19
суббота, 22 декабря
Я надеялся проспать весь перелёт до Парижа, но кресло было слишком неудобным, оттого затекали то ноги, то шея. Ещё и соседи рядом храпели прерывистым басом. В итоге Франция встретила меня хмурым небом и тупой головной болью. Самолёт приземлился в главном аэропорту Парижа — Шарля де Голля. По сравнению с канадскими морозами здесь было тепло: пять градусов выше нуля и совсем бесснежно. Голые улицы сверкали праздничными иллюминациями. В этот раз я не стал бронировать отель онлайн. У меня не было «опорной точки» — я не имел ни малейшего представления, где могла находиться Эли. Поэтому просто попросил таксиста отвезти в район Нотр-Дам-де-Пари — единственное место, которое я хоть немного знал без карт. И чуть меньше чем через час мы остановились перед отелем Royal Cardinal — типично французским светлым зданием с уличным кафе. Оплатив сразу неделю, я получил приличную рождественскую скидку. Странно, должно же быть наоборот? Впрочем, я счёл это ещё одним хорошим знаком; другим являлся тот факт, что отель располагался на пересечении улиц Эколь, Жусьё и Кардинала Лемуана — на перекрёстке, на самом углу, точно нос корабля, устремлённый в сторону Сены. Как-то Эли говорила, что перекрёстки преследуют её, значит, я буду идти по этим следам.20
Дорога так смертельно меня вымотала, что едва войдя в номер, я обессилено свалился на кровать и проспал до шести часов. За окном кто-то радостно кричал. Откуда-то эхом доносились звуки акустических гитар. Моя же голова раскалывалась на части. Выпив двойную дозу обезболивающего, я решил погулять по окрестностям, подышать свежим воздухом. Узкую тихую улочку Кардинал Лемуан, ведущую прямо к берегам Сены, я выбрал началом своего маршрута. И опять возникло гнетущее чувство, будто я в Германии, а возможно, тому виной угрюмое серое здание «Мерседес», смотрящееся тут весьма не «по-парижски». Но чем ближе я подходил к бульвару Сен-Жермен, что тянулся параллельно набережной, тем более «французским» становился пейзаж: по правую сторону вырастали светлые дома с белыми ставнями на окнах и изящными коваными маленькими оградками у подоконников. Опять появились кафе, а с ними и мельтешащие прохожие. Как-то я читал какую-то статью по психологии, в которой рассказывалось о Syndrome de Paris — психическом расстройстве, в основном возникающем у японских туристов на почве «культурного различия» — неприветливости французов, если говорить точнее. Но глядя на эти светящиеся счастьем лица сидящих за витринами кафе людей, я ощущал, как во мне назревал синдром с противоположной полярностью. Весь излучаемый свет праздничного убранства города и приподнятого настроения горожан был равносилен той темноте, что мучительно медленно изъедала меня изнутри, как коррозия, которую мог остановить лишь оцинкованный гроб. Только в таком случае она бы навсегда схоронилась во мне, а не обрушилась на внешний мир чахоточной болезнью. Их радость и ликование были до омерзения противны мне. Они смеялись! Смеялись! И где-то в этом искрящемся потоке звуков я слышал заливистый смех Эли, разрезающий мне сердце острыми струнами её ледяного безразличия. Асфальт улицы развернулся серым ковром, скатившись к самому подножью моста. Стоящий рядом светофор горел красным и, законопослушно свернув налево, я побрёл по невзрачной набережной. Тут было тихо, оттого хорошо. Ничто не отвлекало от раздумий своим громким счастьем. Но пока я был всецело увлечён выстраиванием планов по поиску детективного агентства, количество прохожих незаметно и резко возросло, всё вокруг вдруг загалдело, и, оторвав взгляд от собственных ботинок, на фоне непроглядной черноты ночи я увидел залитую жёлтым светом фонарей и прожекторов величественную макушку собора Святой Богоматери. А вон та оживлённая широкая улочка, пересекающая набережную и реку, — бульвар Пале… и крепостные стены замка Консьержери. А вот он, я, — «обесчещенный прокажённый попрошайка». Сейчас мне как никогда захотелось заорать, просто заглушить эту мелодию празднества, но горло скребло изнутри, вызывая раздирающий сухой кашель. Я даже понял, в какой момент поездки умудрился заболеть. В ушах пульсировал шипящий шум, в глазах темнело. Нужно поесть, пока окончательно не свалился с ног под какой-нибудь мерцающей рождественской елью. За полтора месяца полной душевной апатии к жизни я потерял несколько килограммов, только благодаря ремню джинсы ещё не спадали. И я нехотя поплёлся к кафе PANIS, что находилось на углу улочки Лагранж и набережной, как раз напротив Нотр-Дама. Пучки оранжевых шариков гирлянд и искусственные еловые ветви украшали двери и большие панорамные окна кафе, а изнутри манило ароматом свежей выпечки и тёплым светом. В просторном зале было людно, но несколько свободных столиков у окна, из которого не открывался вид на собор, всё же пустовали. Несмотря на довольно нелестные отзывы японских путешественников, тут персонал был невероятно приветлив и услужлив. Заказав горячий чай и порцию лукового супа (по настоятельной рекомендации официанта), я решил продумать ход своих дальнейших действий более основательно. Мне не нравится жизнь, подчинённая инертному импульсу, что последнее время заставлял хаотично метаться во мраке неопределённости. А вот хаос, создаваемый сломанными планами, на удивление отличался организованностью. Поражаюсь, как только я полетел в Канаду, не убедившись наверняка, что Эли в Монреале. С другой стороны, и в Париже я оказался, не вооружившись достаточно убедительными доказательствами. «Bon Appétit!» — сказал официант, расставив на маленьком круглом столике принесённый заказ. Но поужинать так толком не удалось. Словно дождавшись пика моей депрессии, телефон начал разрываться праздничными звонками. Звонил брат, затем мама, потом отец, ещё несколько коллег по музыкальному цеху. Все они приглашали встретить Рождество с ними. Я отвечал, что эти дни пробуду в Париже. Они завистливо смеялись и просили привезти статуэтку Эйфелевой башни. Суп остыл. Подошёл официант узнать, всё ли в порядке. Я заверил его, что не притронулся к еде не потому, что она невкусная, а из-за затянувшегося телефонного разговора, и теперь холодная жидкость не вызывала ни малейшего желания опустить в неё ложку. Так за счёт заведения я получил ещё одну тарелку лукового супа и порцию убийственного радушия. И снова раздался телефонный звонок. На сей раз от Ксавьера. И он опять звонил из студии. Я даже обрадовался. Мне нужно было поговорить ещё хоть с кем-то, кто, так же как и я, был обречён остаться за кулисами