54
Я не любил Берлин, не чувствовал связи с этим городом. Может, тому виной моё западногерманское детство. А возможно, то, что в действительности я никогда не видел столицы глазами восторженного туриста. По совету Жюльет — не оставаться в социальной изоляции — мы решили выбраться на какое-нибудь массовое мероприятие. Но, как назло, новостной сайт о событиях в столице сегодня был пуст. И тогда мы направились в студию к Ксавьеру, надеясь, что он что-нибудь посоветует. Нашли его в кабинете вместе со вчерашней знакомой. Оба, согнувшись над столом, заваленным фотографиями комнат и мебели, бурно обсуждали кирпичи. — Вот это, — Ксавьер ткнул пальцем на фотографию, — как ты назвала? Лофт? Мне нравится. Только здесь, — взял он маркер и нарисовал прямоугольник у стены, — здесь грушу нужно повесить. Поэтому твою бочку нужно убрать. — Мне бы тоже из чердака что-то жилое сделать, — вырвалось вдруг у меня. Перестановка и в самом деле вдохнула бы жизнь и добавила новизны в уже приевшуюся повседневность. Может, в августе заняться, чтобы сентябрь опять был полон вдохновения? Пока я размышлял, на сколько комнат разбить чердак, Ксавьер протянул мне визитку c таким же «конструктивно-креативным» шрифтом, как и должность её владелицы. — Это называется «графитовый», — указал он на цвет картонки и переглянулся, очевидно, со своей новой пассией. Оба загадочно улыбнулись. Но и этого вполне хватило, чтобы понять — свой дизайн-проект он получит с приличной скидкой. Мои же запросы были менее притязательны, потому я и не нуждался в услугах именитого дизайнера.55
Так и не придумав, чем себя занять, время до отъезда мы решили скоротать на теплоходе. День стоял жаркий и душный, солнце нещадно палило, поэтому совет Ксавьера или, скорее, его дизайнера, посетить какую-то там галерею, совершенно не пришёлся нам по душе. Хотелось поближе к воде и прохладе. Слушая песнопения катающихся вместе с нами, мы провалялись на лежаках до самого обеда. А когда вернулись в отель, вместо того чтобы собирать вещи, принялись их сдирать друг с друга, словно крыши обоим посрывало. И мне нравилось это ощущение, нравилось, как животный голод вытеснялся чувством удовлетворения. Я знал, так будет не всегда. Настанет момент, когда эмоции потеряют свою яркость, но не угаснут, не станут хуже или лучше, просто перейдут на другой уровень: стабильности и спокойствия. Поэтому всё, что мне сейчас оставалось, — «жить в настоящем» и «ловить момент» — «carpe diem», как писал Гораций. Так, мы опоздали на семичасовой поезд и вернулись домой на следующем уже в полночь. Обессиленные и сонные. Всю дорогу проговорили о нас. Я настаивал на переезде Эли ко мне, а она словно повторяла за матерью, что я тороплю события. Вспомнив рекомендации доктор Нойберт, я не стал давить, хотя был категорически не согласен. Для меня это был вполне осознанный шаг, собственно, иного развития отношений я и не видел. Но Эли явно что-то пугало или тревожило. Утром совместный сеанс терапии, попробуем затронуть тему будущего под «наблюдением специалистов». Когда же прозвонил будильник, желание остаться в постели едва не перевесило необходимость ехать в клинику. Предложи я Эли прогулять сеанс, уверен, она бы поддержала идею. Однако это бы означало, что я поступал во вред обоим. Пересилил себя. Встал. Наша сегодняшняя встреча проходила в «лесном» кабинете психотерапевта Эли. Тут тоже всё было деревянное, коричневое, природное и умиротворяющее, ещё больше зелёных растений, чем в кабинете доктор Нойберт. А в нише книжного шкафа стоял аквариум с черепашками. — Это же красноухие пресноводные, да? — спросил я доктора Хентшель, она кивнула и продолжила что-то писать в блокноте. — Надо бы и нам таких завести, да? — теперь обратился я к Эли. Она скептически свела брови, ничего не ответив, и сдула пар с ароматного чая. Надо было и мне вместо кофе согласиться на ромашковый чай. — И кормить их вроде нечасто нужно. Кто-то когда-то мне рассказывал, как забыл покормить свою черепаху, так она взяла да и в спячку впала. В общем, если мы с тобой уедем в тур, зверюга сама найдёт выход из сложившихся затруднений. Вы, случайно, не в курсе, как её потом разбудить? — снова спросил я доктора. Та кинула взгляд на Эли и, странно улыбнувшись, сказала: — Нужно почитать в интернете. — Они вырастают небольшими, верно? — До тридцати сантиметров. — Не