62
Этот переезд не занял и часа, потому что все вещи Эли до сих пор находились в чемодане, лежащем у её кровати. И пока она опустошала ящик с расчёсками, заколками и тому подобным барахлом, во мне зародилась неприятная мысль, что, возможно, Эли не разобрала чемодан лишь по той простой причине, что, несмотря на наши доводы, не отбросила свою «благородную» идею, а держала её в качестве запасного плана. И я вдруг вспомнил её небрежно произнесённую фразу на последнем сеансе психотерапии. Доктор Хентшель рассказывала о «естественных антидепрессантах», стимулирующих выработку «гормона хорошего настроения», а именно — о спорте. Она отмечала его положительное влияние на состояние Эли. Говорила, что если у неё хватает сил на регулярные занятия, очевидно, — депрессия не усугубляется. «При клинической же депрессии человек с кровати едва подняться может. И тут, чтобы повысить уровень серотонина, необходимы лекарственные средства». После сеансов психотерапии я стал подмечать не только «мелкие детали», но и цепляться за любую информацию, которую мог трактовать двояко. И вполне может быть, что в ответе Эли не крылось ничего страшного, как мне подумалось тогда, ведь ни доктор Хентшель, ни доктор Нойберт не заострили на её словах особого внимания. Или мне опять это только так показалось. А они просто не подали виду, на самом же деле с лёгкостью прочли зашифрованное послание Эли. «Моё тело станет совершенно бесполезным, если я брошу тренировки», — отмахнулась она, когда доктор Хентшель спросила о мотивации. И в ту секунду мне захотелось задать Эли уточняющий вопрос: «Бесполезным для чего?» Но раз этого не сделали врачи, то и я решил промолчать. Может быть, зря. А может, из-за того, что последние дни мы провели с ней вне дома, у неё не хватило времени на возню с вещами, а я просто себя накручиваю. Когда вернулись обратно, наткнулись на Тома и ребят-музыкантов. Они стояли у двери в студию, курили, о чём-то бурно спорили и хохотали во все глотки. Заметив меня, вытаскивающего из багажника чемоданы, прокричали, нужна ли помощь. Я отрицательно мотнул головой. Парни продолжили гоготать, а мои недавние тревоги будто растворились в их приподнятом настроении. — Вы можете разложить свои вещи здесь, — указал я Жюльет на комод рядом с диваном. — Три верхних ящика пусты, специально на тот случай, если приезжает погостить родня. — А шкафом в спальне займусь сейчас, — обратился я уже к Эли и направился в комнату. Но она остановила меня на полпути, обняв и сказав, что «это не к спеху». И, глядя на её чемодан, стоящий у двери, я почему-то снова вспомнил роман Кундеры. Но на сей раз не строчку о спасении брошенного ребёнка, с которым он сравнил свою героиню, а её чемодан — «большой и невероятно тяжёлый», являющийся «всей её жизнью», оттого главный герой и боялся привезти его в свой дом. Я же испытывал противоположные чувства. Мне казалось, что если одежда Эли не заполнит ящики моего шкафа, если чемодан не будет разобран прямо сейчас, произойдёт что-то непоправимое и утром он исчезнет. А с ним и вся моя жизнь. Поэтому я всё-таки настоял на том, чтобы мы не откладывали это до следующего дня. — Если хочешь, мы можем превратить кабинет в гардеробную, — сказал я, завалив кровать горой сценических костюмов. Эли только улыбнулась, носом указав на небольшую стопку своих вещей, которая уместилась бы на двух полках. Очевидно, я неверно рассчитал требуемое пространство и, притащив стремянку, принялся складывать костюмы в верхние полупустые отделения. Какие-то часы и весь мой мир перевернулся с головы на ноги, стал организованным и наполнился новым смыслом. Давно я не чувствовал себя так спокойно, как в эту минуту. Время было около шести. Мы, переодевшиеся в удобную домашнюю одежду, сидели на диване в гостиной. Я листал альбом, рассказывал о людях и событиях, запечатлённых на фотографиях, что были сняты, наверное, лет двадцать назад. Но делал это не с таким энтузиазмом, коим была наполнена Эли, вспоминая об отце, его родителях, родителях Жюльет и остальных многочисленных родственниках. Когда же к беседе подключалась Жюльет, её вопросы звучали так, словно я сейчас находился на сеансе психотерапии. Однако это совершенно не вызывало неприязни, наоборот, ей получалось вывести меня на откровенный разговор. Я рассказывал о вещах, которыми стеснялся поделиться даже с Томом, хотя, казалось бы, тот знал меня как облупленного. И пока я перечислял какие-нибудь «сухие» факты из своей биографии, Жюльет спрашивала о моём отношении к ним. А потом