праздника. Мне нужно было поговорить с кем-то, кто бы дал трезвую оценку моим действиям. — Том тут подкинул идейку, — начал он, и я подумал, что речь сейчас пойдёт о работе. Но Ксавьер заговорил об Эли. Кроме Майера о настоящих причинах моего отъезда никто не знал. Очевидно, теперь это больше не так. — Собственно, совсем не обязательно выходить за рамки федерального розыска. А потом он рассказал, что мысль эта снизошла на Тома, когда тот наткнулся на кучу счетов и конвертов, разбросанных по моему столу в кухне. Я уже свыкся с тем, что мой дом давно превратился в место общественное. У парней и Ксавьера имелись свои копии ключей «на всякий случай». Чаще всего случаем считался перерыв на обед, если им приходилось сутки напролёт торчать в студии. Однако соглашусь с Ксавьером — идея и впрямь хорошая: узнать парижский адрес Эли, сделав запрос не во Франции, а в Германии, пробив информацию по немецкому адресу её бабки. Единственное, отчего я чувствовал себя унизительно беспомощным, так это то, что в решении данного вопроса обещал помочь муж Инес — Рольф. Будто это и впрямь столь важное задание, выполнить которое под силу лишь армии Германии. Если бы я мог всё переиграть, то, пожалуй, не стал бы никого посвящать в проблемы своей личной жизни. Окажись я на месте Ксавьера или Рольфа, просто-напросто рассмеялся бы, услышав о подобной нелепой просьбе: найти чью-то там девушку. Так стыдно мне не было, даже тогда когда я впервые забыл слова собственной песни. Тогда, в далёком восемьдесят восьмом, стоя на сцене перед едва сотней зрителей Вольфсбурга, я был готов провалиться под землю. Сейчас же ощущение было в сто крат сильнее. Суп остыл. Теперь мне стало стыдно и перед официантом. Засунув пару купюр под тарелку и поспешно покинув кафе, я и не заметил, как вместо знакомого маршрута пошагал вверх по Лагранж и, уже дойдя до Сен-Жермен, понадеялся как-то интуитивно вывернуть к отелю. Впрочем, нашёл я его довольно быстро. Было бы всё так же просто и с Эли… — Ты где остановился? — спросил Ксавьер. — Недалеко от Нотр-Дама, — ответил я, стоя у стеклянных дверей отеля. — Какой-то «Роял Кардинал». Ксавьер глубокомысленно хмыкнул и сказал, что, если не ошибается, на этой же улочке в доме №74 жил Хемингуэй. Я этого не знал. И к своему обретающему всё большие масштабы стыду, даже не читал ни одной его книги. — Он меня понимает, — продолжил Ксавьер, добавив, что Хемингуэй единственный писатель, которого он прочёл «всего». Ксавьер никогда не увлекался литературой, тем более художественной. Он читал биографии спортсменов, бизнесменов и прочих там «-менов», реже брался за философские труды, предпочитая рассуждать самостоятельно, а не пересказывать «седые мысли». — Понимает, что такое честность перед самим собой. Дед его любит. Воодушевлённый нашим разговором я, может, и поднялся бы вверх по улице и отыскал дом писателя, но меня остановили болезненная слабость, озноб и, кажется, подскочившая температура. Благо годы турне научили меня собирать в дорогу аптечку с таблетками от всех возможных болезней. В отличие от Ксавьера, я не был ипохондриком, но в вопросах здоровья предпочитал перестраховываться, особенно если болезнь могла затронуть лёгкие или голосовые связки.21
воскресенье, 23 декабря
Вчера я долго не мог заснуть. Болело горло, болела голова, болело всё тело. Было холодно. Температура не спадала. Пришлось попросить дополнительное одеяло. За окном гудел ошалелый ветер, навевая мрачные мысли. И я взялся за… Нет, не за перо. Достал из чемодана ручку и блокнот, и несколько часов напролёт из меня лился нескончаемый поток слов и рифмы. За одну ночь в Париже родилось больше текстов песен, чем за все дни, что я провёл за инструментами в студии. Неужто причиной этой вспышки вдохновения и впрямь стала атмосфера города, пронизанная крошечными молниями эмоций всех, когда бы то ни было живших тут творцов искусства? Да и разве отыщется во всём Париже хотя бы одна улочка, дышащая лёгкими, не прокуренными табаком истории? Сегодня я всё же пересилил себя и поел. Ослабленный организм требовал энергии на борьбу с болезнью и постельный режим, но я просто не мог закрыться в номере. Улицы звенели праздничными мелодиями, в которых я безнадёжно слышал голос Эли. Я считал, что если буду слоняться по главным местам гуляний горожан, то обязательно пересекусь с ней. Я поднялся вверх по Кардинал Лемуан, нашёл старую синюю дверь дома №74, над которой меж двумя окнами, закрытыми ставнями, поскрипывала и покачивалась на ветру металлическая табличка с каллиграфически выведенными буквами «under Hemingway’s». Однажды наступит день, когда Париж превратится в огромный музей истории искусства. Город давно не принадлежит ни парижанам, ни французам. Город, заключивший с самим же собой «пари», всегда будет жить вне времени и идти на шаг впереди любой европейской столицы. Город, чьё имя теперь продаёт само себя, самодостаточен. Весь день я слонялся по набережным, пересекая то один мост, то другой. Ничего интересного. Все пребывали в предвкушении праздника. Разговорился с одним местным торговцем, продававшим книги неподалёку от Нотр-Дама. Хотел выведать любимые места коренных парижан. Их оказалось слишком много, и они не отличались от мест скопления туристов. Потом мы заговорили о книгах. Ничего нового. Я разочаровался, обнаружив, что букинисты Сены не торгуют старыми потрёпанными изданиями. Весь их ассортимент: статуэтки грёбаной башни, бюсты Наполеона, брелоки, современная проза и переиздания классиков. — Если вы ищете что-то редкое, могу посоветовать пару антикварных магазинов, — сказал он, но всё, что я искал в Париже — Эли, а не книженции золотой молодёжи двадцатых. Возможно, утром, когда я ещё спал, шёл снег или дождь, оттого на дорогах лужи. Ветер поутих. Но бесшумно надвигающаяся ночь принесла вслед за собой новую волну холода. Ещё и пяти не было, а заходящее солнце уже пламенело в окнах домов, растекаясь огнём красно-оранжевой лавы по Сене и мокрым бульварам, тлело апокалиптическими багрово-чёрными углями облаков, делая небо похожим на вымощенную булыжниками мостовую, ведущую в какое-то далёкое место за краем невидимого горизонта. Я где-то умудрился промочить ноги. Температура снова подскочила, и я вернулся в отель. Позже вечером, около восьми, телефон оповестил о входящем смс. Ксавьер прислал адрес Эли. Но я не почувствовал ничего: ни волнения, ни радости, ни страха. Однако тут же принялся искать это место на карте. На карте оно казалось близко, поэтому я решил взять такси. Ботинки ещё