19
суббота, 17 мая
Я был уверен, что, находясь вдали от Эли, и глаза не сомкну, промучаюсь от бессонницы до самого утра, но отключился сразу, как вернулся домой. Последний раз я спал в собственной комнате ещё в декабре и с того времени всё обходил её стороной. Да уж, старик Шекспир подметил верно — «все черти здесь». И они только в голове. Я даже соскучился по этим прозрачным стенам и умиротворяющим утренним пейзажам за окном, по запотевшим стёклам которого сейчас елозили мокрые кленовые листья, сметая капли прошедшего дождя. Из-под подушки пискнул телефон, оповещая о новом сообщении. Эли опередила меня, написав, что будет у старого фонтана через полчаса. Мне потребовалось и того меньше. Как и в первый день нашей встречи там, на ней была белая спортивная ветровка, а я надел форму «Вольфсбурга». И этот наш весенний бело-зелёный камуфляж прекрасно вписывался в общие краски цветущего парка. Какой-то слишком правильный май. Я начинаю бояться «правильных» вещей. Эли выглядела счастливой, и от этого тоже было тревожно. Я стал допытываться, о чём она вчера говорила с матерью, к какому они пришли выводу, и едем ли мы с ней сегодня в Эссен. Она улыбалась и коротко отвечала «да, всё хорошо». Знаю, жизнь непостоянна, её события переменчивы, но что-то внутри меня никак не могло примириться с подобной скоротечностью моментов. Я привык к тому, что стремительное развитие событий есть признак разрушения, а не созидания. Всё способно вмиг развалиться на куски, именно тогда, когда ты пребываешь на пике своих положительных эмоций. Мы словно рождаемся с этой установкой. В моменты радости ожидаем подвоха и краха. Но, находясь «на дне», пребывая в отчаянии, никто не думает о чудесном повороте судьбы. И вот я чувствую, как что-то невидимое тянет меня к небу, отрывая от земли. Разум охватывает непонятная эйфория, а я веду себя как глупец, полагая, что это жульничество, что к этому состоянию «счастья» ведёт крутая лестница из сотен ступеней, а я самым нечестным способом встал на эскалатор. — Эли, — снова обратился к ней, намеренно игнорирующей мои просьбы. Она закинула ногу на скамейку и принялась разминать мышцы. — Что с терапией? Мама согласилась, чтобы ты прошла её здесь? Она кокетливо улыбнулась и, сказав «догонишь, расскажу», побежала вдоль по аллее. Я догнал, но она ничего не рассказала, лишь сосредоточенно смотрела прямо перед собой, наращивая темп. Каждый раз, что я завожу разговор о её здоровье, она ведёт себя так, словно я сую нос не в своё дело. С другой стороны, посещение психолога — вещь настолько интимная, что, быть может, мои наставления она расценивала как прямое вмешательство в личное пространство. Но я и не думал копаться в её мозгах. По крайней мере, не собирался делать это в открытую. Сейчас меня беспокоило только будущее: её, моё, наше. Уедет ли она в Париж по настоянию матери или улетит с ней в Монреаль? — Я останусь в Германии, — ответила она, и я спрыгнул с турника. — Вчера мы ничего не обсуждали. Не хотела ругаться с мамой, но не будет никой терапии, она бессмысленна. Некоторые события не просто повторяются, они зацикленной плёнкой вертятся по кругу. Снова и снова. Я устал. Эмоционально вымотан. Это мне нужна психологическая помощь. Я даже не знал, что сейчас сказать: согласиться с ней, приняв её решение, начать переубеждать или, притворно улыбнувшись, «плыть по течению». Ощущение такое, что я вот-вот разрыдаюсь от полного бессилия. Так и не найдя подходящих слов, я просто сел на стоящую рядом маленькую детскую лавочку. — Эли, я… скажи, что мне говорить, чтобы ты не воспринимала все мои слова с такой открытой враждебностью?.. Я боюсь сделать тебе больно разговорами о болезни… — Этого должна бояться я, а не ты. Бояться, что по нелепой случайности заразишься и ты. Бояться общественного порицания, которое может на тебя обрушиться. Ты не