я вдруг неожиданно для себя понял, что уже давно не держу зла на родителей за своё испорченное скандалами детство. Я винил их за столько всего, что и не вспомнить. Спрятавшись за высокой горой обид и тупого упрямства, я намеренно избегал общения с ними. И только сейчас увидел, что гора оказалась-то барханом, а ветер со временем сдул весь песок. И что теперь? Вот он я, стою посреди этой пустыни своих развеянных обид. Один. Я так редко навещал родителей не из-за того, что злился на них, а потому, что не мог простить себя за то, что не простил их раньше. И это тягостное чувство вины обрушилось на меня лавиной самопрезрения. Жюльет же, по всей видимости, подметив это, стала ободрять банальными словами, что все мы люди, и все мы неидеальны. «Главное, суметь исправить ошибку, пока ещё есть время». — Когда я была моложе, голова была забита совсем иными мыслями. Я работала так много, что и не замечала, как работа с каждым годом отдаляла меня от семьи, — излишне виновато взглянула она на Эли, но та лишь поддержала мать, сказав, что медицина — благороднейшее занятие. Вот в чём наше различие — родители Эли проводили с ней мало времени, но всегда были рядом. В моём же случае наоборот: родители всегда находились в соседней комнате, но их никогда не было со мной. — Может, посмотрим какую-нибудь старую добрую комедию? — сказал я, потому как этот нескончаемый поток негатива уже порядком достал. Эли согласилась, и я, предлагая ей самой выбрать кино, кивнул на три длинных полки под телевизором, заставленных DVD-дисками.63
— Я уже привык к тому, что фильмы она никогда не досматривает до конца, — усмехнулся я, когда Жюльет посмотрела на Эли, заснувшую на моих ногах, как на подушке. — Она не спала до самого утра. Тебе тоже нужно отдохнуть, — прошептала Жюльет, хотя я на удивление не чувствовал утомлённости. Отнёс Эли в постель. Затем позвонил Ксавьеру узнать, как у них дела. Тот коротко ответил: «Всё хорошо». Сказал, что запихнул Тони в кабинет психолога, а сам ждёт его в приёмной, и у него «всё под контролем». Собственно, это меня и тревожило. Ксавьер, привыкший не «перегибать», а «ломать палку», мог всё усугубить своей неприкрытой прямотой. Тони сейчас слишком болезненно реагирует на любые советы извне. — Я буду в студии… — заглянул я в гостиную к Жюльет. — Там пол нужно отмыть. Может, поработаю, отвлекусь. Вернусь — разбужу Эли, чтобы она приняла лекарства. Жюльет, вы не стесняйте себя ни в чём. — Штэфан, так нельзя, — серьёзно произнесла она, осуждающе покачав головой. Честно говоря, я не понял, что она имела в виду, поэтому, вопросительно пожав плечами, прошёл в комнату. — Давай поговорим, — кивнула она на диван, — как врач с пациентом. — Думал, это идёт вразрез с вашей врачебной этикой, — всё же сел рядом, попытавшись скрыть в своём тоне нотки нервозности. Жюльет тяжело вздохнула, протяжно выдохнула, но ничего на это не ответила. Я тоже молчал, смотрел на неё и невольно прокручивал в голове все недавно произнесённые мною слова, пытался понять, где и в чём «прокололся». — Ты совершенно не думаешь о себе, — вполголоса произнесла она, а потом завела долгую нравоучительную лекцию о правильном режиме сна, питания и физических нагрузок. — В первую очередь ты должен научиться заботиться о себе. — Я чувствую себя хорошо, — парировал я. Жюльет не согласилась и стала комментировать мои синяки под глазами так, словно я не спал четверо суток. — Штэфан, я понимаю мотивы твоего желания всё держать под контролем, но так нель-зя, — раздробила она на слоги слово. Брови её сурово изогнулись над непроницаемо карими глазами, и она приложила указательный палец к губам, то ли обдумывая что-то, то ли не позволяя себе нарушить свою же «этику». — Я слышала твой разговор в коридоре. Как Тони? — В кабинете психолога, — коротко бросил я, всё ещё не понимая её туманных расспросов. — Тогда почему ты думаешь, что твой друг может «сделать только хуже», ведь ты так сказал? Я утвердительно кивнул. — Раз он привёл Тони к специалисту, то, вероятно, прекрасно осознаёт, что сам, в одиночку, не справится. — Считаете, что мои волнения за Тони являются отклонением от психологической нормы? — спросил я, а Жюльет засмеялась. — Прости, — продолжая улыбаться, произнесла она. — Не волнения, а чувство вины. Хоть оно и свидетельствует о здоровой психике, однако важно уметь распознать реальное чувство вины от мнимого. — Я чувствую себя виноватым? Жюльет сделала глубокий вдох, как будто бы перед прыжком с трамплина в воду. И в эту самую секунду