не успели высохнуть, но мне было наплевать. Такси приехало быстро, и мы направились на правый берег Сены по указанному адресу. Нашли перекрёсток, нашли дом, нужный подъезд и квартиру. Не нашлось только блинной. Не знаю, кто стучал в дверь: моя рука или моё сердце. Я до последнего верил, что Эли тут. Но дверь открыл какой-то парень в голубом пиджаке и радужной клоунской шляпе. Ни по-английски, ни по-немецки он не говорил. Тогда я достал телефон и, напечатав на экране «Дэниэль Лефевр», показал ему, спросив, знает ли он такую. Парень ничего не ответил, отвернулся и прокричал что-то в соседнюю комнату. И уже через пару секунд раздался топот ног — передо мной стояли пятеро нарядных молодых людей: три парня и две девушки, о чём-то тараторящих между собой на французском. Из тех коротких фраз, что мне удалось уловить из их беседы, я понял — они знакомы с Эли. Вперёд шагнула темноволосая девушка-«парламентёр» и на хорошем английском обратилась ко мне, интересуясь, кто я есть. Я представился, объяснил, почему ищу Эли. Похожую историю я сочинял для фрау Рубинштейн. А когда завёл разговор о лаборатории, Монреале и Жюльет, на лицах ребят засветилось радушие, и девушка предложила войти.22
Мы оказались в просторной кухне, украшенной разноцветной новогодней мишурой и блестящими снежинками, наклеенными повсюду. Над круглым столом висела старая люстра, напоминающая чёрную летающую тарелку, разрисованную крупными белыми лепестками цветов. Девушка-«парламентёр», по имени Полин, суетилась над плитой, пока её подруга расставляла чашки. Трое парней и я сидели на узком угловом диване, ожидая чай. Все молодые люди были одеты очень парадно. Возможно, у них намечалась вечеринка. — Peut-être un peu de vin? — спросил тот же парень, что и открыл дверь. Меня всё ещё противно знобило, поэтому бокал вина сейчас точно пришёлся бы кстати. Я кивнул, и парень, улыбнувшись, протянул мне руку: «Луи». Его примеру последовали и остальные, представляясь поочерёдно. «Жан, Жак, Жозефин». Но их имена жужжащими пчёлами пролетели мимо моих ушей, потому что я никак не мог отвести ни взгляда, ни мыслей от дорожки мокрых следов, оставленных на тёмном паркете моими же ногами. Мне снова стало безумно стыдно, и я спрятал ступни под диваном. Луи принёс из шкафа в прихожей бутылку красного вина и разлил его в чашки для чая. — Santé! — поднял он свою чашку вверх. Где-то зазвонил телефон, и Полин выбежала из кухни. Повисло неудобное молчание. Тогда я спросил первое, что пришло в голову, — студенты ли ребята. Парни дружно закивали и, будто бы на перекличке, стали повторять друг за другом «жюскиси», громко смеясь. Вернулась Полин. — Что означает это «жюскиси»? — спросил я её, и парни закатились ещё громче. — Пока ещё студенты, — выдохнула она, неодобрительно посмотрев на хохочущих друзей. — Хм. А где вы учитесь? — снова не слишком оригинальный вопрос, чтобы избежать неловкого молчания. — В Сорбонне, в Университете Кюри. Потом я зачем-то спросил, как так вышло, что из пяти «светлых умов» Франции на английском говорит только Полин. — Non! Ви спикь! — возразил Луи. — Eh mais? — с явными нотками сомнения улыбнулась Полин, дёрнув бровью. Я понимал их приподнятое настроение, но разделить не мог и не смог бы. Ядовитая горечь обиды, утраты и разочарования выжигала во мне все эмоции. — Вы снимаете эту квартиру давно? — повернул я разговор в нужное мне русло. — Почти два года. Как только поступили. Я приехала из Бордо. Софи и Жан — из Леона, Луи и Жак из… Дверной звонок торжественным низким голосом оповестил о пришедшем госте. На сей раз из комнаты вышли парни и Софи. В коридоре появились ещё две звонкие и нарядно одетые девушки. — Вы уходите? — поинтересовался я. — Да. Скоро. Так что случилось с дочерью мадам Лефевр? Я в очередной раз пересказал всё то, что говорил им ранее. Скоро мозоль на языке набью. — Так почему же мадам Лефевр не дала вам номер Дэниэль? — с подозрением посмотрела на меня Полин, задав вполне логичный вопрос. На ходу я действительно врать умел плохо. Однако попытался, сказав, что Жюльет была против наших с Эли отношений. На удивление Полин поверила. — Последний раз я встречалась с Дэниэль и мадам Лефевр в конце мая, когда они обе были в Париже. — Но они были тут пару недель назад. Может… Полин отрицательно покачала головой, даже не дослушав. — Может, они оставляли контакты ещё каких-нибудь своих парижских родственников? Нет. Ничего. Я не знал, говорила ли Полин правду или открыто лгала. Была ли и она частью всеобщего заговора молчания? — Вы позволите… — хотел было попросить разрешения осмотреть квартиру, но вовремя осёкся, вспомнив о своих мокрых носках. А потом по комнатам пронёсся оглушительный визг одной из девушек. Кричала Софи. На мои ботинки бесстыдно помочился маленький, но упитанный мопс по кличке Бульон. Полин тотчас же схватилась за салфетки и губки. Молодёжь заливисто хохотала и извинялась. Я засмеялся вслед за ними, но не оттого, что ситуация казалась мне забавной, напротив — это был своеобразный вид слёз опустошения. Обменявшись с Полин номерами телефонов, я сам извинился за беспокойство. Впрочем, ребята пребывали в праздничной эйфории, — если бы в их дверь постучался какой-нибудь бездомный, они и его пригласили бы к столу. Мы попрощались. Полин в очередной раз пообещала сообщить, если узнает что-нибудь об Эли. И я поплёлся к ближайшей станции метро. Тело болезненно ныло, а температура, кажется, так и не спала. Хотя с чего бы? Я даже не принял жаропонижающего, очертя голову приехал сюда.23
Схема парижского метро не отличалась особой внятностью, а быть может, мне так показалось потому, что я слишком привык к родным подземкам. Несмотря на то что я создал заметку в телефоне с детальным маршрутом, всё равно умудрился проехать переход на нужную ветку. Объявляй они названия станций, возможно, этого бы и не произошло, и я бы не задремал, в итоге очутившись на конечной «зелёной ветки». Меня разбудил один из пассажиров, так сильно толкнувший в плечо, что я посчитал, будто он намерился затеять драку. Я уже было собрался ответить, приложив последние усилия и сжав кулаки в готовности. Но вместо удара на меня обрушился раскатистый смех мужчины и невнятное бормотание на французском. Кажется, он обозвал меня пьянью. Дождавшись следующего поезда, я поехал обратно. В вагоне было пусто. Колёса убаюкивающе стучали, и я задремал. А когда проснулся, обнаружил, что опять оказался на конце ветки, на сей раз противоположном конце. Словно проклял кто. И я снова сел на поезд назад. С