сделаешь мне больно. И я не понимаю, почему ты ведёшь себя так, словно это ты в чём-то виноват, а не я, — выдохнула она, а потом взяла прутик и принялась рисовать на мокром песке какие-то клетки, формулы, произнося новые для меня слова: обратная транскиптаза, РНК, CD-4 рецепторы, фузия, митохондрии. — Меня это не пугает… — Потому что ты не имеешь ни малейшего представления о том, что такое «это», — тут же возразила она, не дав закончить мысль. — Штэф, — села рядом, — то, что ты сделал вчера, было неправильно. — Я же уже пообещал — больше не будем так рисковать. — Но ты даже не понимаешь, чем рискуешь! — вскрикнула она. — Ты считаешь ВИЧ какой-то несерьёзной болезнью! Считаешь, что приём таблеток — это все предписания! Что если придерживаться строгой схемы — риска развития СПИДа можно избежать! Она всё кричала, упрекая меня в легкомысленности. Но да, именно так я и думал. Современная антиретровирусная терапия смогла перенести ВИЧ из списка «заболеваний с неминуемым летальным исходом» в список «болезней хронических». Эли сидела прямо передо мной, её розовые щёки светились здоровьем, глаза поблёскивали жизнью, а тело было прямым доказательством, что «синдром истощения» — не строгая константа болезни. Я не боялся заразиться. В каком-то роде даже не сильно бы огорчился, если бы это вдруг произошло — мы перестали бы ругаться из-за каждого неосторожного контакта, болезнь бы стала для меня исходным кодом нового алгоритма жизни. Да, потребовалось бы время, чтобы к этому приспособиться. И только. И да… не стоило сейчас этого говорить. Слишком опрометчиво. Эли разозлилась ещё больше. — Думаешь, эти препараты дешёвые?! Они стоят по несколько сотен евро каждый! — На то и рассчитана медстраховка, — был вынужден парировать я, раз уж сам ввязался в этот спор. — Ты бы «не сильно огорчился, если бы заразился»?! — повторила она, вскочив с лавочки. — Штэф, ты не понимаешь. Вообще ничего не понимаешь. ВИЧ — это не единый для всех вирус. Он может быть с разными мутациями, которые сделают его устойчивым к терапии. — Ну, у нас с тобой был бы один и тот же, — сказал я, не понимая, какого чёрта вообще несу эту самоуверенную ахинею. — Ты не знаешь, как вирус будет вести себя в твоём организме. Не знаешь, какой отклик даст твой организм на терапию. Почему мы вообще обсуждаем твою терапию?! — Мою гипотетически возможную терапию. — Мне делает больно твоя гипотетически возможная терапия, а вовсе не разговоры о моей болезни, — накрыла она лицо ладонями, расплакавшись. Браво. Если бы я всё-таки закончил университет, из меня бы получился крайне хреновый психолог. — Прости меня. Я не хотел ругаться, — подошёл я к ней и обнял, пытаясь придумать, как всё исправить. — Мы не ругались, — сказала она, а затем взяла с меня обещание, чтобы я относился к мерам предосторожности со всей серьёзностью и впредь не заводил разговоры о своём намеренном инфицировании. Я пообещал, но взамен попросил, чтобы и она выполнила желание матери и прошла курс психотерапии.20
Может, я поступил сейчас неразумно, решившись спросить о засевшем в сознании страхе. Может, прежде чем обсуждать подобное, следовало посоветоваться с психологом. Хотя я бы наверняка получил стандартный набор инструкций «правильной модели поведения». И в конечном итоге всё сработало бы против меня. Именно поэтому я сделал так, как подсказывала интуиция или сердце: снова сказал Эли, что меня пугает её реакция на разговоры о лечении, пугает реакция на раздражители, которые мне неизвестны, такие, как вчерашний случай с телевизором. Ежедневная терапия — часть её жизни, Эли же — часть моей, потому-то я и хотел получить полный доступ ко всем её тревожным мыслям. Ответ Эли оказался типично женским. Она сказала, её злит не то, о чём я спрашиваю, а то, как это делаю. Согласен. Порой я и впрямь излишне осторожно формулировал предложения, но