хотелось бы, чтобы в один день из аквариума полезли черепашки-ниндзя. Кстати, создатели комикса… — Штэф! — рассмеялась Эли, а я так и не рассказал о том, как двое друзей, вооружившись карандашами, придумали черепашек-ниндзя. Хотел было посоветовать, чтобы доктор Хентшель и другие терапевты повнимательней присматривали за тутошними «художниками», глядишь, нашли бы какой-нибудь прозябающий талант. Потом хотел поинтересоваться, был ли хотя бы один художник, ставший знаменитым после рисунков, созданных в стенах психбольницы, но в кабинет вошла доктор Нойберт и извинилась за задержку — мы с Эли настояли на её присутствии. Нам казалось это правильным: два пациента — два терапевта, значит, и на групповом сеансе должны находиться все. — Вы уже начали? — спросила она и села в кресло напротив меня. — Думаем, стоит ли нам заводить черепах, — ответил я, и Эли тихо усмехнулась. Так, мы сразу перешли к обсуждению волнующего меня вопроса — переезду. Я оказался прав. Эли действительно не хотела съезжаться лишь из-за своих параноидальных страхов. Она боялась, что если мы будем находиться всё время вместе, я непременно заражусь. — Но мы и так постоянно вместе, — тогда сказал я. У неё не нашлось контраргумента, и она просто промолчала. Этот полуторачасовой сеанс терапии мало чем отличался от беседы с Жюльет. Мы вроде и говорили о нас, но использовали какие-то излишне обобщающие понятия. Хотя на некоторые вещи я даже смог посмотреть глазами Эли, а она моими. Но главным для меня сегодня стал ответ Эли на вопрос доктора Нойберт. Мы затронули тему Гамбурга и желания Эли «быть полезной медицине». Наедине я бы точно не спросил её об этом — был уверен, подобный разговор спровоцирует новую попытку примкнуть к рядам отчаявшихся добровольцев, готовых тестировать на себе любые сомнительные препараты. Эли же к вопросу об изменениях, которые она заметила в себе за последнюю неделю, отнеслась спокойно. На секунду задумалась, потом сказала «никаких», а ещё через секунду добавила, что стала слушать музыку.56
Жюльет суетилась то над столом, подставляя нам тарелки с едой, которые уже и ставить-то некуда было, то над плитой, помешивая томатный суп и проверяя, испеклись ли пирожки. А Эли без остановки рассказывала о съёмках клипа. Я даже не ожидал, что они её так впечатлят. — А как прошёл сеанс? — спросила Жюльет. — Хорошо, — ответил я. — Нормально, — сказала Эли. А затем я в очередной раз поразился способности Жюльет выуживать интересующую её информацию. Она не расспрашивала нас о том, что именно мы обсуждали. Просто продолжала готовить обед, как бы невзначай, спрашивала о какой-нибудь ерунде и наблюдала за нашей реакцией. Не уверен, поняла ли Эли её искусную игру. Хотя, вероятно, поняла, ведь она знала свою мать уж точно лучше меня. — В следующую субботу снова едем в Берлин на день рождения наших друзей, — сказал я. — Да? — удивилась Жюльет. — Отнеси это Гансу, пока не остыли, — вдруг протянула она Эли контейнер с пирожками. — А когда вернёшься, расскажешь о ваших планах на выходные. — Почему мы не можем пойти вместе? — Эли озадаченно посмотрела сначала на мать, потом на меня. — Потому что у меня нет красной шапочки, — отшутился я, кивнув на её красную повязку в волосах.57
— Всё хорошо? — обеспокоенно спросила Жюльет, когда Эли ушла к герру Краусу. Но я и ответить не успел, Жюльет завалила новыми вопросами: ругались ли мы за время поездки, закатывала ли Эли истерику, и как она реагировала на психотерапию. — Не думаю, что мне хватит времени рассказать обо всём, — покосился я на окно, намекая на скорое возвращение Эли. — Ганс её займёт, — заверила Жюльет и села в кресло напротив. Я рассказал о Ксавьере, о парнях. Рассказал о съёмках и нашем лейбле в Берлине. Рассказал и о совместном походе в ресторан телебашни, подчеркнув, что помню совет Жюльет — от общества мы не пытались изолироваться. Рассказал о клубе и о наших ночных гонках. Но когда завёл речь о разговоре в поезде, Жюльет, как мне показалось, помрачнела. Хотя ещё тогда, в клинике, я говорил ей, что хочу, чтобы Эли переехала ко мне. Для меня это было как нечто само собой разумеющееся, думал, Жюльет не имела возражений. А сейчас уже сомневался. — Вы против или… — Штэфан, — зажмурила она глаза и принялась растирать виски двумя пальцами, будто у неё ужасная мигрень. — Если Лэли сама того хочет, я не могу