я догадался, о чём сейчас она заговорит: о проблемах, волочащихся из моего детства. — Ты чувствуешь себя виноватым, — со всей серьёзностью повторила она. — Беспомощным, потому что не смог ничего изменить. Но чувство это тобой надуманно. И проблема в том, что переживаешь ты так, словно и вправду виноват. А вот чувство вины Лэли перед тобой, хоть и переросло в самобичевания, является истинным. Ты же накручиваешь себя, может, даже ругаешь за то, что не оказался рядом с Тони. Штэфан, — с грустью в глазах взглянула она, — я тоже не исключение. Но важно разобраться в механизмах происхождения данного ощущения, иначе ты совсем замкнёшься на прошлом и не сможешь грамотно действовать в настоящем. Почему-то её слова о зацикленности на прошлом напомнили мне консультации с картавым психологом Ксавьера в январе. И я уже приготовился услышать следующее её предложение, начинающееся с фразы «деятельная личность должна», но ошибся, Жюльет произнесла «сбалансированная личность умеет». — Всё начинается с осознания. Ошибка Тони — это его ошибка, — выделила она слово. — Так почему страдаешь ты? Пока она не задала этот вопрос, я даже и не замечал, что «страдаю». — Местами я действительно излишне эмоционально реагирую на некоторые события. Всё оттого, что они мне неподвластны. — Ты осознаёшь это — и это хорошо, — одобрительно улыбнулась она, а я почувствовал себя так, будто, не выучив экзаменационные билеты, всё равно умудрился дать верный ответ на заковыристый вопрос преподавателя. — Почему-то был уверен, что эта лекция непременно затронет моё детство, — усмехнулся я. — Можем поговорить и об этом, или можешь обсудить это с доктором Нойберт завтра, — прозвучало серьёзно-заботливо. И, несмотря на то что я сказал так в шутку, на миг и впрямь задумался: стоит ли мне ворошить детские воспоминания, чтобы разобраться в комплексах и проблемах настоящего? — Полагаете, нужно? — посмотрел я на неё, пытаясь прочитать ответ на её лице прежде, чем тот сорвётся с губ. Но Жюльет его не озвучила, согласилась одним взглядом. — Сейчас тебе нужно отдохнуть. Ложись спать. Пол в студии подождёт до завтра. Или я могу… — Нет, не нужно, — возразил я. Так моё чувство вины лишь усилится. — Только помогите разобраться с лекарствами для Эли. Жюльет снова кивнула, и мы направились в кухню, где она вручила мне блюдце с тремя таблетками из каждой упаковки и стакан воды. Ещё раз сказал, чтобы она чувствовала себя как дома. А сам направился в комнату. Кажется, Эли спала всё в той же позе, что я её и уложил. Но вот я бы точно не заснул при таком назойливом свете — время девять, а солнце вовсю слепит расплавленным золотом. Опустил жалюзи, но ощущение «дня» не исчезло. Осторожно растянулся рядом. И вроде бы всего на минуту закрыл глаза, как вдруг будильник запищал где-то под ухом — десять. Разбудил Эли. Она даже не поняла, что находится у меня. — Нужно принять лекарства, — протянул я ей таблетки и стакан с водой. — Как ты себя чувствуешь? — Жарко, — сняла она кофту. — Я заснула, да? — скорее, утвердительно прозвучал вопрос. — Я могу принять душ? Не знаю, с чего это вдруг она спросила разрешения, но я кивнул, сказав, что все полотенца в шкафу в ванной. В следующий раз будильник прервал мой сон в половине восьмого утра. Очевидно, я вырубился раньше того, как Эли вернулась из душа обратно в постель. Сейчас она спала рядом — прячась в одеяле так, что только одна голова торчала. Я хотел было разбудить её, но едва коснулся плеча, тотчас отдёрнул руку, решив насладиться гармонией момента. Минуты спустя, словно из-за давящей тяжести моего пристального взгляда, она открыла глаза, улыбнулась и, придвинувшись ближе, закинула на себя мою руку, как если бы это было одеяло. — Доброе утро, — сказал я, зарывшись носом в её взъерошенные волосы, пахнущие чем-то невероятным, опьяняющим и сладким. — Доброе утро? Ты же говорил, нельзя показывать утру понедельника, что ты счастлив, — повторила она некогда произнесённые мной слова. Правда утро, о котором тогда говорил я, было туманным, дождливым и хмурым, в точности, как моё настроение — из-за того, что я не выспался. Но сейчас солнечные зайчики, проскакивая сквозь щёлки жалюзи, бегали по стене, играли с тенью листвы и наполняли день счастьем, несмотря ни на понедельник, ни на события последних дней. Я смотрел на сонную Эли и пытался убедить себя в том, что мы и завтра проснёмся вместе и сегодня вечером ляжем спать вместе, в мою кровать. И это «вместе» будет теперь всегда. Почему только рядом с ней я чувствовал себя дома, как дома? — Почему ты меня останавливаешь? — сорвался голос на хрип, когда она перехватила мою руку, не позволив пробраться под шёлк её пижамы. — Мама услышит, — прошептала она, тихо простонав, когда мои пальцы коснулись её живота. Но в эту секунду мне было плевать на всё, что существовало по другую сторону стен комнаты.64