не знал, как построить вопрос по-другому. — Просто спроси, — отрезала она. — Так, как делал это раньше. — Но раньше ты и не отвечала, — невольно усмехнулся я. Хоть сейчас прекрасно понимал почему. — Я боюсь, что без помощи специалистов не смогу оказать должную поддержку, и ты опять найдёшь какой-нибудь Гамбург или… — Этого не произойдёт, и я уже пообещала, что начну посещать психотерапевта, если тебе так будет спокойней. Что-нибудь ещё беспокоит? — слишком по врачебному прозвучал вопрос. Я солгал, мотнув головой. С остальными своими тараканами буду разбираться по мере их выползания. — А тебя? — посмотрел я на неё, сосредоточенно выполняющую упражнение на турнике. — Много чего, — натужно протянула она. — Давай начнём с главного. — Твои анализы, — спрыгнула она на песок. — Сдам сегодня, если, ну, «если тебе так будет спокойней», — поцеловал я её. Эли тяжело вздохнула. А потом мы ещё с полчаса проговорили о том, что представлял собой этот анализ. Эли переживала, что я мог подцепить вирус именно в наш первый раз, когда её кровь была на моей коже. Однако с ноября прошло шесть месяцев, за которые я успел побывать в больнице с пневмонией, и у меня неоднократно брали всевозможные анализы. Будь со мной что-то не так, доктора бы заподозрили неладное. Но Эли сказала, что мой повышенный уровень лейкоцитов врачи могли списать на счёт пневмонии (не знаю, насколько она была права). А ВИЧ проявляется не сразу. У меня вообще может не возникнуть никаких симптомов на протяжении нескольких лет. Единственный верный способ узнать свой статус — сдать конкретный анализ — иммуноферментный. И сдать его нужно только спустя пару месяцев после предполагаемого инфицирования. Если в крови обнаружатся антитела к ВИЧ, значит, моя иммунная система среагировала на вторжение инфекции в организм. Но я не сомневался — мой результат будет отрицательным. Хотя информация о том, что симптомы могут появиться далеко не сразу, была для меня новой. И тогда я поинтересовался, как Эли узнала, что заразилась. Она ответила, что мысль закралась сразу, как только она увидела разбросанные по кювету разбитые пробирки. И уже в Париже, в клинике отца, сдала анализ. Результат был положительным. — Но на ранних стадиях он не всегда бывает точным, — пояснила она. — Я надеялась, что после повторной сдачи крови через три месяца всё изменится, а получила лишь стопроцентное подтверждение диагноза. Дидье тогда уговорил маму попробовать экспериментальное лечение — высокими дозами антиретровирусных препаратов, но я сама отказалась. Я вообще не хотела лечиться… — Она опять горестно выдохнула, и я переключил тему, заговорив о себе. — Значит, чтобы узнать, заразился ли я вчера, должно пройти несколько недель, прежде чем имеет смысл сдавать анализ? Эли кивнула. — Ты права, это было рискованно, но процент возможной передачи совсем ничтожен. Думаю, всё обойдётся, — постарался приободрить её, но она в очередной раз разозлилась. — Штэфан, — серьёзно прозвучало имя, будто меня только что вызвали к доске, — это ведь ты во всём ищешь иронию. Даже один процент — вполне реальная угроза! — Ты права, — с наигранной рассудительностью повторил я, намереваясь положить конец затянувшейся лекции, в ходе которой мы и не заметили, как на спортплощадке появились две женщины с детскими колясками и несколько ребятишек. — Примем душ и в Эссен? — спросил я, закончив последний подход. Эли укоризненно склонила голову, сурово посмотрев на меня исподлобья, а затем рассерженно сказала, что это был пустой разговор, который прошёл мимо моих ушей. — Вчера по пути домой я заехал в аптеку. Не будет никаких рисков, — взял я её за руку. — Или тебя беспокоит что-то ещё? Она промолчала, потупив взгляд и закусив губу. Думаю, этот разговор будет повторяться слишком часто и в итоге станет главной причиной наших ссор. Да, я сам согласился играть по её правилам, но лишь потому, что иной альтернативы не представилось. Всякий раз, находясь рядом с ней, меня начинало выжигать только одно желание, непреодолимое и животное, затуманивающее рассудок и вынуждающее идти у него на поводу. С ней мне хотелось воплощать в жизнь самые грязные фантазии, но — на запястьях воображаемые наручники, определяющие каждое движение. И все мои фантазии так и остались запертыми за чугунной решёткой мыслей, лишь грязь — снаружи, на солёной коже наших тел, с магнетической силой притянутых друг к другу на полпути к ванной.21