быть против. Мы проговорили не меньше получаса. Жюльет, словно боясь оскорбить мои чувства, всё повторяла, что не собирается вмешиваться в наши отношения или препятствовать их развитию. Но в то же время она в них не верила. Говорила, они долго не продлятся. И, знай она наверняка, что у нас с Эли всё сложится хорошо, то в одночасье бросила бы работу в Канаде и переехала в Германию. — Когда Лэли уехала сюда в первый раз, я была уверена, это вопрос нескольких месяцев — потом она вернётся в Монреаль. Сейчас же… — выдохнула она. — Штэфан, семья, родные, близкие, друзья, это те люди, которые должны быть вместе. Не потом, не завтра. А сейчас… Да простят меня мои покойные набожные родители, но я не верю ни в рай, ни в ад, ни в чудесное воссоединение где-то «там». Время течёт так быстро, глазом моргнуть не успеешь, как пронеслись десять лет, двадцать — вся жизнь. Я буду там, где Лэли будет счастлива. И нет такой работы, которая способна меня удержать вдали от дочери. Если она выбрала тебя, если она решит остаться с тобой, а ты с ней, то я перееду в Германию. Но я не хочу поступать импульсивно, бросая всё в Монреале. Понимаешь… — Понимаю, — накрыл я её ладонь, повторив её же врачебно-заботливый жест. — Я боюсь оставлять её с тобой. С другой стороны, вижу, с тобой она становится другой. Тогда я начал убеждать её, что она может мне доверять. Сказал, что здоровье Эли волнует меня едва ли не больше своего собственного и если вдруг я почувствую, что не справляюсь, первым делом сообщу об этом Жюльет. — Хотя я верю в эффективность терапии. Мне кажется, на наших групповых сеансах мы достигаем даже большего, чем когда сидим по разным комнатам. — Это благодаря предварительно проделанной работе ваших докторов. У меня в голове всё крутился вопрос о сроке, отведённом мне — нам — на проверку прочности наших отношений. Думал, может, год. Но Жюльет произнесла «месяц», правда, не в такой категоричной манере, в которой я воспринял её слова. Она сказала, что курс психотерапии должен длиться полгода, но после первого месяца ей станет ясно, стоит ли его продолжать в Германии. Хоть повода для волнения не было, сердце почему-то ёкнуло. — В конце июня Эли нужно показаться Дидье… в клинике, — добавила Жюльет, а я не нашёл ничего лучшего, чем ещё раз сказать, что люблю её дочь, и обязательно поеду в Париж вместе с ней. Дверной звонок затрещал, прервав наш диалог, и я пошёл открыть дверь.58
Я рассказывал Жюльет о Ксавьере, Томе и их предстоящем дне рождения, когда Эли вдруг спросила о подарке. И во мне будто что-то щёлкнуло. — Напишем песню! — предложил я. Доктор Нойберт не раз подчёркивала, что совместное занятие нам особенно помогло бы укрепить отношения. — Песню? — Эли закатилась звонким смехом. — Я похожа на Монсеррат Кабалье? Разве что, если ты не прекратишь печь эти круассаны, — обращаясь уже к матери, пробубнила она и потянулась ещё за одним, — меня разнесёт до её размеров, — снова расхохоталась. — Но мы и не оперную арию исполнять будем, — парировал я. — Штэфан, какая из меня певица? — невнятно, но серьёзно пробормотала она с набитыми щеками. А потом подключилась Жюльет, встав на мою сторону, стала говорить о школьном театре, в котором выступала Эли, о каком-то семейном караоке-вечере. — У бабушки ведь остались кассеты? — адресовала она вопрос самой себе и вышла из комнаты. И уже спустя минуту мы вместе пытались настроить старенький видеомагнитофон. Жюльет отыскала две кассеты. На первой было написано «1988» и «1991», а на второй — «1997». Видео, датированное восемьдесят восьмым годом, было коротким и с помехами. — Это Рождество у Грегори, — пояснила Жюльет, когда на экране появилась большая ёлка в просторной комнате. Жюльет и ещё три девушки стояли рядом с увешанной шарами веткой, четверо мужчин что-то обсуждали, посматривая в окно. А дети с криками, очертя голову, носились по всей гостиной. Кажется, детей было даже больше, чем взрослых. — Здесь Лэли шесть. В тот год съехались все наши родственники. Не знаю, как только мы поместились у Грега. По такому случаю он и нанял оператора и фотографа. На втором видео, девяносто первого года, был школьный спектакль. По сцене туда-сюда бегали дети в костюмах разных зверей: мышей, зайцев, каких-то фермерских птиц, барашков. Я не знал такой сказки и не понимал французского лопотания этой мелюзги. Только