13
вторник, 18 декабря
Никогда больше не буду бронировать отели, руководствуясь принципом «Зато не далеко от…». Нужно было выбрать отель известной сети где-нибудь в центре города, тогда бы не оказался в этой дыре… пусть и близ лаборатории. Трёхэтажный обветшалый синий особняк B&B отеля «Сhez Carl» — «У Карла» — находился на проспекте Дюпра, в десяти минутах ходьбы от улицы Шербрук. На первом этаже помимо ресепшена был просторный зал, скромная столовая, несколько служебных комнат и спальня хозяина. Высокий, с пивным пузом, лысиной и пепельной бородкой, Карл выглядел как байкер на пенсии, и только отсутствие старческих морщин подсказывало, что ему не больше пятидесяти. Говорил Карл и на английском, и на французском, но глотал звуки, отчего порой его было сложно понять. На остальных этажах находились номера для постояльцев — маленькие, но уютные комнаты без каких-либо излишеств: кровать, шкаф, тумба, ванная. И если бы я вчера не был так измотан перелётом и так смертельно не хотел спать, несомненно, поискал бы другое место. Впрочем, и сегодня нужно заниматься не решением вопроса поиска сносных апартаментов, а лаборатории. Вообще, впечатление такое, будто я и не покидал Германию, кругом — двух-трёхэтажные жилые дома, ни кафе тебе, ни закусочных, лишь один продуктовый магазинчик рядом с «Карлом». Дело прояснилось позже, когда я, вооружившись google-maps, понял, что нахожусь в спальном районе города, должно быть, весьма живописном летом, но сейчас с какой-то гнетущей холодной атмосферой. Проблема карт в том, что они довольно часто вводят в заблуждение своим масштабом. Я был уверен, улица Шербрук — прямо над моей головой. Оказалось — дальше. В итоге по совету Карла пришлось брать такси. Собственно говоря, добраться до искомого адреса вместе с местным жителем — решение весьма разумное. Во-первых, идти пешком в такой мороз не хотелось. На улице стоял настоящий дубак: с конца ноября над западной частью страны свирепствовал снежный шторм, сильнейший за последние годы. Но тот факт, что я стал невольным свидетелем события исторического масштаба, совершенно не радовал. Всё-таки нужно было проверить метеосводки до отлёта. Каждый вдох ледяного воздуха ощущался на вкус опаляющей горькой гарью. Ноздри слипались. Было около четырнадцати градусов, но дул сильный ветер, из-за которого казалось, что температура ещё ниже, чем на самом деле. Во-вторых, но уже не столь существенных, пойди я пешком, убил бы намного больше времени, в одиночку выискивая нужный дом. Я и не предполагал, что улица Шербрук — тоже частный сектор, к слову, очень даже напоминающий тот, где живу я: тихий район, дома в два-три этажа, обвитые лестницами, автомобили, припаркованные вдоль дороги. Впрочем, почему бы лаборатории не устроиться здесь? Ведь и моя студия находилась в жилом доме. Такси остановилось, и водитель озвучил плату за проезд, а я ошеломлённо уставился на облицовку дома из белого пластика, на лесенку, украшенную к Рождеству гирляндой и красной лентой, на старенький японский минивэн перед гаражом, на большую гору снега у окна с цветастыми занавесками по другую сторону разрисованного морозом стекла. — Сэр? — обратился ко мне водитель. — Это Шербрук 666? — не веря ни карте в телефоне, ни навигатору в машине, уточнил я. — Всё верно. Это шутка? Или я ошибся? или Ксавьер? Я достал листок с адресом и протянул его пареньку. — Sherbrooke Ouest, — произнёс тот на французском, выделив интонацией последнее слово. И я понял свою оплошность. — Шербрук Запад, — повторил он. — Это в центре. — Далеко отсюда? — Двадцать-тридцать минут, но сейчас час пик — в городе