Подобное начало дня должно наполнять его светом и покоем. Однако нависшая над городом тёмная дождевая туча отбрасывала тень тревоги и на моё сейчас по-особенному сверхчувствительное сознание. Я всегда жил в ожидании неизбежно приближающегося шторма, оттого слишком привык, что состояние счастья длится недолго. И теперь, когда передо мной оказались раскрытыми все карты Эли, это ощущение усилилось в разы. Не думаю, что оно вообще когда-нибудь отступит. Я хотел отвезти Эли домой, чтобы пока она собиралась в дорогу, у меня было время заскочить в клинику и сдать кровь на анализ. Но Эли запротестовала, пожелав поехать вместе со мной. И вот я снова оказался в её кухне, сидящим напротив строгого взгляда Жюльет, в котором читалась обычная родительская обеспокоенность. На самом деле я и выступить-то согласился только ради Эли, посчитав, что ей пошло бы на пользу сменить обстановку, переключить мысли на позитивную волну. Думаю, и Жюльет это понимала. — Можем идти, — засунула Эли таблетки в свой голубой рюкзачок с розовыми бабочками. Уже в машине, пристегнув ремень безопасности, я ощутил пробежавшую по коже армию крошечных мурашек, вызванную порывом холодного ветра и тревожной мыслью о предстоящем визите к врачу. Пожалуй, впервые за всё это время я допустил возможность услышать положительный результат своего анализа. Добрались до места. Стандартный набор: просторная светлая приёмная, несколько высоких пальм в больших горшках, стойка регистратуры, за стеклянными окнами которой работали две девушки. Как и другие пациенты, ожидающие своей очереди, мы сели на стулья, расставленные вдоль стен. Я хотел было пошутить об оживлённой обстановке, но, взглянув на Эли, едва не поперхнулся, напугавшись её состояния: заметно побледневшее лицо, расширившиеся в неподдельном ужасе зрачки, одна рука вцепилась в стул так крепко, что вены на ладони раздулись синими трубочками, другой же она нервно теребила платье, собирая ткань в гармошку. — Эли? — взял её за руку, заглянув в глаза. — Прости меня, — громко выдохнула она. — Прости, что тебе приходится это делать. Не знаю, повлияли мои слова на неё или нет. Но я стал убеждать её, что, даже если в первый раз каким-то способом всё-таки и умудрился заразиться, здесь совершенно нет её вины. Знай я о болезни заранее, в любом случае всё произошло бы именно так, как это произошло. Во-первых, мы предохранялись. Во-вторых, хоть её кровь и была на мне, у меня не было никаких ран, тем более открытых. А в следующий раз я и вовсе решил пренебречь мерами безопасности сам. — Герр Рихтер? — обратилась ко мне девушка в синей врачебной форме. — Пройдёмте, — указала она на пластиковую белую дверь, ведущую внутрь длинного коридора. — Я могу пойти с вами? — спросила её Эли. Девушка ответила, что тест на ВИЧ является строго конфиденциальным и решение о присутствии друзей или родственников во время процедуры принимает исключительно сам пациент. Я подтвердил согласие кивком. Девушка завела нас в нужный кабинет и ушла. Мы сели на кушетку, стоящую рядом с высоким металлическим столиком, на котором лежали какие-то медицинские штуки. — Добрый день! — из-за двери появилась пожилая женщина в белом халате и огромных круглых очках. Несмотря на возраст, подчёркивающий её опыт, доверия она мне