поразился, насколько по-взрослому звучал голос Эли уже тогда: ни грубых ноток, ни свойственного детям писка. Звуки были чёткими, чистыми и глубокими. На записи девяносто седьмого года был тот самый спектакль «Нотр-Дам де Пари», о котором Эли и рассказывала. — Тебе тут пятнадцать? — спросил я её. — Ещё нет, это весной, — ответила она, откровенно смутившись происходящего на экране. А потом что-то шепнула матери на французском, на что Жюльет лишь улыбнулась. Та танцующая Эли была другой. Такой я никогда её не видел. И, кажется, только сейчас в действительности понял слова Жюльет — «она совершенно не та, какой была». Её глаза, извечно наполненные грустью, на записи светились счастьем. Простым, беззаботным и детским. Она распевала какую-то песенку, не всегда попадая в ноты, иной раз и вовсе форсируя, — то ли слишком волновалась, то ли у неё не получалось одновременно петь, танцевать и по-цыгански хлопать в ладоши. А я смотрел на её звенящую юбку, на босые ноги, и думал о том, что за мелькающие в голове мысли должен добровольно податься в монахи и провести годы в самозабвенном покаянии. Рассевшись на круглом ковре перед потухшим телевизором, мы ещё долго и с теплом вспоминали школьные годы Эли, мои, Жюльет. И, наверное, мы бы просидели на этом воображаемом островке до самой ночи, если бы не телефонный звонок. Звонил Марк, барабанщик из джаз-бэнда. Сказал, они пришли на репетицию, а студия закрыта. Спрашивал, почему. Собственно, меня это волновало не меньше него. Попросил их подождать десять минут, пока не подъеду и не выясню. Очевидно, Тони совсем погряз в своих отношениях или мыслях о курсах в Берлине, раз забыл о репетиции. На телефон не ответил ни музыкантам, ни мне. — Я с тобой, — сказала Эли, прихватив с пола рюкзак. И я предложил Жюльет продолжить «музыкальный» вечер с нами в студии.59
— Тони уехал покорять столицу? — спросил Марк, и парни дружно рассмеялись. — Он же говорил на следующей неделе. — Говорил, — повторил я, отомкнув дверь. Разглагольствовать на тему ответственности Тони не было ни малейшего желания. Когда мы спустились в студию, обнаружили включённый свет и работающий монитор компьютера, рядом с экраном которого лежал телефон. Я подумал, может, Тони отлучился в магазин Ксавьера за чем-нибудь, но не рассчитал время и застрял в пробке. — Вы идите, — кивнул я парням на дверь репетиционной, а сам открыл свёрнутые вкладки браузера: электронная почта студии, сайт студии, интернет-магазин Майера. Вот и ответ. Мы заняли вторую репетиционную. Она была меньше и уютней. И пока я пытался отрегулировать высоту стула ударной установки, рассказывал Эли и Жюльет о фестивале, на котором мы выступаем шестого июня. На удивление даже Жюльет его название было знакомо. С другой стороны, это крупнейший рок-фестиваль Европы, он у всех на слуху. Правда, мы там далеко не хедлайнеры. Закончив со стулом, я понял, что барабаны, по всей видимости, отменяются. Кто-то отстроил их таким образом, что у меня и слов приличных не нашлось, чтобы выразить свой гнев. Сколько раз просил Тони не позволять подросткам самовольно раскручивать болты. Как об стенку горох. — Пойду возьму гитару. Но я даже толком дверь комнаты звукозаписи открыть не успел, как стойкий запах алкоголя ударил в ноздри. Тони валялся у пульта в углу, уткнувшись лицом в пол. Пустая бутылка из-под виски — рядом. — Мать твою! Я был уже настолько взбешён, что багровые стены такой же красной пеленой застилали глаза. Сперва подумал, что Тони просто перепил и вырубился, но когда Эли перепугано вскрикнула: «Там кровь!», мой разум словно протрезвел. И только когда я перевернул Тони и увидел его расцарапанное запястье, понял, что на ковре и вправду пятна не от виски.58