пробки, да и погода такая… Дворники едва справлялись с сыпавшимся на ветровое стекло снегом. На дорогах завалы, аварии, кругом спецтехника, разгребающая сугробы, но создающая дополнительные пробки. Через сорок минут мы наконец оказались на Шербрук Вест — широкой улице со множеством красивых зданий и кафе. Редкие прохожие прятали краснощёкие лица в капюшонах пуховиков. Машины сигналили, ветер выл, люди что-то выкрикивали: нескончаемый городской гул. Мы остановились на углу перед двумя деловитыми офисными высотками, между которыми была заключена квадратная двухэтажка из красного кирпича с зелёной табличкой на торце: «Laboratoires Médicaux GMH Inc». Сердце ёкнуло.14
Минут десять я просто топтался перед лабораторией, не решаясь войти. В голове крутились обрывки фраз, незаконченные диалоги. Я не знал, с чего начать разговор с матерью Эли, но интуиция подсказывала — окажись я с ней лицом к лицу, слова сами сложатся в правильные предложения. Внутрь меня загнала усилившаяся пурга и хлёсткий ветер. Светлый чистый кафельный пол, маленький диван у окна, рядом фикус в каменном горшке — хорошее начало. Но я всё равно нервничал так, словно пришёл на приём к стоматологу. Ладони вмиг вспотели. Стойка администратора пустовала, — может, оно и к лучшему. Я изо всех сил старался оттянуть время и собраться с мыслями. Бесполезно, в мыслях — хаос. Снял куртку. Сел на диван. Встал. Подошёл к широкому окну. Потрогал фикус — живой. Подошёл к стойке — монитор компьютера включён. Громко раскашлялся, пытаясь привлечь чьё-нибудь внимание. Никого. Вернулся на диван. Сел. Снова встал. Подошёл к стене. Начал рассматривать какие-то сертификаты в строгих рамках. Раздался телефонный звонок. Я не сразу понял, что это был мой мобильный. Звонил Ксавьер. Поинтересовавшись, как я долетел, он стал говорить о работе. Напомнил о том, что четырнадцатого февраля выступление на Bundesvision. В прошлом году мы стали победителями конкурса, в этом закрываем его. — Bonjour, puis-je vous aider, monsieur? — раздался женский голос за моей спиной; вероятно, кто-то всё-таки услышал возню в приёмной. — Bonjour, — поздоровался я и, попрощавшись с Ксавьером, повесил трубку. — Вы говорите по-английски? — обратился я к женщине в белом халате, из нагрудного кармана которого торчали большие защитные медицинские очки. Бейджика или других «идентификаторов личности» на ней не обнаружилось. И в сознании тотчас же зародилось подозрение, что передо мной стоит сама Жюльет, — или не имеющая никакого представления о том, кто я такой, или настырно разыгрывающая спектакль. Сердце болезненно сжалось. — Да, — кивнула она, повторив вопрос: — Чем могу помочь? Внимательно наблюдая за каждым изменением её лица, я спросил, здесь ли мадам Лефевр, на что женщина уточнила, по какому вопросу я хочу видеть Жюльет. Я ответил «личному». — Я звонил вам в пятницу. Общался с вашей сотрудницей, не говорящей по-английски. Может, она что-то передавала? Женщина отрицательно покачала головой и попросила представиться, прежде чем что-либо сообщать. А я всё внимательно изучал черты её лица, пытаясь отыскать внешнее сходство с Эли. На вид лет пятьдесят: высокая, не слишком полная, но и не худая, усталое лицо, будто она не выспалась, карие глаза, чуть вздёрнутый нос, жёсткие каштановые волосы, собранные в пучок. Чёрт его знает. Я начал рассказывать всё, как было. Ну или почти. Назвал своё имя, сказал, что вчера вечером прилетел из Германии и на самом деле ищу Дэниэль, потому как потерял с ней связь. Выражение лица женщины вмиг сделалось таким же хмурым и серьёзным, как у профессора Крауса, когда я расспрашивал