третьей попытки, но я добрался-таки до станции Sèvres — Babylon. Дальше всё было просто: пересесть с «двенадцатой ветки» на «десятую» и спустя четыре остановки сойти на Cardinal Lemoine, прямо над отелем. Побоявшись вновь заснуть, я простоял всю дорогу у поручня двери вагона, и теперь к общему плохому самочувствию добавилась боль в ногах. Меня начало шатать из стороны в сторону, будто я и впрямь опрокинул дюжее количество стаканов какого-нибудь бурбона. В глазах темнело, сердце колотилось, как при беге, мышцы тряслись. Не представляю, сколько я простоял у стены, пытаясь прийти в себя. Лучше не становилось. Не знаю, потерял ли я сознание или уснул. Не знаю, почему меня не нашли и не отвезли в участок или вытрезвитель. Но очнулся я утром. Телефон попискивал, оповещая о том, что батарея вот-вот разрядится. Было что-то около шести часов. Я валялся на грязном полу станции. Перед глазами мельтешила обувь и людские ноги, топающие так громко, что каждый шаг резонировал ударной волной в голову. Свежего воздуха катастрофически не хватало, и я поспешил выбраться наружу. Ступени лестницы вывели прямо к окутанному низким туманом парку, чёрные деревья которого, словно передразнивая, покачивались на ветру. Фонари ещё горели. Утро было синим и холодным. Вороны, рассевшись на голых ветвях, посматривая вниз на меня, каркали, будто спрашивая, какого чёрта я тут ошиваюсь. Осмотрелся — стою у перекрёстка. С биллборда, висящего на здании напротив, улыбалась модель нижнего белья, но текст без очков не разглядеть. Я нашёл скамейку, смахнул с неё изморозь и обессилено свалился. Давно не чувствовал себя столь отвратительно больным. Сейчас следовало бы вернуться в отель, но ни одна часть моего тела не желала двигаться. Я просидел так, в полудрёме, наверное, пару часов, пока солнце не вылезло из-под крыш домов. Холод уже не ощущался. Было так плохо, что я в самом деле решил вызвать скорую помощь. Но телефон сел. Тогда я встал и поплёлся в кафе через дорогу, только-только открывшееся. Не посмотрев на цвет светофора, едва не попал под колёса машины. Внутрь меня не пустили, сочтя, что я попрошайка: куртка в грязи, джинсы обрызганы по самые колени, от ботинок пованивает собачьей «меткой», вдобавок кашлял я так надрывно, точно был болен туберкулезом. В памяти вдруг стали всплывать картины нашего тура по Германии в 2004 году и творившегося тогда аншлага: билетов на всех не хватало, и промоуторам приходилось менять маленькие клубы на многотысячные площадки. Я выходил на сцену, и зал взрывался оглушительным криком, фанаты протягивали к нам руки, рвались ближе, наваливаясь на заграждение, бросали под ноги цветы и сувениры. А что сейчас? Прохожие неодобрительно косились, обходили стороной, даже не подозревая, кто на самом деле этот «нищий», сидящей на мокром тротуаре перед кафе, под презрительным взглядом полуголой девицы в кружевах. «За что же ты так со мной?» — уже не смог совладать с накатившейся волной горечи и слезами. — Monsieur, est-ce que ça va? — обратилась ко мне пожилая дама в фиолетовых сапогах. Я лишь мотнул головой, не поднимая взгляда. Утренние тучи давно разбежались. Небо было чистым, а солнце противно слепило, светя со своего пьедестала. Дама ушла. — Monsieur, — минуты спустя прозвучал тот же голос. — Monsieur, — более настойчиво позвала она, и я оторвал взгляд от земли. Дама протянула мне круассан и стаканчик с картинкой кофейных зёрен.24
Сев на какой-то автобус, я всё же добрался до отеля. Но внутрь мне позволили войти, только после того как я показал документы, которые, к счастью, никто у меня не выкрал и я не потерял по собственной глупости. Когда же я оказался перед зеркалом в фойе и увидел собственное отражение, понял, почему охрана не пустила меня сразу. Ей-богу, какой-то бездомный. Немудрено, что пришлось пройти подобный «досмотр». Я лежал в горячей ванне, без конца сливая и подливая воду, и гулко кашляя. Лёгкие горели огнём, а горло раздирало от неприятных ощущений, точно когтями скребли изнутри. В соседней комнате был включён телевизор, по новостям вовсю трубили об убийстве каких-то французских туристов, и теперь, из-за нависшей угрозы терактов, проведение ралли «Дакар-2008» находилось под вопросом. Мир не менялся. А потом в дверь номера громко и очень настырно постучали. Это был сосед сверху, спустившийся сообщить, что запасается силами перед походом на вечернюю службу в Нотр-Даме, а я мешаю ему спать. Я извинился, пообещал выключить телевизор и кашлять тише. А позже вечером уже меня самого разбудили голоса, распевающие песни за окном, и перезвон колокольчиков. Улица гремела гуляньем. Париж начал праздновать Рождество. Поразительно, как быстро пролетели выходные. Уже понедельник. Я не знал, что теперь делать и где искать Эли. Тогда я достал ноутбук и, напечатав в строке поиска: «Детективные агентства Монреаля», принялся выбирать какое-нибудь незакрытое из-за праздников. Нашёл, договорился. Теперь за Жюльет выставлена слежка. Дожили. В маленькой комнате, заполненной моими же микробами, я не мог находиться. Одиночество давило на замутнённое сознание. И несмотря на то что мышцы болели так, словно их перекрутило в мясорубке, я вызвал такси, приняв горсть таблеток: от температуры, кашля и головной боли. Если бы они меня убили, то я бы не сильно огорчился. Несколько часов подряд мы просто колесили по главным проспектам и авеню, переливающимся серебряными и золотыми праздничными иллюминациями. Таксист, чьё лицо было на треть покрыто густой чёрной щетиной, воодушевленно рассказывал о том, как полгода назад перебрался сюда из Косово (желающего отделиться от Сербии, из-за чего в стране неразбериха), из маленького городка Петраштица. Сказал, здесь ему нравится, даже несмотря на то что канун Рождества вынужден провести за рулём, чтобы заработать хоть немного денег на оплату бесконечных счетов за всевозможные услуги «цивилизованной Европы». Говорил он на таком же захудалом французском, как и я. А «языковые пробелы» восполнял школьными знаниями немецкого, чем удивил. — Судьба вам благоволит, — сказал я, когда цифра на счётчике перевалила за две сотни евро. — Не часто попадаются такие клиенты? — Это верно, — ответил он, рассмеявшись, хотя вопрос был скорее риторическим. — Я Жак, — протянул он мне смуглую ладонь. — Французское имя, — лишь из вежливости пожал я его руку, нехотя поддерживая беседу и продолжая высматривать среди прохожих знакомый силуэт. — На родине-то я Гджергдж, но тут моё имя точно скороговорка, — опять закатился он. — А вы почему коротаете