На секунду я замешкался, пытаясь сообразить, какое действие должно быть первым. Начал шлёпать Тони по щекам, надеясь привести в сознание. Реакции не последовало, а я не понимал, дышал ли он вообще. Мне с трудом удавалось сохранять самообладание. Переложил Тони с пола на диван. Он вдруг болезненно простонал, но глаз не открыл. Я хотел вызвать скорую, но подключилась Жюльет и попросила принести вату, бинты и что-нибудь, чем обработать рану. И я рванул в дом за аптечкой. Чертовщина какая-то. Словно в кошмарном сне. Когда вернулся, Тони пришёл в себя, рыдал точно младенец, без конца бормоча под нос «не надо» и не позволяя осмотреть запястье. И пока я удерживал его, Эли подавала матери ватные шарики. Один порез ещё кровоточил, другие засохли. Хорошо хоть, вены не распорол, а лишь расцарапал кожу. — Полосони он глубже, задел бы связки, — сказала Жюльет, перебинтовав запястье. — Что ж ты творишь-то! Тони снова забормотал, что зря мы ему помогаем, что он не хочет ничего. Стал отталкивать и меня, и Жюльет, пока та прощупывала пульс. Речь его не звучала бессвязно-пьяной. Значит, бутылка оказалась неполной. — Нужно промыть желудок, — изучая его зрачки, заключила Жюльет. Тони предпринял очередную попытку вырваться, ответив, что не пил ничего. — Штэф, не надо палат. Не надо, — давясь слезами, разрыдался он, окончательно впав в истерику. Я не знал, как поступить правильно. Окажись мы сейчас одни, ни минуты не думая, запихнул бы Тони в машину и отвёз в госпиталь. Жюльет же успокаивала его, заверяя, что никто никуда не поедет, если он честно расскажет, принимал ли какие-нибудь таблетки. — Штэф, не глотал я ничего! — протянул он.59
Хоть в больницу мы и не поехали, всё равно насильно промыли ему желудок дома, решив перестраховаться. По просьбе Жюльет я делал для Тони сладкий чай, а он сам, забившись в углу у стола и никак не реагируя на мои вопросы, совершенно поник и ушёл в себя. — Держи, — поставил я перед ним чашку. Не отказался. — Хотя бы ответь, с матерью всё в порядке? Кивнул. Жюльет спросила, болит ли у него что, и Тони безразлично пожал плечами. Несмотря на то что действовали мы слаженно, меня не покидало ощущение, будто я что-то упускал из виду. Тони молчал. И я не знал, какие страхи и переживания истязали его разум. Дверной звонок вдруг протрещал. Я даже вздрогнул. Марк и ребята. Поднялись сообщить, что закончили репетицию и нужно замкнуть студию. — Тони объявился? — прозвучало за спиной. Я только кивнул, не собираясь посвящать их в наши проблемы. Даже Симоне не стал ничего говорить. Не нужен ей лишний повод переживать за сына. Он жив, это главное. С остальным разберёмся. Полагаю, сегодня бесполезно пытать Тони допросами. Проще уложить его спать и на свежую голову поговорить обо всём случившемся. — Штэф, — жалобно протянул он и снова чуть не разрыдался. — Пойдём-пойдём, — повёл я его к уже застеленному дивану. Он не сопротивлялся, упал на одеяло и отвернулся к стене. Жюльет сказала, что они останутся, на случай, если мне потребуется помощь, но я был решительно против.60
воскресенье, 25 мая
Я не спал всю ночь — боялся, что если засну, Тони во второй раз попытается порезать вены. И я ходил из комнаты в комнату. От окна к окну. Выпил, наверное, чашек пять кофе. Бодрее себя не почувствовал. Понимал — скорее всего, к тому моменту, когда Тони проснётся, у меня просто не останется сил. Жюльет была права — помощь мне не помешала бы. Но меня беспокоило эмоциональное состояние Эли, только-только ставшее стабильным. Я не Жюльет, не доктор Хентшель или Нойберт, и, несмотря на все их советы, не научился определять, какая «среда» является для Эли «психологически-благоприятной». Сейчас мне проще перестраховаться и изолировать её от суицидальных разговоров. Взял телефон, написал парням и Ксавьеру, попросил перезвонить. После Берлина они должны были поехать в Бохум. Не знаю, там ли ещё. Около четырёх утра забрезжил рассвет. Моё же сознание, напротив, упорно затухало. Телефон пискнул, оповестив о входящем смс. Был уверен, это Ксавьер, только он встаёт в такую беспросветную рань. Ошибся. Оказалось, Эли. Спрашивала, как мы тут. Я перезвонил. И мы проговорили с полчаса. Как и я, она и глаз не сомкнула. Убедил её поспать. Солгал, что подъехал Том, и я сейчас тоже пойду отдохнуть. Когда же повесил трубку, на экране светилось новое смс, на сей раз от Ксавьера. Разговор с ним был короче вдвое. Я обрисовал произошедшее с Тони в общих чертах, собственно, более детальной информацией я и не обладал. Ксавьер сказал, что они приедут первым же поездом. И я засел в гостиной на диване, рядом со спящим Тони. Смотрел на стремительно светлеющее небо, силился не заснуть. Организм же яростно противился воле разума. Веки наливались тяжестью, а глаза то и дело пронзала резь, заставляя их слезиться. Я находился в каком-то состоянии транса или полудрёмы. Каждая копошащаяся в голове мысль обретала свой собственный голос. Они звучали одним бессвязным потоком бормотания, надавливая на барабанные