сперва не внушила. Но когда приветливо улыбнувшись, она бодро придвинула стул и, сев напротив нас, уточнила моё имя, попросив обоих не волноваться, мне и вправду стало спокойнее. Затем последовала череда вопросов о моём общем состоянии здоровья, почему я решил сдать анализ именно сейчас, когда в последний раз болел и прочее в этом духе. Потом она спросила о предполагаемой дате инфицирования. — Ноябрь, — коротко ответил я. — Хорошо. «Хорошо» для определения точности результата, — добавила она и принялась натягивать на руки резиновые перчатки. Мои ладони вдруг вспотели. — Сначала мы сделаем экспресс-тест. Для этого я возьму кровь из вашего пальца. Это пройдёт быстро и безболезненно, — произнесла она так мягко и максимально доходчиво, что мне стало не по себе. — Результат мы получим уже через двадцать минут. Но даже если он окажется положительным, вам не стоит паниковать. Это только предварительный результат, не являющийся основанием для постановки окончательного диагноза, его достоверность ещё необходимо подтвердить. В таком случае мне придётся взять кровь из вены для другого анализа, результат которого будет готов лишь к среде следующей недели. Если у вас остались ещё какие-то вопросы, пожалуйста, не стесняйтесь задавать, — нарисовалась на её лице всё та же заботливая улыбка, вызывающая у меня приступы нервной тошноты. — Всё предельно ясно, — ответил я и положил ладонь на металлический столик, где уже находился распакованный маленький тест, чем-то напоминающий тест на беременность. В том, что всё «пройдёт быстро», врач, конечно, ошиблась. Время для меня словно застыло или, может, включился режим «slow motion». Казалось, всё тянулось смертельно медленно. Невыносимо медленно. Вот она взяла ватный шарик, смочила его в спирте и протёрла кончик моего среднего пальца. Неприятный укол, и появилась кровь, которую она тотчас же стёрла. Выступила вторая алая капля. И врач приставила к ней крошечную стеклянную трубку, набирая нужное количество. После чего поместила кровь на индикаторную полоску теста. А я, зажав вату на пальце, вернулся к Эли на кушетку. — Ждём двадцать минут, — сказала врач. И наши взгляды застыли на громко тикающей секундной стрелке настенных часов. — Как определяется результат? — три минуты и семь секунд спустя больше не смог я вынести глухой тишины. — Две полоски — результат положительный, одна — отрицательный, — ответила врач, сидя за своим столом и продолжая что-то писать. — Надеюсь, будет мальчик, — глупо пошутил я, и из меня вырвался истеричный смешок. Я и не представлял, что буду так нервничать. Эли взяла мою ладонь и протяжно выдохнула. А мне вдруг вспомнился случай в самолёте по пути в Канаду и слова Сесиль. Кажется, не одна она использовала юмор в качестве защитного механизма в моменты стресса. Но если раньше Эли начинала извиняться, едва я вскользь упоминал свои «зимние каникулы», то сейчас, после произнесённого мной имени Сесиль, отчётливо увидел вспыхнувшие в её глазах огоньки ревности, однако отозвавшиеся теплом в моём сердце и крайне идиотской улыбкой на лице. На какое-то время мы даже отвлеклись от томительного ожидания. — Результат отрицательный, — сказала врач. И хотя её слова прозвучали оглушительным раскатом грома и мы оба всё отчётливо услышали, отчего-то всё равно переспросили. — Отрицательный, — повторила она. — Вы уверены? — спросила Эли. — Может быть, здесь какая-то ошибка? — подключился и я, рассматривая выступившую на тесте единственную полоску. — В случае отрицательного результата ошибки быть не может, — заверила врач. — Но хотя бы десятая доля процента есть? Теоретически ведь всё вероятно? Наверное, в её практике я был первым недовольным пациентом, услышавшим свой диагноз «здоров», но оказался неправ — так реагируют многие, контактировавшие с ВИЧ положительными. Врач стала убеждать, что ошибка исключена