того. — Пойдёмте, — повела она ладонью в сторону стойки администратора, где, достав какой-то журнал, зашелестела страницами. — Жюльет нет на месте, — заполняя паузу, сказала она. И я поинтересовался, как скоро она вернётся, на что женщина (так и не представившаяся), вчитываясь в записи, ответила: — Это я и пытаюсь выяснить. Так, смотрите, — провела она указательным пальцем по бумаге, — Швейцария, Женева: с двадцать шестого по тридцатое ноября — тридцатая конференция Красного Креста. Затем, — опустился её палец строкой ниже, — Стамбул: с седьмого по девятое декабря — Симпозиум по психологическим травмам. Далее — четырнадцатое декабря. Париж. Сорбонна: собрание… — Она не в Монреале? — не выдержал я. — Нет. — Но Эли, Дэниэль, ведь здесь? — Нет. Они улетели вместе. — Просто замечательно. Оказавшись на другом континенте, именно это я и хотел сейчас услышать: «Она в Европе». — Когда они возвращаются? Женщина пожала плечами. — Вы можете дать контактный номер мадам Лефевр? Она снова замешкалась с ответом. — Хотя бы позвонить ей сейчас? Я объясню всё сам. Женщина попросила меня успокоиться (хотя я и не услышал в своей просьбе ни нотки нервозности) и принялась быстро нажимать на кнопки телефонной трубки; и только в эту минуту на меня накатила новая волна паники. Прошла ещё секунда, и её карие глаза впились в меня испытывающим взглядом, а затем она заговорила с кем-то по-французски просто на ошеломительной скорости. Я и слова разобрать не смог. — Прошу, — протянула мне трубку. — Мадам Лефевр. — Bonjour, — в растерянности я вдруг поздоровался с ней на французском, хоть Эли не раз упоминала о том, что её мама говорит по-немецки, однако довольно плохо. — Мадам Лефевр? — не придумав ничего лучшего, уточнил я. Она что-то неразборчиво спросила, и я переключился на немецкий: — Это Штэфан, может быть, Эли вам обо мне рассказывала… а может, и нет. Знаю, она сейчас вместе с вами, как мне связаться с ней? Или, если вдруг она рядом, не могли бы вы пригласить её к телефону? Жюльет говорила таким тихим и ровным голосом, что приходилось прислушиваться к каждому произнесённому ею слову. Вдобавок у неё был неимоверный акцент и ошибки во временах, иной раз я просто не понимал, говорила она о настоящем, прошлом или будущем. Я попытался выстраивать свои вопросы максимально лаконично, чтобы получать более определённые ответы. Но в интонации Жюльет читалось откровенное нежелание общаться. Несколько раз попросив передать трубку Эли, в ответ я получил череду категоричных отказов. То ли Эли находилась в другом месте, то ли Жюльет. Кто-то был во Франции, кто-то ехал или уехал из Франции… сплошная временная путаница. Я попросил у неё новый номер Эли, на что услышал кроткое «non». На вопрос «почему?» — ответ: «Так решила Дэниэль». — Вы вернётесь в Канаду? — тогда спросил я. — Да, но услышать вы больше нового не. Вам был тоже лучше возвращаться. А вот попрощалась она, на удивление не допустив ни одной грамматической ошибки, даже акцент исчез. Я не понимал. Не понимал, что сделал я, что произошло между Эли и мной, из-за чего я с ней и поговорить теперь был не вправе. — Связь оборвалась. Так и не расслышал, когда именно они прилетают, не подскажете? — солгал я, протянув трубку женщине. Уверен, немецкого она не знала, поэтому разыграть подобную сцену не составило ни малейшего труда. — Простите, Жюльет не сообщала мне. Сейчас у неё отпуск, на работе она появится после Рождества. Однако в журнале есть отметка о том, что на двадцать первое декабря у неё запланирована встреча в госпитале Нотр-Дам. — В Париже? — Нет, здесь, вверх по Шербрук — 1560.15