перепонки с такой силой, как если бы я быстро погружался в воду. Всё глубже и глубже. Давление бесконечно нарастало, глаза же, точно смазанные чем-то противно-клейким, слипались. На часах всего лишь пять. Нужно двигаться, если буду сидеть — вырублюсь. Пока слонялся из комнаты в комнату, думал о том, был ли хотя бы месяц, когда жизнь не подсовывала мне своих дерьмовых подарков, завёрнутых в красочную упаковку. Лишь один долбанный месяц? Помню, как в детстве играл с Томом и соседскими девчонками в «магазинчик». Человек пять-шесть нас было, не меньше. Тогда-то я впервые понял «правила игры» жизни. Родители не баловали нас сладостями, разве что по праздникам. Поэтому, когда я увидел горку конфет на «прилавке» у девчонок, попытался выторговать несколько леденцов за свои жестяные разноцветные крышки из-под пива и газировки. Крышки девчонкам были не нужны, но другого обменного товара я не имел. Пришлось долго их уговаривать, в итоге я всё-таки получил заветную карамельку, отдав три самых редких крышки. Но конфету я съел не сразу, засунул в карман шорт и вспомнил о ней вечером, когда что-то искал. Боже, с каким предвкушением я разворачивал тот шелестящий фантик! Даже спрятался под столом в комнате родителей, чтобы брат не увидел и не отнял. Но когда засунул леденец за щёку, почувствовал странный привкус чего-то пресного. Выплюнул. Оказалось, то был кусок глины. Стало так горько и обидно, что я разревелся. Перед домом остановилось такси, выдернуло меня из-под письменного стола отца и вернуло к собственному столу в кухне. Взглянул на часы — половина восьмого. Из машины вышел Ксавьер и парни. Пошёл открыть им дверь. — Где Тони? — прошептал Крис, и я кивнул на дверь гостиной. — Поспи, мы теперь тут, — похлопал меня по спине Ксавьер. Кажется, у меня и сил осталось-то разве что дойти до спальни. Позже меня разбудили словно умножившиеся голоса. Подумал, может, это медики, приехавшие на вызов из-за того, что Тони стало хуже. Глаза невыносимо резало. Открыть не получалось. Щурясь, посмотрел на часы — полдень. Странно, ощущение такое, как если бы проспал лишь пару часов. Тело будто грудой камней прибило. Когда я откинул одеяло, подумал, что, наверное, нахожусь внутри сновидения, потому как рядом лежала Эли, спала. Коснулся её плеча — она проснулась. — Ты давно здесь? — прошептал ей, и она отрицательно мотнула головой. Провалявшись в постели ещё несколько минут, мы всё же пересилили себя и встали. Дверь в гостиную была закрыта. Заглянул туда: Ксавьер сидел на ковре перед Тони и что-то яро ему доказывал. Заметив меня, жестом показал, чтобы я не мешал. Крис в столовой с кем-то громко говорил по телефону, периодически ударяя грушу кулаком. Жюльет, Том и Михаэль сидели за кухонным столом, тоже что-то бурно обсуждая на англо-немецком. Мы с Эли заняли два свободных стула рядом с ними. — Отказывается от всего, — кивнул Том на лежащие на столе бинты и мази. — Совершенно бледные! Вам обоим нужно поесть, — сказала Жюльет. Признаться, аппетита у меня не было, а от запаха еды даже немного подташнивало, однако я согласился. Если лишусь последних сил, то помощник из меня выйдет хреновый. Но суп я так и не доел. Ксавьер проорал из соседней комнаты, подзывая к себе. И мы убили два часа на переговоры с Тони, закрывшись в гостиной и никого не впуская. Ксавьер повторял по зацикленному кругу одно и то же: женщины все такие. Ругал Тони за глупую выходку. Возможно, сейчас я был тут лишним. Какой из меня наставник, когда собственный разрыв отношений переживал аналогично — занимаясь саморазрушением. Я предполагал, что девушка Тони бросила его из-за того, что он уезжает в Берлин. Может, она не хотела быть порознь месяц. Может, думала, Тони подцепит в столице кого-нибудь ещё. Оказалось, всё куда банальней. Поразительное свойство человеческого мозга — отрицать самое очевидное. Какой-то чертовски нелогичный защитный механизм, от него вреда больше, чем пользы. И кто его только назвал «защитным»? Ксавьер не позволял Тони закончить и предложения. Постоянно обрывал, в крайне резкой и лаконичной форме формулируя суть его бормотания, и совершенно не скупился на ругательства, что, вероятно, сейчас было ошибкой. Тони же хлюпал носом и говорил, что «всё не так». Но Ксавьер снова вмешивался, не давая ему договорить. — Если ты ещё раз попытаешься найти объяснение её поступку, я тебе