Жюльет, по всей видимости, проснулась ещё раньше нас, потому как, выйдя из душа, мы унюхали запах еды и, кажется, убежавшего молока. Сели за стол, точно два подсудимых, хотя Жюльет на нас и не смотрела, говорила с кем-то на французском по телефону, параллельно наливая в стоящие перед нами чашки какао. Эли давила в себе улыбку, прожигая меня томным взглядом, словно мы и вправду совершили нечто преступное, из-за чего мне даже на миг стало стыдно. Если каждое наше утро будет начинаться подобным образом, возможно, помощь психотерапевтов уже и не понадобится. Несмотря на вчерашний разговор, с доктор Нойберт я так и не решился поделиться своими детскими переживаниями, которые, по словам Жюльет, мешали мне в настоящем. И мы целый час проговорили обо мне и Эли. Я рассказал о том, что всё же настоял на её переезде ко мне. Расспрашивал, как правильно себя сейчас вести, раз её паранойя, касаемо моего нечаянного инфицирования, не отступает. Говорил, что совершенно не понимаю её опасений. Ведь Эли лучше меня знала, насколько ничтожен процент заражения. Доктор Нойберт повторяла за Жюльет «не нужно торопить события», ведь, в отличие от меня, у Эли не было даже опыта «совместного проживания». И всё, что мне оставалось — кивать в знак понимания и согласия. Вернувшись из клиники домой, я хотел предложить Эли и Жюльет поехать к морю. День стоял жаркий. Но Жюльет сидела в кухне за столом перед раскрытым ноутбуком, с серьёзным выражением лица разговаривала с кем-то по веб-камере и что-то записывала в блокнот. — Не будем мешать, — сказал я, и мы направились в студию. Внутри было прохладно, оттого что работали кондиционеры. Крис инструктировал юных музыкантов в комнате звукозаписи. Я поинтересовался, нужна ли помощь, — ответили «нет». Ещё до отъезда Тони мы распределили работу между нами тремя и сегодня моя «смена» лишь с пяти. Думал забрать запачканный кровью ковёр, но вдоль стола пол был голым. — Михаэль его выбросил, — поймав мой взгляд, ответил Крис. Может, оно и к лучшему. С годами я становлюсь чрезмерно суеверным. — Все репетиционные заняты? Крис кивнул. И тогда мы решили поехать в тренажёрный зал. После двухчасовой изнурительной тренировки у меня едва хватило сил открыть дверь машины. Наверное, мне и в самом деле нужно научиться грамотно рассчитывать нагрузки. Мышцы рук и ног то и дело потрясывало, а в ушах глухо шумело. Сейчас я с удовольствием выпил бы один из тех белковых коктейлей, что готовит Ксавьер. Завернув по пути домой на рынок, купили свежей клубники. Вспомнили наши тыквы. Эли всё ещё виновато опускает глаза. Вот о чём мне следует поговорить с доктором Нойберт в среду: как прекратить самобичевания Эли, чтобы они не вызывали и во мне ощущение «мнимой» вины. Иначе мы оба бегаем по замкнутому кругу. Изо дня в день эмоции то устремляются вверх, то падают вниз. Ничего не меняется, а должно. «Тебе следует конкретизировать вопросы, тогда увидеть ответы станет проще», — говорила Жюльет. Я покосился на Эли: переключив трек диска, она склонила голову над картонной коробкой с клубникой, сладко пахнущей на весь салон. Конкретизировать вопросы… как должно всё меняться? Нет, не тот вопрос. Что я подразумеваю под словом «меняться»? Вот, оно. Каких изменений я жду, если взлёты и падения меня не устраивают? Выходит — прямая линия? Точно остановившееся сердце на кардиограмме. Да уж… получается, без скачков не обойтись. Тогда пусть они будут вне колеса, даже если то и катится вперёд, мы не чувствуем новизны эмоций, лишь один зацикленный страх. — О чём задумался? — спросила Эли, подсунув пузатую ягоду мне под нос. — О том, что мы забыли купить молоко и творог, — улыбнулся я.65