Я застрял в Монреале до пятницы. Был вечер. Мы с Карлом сидели в зале первого этажа и говорили о старом пианино марки Steinway&Sons, что стояло в углу комнаты. Я всё удивлялся, настоящее ли оно, и если да, то как можно его столь неуважительно использовать — заставив горшками с геранью. — Дед подарил бабке, когда та родила ему сына. Он всегда хотел сына, — объяснял Карл, снимая плошки с инструмента. — Я бренчу на гитаре, это, — кивнул он на пианино, — не моё. — Почему бы вам его не продать? — А вы готовы купить? — расхохотался он. Находись мы в Германии, я бы всерьёз обдумал его предложение. — Последний раз на нём играли на Хэллоуин, всё отстроено, — поднял он крышку, приглашая меня присесть. Чуть позже на звуки музыки, заполняющей все этажи, подтянулись две женщины в сопровождении своих мужчин, кучерявый паренёк и пожилой чёрный мужчина, который без конца порывался запеть «Hello, Dolly» Армстронга, но нот песни я не знал, потому предложил ему Синатру, на что он, махнув рукой, недовольно согласился. Часов около девяти, когда загнанная усилившимся снегопадом большая часть постояльцев вернулась в отель, в тесном зале уже толпились человек двадцать. Мест на всех не хватало, и кто-то принёс дополнительные стулья из столовой. Народ расселся перед пианино полукругом, подпевая чернокожему Джо и щёлкая пальцами, когда тот надрывал связки, отчитывая «Hit the Road Jack». Карл разжёг камин и, взяв акустическую гитару, присоединился к нам. За спиной послышался скрежет мебели: диван переместился к противоположной стене. Минуту спустя по деревянному полу застучали ноги, пустившиеся в пляс. Через час всеобщий энтузиазм притупился. Многие разбрелись по номерам. И вечер завершился тем, что Карл, Джо и я, благодаря старику Джеку Дэниэлсу, подружились. Засев с бутылкой на потёртом пружинистом диване у камина. Я всё повторял, что не пью, а моя рюмка всё без конца наполнялась спиртным. Так за дружескими вечерними встречами пролетели три дня. В одиночестве я совершенно точно начал бы слетать с катушек.16
пятница, 21 декабря
Ночью накануне прилёта Эли с матерью я плохо спал. Просыпался каждый час, да и сны какие-то мрачные: солдаты, войны, постапокалиптика. Может, тому виной стала наша недавняя беседа с Джо и Карлом. Мы говорили о «большой волне» Буша и войне в Ираке. Мне постоянно чудилось, будто мы с Эли лежим в глубоком песчаном окопе, укрываясь от всюду разрывающихся снарядов, и пуль, со свистом пролетающих над нашими головами. Одно видение было настолько реалистичным, что когда я потянулся за Эли и обхватил воздух, даже не сразу понял, где вообще нахожусь. В лабораторию я приехал за полчаса до открытия. Нужно было узнать о времени встречи Жюльет в больнице Нотр-Дам. В прошлый раз из-за собственного волнения я совершенно об этом забыл. Женщины с усталым лицом сегодня не обнаружилось. Зато я познакомился с Жаклин — той самой, с которой общался по телефону; она, так же как и Жюльет, была француженкой: на вид около пятидесяти, строгий взгляд, рыжие волосы по плечи. Её коллега помог нам разрешить проблему языкового недопонимания, переводя вопросы с английского на французский. Собственно, вопрос у меня был один — в котором часу у Жюльет назначена встреча. «В два». Как выяснилось уже на месте, Нотр-Дам выполнял функцию учебного госпиталя при Монреальском Университете. В своём воображении я рисовал Жюльет в конференц-зале, сидящей за столом вместе с другими важными медиками. Но на деле застал её, окружённую интернами. Невысокая худая женщина, на полголовы ниже Эли. А из-за чёрных коротких волос она напомнила мне другую француженку — Одри Тоту. Пока