вечер в одиночестве? «Перхая в моей машине», — хотелось добавить. Но я промолчал, понимая, почему он мирился с больным пассажиром, сидящим рядом с собой и распространяющим бациллы по всему салону. Не говорить же, что мы наматываем километры только потому, что я наивно надеюсь найти в потоке этих радостных лиц какую-то там Эли. В номер я вернулся уже за полночь. Спать не хотелось, зато проснулся аппетит. Я заказал еды и взялся за написание текстов. Потом мне снова стало дурно, и вместо текста я написал предсмертную записку, которую утром смыл в унитаз. За окном светило яркое полуденное солнце. И ни снежинки. Мне бы не помешало провести несколько дней в постели, но мысль о том, что Эли может быть в Париже, сводила с ума и выгоняла прочь из отеля. Есть я не хотел, но заставил себя. Потом вызвал очередное такси и опять стал мотать километры и проматывать евро. Сегодня таксист был из «коренных», по-английски говорил плохо, что меня, несомненно, порадовало. Два часа спустя его сменила другая машина. А через три часа у меня самого начала кружиться голова, тошнило от выхлопных газов городских пробок и приторного мятно-лимонного ароматизатора, висевшего на зеркале перед носом. И я попросил отвезти меня обратно в отель. А потом наступила среда и холода. Пошёл снег. Моя болезнь не проходила, однако я добросовестно соблюдал здоровый режим питания. Во всяком случае, старался. К пятнице мой летний гонорар закончился: я оплатил выставленный детективным агентством счёт, а на свои «катания на такси» спустил сумму, верно, равную стоимости билета на самолёт до Монреаля. Однако я убедился в том, что Эли не в Канаде. Последнему таксисту удалось меня разговорить и выпытать, почему я провожу дни, рассекая улицы Парижа. Это был очень толстый пожилой француз, едва влезающий в водительское кресло. Со своей седой бородкой похож он был на Санта Клауса, оттого, возможно, мне и захотелось с ним поделиться. А затем он дал дельный совет — воспользоваться услугами общественного транспорта, где поток людей увеличил бы шансы случайно столкнуться с Эли. Это ведь хороший совет? Или я пребываю в бредовом состоянии? Температура не поднималась с вечера вторника, но вот кашель усугубился, из раздирающего сухого став влажным. Том и Ксавьер звонили на протяжении всех этих дней, будто бы распределив обязанности по времени суток: Том — утром, Сави — вечером. Они не спрашивали, чем я занимаюсь, раз не нашёл Эли по присланному Ксавьером адресу, просто говорили о работе: Том — о жизни нашей студии, Ксавьер — о начинающих улаживаться делах GUN Records. Я же предпринял ещё несколько попыток поговорить с Жюльет. Всё впустую. «Её нет на месте», — только и звучало на другом конце телефонной линии. Один раз трубку подняла сама Жюльет, я узнал её ровный тихий голос, но когда она поняла, кто её спрашивал, связь тут же прервалась. Я перезвонил. Но ответил уже кто-то другой, сказав, что я ошибся и «со мной говорила не мадам Лефевр».25
суббота, 29 декабря
— Monsieur! — окликнула меня девушка с ресепшена, когда я уже открыл дверь отеля. И я подошёл к стойке. — Хотела лишь уточнить: вы планируете задержаться тут ещё на какое-то время? Если нет, то выписаться необходимо завтра до обеда. Тогда я оплатил ещё одну неделю и поплёлся к ближайшей автобусной остановке. Уезжать домой не хотелось, но и здесь, на улицах Парижа, с каждым прожитым днём уже становилось невыносимо одиноко. Сегодня было серо, с самого утра накрапывал дождь. Дойдя до бульвара Сен-Жермен, я сел на автобус №63, доехал до площади Трокадеро, что находилась на противоположном берегу Сены, прямо за этой чёртовой башней Эйфеля, из-под которой виднелась другая башня — Монпарнаса, эдакий парижский Эмпайр-стейт-билдинг. А потом пошёл к набережной. Дождь сменил мокрый снег, но туристам, кажется, было всё равно. Столпившись у каменного ограждения моста, группа воодушевлённых пожилых людей в разноцветных куртках переговаривалась на испанском, английском и ещё каких-то языках, тряся картами и без конца фотографируясь. Я обошёл башню дважды. Решил даже подняться, посмотреть на город сверху, быть может, разглядел бы где-то среди всего этого праздничного убранства малиновую шинель. Но очередь была слишком длинной, и я снова спустился к набережной, пошагав в сторону Нотр-Дама, намереваясь перекусить в каком-нибудь кафе, потому как голова стала кружиться. Но по пути наткнулся на уличный фургончик с фастфудом. От него исходил такой вкусный запах, что пройти мимо было просто невозможно. И пока я хрустел своим сэндвичем с маринованными огурцами, потягивая обжигающе горячий чай, со мной заговорил тутошний торговец, уговаривающий купить его книги, которые в отличие от книжек остальных продавцов были разложены прямо на тротуаре, а не находились в специальных металлических боксах. — Я не говорю по-французски, — пережёвывая овощи, пробубнил я, не имея ни малейшего желания торговаться с ним. — Приятного аппетита, — ответил мужчина на превосходном немецком, а потом достал две книги из-под прозрачного целлофана, которым от снега был прикрыт его товар. Очевидно, мой план обречён на крах. — Спасибо, но книги меня не интересуют, — сказал я, шагнув от него ближе к ограждению набережной. — А у меня хорошие книги, — продолжил он настаивать на своём. — Вот как? — впервые за долгое время заставил он меня улыбнуться. — Я сам писатель. Знаю, о чём толкую. — И о чём пишете? — спросил тогда я и поставил стаканчик на скамейку, ожидая, когда чай хоть немного остынет. — Обо всём: о грязи и людях, — ответил он, и мы разговорились о жизни. Он рассказывал о себе, я о себе. Он писал стихи, я — песни. В этом было что-то общее. — А романы не сочиняете? — поинтересовался я. — Нет, — рассмеялся он, поправив съехавшую старую шапку. — Не люблю сочинять. Или не умею. Интересней тех историй, что придумывает жизнь, ещё никто не написал. Я просто пересказываю жизни людей, с которыми когда-то сводила меня судьба. Пересказываю, но не сочиняю. — Всё же добавляя что-то своё. — Не без того. Погода… — запнулся он, и поправил целлофан, слетевший с книг от ветра, — погода — это единственное, чем я могу управлять в своих рассказах. — А что у вас там за книги? — вдруг стало мне и впрямь любопытно, и я согнулся над его «коллекцией», рассматривая обложки. — Всякие. Есть поэзия, есть проза. На разных языках. Хотите польский? — Нет, — засмеялся я. — Не привык читать книги, не понимая, что в них написано. — Они с переводом. — Это как? Меня снова одолел кашель, и я, извинившись, отошёл за