врежу! — уже шипел он. — У вас всё нормально? — из-за двери показалась голова Тома. — Зайди послушай, что он несёт! — проорал Ксавьер и вышел из комнаты. А когда вернулся со стаканом воды, Тони рассказывал, как всё произошло. Говорил, что хотел устроить для своей подруги сюрприз. Приехал в студенческое общежитие пораньше, думал, она ещё на занятиях. — Мастер-класс по oral-speaking! — выпалил Ксавьер. — Но ты не понимаешь всю абсурдность, — обратился уже к Тому. — Он, — кивнул на Тони, — считает себя виноватым. — Мать твою, ты себя слышишь? — отвесил он ему пощёчину и опять разразился пламенной тирадой на тему женщин и их сущности. Хоть мне и было что сказать, я предпочёл занять позицию слушателя. А вот Том и Михаэль были абсолютно спокойны, поддакивали разглагольствованиям Ксавьера, будто выбирали, какую пиццу заказать. Наверное, из нас всех Том с Михаэлем — самые невозмутимые в спорах о женщинах. Они знали, женщины такие, какие есть, поэтому просто пользовались ими, не пытаясь что-то изменить. Тони же, очевидно, получил недостаточное количество шишек, чтобы наконец научиться уворачиваться от удара. Я же молчал не потому, что был с ними не согласен, напротив, — сам с собой боялся быть честным. Не знаю, какой была бы Эли, если бы не болезнь. Мне было стыдно за то, что я подумал сейчас об этом. Но почему-то казалось, сложись всё иначе, она бы ничем не отличалась от современных девиц. — Ты чего? — прокричал вслед Том, когда у меня не осталось сил слушать Ксавьера. Хотел пойти умыться, но в коридоре столкнулся с Эли, выходящей из ванной. Она обеспокоенно посмотрела, а меня едва не вывернуло наизнанку от самоотвращения. Я корил себя за мысль, что в какой-то степени был рад (знаю, совесть изожрёт меня изнутри и за это слово), что Эли больна. Мне стыдно, бесконечно, непередаваемо стыдно. За эту отравленную мысль мне придётся встать на колени не только перед Эли, но и перед самим Богом. — С тобой всё хорошо? — взволнованно заглянула она мне в глаза. — Сделать чаю? Я кивнул и закрылся в ванной. Стоял под струями воды, вспоминал давнишний философский разговор с Томом о женщинах. Он тогда пошутил, что, обладай он безграничной властью, запретил бы женщинам собираться в «стаи». Потому что, когда они вместе, их мыслями управляет Сатана. Возможно, слишком категоричное заявление, но не лишённое крупиц здравомыслия. Я был рад и тому, что вокруг Эли не кружились стервятники-подруги, своими истошными голосами перекрикивающие голос разума. Она всё ещё была тем «бледным пятнышком в море грязи» (кажется, так я выразился тогда в парке, когда выпал первый снег).61
Когда вошёл в кухню, Жюльет обрабатывала порезы Тони, объясняя ему на плохом немецком последовательность действий, когда в следующий раз он будет перевязывать запястье сам. Ксавьер стоял рядом и дублировал её слова. Парни ушли в студию. — Ну, и мы пошли, — сказал Ксавьер, как только Жюльет закончила процедуру. Я даже и спросить не успел, куда они собрались. Ксавьер, прихватив пакет с бинтами и мазями, тут же добавил: — За его вещами, и в Берлин. Опять стало противно от осознания того, что теперь он будет нянчиться с Тони, как некогда возился со мной. Они уехали, и мы остались втроём. Стали обсуждать душевные переживания Тони. А потом и я, и, кажется, Жюльет с Эли почувствовали, что говорим далеко уже не о Тони, а обо мне, об Эли, о нашем расставании. Повисло неловкое и неприятное молчание. Жюльет первой нашла выход из сложившейся ситуации, спросив меня о родителях. Я сказал, что отец живёт в Вольфсбурге, мать с семьёй старшего брата — в Мюнхене. Мать вот уже пару лет как на пенсии, отец же после сокращения штата инженеров завода продолжил работать, но в должности охранника. Вероятно, потому что попросту спился бы, если остался бы один на один с собственным одиночеством. Думаю, по моей интонации Жюльет с лёгкостью смогла прочесть обо всех наших семейных склоках, оттого и поинтересовалась, как часто я вижусь с родителями. Я ответил «нечасто», и мне вдруг стало за себя стыдно. Но я не успел погрузиться в самокопания, Эли спросила, есть ли у меня детские фотографии. — Пара альбомов где-то точно была. Но куда я их засунул, когда только въехал сюда, уже и не помнил. Скорее всего, они на чердаке. Попытался отмахнуться, что, мол, их долго искать, но Эли заметила, что мы никуда и не спешим. Я