Жара не спадала. Солнце так и пекло, поэтому из дома мы никуда не выбрались, хоть я и планировал ранее. Когда оказались в кухне в спасительной прохладе кондиционера, и на меня, и на Эли накатила волна усталости. Жюльет дотошно расспрашивала про утренние сеансы терапии: нравится ли нам отношение врачей, как мы себя чувствуем в их присутствии и тому подобное. А мы только сонно угукали, поочерёдно зевая и потягивая коктейли. — Пойдите вздремните, — не выдержала Жюльет, после того, как мы проигнорировали её очередной вопрос. Однако советом пренебрегать не стали и отправились в спальню. Я спал настолько крепко, что не помнил, ни как звонил будильник, ни как я его отключал. Меня разбудил оглушительный грохот, будто где-то упало что-то тяжёлое. На часах — 17:07, за окном — пасмурно. Ещё мгновение — и небо озарила белая вспышка света, а вслед за ней раздался треск, разбудивший Эли. Меж устрашающе грузных туч пронеслись стрелы молний, и опять громыхнуло. Казалось, эти чёрные глыбы вот-вот обрушатся на землю. Но здесь, внизу, всё было спокойно: ни ветра, ни движений листвы. Как если бы мы проснулись раньше, чем это сделал мир. Я спустился в студию. Взял арендную плату с музыкантов, отомкнул им репетиционные и вернулся обратно. Эли сидела с матерью в кухне, та что-то печатала, изредка посматривая на экран ноутбука. — Ты голодный? — спросила Эли. Я утвердительно кивнул и, сев у окна, поинтересовался, чем занимается Жюльет. — У неё скоро сессия, — ответила Эли, достав из холодильника кастрюлю. Над крышей прокатился раскат грома, и в тот же миг хлынул дождь. Я выключил кондиционер и открыл окно. Однако вместо приятной свежести внутрь ворвался пока ещё раскалённый воздух и пыль. — И много в вашей армии «светлых умов»? — обратился я к Жюльет, но Эли опередила её с ответом, сказав, что Жюльет и является одним из «умов». — Да ну?! — невольно удивился я. — И вот докажи, что учиться никогда не поздно. — Жюльет улыбнулась и кивнула на Эли. — Это другое, — возразила та, щёлкнув таймером микроволновки. — Я давно… — замолчала, когда в небе раздался хлопок. И тогда я переключил внимание с неясного будущего Эли на настоящее Жюльет. Стал расспрашивать её об учёбе, занятиях. Оказалось, когда я в первый раз встретил Жюльет в госпитале Нотр-Дам в окружении интернов, посчитав, что она курирует над ними, ошибся, впрочем, уже как обычно. Жюльет просто проходила там медпрактику. А сейчас с таким невероятным самозабвением и сосредоточенностью писала научную работу по неврологии, что и я решил не сидеть без дела.66
— Штэф, я не понимаю! Не понимаю, что ты от меня хочешь! Легато, стаккато, глиссандо! Это какие-то названия кофе! Я тебе говорила — из этой затеи ничего хорошего не выйдет. — Эли маршировала по кабинету от двери к окну и обратно. — Хорошо, давай вместе. До-ре-ми-фа-соль-фа-ми-ре-до, — нажав на клавиши синтезатора, пропел я один. — Ну что не так? — Я так не могу. Не могу! — вскинула она руки. — Эти «до-ре-ми», «ми-ма-ма»! У меня не получается. Я не понимаю, что делать. — До этого же получалось. Стань ровно, следи за дыханием и не бегай из угла в угол. — Вы ругаетесь? — обеспокоенно спросила Жюльет, заглянув в комнату. — Учимся петь, — ответил я, хотя, кажется, уже и ругаемся. — Мы вам мешаем? Жюльет покачала головой и закрыла за собой дверь. — Там дождь закончился, может… — заглохло окончание предложения в звуках очередной музыкальной распевки. — Хорошо, — встав напротив меня, протянула Эли. — Мы попробуем ещё раз, если ты перестанешь умничать. — Я умничаю?! — Пф! — дёрнула она носом. — Пф-ф, — выдохнул я. Однако следующие два часа прошли весьма продуктивно. Мой учитель по вокалу в своё время любил повторять: «Голос есть у каждого, но не каждый умеет им управлять». Я придерживался того же мнения. Всегда и во всём главное — практика. При желании Эли научилась бы петь довольно сносно. То, что я слышал на видео со школьным спектаклем, мне понравилось. Но, очевидно, при постановке их цыганского полумюзикла работе над вокалом «актёров» уделялось недостаточно внимания.67
вторник, 27 мая
После прошедшего дождя температура значительно упала. Даже в доме стало как-то слишком холодно, поэтому, надев толстовки, мы вернулись в гостиную к Жюльет, где проговорили о музыке и всякой разной ерунде до полуночи. Завтра первый день, когда не нужно никуда ехать, спешить, ни о чём заботиться, можно бессовестно проваляться в постели до самого обеда. Но, как назло, мой организм проснулся на автопилоте ровно в восемь. За окном было пасмурно, но сухо: ни луж на дороге, ни мокрой листвы. Как ни старался, заснуть не получалось. Эли же спала так крепко, что даже и не шевельнулась, когда я переложил её голову со своей груди на подушку. Нехотя всё же поднялся. Позвонил Тому и Ксавьеру, поздравил их с рождением, узнал, что празднование перенеслось на воскресенье из-за дел GUN. Жюльет тоже проснулась, сидела перед распахнутым окном за кухонным столом и клацала по клавиатуре ноутбука. Мы вместе позавтракали овсяной кашей, и я пошёл в