очередным стаканом горячего чая. А когда вернулся, мужчина достал небольшую книжку и, раскрыв её, показал мне текст. Над непонятными буквами сверху синей ручкой был написан английский перевод, а на следующей странице — карандашом французский. В другой книге, австрийского поэта, над строками стихов был и вовсе нацарапан арабский язык! Как оказалось, его «исписанные» книжки стоили недёшево. А чтобы ты мог купить одну такую книгу, должен был предоставить свои услуги «свободного переводчика». Но перевести нужно было всего лишь абзац или четверостишие. Многие туристы делали это на «добрых началах», то есть бесплатно. — Все хотят оставить частичку себя в Париже, — объяснил мужчина. Я не хотел. Я хотел как раз таки увезти её отсюда. — И так переведена каждая книга? От корки до корки? — удивился я, опять раскашлявшись. — Нет, — сознался он. — Так значит, я всё же не пойму, о чём там будет речь? — Нет, — рассмеялся он. — Но ведь это никому и не надо. Все покупают их только ради этих нескольких строк, находя там какой-то особый символизм. И тут я вспомнил о законе Де Моргана, о вещах, между которыми по факту нет ничего общего, и лишь наше восприятие умудряется их связать «нитями случайного совпадения». Мы разговорились о совпадениях. Затем подошли две дамы под одним красным зонтиком, купили французскую поэзию. Выбирали они её так долго, что я успел перевести из другого сборника — немецкой поэзии — маленький стишок Готфрида Бенна, под весьма ироничным названием «Розы». Мне даже захотелось незаметно вырвать этот пожелтевший старый лист на память, но я вовремя одумался. От такой памяти лучше отказаться. — Вы здесь на праздники? — запихивая деньги в нагрудный карман, посмотрел на меня мужчина. И мы проговорили ещё около получаса о том, почему я приехал в Париж. — Интересно, — заключил он, дослушав мой рассказ. — Интересно было бы написать, — и тут же добавил: — Я передам ей, что вы её ищете. — Передадите что? Кому? Сердце пронзила острая боль. В такие совпадения я точно не верил. — Если увижу девушку в малиновой шинели по имени Дэниэль. Купите у меня книгу, и я позволю вам написать ей в одной из других. А я передам. Ну, если увижу, — повторил он. — Я заплачу за подписанную книгу, а вы оставьте себе. Моё сумасшествие достигло таких размеров, что я и в самом деле верил в подобный исход. — У вас есть Блок? Он писал про фонарь и аптеку. Мужчина пожал плечами и протянул мне книжку в потрёпанной красной кожаной обложке: — Русские французы. Может, тоже сойдут. — Но здесь нет перевода. Всё на французском и русском, — пролистал я страницы. — А он вам нужен? Перевод? Я отрицательно мотнул головой. — Нет, хотя было бы неплохо узнать, на чём я подписываюсь. Тогда мужчина, открыв книжку на середине, словно зная заранее, что там, начал ловко переводить четверостишия, от которых меня пару раз бросило в дрожь:…Скоро будут ночи бесконечны, Низко лампы склонятся к столу. На крутой скамье библиотечной Будет нищий прятаться в углу. Станет ясно, что шутя, скрывая, Все ж умеем Богу боль прощать. Жить. Молиться, двери закрывая. В бездне книги чёрные читать. На пустых бульварах, замерзая, Говорить о правде до рассвета. Умирать, живых благословляя. И писать до смерти без ответа.
«Борис Поплавский, — прочитал я имя автора. — 1903-1935». — Умер молодым. — Покончил с собой. Могу найти другую книгу. — Нет, эта в самый раз, — возразил я, и мужчина протянул мне шариковую ручку. — Как будет по-французски «я пишу тебе»? — Je t’écris. И пока я думал над тем, что написать, к нам подошли четверо то ли китайских, то ли японских туристов. Они стали дотошно расспрашивать о книгах, а мужчина терпеливо и вежливо отвечал. А я начинал предложение, потом зачёркивал немецкие слова, пытался писать на французском, но не выходило. «Мой маленький глупый ребёнок,26
Я сидел на набережной, смотрел на снующих всюду людей, а потом откуда-то появился хор нарядных детишек, таких маленьких, будто игрушечных. Они запели какую-то рождественскую песенку. Никогда французский язык не казался мне столь прекрасным. Слёзы матовой плёнкой накрыли глаза, и всё вокруг растворилось в грязном пятне. Я снова решил пойти по присланному Ксавьером адресу, попытаться осмотреть квартиру, да и просто поздравить приветливую ребятню с праздниками, когда до меня вдруг дошло, что, выкинув телефон, я лишился всех контактов и адреса Эли. Визуально я помнил тот перекрёсток, но на деле… Купил карту города у одного из торговцев книгами. Попытался вспомнить, как выглядело то место. Наметил маршрут. Совершив две пересадки, добрался на автобусах до нужного района, всё кружился у перекрёстков, пока наконец не узнал искомое здание. Блинной, как и в прошлый раз, я нигде не увидел. Вероятно, вместо неё теперь здесь вот это кондитерское кафе. Купив торт, я поднялся на последний этаж, нажал на кнопку звонка. Донёсся хриплый лай Бульона. Дверь открыла Полин, кажется, только проснувшаяся. — Добрый день, — пробормотала она, завязав пояс чёрного короткого халата. — Вы что-то хотели? — прозвучал вопрос так, как если бы она видела меня впервые в жизни. — Вот, — растерявшись, протянул я ей коробку с тортом. — С праздником! Решил зайти поблагодарить за гостеприимство. Которым сегодня даже и не пахло. Из другой комнаты проорал кто-то из парней, вероятно, интересуясь, с кем говорила Полин. — У меня нет для вас никаких новостей, — сказала она, взяв из моих рук коробку и кивнув в сторону кухни, тем самым разрешая пройти. — Oh, с’est encore vous! — явно раздосадованный моим появлением, произнёс Луи, сидящий за столом и дымящий сигаретой перед настежь открытым окном. — Cigarette? — однако предложил он. — Но, мерси. Жё не фьюм па, — отказался я. Никогда не курил. — Comme vous voulez. — Хотя… Бьян кю… — потянулся я за пачкой. Дым пах терпким благородным табаком, и я впрямь искусился. Но раскурить сигарету так толком и не удалось, я тут же разразился жутким кашлем, выворачивающим лёгкие наизнанку. Ребята отстранились от меня, как от смертельно заразного, поняв, что дело не в дыме. Мне стало неловко. Опять почувствовал себя виноватым. — Извините, — едва смог выдавить я. — Пожалуй, пойду. — А зачем приходили? — спросила Полин. — Только торт принести? Я ответил, что хотел осмотреть квартиру, в которой некогда жила Эли, возможно, найти какую-нибудь зацепку: например, фотографии, почётные грамоты с именами школ или значимых учреждений. Но Полин к моему желанию отнеслась с недоверием. Неудивительно. Тогда я осмелился попросить её позвонить Жюльет и выведать хоть