Жюльет общалась со «светлыми умами» Канады, я притаился на стуле в коридоре. — Мадам Лефевр? — обратился я к ней, как только она снова вышла из ординаторской, на сей раз одна. — Oui? — подняла она на меня тёмно-коричневые глаза точно такой же миндалевидной формы, как у дочери. И в ту же секунду они округлились от удивления, очевидно, потому что Жюльет догадалась, кто именно находился перед ней. — Очень приятно, — попытался я произнести с внешним спокойствием, хотя сердце снова бешено заколотилось. — Штэфан? — недоверчиво покосилась она на протянутую ей ладонь, и я кивнул. — Как, вы ещё здесь? — спросила она, и я развёл руками. — Напрасно вы всё. — Docteur Lefèvre! — позвала её какая-то девушка. — Un instant, s’il vous plaît! Пройдёмте, — кивнула она на дверь за моей спиной, и мы оказались внутри ординаторской. Жюльет о чём-то попросила двух присутствующих там врачей, и они поспешно вышли. — Хотите ли кофе или чай? — предложила она так услужливо и мягко, что я готов был разрыдаться от этого всеобщего заговора молчания. — Нет, спасибо. — Присаживайтесь, — указала она на длинный диван в центре комнаты. Я начал расспрашивать Жюльет об Эли, но из-за её плохого немецкого лишь сильнее запутался в сумбурных объяснениях. Тогда я поинтересовался, говорит ли она по-английски. Чтобы скорее от меня отделаться, Жюльет могла бы запросто солгать, однако она ответила: «Yes, I do». Нам стало значительно легче понимать друг друга. Я старался сохранять спокойствие, но каждый отказ рассказать что-либо о том, где находится Эли, вызывал незамедлительную вспышку гнева. Тон выдавал отчаяние, и никакие мои уговоры не подействовали на Жюльет. Она была непоколебима. — Я люблю её, — произнёс я последнее, что оставалось. Произнёс впервые в жизни со всей полнотой и осознанностью своего чувства. — Штэфан, послушайте, — придвинулась она ближе и заключила мою ладонь меж своих. По-моему, данный жест свидетельствует о том, что у врача для тебя плохие новости. Затем Жюльет стала говорить, что понимает мои «душевные терзания», но, к сожалению, Дэниэль я не увижу, поэтому будет лучше, если я вернусь в Германию. — Вы тоже знаете, как для меня будет лучше? Жюльет, я могу называть вас Жюльет? Она утвердительно кивнула. — Всё, чего я хочу — получить объяснения от самой Эли, потому как из тех строчек, что она наскребла на клочке бумаги, я ни черта не понял. Никто не может дать мне её номер, словно это что-то противозаконное. — Штэфан, — крепче сдавила она ладонь, когда мой голос начал срываться на крик. — Это просьба Лэли́. Дэниэль, — тут же поправила она себя. Сколько ещё вариаций её имени мне предстоит услышать? Но эта Лэли́ сейчас была для меня незнакомкой, кем-то чужим и жестоким. Кем-то, кого я не встречал раньше. — Просьба?! Это её просьба… — уже невротически смеялся я. — Вы знаете свою дочь, как никто другой, так назовите же, пожалуйста, причину, что кроется за этой просьбой. И Жюльет заговорила о моей профессии, выставив её в таком отвратительно грязном свете, что в довершение столь рассудительной речи не хватало лишь какого-нибудь помпезного кокаиново-героинового салютного залпа. Специально по случаю встречи с ней я нацепил пиджак, повязал галстук и побрился, приложил все возможные усилия, чтобы после нашего знакомства у Жюльет сложилось обо мне хорошее мнение. И вдруг я слышу, что всему виной музыка. Хотя Жюльет производила впечатление здравомыслящей женщины, лишённой предрассудков. — Вы мне сейчас лжёте, ведь так? — спросил я. И она подтвердила мою догадку коротким кивком, сказав, что без объяснений я бы не уехал. Но я возразил: — Вы же