студию. Думал попробовать сочинить какую-нибудь незамысловатую песню для вечеринки, но едва спустился с порога, как длинные травинки защекотали щиколотки. И вместо гитары я взялся за газонокосилку. Убил целый час, но наконец придал лужайке вокруг дома подобающий вид. Пока работал, в голове вдруг зазвучали мелодии и обрывки фраз песни, поэтому, когда я таки добрался до репетиционной, умудрился за пару часов материализовать все идеи. Давно у меня не получалось сочинять музыку так быстро. А возможно, тому причина — заурядность мелодии и текста. Когда я поднялся на обед, Эли только завтракала. Не помню, чтобы она вообще спала так долго. По всей видимости, после вчерашнего «короткого замыкания» успело восстановиться лишь моё тело. Эли выглядела болезненно изнурённой. — Я написал песню ко дню рождения, позже попробуем разучить? — посмотрел я на неё. Она коротко кивнула и продолжила помешивать кофе.68
Сегодняшний урок вокала в стенах студии проходил без криков и нервотрёпки. Признаю, возможно, вчера я и вправду изъяснялся слишком мудрёно, отчего Эли было сложно меня понять. Но я никогда и не ставил голос кому-то, не знающему основ теории музыки. Как правило, даже репетирующие в студии недалёкие подростки всегда всё схватывали на лету. — Давай эту же строчку сначала. — Ты это повторяешь в десятый раз, — нахмурилась она. — Может, это не моя тональность. — Это твоя тональность. Ты перестала следить за дыханием, оттого и фальшивишь. Но только я ударил по струнам гитары, Эли протяжно выдохнула, села на стул рядом и, кажется, сдалась совсем. — Я же вижу, на вдохе у тебя поднимаются плечи. А работать должна не грудь, а вот эта часть, ниже, — положил я ладонь ей на диафрагму. — Всё дело в одном дыхании? — опять недоверчиво прозвучал её голос. — Всё дело в дыхании. — Я начинал походить на попугая. — И самоконтроле. Представь, что твой голос — это струна. Твоя задача — следить за тем, чтобы натяжение не ослабевало. Ты можешь касаться струны, играть на ней, добавляя, — на языке всё крутилось слово «обертон», но я понимал, что если произнесу именно его, Эли опять сочтёт, будто я умничаю, — разные интересные призвуки, раскрашивающие твой голос. Давай с куплета, и будет лучше, если ты встанешь. Ты разве не слышишь? — вырвался из меня шумный выдох, когда она пропела в нос. — Нет. Что не так в этот раз? — Расскажу тебе одну историю, — отложил я гитару, — как моя учительница музыки научила меня петь. Но это секрет. Только между нами, договорились? — Может, с этого ещё вчера стоило начать? — улыбнулась она и снова села рядом. — Обещаю. Могила, — замкнула рот на воображаемый замок. — Это было в школе. Мне было десять, и тогда я ещё носил крестик. Как-то… когда у меня в очередной раз не получилось выдать нужную ноту, моя учительница подошла ко мне и, приложив указательный палец к крестику, сказала, что именно отсюда должен выходить звук. Вот здесь, — нажал я и Эли на точку между рёбрами. — Чуть выше сердца? Почему же не из сердца? — усмехнулась она. — Наверное, потому что душа выше, — передразнил я её. — Давай попробуем ещё раз. И следи за тем, чтобы звук не уходил в нос. Так пролетели ещё несколько часов — незаметно и весьма продуктивно. Когда Эли поверила в себя, у неё действительно стало получаться как надо. — Что это? —кивнул мне Крис, вошедший в репетиционную. — Не говори, что ты это ко дню рождения написал. — Не нравится? — рассмеялся я, так как понимал, текст песни до безобразия банален. — Да нет, нравится, — улыбнулся он и, облокотившись о колонку, задумчиво потеребил дреды. В глубине души я и сам думал, что из этой затеи ничего не выйдет. Мне навсегда запомнились слова Эли, произнесённые ею в тот самый день моего крайне бесцеремонного появления на её пороге с телефоном в руке и «железным» поводом в голове. Позже, когда мы гуляли с ней по парку, и я всё выпытывал, как же так получилось, что она даже краем глаза нигде не натыкалась на имя нашей группы, она обмолвилась, что в какой-то момент перестала слушать музыку, следить за новостями, обращать внимание на афиши и ходить на концерты. Мне это виделось таким же противоестественным, как отказ от кислорода или воды. В периоды своей депрессии я искал спасения именно в музыке. На какое же дно ты должен был упасть, чтобы до тебя не доносилось ни звука? Не знаю, что в действительности так сильно повлияло на Эли за эти дни: сеансы психотерапии или то, что она постоянно находилась в окружении любящих людей. Хотя зачем я себя обманываю? Ни один психолог со своей «дипломированной помощью» не сравнится с поддержкой близких. Сейчас я верил, что не только совместные занятия вокалом, но и сама музыка оказывала на неё терапевтический эффект.69