что-нибудь о том, где находится Эли. Полин согласилась, но мой план был раскрыт, правда не сразу. Сперва Жюльет проговорилась о том, что Эли и впрямь улетела из Канады в Париж. А когда стала расспрашивать, кто из её парижских коллег пытается связаться с ними, Полин замялась. И я отчётливо услышал своё имя. Со мной же говорить Жюльет отказалась. — Простите, больше ничем не могу помочь. Я действительно не знаю ничего о дочери мадам Лефевр. Лишь от вас узнала, что Дэниэль жила в Германии. Я была уверена — она, как и прежде, в Канаде с матерью, но… — развела Полин руками. — Показать вам комнаты? — предложила она, и Луи тут же оживился, запротестовав: — Non! Moi-même. Allez, — обратился он уже ко мне, — je vais vous montrer l’appartement, — затушил он сигарету, кивнув в сторону коридора. Ничего особенного, интересного, примечательного: две спальни и гостиная, которые, очевидно, пребывали в состоянии лёгкого беспорядка после затяжного празднования то ли Рождества, то ли счастливых дней юности. Личных вещей Эли я нигде не обнаружил.27
Дождь не прекращался весь день: то моросил, то падал большими каплями, то шёл вперемешку со снегом. Я укрывался от непогоды, сидя у окна в автобусе и рассматривая прохожих, а в голове зудела гвоздём вонзившаяся фраза: «Эли улетела в Париж». Она в Париже. Где в Париже? Почему одна? Или с кем-то? Кажется, в эти предновогодние дни в Париж съехалась вся Европа. Бесконечный поток лиц и голосов. Я всё отчаянно надеялся увидеть малиновую шинель, но остановки проносились серыми пятнами. Вот какой-то старик в бежевом плаще помахал нам тростью, очевидно, попросив водителя объехать лужу и притормозить чуть поодаль. Но автобус, ускорившись, проехал мимо, окатив старика грязевой водой. Тот замер на месте, осматривая свою перепачканную одежду, и затряс головой, будто соглашаясь с чем-то. Я его понимал как никто другой. На следующей остановке вошёл другой мужчина, отчего-то тоже в грязной одежде, и сел рядом со мной. До него этого никто не осмеливался сделать. Все сторонились меня и моего душераздирающего кашля. А он сел. От его одежды тошнотворно воняло, и я снова раскашлялся. Не нужно было мне поворачивать голову, он, верно, решил, будто я не прочь с ним поболтать, и с силой ткнул в моё плечо мазутно-чёрным пальцем, что-то невнятно промычав. Я не стал ничего отвечать, лишь всем своим видом дал понять, что не настроен заводить знакомства с парижскими пьянчугами. Но он настырно продолжил толкать меня и, не произнося ни слова, мычать, исподлобья косясь. Не знаю, может, во мне он увидел безумца подобного себе: оба небритые, на вид болезненные, в грязных куртках, обоих сторонились «опрятные» пассажиры. Несколько остановок спустя он наконец сдался и затих. Автобус остановился на площади Бастилии, и в салон ворвались шумные подростки. Время было уже вечернее, солнце почти зашло. Я понимал — нужно вернуться в отель, моё состояние ухудшалось ежечасно. Но что делать в этом чёртовом номере? Смотреть в потолок? Решил пересесть на другой маршрут и продолжить колесить по правому берегу Сены, раз квартира Эли была здесь. Может, она жила у кого-то неподалёку от своего дома? Но стоило мне только коснуться плеча сидящего рядом «сумасшедшего», он обернулся и посмотрел так, словно всю свою жизнь ждал, пока кто-то обратится к нему первым. Я же всего лишь хотел выйти. С наступлением ночи городские гулянья всё ещё гремели праздничной музыкой. Людей на улицах меньше не становилось, а вот автобусы стали ходить реже. Приходилось подолгу торчать на остановках. Я не имел ни малейшего представления, где находился, но понимал — нужно вернуться в номер, чем скорее, тем лучше. Ноги уже не держали, голова трещала по швам и этот нескончаемый кашель. Я стал искать ближайшую станцию метро, а очутился перед сводом какого-то вокзала. «Северный» — прочёл, подойдя ближе. Зашёл внутрь, хотел найти кафе или бистро, но ноги совершенно не слушались и подкашивались. В итоге опять упал на пол, стараясь отдышаться. Грудь и спину пронзала невыносимая жгучая боль. Мысли путались. Несколько попыток подняться оказались безуспешными, и я смирился с тем, что на меня опять посыпались косые брезгливые взгляды. Разрыдался в голос. Впервые в жизни. Снова получил бесплатную еду от кого-то из прохожих. Стало противно. А от запаха дешёвого фастфуда ещё и блевать захотелось. И меня вывернуло утренним сэндвичем прямо на пол вокзала. Я презирал себя. О, а вот и жандармерия! Проверив мои документы, в участок они меня не забрали. К блюющим туристам тут у них особое отношение, что ли? Или все такие благосклонные из-за приближения конца ещё одного года? Они попросили не нарушать «общественный порядок», иначе в следующий раз простым предупреждением всё не ограничится. Я пообещал впредь не показывать слёзы на публике, раз в Париже так не принято, и не изрыгать еду из не предназначенной для того дырки. Моей шутки они не оценили, но предложили проводить до ближайшей станции метро. Я отказался, дорогу, кажется, ещё был в состоянии перейти сам.28
воскресенье, 30 декабря
Очнулся я в больничном коридоре. Повсюду воняло спиртом и лекарствами. Как я здесь оказался, я не помнил. Попытался подняться с неудобной кровати-каталки, но меня тут же кто-то осадил из-за спины, что-то сказав на французском. Столь резкое движение отозвалось звоном в ушах. В глазах вновь потемнело. Когда я очнулся во второй раз, меня катили по коридору, заставленному койками с больными. Краем глаза заметил пару переполненных палат, из которых эхом разносился глубокий грудной кашель. Потом меня завезли в одну из таких палат, потеснив остальных пациентов. На мои вопросы — где я, что со мной и что они хотят делать — я так и не получил вразумительных ответов. Тогда я собрался силами, поднялся, вышел в коридор — кроме пациентов, брёвнами разложенных вдоль зелёных стен — никого. Блок медсестёр пустовал. На стойке лежали еловые ветки и мишура. Свалился на стул напротив. Через какое-то время пришла медсестра и потащила меня обратно в палату. Я запротестовал, стал сопротивляться, спрашивая, где моя куртка и документы. Куртка обнаружилась на койке в палате. Документы — на месте, а вот деньги и банковские карты пропали. Попросил позвать врача, но и тот по-английски не говорил. Он попросил не волноваться и выполнять указание медсестёр. Позже меня повели в рентген-кабинет. Сделали снимок лёгких. «Всё плохо», — только и смог я понять. К вечеру температура поднялась до критической отметки, я не соображал, что происходило вокруг. Смотрел на облупившуюся штукатурку потолка, пытаясь сделать хоть вдох, но отчего-то не получалось. Тело затрясло в конвульсиях. Задыхаясь, начал шлёпать ладонью по стене, подзывая хоть кого-нибудь. Разум вновь накрыла темнота.29