понимаете, я не уеду, пока не увижусь с Эли. И тогда Жюльет стала промывать мне мозги психологической чушью, говорить о том, как сложно Эли переживала наш (наш!) разрыв. — Я ничего не сообщала ей ни о вашем звонке, ни о том, что вы её ищете. Не хочу, чтобы она… Ей ни к чему… — всё пыталась она подобрать подходящее слово, хотя в моей голове вертелось — «стресс». Значит, вдобавок ко всему, теперь я ещё и причина её стресса? Мы ещё какое-то время просидели в ординаторской, но ничего нового я так и не услышал — Эли я не увижу, потому что это «её решение». Что за маленький Гитлер в юбке, которому все так беспрекословно подчиняются?17
Декабрь — самый тёмный из всех месяцев. Три часа, а уже смеркается. Повернув на заваленную сугробами улочку Шамлен, я обнаружил, что серое здание госпиталя со стороны Шербрук оказалось лишь «парадным входом», на самом деле за ним тянулись ещё несколько корпусов. И где-то здесь должна была находиться парковка, где меня уже ожидало такси. Мои окоченевшие от мороза ладони не спасали даже карманы не слишком тёплой куртки — ледяной ветер пронизывал насквозь. Утром я так торопился, что впопыхах забыл перчатки в номере. Сев в такси, я хотел было направиться в лабораторию, выведать домашний адрес Жюльет, и так бы и поступил, если бы не заметил её, быстро шагающую меж припорошёнными снегом автомобилей. Укрывая от пурги лицо в капюшоне чёрной шубы, она остановилась у маленького жёлтого Citroën, роясь по карманам, очевидно, в поисках ключей. Рядом с двумя американскими внедорожниками её солнечная французская машинка смотрелась весьма патриотично на землях, некогда захваченных её же соотечественниками. — Следом за ней, пожалуйста, — попросил я водителя, и, заведя мотор, он включил счётчик. Мы долго петляли по городу, всё кружась в районе Шербрук, как если бы Жюльет что-то упорно выискивала или потерялась. Спустя полчаса она наконец остановилась на пересечении узкой улочки с односторонним движением и проспекта Папино, прямо у парка Ла Фонтэн. И я совершенно запутался, так как вроде бы парк с тем же названием и был перед главным корпусом Нотр-Дам. Уточнил у таксиста. Всё верно, мы неподалёку — по левую сторону больницы. Жюльет вышла из машины и посмотрела на наш автомобиль, тарахтящий чуть поодаль от перекрёстка, на углу которого стояла жилая высотка в двенадцать-шестнадцать этажей. — К нам идёт, — посмотрел на меня краснощёкий водитель. Протянув ему купюру, я вышел навстречу Жюльет. — Хочется верить, что вы заблудились, а не следите за мной, — сказала она, застыв перед светофором, но мне нечего было на это ответить. Ещё в Берлине, сев в самолёт, я признал факт своего болезненного состояния. — Штэфан, Дэниэль здесь нет, — после небольшой паузы выдохнула Жюльет облаком пара, — возвращайтесь домой. И пока она убеждала меня в том, что Эли находится не в Канаде, я думал, успею ли сегодня найти какое-нибудь детективное агентство. Время — начало пятого, на улице уже синие сумерки. Да и работают ли в преддверии праздников агентства? А может, для них это как раз таки самое прибыльное время? — Дэниэль нет в Канаде, — чуть громче произнесла Жюльет, вырвав меня из размышлений. — Я должен вам поверить? — Я живу здесь, — указала она на высотку. — Можете подняться вместе со мной и лично в этом убедиться. — Вы могли позвонить ей из машины и попросить уйти ненадолго. — Штэ-эфан, — протянула она, — ну мы же с вами взрослые люди… — Да ну? — не выдержал я. — Её здесь нет, — чеканя слоги, вновь заверила она. — Квартира пуста, вы не найдёте ни её, ни её вещей. Бога ради, не играть же ей в прятки, прихватив чемодан? — Как