и может быть только в случае положительного результата. — Тогда проводится иммуноферментный анализ, направленный или на подтверждение или на опровержение данных экспресс-теста, — сказала она, и я попросил повторить тест. — Просто впишете двойную стоимость за расходные материалы в мой счёт, — продолжил я настаивать на своём. Мы проспорили несколько минут. В итоге врач уступила и достала новую упаковку теста. Процедура повторилась. И результат снова оказался отрицательным. Я был бы не против и третьей попытки, и сдачи крови из вены, но врач не согласилась, сказала, что за всё время её практики не было выявлено ни одного ложноотрицательного случая, а вот ложноположительные редко, но бывали. — В этом нет никакой необходимости. Ваша реакция вполне естественна. Но если навязчивые мысли не будут проходить, я бы порекомендовала обратиться к специалисту, — протянула она мне визитку с именем и номером телефона психотерапевта. А потом в очередной раз стала объяснять, по какому принципу работают эти тесты, и что их отрицательный результат при правильном выполнении процедуры и не истёкшем сроке годности исключает ошибку.22
Никогда в жизни я не чувствовал себя столь неуязвимым. Осознание того, что я действительно «чист», взорвалось красочным шквалом эмоций. Казалось, даже хмурое небо стало на несколько оттенков светлее. Я был переполнен фонтанирующей эйфорией, облегчением, чувством безграничной свободы и счастья. Я жал на газ, пытаясь обогнать медленно плетущиеся автомобили автобана №1, превратившегося для меня в гоночную трассу. Какой-то необъяснимый прилив сил и ощущение драйва растекались по венам. Но больше всего я был рад тому, что Эли наконец перестанет изъедать себя самообвинениями. Теперь только я нёс ответственность за собственные действия. — Что означают эти красные и зелёные крестики? — спросила Эли, роясь в заваленном CD-дисками бардачке и выбирая новую партию «саундтреков» нашей поездки. — Красные — предложения о сотрудничестве, зелёные стоят на коробках групп, желающих выступить у нас на разогреве. Там есть ещё чёрные — личные продюсерские проекты Сави. Собственно, именно Ксавьер и нашинковал мою машину всеми этими дисками молодых команд, даже половину которых я ещё не успел прослушать. Музыкальный вкус Ксавьера был безупречным. Поэтому я знал, что какой бы диск ни вставил в магнитолу, и музыка, и вокал несомненно пришлись бы мне по душе. — Штэф, — протянула Эли и посмотрела украдкой. — М? — отозвался я, убавив звук. — Ни мама, ни Ксавьер не говорили, что ты был в Монреале. — Я и в Исландию по пути заскочил. — В Исландию? Зачем? — удивилась она. — За браслетом для тебя. На самом деле, — выдержав паузу и улыбнувшись, продолжил я, — рейс был с пересадкой. Но браслет я и вправду привёз. Возьми мой рюкзак. Он там, — кивнул я на заднее сиденье, — во внутреннем кармане. И пока Эли искала браслет в дебрях рюкзака, я решил, что прошло достаточно времени, чтобы безболезненно и даже с некой долей самоиронии можно было вспоминать события зимних месяцев. Я начал рассказывать о наиболее интересных моментах своих странствий, сначала заговорил об аэропорте Кеблавик, о сувенирном магазине, об исландке, нашем с ней споре и обещанной скидке, если я выговорю название какого-то там вулкана. — Вот так он и оказался у меня, — кинул я короткий взгляд на Эли, с любопытством рассматривающую чёрные шарики. — Он из лавы. Нравится? — Спасибо, — кивнула она, а на её щеках выступили всё те же кокетливые ямочки. — Когда ты… — хрипом оборвался вопрос. — Когда ты летал в Канаду? Дата вспыхнула в памяти столь ослепительно ярко, что я даже сбавил скорость и, забыв о мнимых гонках, ушёл в крайний правый ряд. Эли перепугано посмотрела, но в моих ушах эхом зазвучал голос Сесиль, зачитывающей строки Евангелия: «…так что они уже не двое, но одна плоть». Тогда каждое