В сознание я пришёл уже почему-то в машине скорой помощи. Напротив сидели две девушки в синих куртках с логотипами госпиталя и красными крестами. — Куда вы меня везёте? — пробормотал я. Не уверен, что они даже расслышали вопрос. — Don't worry. Everything's gonna be fine, — ответила одна из девушек, положив ладонь мне на лоб. Я снова то ли вырубился, то ли заснул. Открыл глаза — больничная палата, маленькая и чистая. Кроме меня — никого. Зашёл врач — женщина в защитной маске, только зелёные глаза обеспокоенно осматривали меня. — Что вы собираетесь делать? — спросил я её, когда она натянула на руки резиновые перчатки. — Open your mouth, please, — сказала она, и я послушно выполнил просьбу. Затем в палату зашла медсестра и женщина-врач попросила её о чём-то. Девушка стала стаскивать с меня свитер. Холодный стетоскоп неприятно коснулся кожи, и моим лёгким устроили «прослушивание». Потом врач принялась ощупывать каждое моё ребро, по крайней мере, ощущалось именно так, а после неприятной процедуры она кивнула медсестре, и та протянула мне больничную пижаму. — Вы хотите меня здесь оставить? — обратился я к обеим. — У вас пневмония, — так же на английском ответила доктор. — Нужно начать лечение незамедлительно. У меня снова взяли анализы, заставили выпить какой-то овощной бульон. А потом, заминированный медикаментами, я уснул. Проснулся уже ночью. Хотел самостоятельно найти туалет, но, оказалось, без посторонней помощи даже с кровати встать был не в состоянии.30
понедельник, 31 декабря 2007
Следующим утром всё повторилось — болезненный кашель, уколы, литры горячего чая или какого-то травяного отвара и больничный запах. Из окна были видны только голые ветви деревьев, на которых сидели вороны и каркали на серое небо. К обеду температура значительно спала, а с её уходом появился аппетит. А может, я просто плохо позавтракал. После предобеденного осмотра доктор сказала, что мой организм хорошо реагирует на лекарства. — В случае с воспалением лёгких — или скорые улучшения, или недели лечения. У всех по-разному. Вам повезло, — улыбнулась она, ободряюще похлопав меня по груди и убрав стетоскоп. — Можете опустить кофту. — Когда меня выпишут? — Выпишут? — рассмеялась она. — Полежите под нашим наблюдением до конца недели. Нужно перестраховаться, — прозвучало как-то по-майеровски. — Сейчас вам принесут отхаркивающее. Она попрощалась и ушла, оставив меня на медсестёр и дежурного врача.31
Дверь палаты открылась, и вслед за резким спиртовым запахом вошёл врач в белом халате и маске, натянутой по самые глаза, неестественно голубые. — Скажи, что у меня галлюцинация. Чувство стыда возросло в многократном размере. Я отказывался верить, что Ксавьер припёрся в Париж из-за меня. Он мотнул головой и остался стоять у открытой двери, продолжая выжигать взглядом, полным то ли ужаса, то ли отвращения. — Всё настолько плохо? — прохрипел я и испугался собственного голоса, ответившего за Ксавьера. — Сам скажи. Он сел на стул у изголовья кровати. — Банк я бы с тобой не пошёл грабить. Тебе либо сбрить брови, либо цветные контактные линзы… Кашель не дал договорить. — Хорошо, что есть силы шутить. Что с телефоном? — Утопил. В палату вместе с очередной полезной похлёбкой вошла медсестра, но мой аппетит притупило чувство стыда. Пререкаться с ней в присутствии Ксавьера я не стал, поэтому послушно выбрался из-под одеяла, пересев за столик к окну. И пока неспешно глотал обед, Ксавьер пересказывал события, которые я пропустил, пребывая в отключке. — Хочешь сказать, что сегодня понедельник?! — не сразу поверил я в услышанное. — Не хочу. Говорю — тридцать первое декабря. В пятницу вечером где-то в районе Северного вокзала мне стало плохо, я потерял сознание, а дальше — выходные пролетели, как один день. Ксавьер сказал, что когда наш разговор оборвался на дне Сены, позже он ещё пару раз пытался дозвониться до меня через ресепшен отеля, а затем оставил им свои контактные данные, попросив связаться с ним, как только я вернусь в номер. В субботу утром с отелем связалась больница, в которую меня доставили. Отель передал это Ксавьеру, а тот заставил перевезти меня сюда, в какую-то частную клинику в районе Монпарнаса. — Ты где остановился? — Здесь, — кивнул он на кресло перед стойкой капельницы в противоположном углу палаты. — Потом поеду в твой отель. Ещё даже не ел. Часа полтора назад прилетел. И я зачем-то придвинул ему свою тарелку, сообразив, что сделал, лишь после того, как он заскрипел смехом, точно ржавая дверная петля. — Расскажешь, что произошло? — спросил он, пересев подальше от меня в кресло, когда я надрывно закашлял. В палату тут же вбежала обеспокоенная медсестра и потащила меня к кровати. Хотя, признаться, чувствовал я себя значительно лучше. После сорокаградусной температуры 37,7 практически не ощущались. — Пока валялся на улице, кто-то выкрал деньги и карты. Нужно заблокировать. Пересказывать всё, что произошло за эти дни, мне не хотелось, это непременно вызвало бы череду фотографических воспоминаний в голове, ноющую боль в сердце и тошноту в горле. Однако я понимал — разговора не избежать. Ксавьер протянул мне свой мобильный, и я принялся искать номер телефона горячей линии банка. — Пойду перекушу тогда. Когда он вернулся, мне делали массаж спины. Впрочем, присутствие врача от расспросов его не остановило. — Как только встану на ноги, вернусь домой. — Может, ещё раз подключить связи Рольфа? — Хватит того, что я нанял детектива в Канаде. Искать её для того, чтобы сказать ей, что не желаю её видеть? Не вижу смысла. — Calm down and try not to move. Врач сильнее надавила ладонью на лопатки, прижимая тело к кровати. — Уверен? — с долей сомнения спросил Ксавьер. — Уверен, — повторил я.32
Ксавьер просидел со мной до полуночи. Новый год мы встретили на лестничной клетке клиники, у окна, из которого открывался вид на Эйфелеву башню, где французы устроили настоящее салютное файер-шоу, точно концерт Rammstein. Главное — зрелищность, смысл — это к философам. Они сами-то понимают, чему именно ликуют? — Хорошее начало? — иронично спросил Ксавьер, наблюдая за осыпающими небо искрами разноцветных огоньков. Но для меня это был конец. Как и всё французское, заканчивающееся ударением на последнем слоге, эти наши отношения тоже должны были завершиться здесь, в Париже.