знать. — У вас паранойя! — в первый раз услышал её кричащей. — Вы прекрасно осведомлены, кто стал её причиной. — Вы вынуждаете меня идти против воли дочери, — с прежним спокойствием произнесла Жюльет, а на её глазах заблестели слёзы. — Я уверяю вас, Эли во Франции. Большего я вам не скажу. Я не хочу испортить наши с ней отношения, — отчётливо услышал я в её голосе дрожь. Она всё лихорадочно повторяла, как важно для неё не потерять доверие дочери. Думаю, этот страх возник не на пустом месте. Должно быть, в прошлом между ними что-то произошло. Неспроста же они оказались разделены континентами. Мы проговорили, верно, с полчаса, и я решил ей поверить.18
Опасался я лишь одного — застрять в Канаде на Рождество. Сегодня пятница, а это значит, существует большая вероятность, что все билеты на самолёт распроданы. Но я ошибся — на вечерний рейс до Парижа осталось одно место в эконом-классе, правда, обошлось оно мне вдвое дороже, чем сюда. Вылет из того же аэропорта — Трюдо. Ожидая начала посадки, я разговорился с пожилым канадцем, летящим с женой на праздники в Париж, о том, кем был этот Трюдо, и за что удостоился такой чести. Жозеф Филипп Пьер Ив Эллиот Трюдо, если быть точнее. Вот то, чего мне не хватало, представляясь и пожимая кому-то руку, так это ещё парочки имён родственников после собственного имени. А ведь звучало бы действительно чертовски солидно, словно за спиной встают призраки прадедов. Хотя короткое — Штэфан Рихтер для мира музыки весьма благозвучно. А вот будь я философом, перед фамилией обязательно добавил бы «фон» — фон Рихтер. — Он больше, чем просто премьер-министр, он — великий человек, — сказал мужчина, демонстративно закинув ногу на ногу. — Трюдо подарил нам суверенитет, благодаря нему мы свободны от британцев. — Извините, — достал я зазвонивший телефон. Майер. Звонит из офиса. Взглянул на часы — 20:00 (2:00 — в Германии), с чего это ему не спится? Приготовился услышать очередную порцию плохих новостей о проблемах лейбла. Но, как и в случае с билетами, ошибся. — Только прочёл твоё смс, — бодро прозвучал его голос. — Что значит — летишь в Париж? И я рассказал обо всём произошедшем со мной за четыре дня в Монреале. Сейчас я был настолько ослеплён желанием отыскать Эли, что никакие разумные доводы Ксавьера не заставили бы меня вернуться домой, отступив на полпути. Сегодня мне не везло с интуицией, но что-то внутри меня слишком отчётливо и громко кричало о правильности намеченного курса. — Поможешь пробить её адрес? Ксавьер замолчал и часто запыхтел. Не нужно было просить, сам бы нашёл какое-нибудь агентство в Париже. — Слушай, разыскать женщину по фамилии Лефевр, пробив списки сотрудников сотни лабораторий Монреаля, это одно, но проверить все квартиры Парижа, — присвистнул он. — Ладно, я сам. — Посмотрим, что смогу сделать. Ты сейчас где? — В зале ожидания аэропорта. — Так ты летишь сегодня? — удивился он, хотя я был уверен, что написал об этом в своём сообщении. — Из Трюдо. Знаешь такого? — Скажи мне, кто его лейбл, и я всё равно отвечу «нет». Ты следишь за новостями? — Если ты о расширении Шенгенской зоны, то мне не нравится твой намёк. Я не планирую скитаться по всей Европе. — Я о том, что назревает мировой экономический кризис. Все только и говорят об обвале ипотечного рынка США. — Ты поэтому до сих пор в студии? — глупо пошутил я. И на меня высыпалось всё богатство его нецензурного лексикона. Ксавьер обвинял Функа за недостаточно жёсткий и своевременный контроль работников, из-за чего вместо Рождества в австрийских Альпах его ждёт GUN Records в Бохуме. Мне казалось, вслед за мной рушился весь мир.