произнесённое ею слово пронзило моё сердце свинцовыми пулями, сейчас же в нём словно взорвалась бомба. — Семнадцатое… семнадцатое декабря, — теперь прохрипел и мой голос. Эли продолжала озадаченно выжигать томным взглядом, но я не знал, с чего начать объяснение собственного замешательства. — А сегодня семнадцатое мая, — наконец произнёс я. Эли непонимающе пожала плечами, и я заговорил о своей «игре» в символизм. — Ты смеёшься надо мной? — спросил её. — Прости, — отозвалась она, без конца улыбаясь и совершенно не воспринимая всерьёз мои слова. — Ты смеёшься над Богом, а я над вами двумя. Сам вспомни: совпадений нет. Вся эта символичность строк и событий связана твоим внутренним мироощущением. Ты говорил, что это мы наделяем всё смыслом, а сам хочешь услышать объяснения от кого-то другого. — Возможно. А возможно, я просто старею. Того и гляди, как однажды стану порядочным воскресным прихожанином, — усмехнулся я, уже ожидая от себя даже подобной выходки. — Наверное, как и многие, всё же хочу иметь не только свой смысл, своё понимание всего, но и, не зная истинного замысла Творца, всё же хочу знать, что грандиозный замысел и вправду существует. — Нет никакого замысла, — категорично заявила Эли. — Иначе за столько тысячелетий люди уже давно бы его разгадали. — Может, у человечества не было достаточно ресурсов. Всё появляется со временем. Эли вновь улыбнулась и взмахнула ладонью так, будто только что отогнала от себя мои слова, как если бы они были докучливо жужжащей мухой. — Когда или если людям удастся понять смысл вот этого всего, — вырисовала она носом воображаемый мост над серой лентой дороги, исчезающей под колёсами автомобиля, — то для меня это уже не будет иметь никакого значения. Мы все умрём до того. Да и кто мы в этом бесконечном поиске истины? Лишь миллионная ступень эволюционной лестницы разума сверхчеловека Ницше? Он ещё более мифичен, чем Бог. Созидание и разрушение — вот суть всего, но люди наивно надеются услышать, что смысл жизни — бессмертие. Рай, ад — неважно. Главное, чтобы что-то да было. А там нет ничего. Человек даже не знает, в чём смысл конкретно его жизни, но с лёгкостью рассуждает о смысле Всего, — окончательно поник её голос. — Ты вот знаешь, в чём смысл твоей жизни? Моей? В чём смысл этих напыщенных слов твоей Сесиль? — вскрикнула она. — Э-эли, — коснулся я её волос, улыбнувшись, — на что именно ты сейчас злишься? Она недовольно фыркнула и отвернулась к окну. Повисшее в салоне молчание продлилось ровно одну песню. — «Так что они уже не двое, но одна плоть», — цинично процитировала она. — Так звучит эта священная строчка? Я утвердительно кивнул. — Если бы мы сейчас влетели в зад вон той фуры, тогда бы получилась «одна плоть». — Перестань, не нужно бросаться такими словами. Судьба любит вызов. А символизм на то и символизм, что он метафоричен. — Ты мужчина, вам свойственно так говорить, — сказала она, и я невольно рассмеялся от этой своеобразной формы сексизма. — Всё же рискну полюбопытствовать, что ты имела в виду? — покосился я на неё, всё ещё сидящую с надутыми губами, точно обиженный ребёнок. — Мужчины всё романтизируют, — ответила она, но, кажется, что-то похожее говорил обо мне и Ксавьер. — Разве не такой смысл ты вложил в ту строчку? Я промолчал, а Эли стала говорить о музыке и искусстве в целом: — Все самые прекрасные песни и романы о любви написаны именно мужчинами. Разве не так? — Я всех не знаю, — отмахнулся я, желая переключить тему нашего разговора с такой же непринуждённой лёгкостью, как и треки какого-то сборника рок-баллад, так предательски подыгрывающего сейчас Эли. — Помнишь, мы читали По? — всё не отступала она. — Что ты хочешь от меня услышать? — не выдержал я и выпалил ненамеренно грубо. — «Помню», — улыбнулась она. Я повторил слово. — Почему в его произведениях всегда умирает девушка? — спросила