среда, 28 мая
А утро следующего дня мы начали с психотерапии. На своём сеансе я решил обсудить с доктором Нойберт психофизиологическое воздействие музыки. Но сколько бы я ни спрашивал её о том «моменте», в который Эли перестала воспринимать музыку, развёрнутого объяснения так и не получил. В ответ только слышал: «Это вполне нормально — находясь в угнетённом состоянии, терять интерес к удовольствиям». Я из раза в раз возвращался к теме прошлого, а доктор Нойберт всё переводила разговор на то, чем мы занимаемся сейчас. Говорила, что пение или, как она выразилась, «вокалотерапия», является эффективным антистрессовым средством. Признаться, покинув сегодня кабинет доктора Нойберт, я всерьёз задумался, действительно ли мне нужно выбрасывать по несколько сотен евро каждую неделю, обсуждая то, что я и сам знал. Вот на совместных сеансах мы поднимали и в самом деле волнующие нас вопросы. Моим же индивидуальным «занятиям», полагаю, пора положить конец. И пока Эли принимала душ после пробежки, я спросил мнения Жюльет, как правильно поступить: прекратить ли моё «лечение» или повременить. — Мы так часто ездим в клинику, что у меня вопросы не успевают накапливаться. Меня лишь одно тревожит, если я всё же брошу терапию, стоит ли об этом говорить Эли или… — Стоит, — коротко ответила Жюльет. — Я тоже думаю, что вам можно попробовать изменить схему. Лэли… Она чувствует себя лучше, — прозвучало то ли утверждение, то ли вопрос. — Но панические атаки, страх, что заразит тебя, не ушёл. И ты… — так и не договорила она. — Со следующей недели возьмите по два совместных сеанса. Индивидуальный для Лэли поставьте раз в две недели, а для тебя — раз в месяц. — Можно попробовать, — пожал я плечами. — Что попробовать? — вытирая мокрые волосы полотенцем, спросила Эли и, пройдя в столовую, села на кушетку перед распахнутым окном. — Увеличить совместные сеансы с психотерапевтами до двух раз в неделю, — сказала Жюльет, на что Эли кивнула, никак не выразив своего отношения к корректировке схемы. — В ванной есть фен… — На улице печёт так, что я лучше тут посижу, — улыбнулась она, изогнув брови и многозначительно посмотрев на меня. Подобный взгляд я видел лишь тогда, когда Жюльет отправила Эли к Гансу Краусу с пирожками, желая остаться со мной наедине. Однако сейчас я не имел в виду ничего такого. Мне не о чем было секретничать с Жюльет. Более того, раз она сама предложила сделать акцент на совместной терапии, то, возможно, теперь считала, что у моих отношений с её дочерью есть будущее. По крайней мере, мне хотелось в это верить.70
Несмотря на изнурительно жаркий день, вечер был приятно тёплым. Мы сидели на заднем дворе с огромной миской клубники, говорили о том, что с возрастом дни рождения приносят всё больше огорчений. Если в детстве ты с волнением ждал подарков, то сейчас в состоянии купить себе всё сам. Твои запросы растут — но, даже удовлетворяя их, особой радости не испытываешь. — А что ещё, кроме песни, вы собираетесь подарить? — спросила Жюльет, закинув ягоду в рот. — Мы обсуждали это всю дорогу из клиники, но пока никаких идей. — Может, билеты на какой-нибудь футбол? — предложила Эли. — Какой-нибудь… — рассмеялся я. — Чемпионат закончился. Мы были с тобой на последнем туре. Хотя… — почему-то я совершенно запамятовал о грядущем Евро. Фестиваль будет шестого июня. А восьмого, в воскресенье, Германия играет с Польшей в Австрии, может, взять, да и махнуть? Хотя… это даже не плей-офф. С Томом-то просто — ящик виски, и он будет счастлив до самого Нового года, но вот Ксавьер тот ещё ценитель воспоминаний. Впрочем, я и сам такой же. Кажется, с текстом песни для праздника я прогадал. Было бы точнее написать, что наша жизнь — не игра, а воспоминание. И как бы красиво и призывно ни звучали слова Горация, жить моментом невозможно, во всяком случае, тут, на Земле. Быть может, где-то существует какое-нибудь иное измерение, в котором момент не так мимолётен, как здесь. Здесь же миг, разграничивающий прошлое и будущее, длится час. Ровно столько нужно, чтобы ощутить, как твои совсем ещё недавние мысли и действия запечатлелись в сознании рисунками близорукого художника. Ровно столько нужно мне, на моём вот уже четвёртом десятке лет, чтобы почувствовать прожитый час каким-то далёким прошлым. Да уж, время поразительно. Эли вернулась всего лишь тринадцать