сдался, и мы вместе с ней полезли наверх. — Столько всякой всячины, — сказала она, рассматривая расставленные повсюду коробки, старые стулья, поломанные гитары, дырявые барабаны, какие-то провода, четыре лысых шины, мой велосипед, десятки пустых банок из-под маминых маринадов, которые я так ей и не отвёз. Здесь даже была ванна, о которой я напрочь запамятовал, а ведь когда вместо неё установил душевую кабину, собирался сдать на металлолом. — Всё руки не доходят выбросить весь этот хлам, — ответил я. — Думаю, раз теперь у меня появился помощник, разгребём всё в ближайшее время. Спустим стол. Сделаем из чердака жилую комнату или две, — решил я осторожно затронуть тему будущего, пока Эли рылась в коробках в поисках альбомов. — В одной сможет жить твоя мама, когда будет приезжать погостить, из другой вышла бы уютная детская, — покосился я на Эли, застывшую на месте с какой-то тряпкой в руках. Кажется, я даже услышал, как её сердце забилось быстрее. Но я хотел это сказать, хотел показать, что, несмотря ни на что, думаю о нас, строю планы. — Эли? — обнял её, заглянув в перепуганные глаза. Она молчала, лишь зрачки лихорадочно метались по моему лицу. — Давай поедем к тебе, соберём все твои вещи и перевезём их ко мне? Сейчас. М? — коснулся губами её виска. — А мама? — выдохнула она, а я невольно улыбнулся, так как полагал, что она произнесёт что-то вроде «ты опять торопишь события». — По-моему, она не имеет возражений, — ответил я. Но, оказалось, дело было в том, что Эли не хотела оставлять мать одну до отъезда. Считала это неправильным. Утром в четверг Жюльет летит в Париж по работе, а оттуда уже вернётся в Монреаль. Может быть, я вёл себя эгоистично. Может быть. Однако и дня больше не мог провести вдали от Эли. Тогда я сказал, что нам следует поговорить с Жюльет. Эли кивнула, но решила оттянуть время, продолжив шарить по коробкам. К счастью, альбомы отыскались быстро, и мы покинули пыльный чердак. Из кухни пахло чем-то аппетитным. И этот витавший по дому пряный аромат, словно магические чары вытеснял запах недавних медикаментов и зловонных мыслей, отчего на душе вдруг стало необъяснимо спокойно. Жюльет пригласила нас к столу, спросив, всё ли в порядке. Неужто мы выглядели так, будто что-то произошло? Я отрицательно мотнул головой и, положив альбомы на стол, подошёл к раковине, чтобы отмыть пальцы от пыли и паутины. Эли же, повторив слова матери, ответила «что-то произошло» и озвучила моё предложение. За шумом воды мне даже показалось, что, может, я не расслышал её слов или и того вовсе ослышался. Совершенно не ожидал от неё первого шага. Перекрыл воду. Нет, уши меня не подвели — Эли взяла инициативу на себя, заговорив о переезде ко мне. Брови Жюльет мгновенно изогнулись, из-за чего лицо сделалось не привычно обеспокоенным, а каким-то паникующим. Мы проговорили, верно, час. И этот разговор практически ничем не отличался от нашего разговора с Жюльет у неё в кухне. Хотя с дочерью она была не столь резка в своих выражениях, нежели со мной. Она в очередной раз заявила о страхах и опасениях. Говорила, боится не оказаться рядом, если Эли понадобится помощь. Просила не прерывать терапию, отнестись к ней серьёзно. Эли же хоть и успокаивала мать, обещая следовать её указаниям, звучала неубедительно. Или мне это только показалось. Когда мы закончили с обедом, я предложил поехать за вещами, а Жюльет, посчитав, что переезд не касался сегодняшнего дня, то ли удивилась, то ли огорчилась. Я сам даже на секунду растерялся и запутался в нужных словах. Но когда и Эли поддержала меня, в замешательство пришла Жюльет. — Я могу остаться с тобой, если ты… — посмотрев на мать, неуверенно начала Эли, и тогда подключился уже я, попросив Жюльет провести эти три дня вместе с нами. Она отказалась. Не знаю, что именно стояло за этим отказом. Однако почувствовал я себя отвратно, как если бы пытался отнять у неё дочь. Стал убеждать, что действительно хочу этого. Говорил, что оказаться окружённой любящими людьми пойдёт Эли на пользу. Последний оставшийся у меня аргумент всё же возымел над Жюльет силу. Я вооружился её же словами о семье. Сказал, что в следующий раз она увидится с дочерью только в июне или июле, значит, до того нам нужно быть рядом. Мне не хотелось, чтобы Жюльет сидела в квартире бабки, как в каком-нибудь хостеле, как если бы мы были ей не рады.