она, и тут же сама ответила: — Потому что женщины просто не способны страдать так, как страдают мужчины. В страдании мужчины уже заключено само искусство. Иногда я думаю, что мы и любить-то не умеем — так, как это делаете вы, по-настоящему. На короткий миг я даже потерял контроль над обстановкой на дороге, смотря на Эли и пытаясь понять, что именно она хотела этим сказать. — Я чувствую себя виноватой в том, что произошло, и… будто это вообще единственное, что могу чувствовать. Ты даже не накричал на меня. Почему? Для меня ответ был до безобразия очевидным — потому что я не чувствовал злобы. Никакие мои упрёки или разгневанные речи не сравнились бы с тем эмоционально-психологическим самобичеванием, которое выбрала Эли в качестве меры самонаказания. — Потому что это не изменит ни случившегося, не сделает никому… — Штэф! — вдруг вскрикнула она, а потом опять виновато опустила голову. Я не знал, о чём она в этот момент думала. Не знал, как пробраться в её голову, не вызвав раздражения. Мы уже пересекли мост через канал и границу Нижней Саксонии, а Эли всё продолжала молча смотреть в окно. С юга прямо на нас надвигались тяжёлые тучи, ветер над полями превращал траву в зелёный океан. Вот-вот должен был влить дождь. Я предложил переждать ненастье в каком-нибудь кафе — впереди как раз замаячил указатель на городишко Лотте. Эли коротко ответила: «Давай», и я съехал с автобана. И если бы не такой же, как у меня серый «Туарег», припаркованный у неприметного двухэтажного здания, я бы обязательно проехал кафе мимо. Висящую над парадной дверью табличку с буквами в греческом стиле — ресторан APHRODITE — скрывали размашистые ветви цветущей черёмухи. Только мы сели за столик и заказали жасминовый чай, как хлынул проливной дождь. — Если будет так лить, выступление всё равно состоится? — спросила Эли, повернувшись к окну. — Ты уже передумала ехать? Могу всё отменить, — достал я из кармана телефон, но лишь для того, чтобы посмотреть время. Эли, должно быть, растолковала это по-своему, оттого и вскрикнула «нет» так громко, что на нас обернулись несколько посетителей. А потом стала извиняться за своё плохое настроение. — Тебя беспокоил анализ — его результат отрицательный. Мы вместе — больше нет поводов для плохого настроения, зачем портить день, вороша прошлое? Эли, — накрыл я её нервно барабанящую ладошку своей ладонью, и она наконец посмотрела на меня, улыбнувшись уголками губ, едва заметно, так, словно сделала одолжение. Я понимал, в эту минуту её сердце, тяжело шагая, поднималось по ступеням эшафота, туда, где разум уже стоял у остро наточенного лезвия гильотины. Я не знал, какие ещё мои слова притупили бы её чувство вины. Я мог бы уровнять наше положение, совершив что-нибудь такое, за что сам оказался бы виноватым перед ней. Проблема заключалась в том, что, причинив боль Эли, я бы не почувствовал никакого удовлетворения. Оставалось только ждать следующей недели, встречи с психотерапевтом и его толковых советов. Или просто ждать, уповая на лучшего лекаря — время. — И жить настоящим… — убрала она руку со стола, когда официантка поставила корзинку с хлебом. — Carpe diem, — вдруг вспомнилось мне. — Всё повторяется, да? Думаю, и ресторан тут неспроста. — Так он же греческий, — улыбнулась она, поняв, к чему я клонил. — Но ведь Гораций был римлянином. — В его времена Греция была частью Римской Империи. — Ты даже знаешь, в какие времена он жил? — рассмеялась она. Я и не предполагал, что, заговорив об истории, смогу вырвать нас обоих из самокопания в грузных мыслях. — Вместе с Цезарем. А я знаю, когда правил тот, — ответил я и тоже улыбнулся. Всё же в возвращении и повторении есть что-то сакральное. И весь парадокс в том, что каждое такое повторение не похоже на своего предшественника. «Непохожие повторения» — фраза, способная в пыль размолоть фундамент логики.