дней назад, но, кажется, будто прошёл целый месяц. Возможно, я зря сейчас ляпнул про время. Жюльет заговорила о завтрашнем дне, и настроение Эли заметно переменилось. Тогда я попытался увести разговор, вращающийся вокруг скорого отъезда Жюльет, к размышлениям о психологическом восприятии времени. Для любых явлений я, как правило, старался найти научное объяснение. Но вот этот феномен был для меня настоящей загадкой. — Так и есть, — дослушав мою философскую тираду, согласилась Жюльет и стала рассказывать, почему нам кажется, будто время течёт с разной скоростью. — Существуют два типа субъективного времени. Первый тип называется гносеологическим. Оно метризовано «биологическими часами». — Метри-чего? — прозвучал голос за моей спиной так неожиданно и громко, что я едва не подпрыгнул со стула. — Он это любит — занудствовать о бренности бытия, — похлопал Крис меня по плечу и засмеялся. Я не успел возразить, что инициатором этой научной лекции был не только я. — Мне студию закрыть или как? — вопросительно посмотрел он. — Замыкай. Посидишь с нами? — кивнул я на миску с клубникой. — Я бы с удовольствием, будь я Майером. Ты потом заговоришь о Боге, а это не моя трава, — вновь закатился он смехом и, махнув на прощанье связкой ключей, прокричал: — Репетиция завтра в два! Мы продолжили говорить о времени, и я почему-то вдруг вспомнил свой школьный кабинет физики. Каким-то странным, если не магическим образом сперва под моим носом возник такой настоящий и такой осязаемый запах, тот специфический спутанный клубок из запахов всевозможного «физического» барахла, заполнявшего полки шкафов нашего класса. Там были наборы для лабораторных экспериментов, катушки с проводами, коробки с электродами, какие-то металлические штуковины и даже небольшой полуразобранный кинескопный телевизор. И только после этого запаха, вырвавшегося из мрака памяти, в сознании вырисовалась сама комната: большая и светлая с тремя рядами парт, длинным учительским столом на деревянном возвышении и двумя тёмно-коричневыми досками позади. Над досками висел плакат с осью координат: прямой линией со стрелкой на правом конце и знаком «+», что обозначал будущее время. Вспомнив слова Криса, я даже тихо усмехнулся, подумав о христианском кресте и ВИЧ+. — Гносеологическое субъективное время возникает при доминировании левого полушария и играет главную роль в восприятии и познании объективно-реальной действительности, — продолжила Жюльет. — А вот при доминировании правого полушария возникает бытийное субъективное время. Именно то, что ты и описал. Такой «научный» ответ тебя устроит? — обратилась она ко мне. — Моё правое полушарие доминирует над левым, из-за этого я ощущаю время по-разному? Жюльет коротко кивнула, но мой вопрос был скорее утверждением. Я пытался сжать её объяснение до одного простого предложения. Однако оно всё ещё казалось недостаточно исчерпывающим. — Вы сказали, у психически здоровых людей обычно оба этих времени совпадают. А эффекты «ускорения», «замедления» и «остановки» — это уже нарушение. — Штэфан, — закатилась она смехом, — почему каждый раз ты вынуждаешь меня поставить тебе какой-нибудь диагноз? — А он есть? — Есть, — наигранно улыбнулась Эли. — Нет! — яро возразила Жюльет. — Во-первых, я сказала «обычно». Во-вторых, ты — здоров. А вообще, красиво ты это придумал, — сменила она тему, кивнув на полутораметровую изгородь туи, опоясывающую территорию вокруг дома непроницаемой зелёной стеной. — Никогда не любил заборы. Особенно металлические, как тот, что у соседей напротив. — А что за песню вы там вчера весь день сочиняли? — уже обратилась Жюльет к Эли. И пока та пересказывала ей текст, я отправился за гитарой. Позже на звуки музыки подтянулись Эберты. Я то исполнял какую-нибудь из своих песен, то играл кавер, а в перерывах между «выступлениями» мы опять говорили о жизни. С заходом солнца увеличилось число противно пищащих летающих кровопийц. Мы развели костёр из брёвен для мангала, заказали пиццу и, пока ожидали доставщика, Эли отошла принять лекарства, а я вынес из студии пару подушек и пледы и переместился со своего пластмассового стула на скамейку к Эли. — Почти как в турпоходе, осталось только начать рассказывать страшные истории, — усмехнулся Йенс, потягивая пиво. — Да и ветер что-то поднимается, — сказала Эли, подняв голову с моего плеча и посмотрев на шумно покачивающиеся кроны клёнов. — Кстати, о клёнах, — не успел я договорить, как ощутил под футболкой прокравшиеся пальцы, намеренно щекочущие мой живот. — Намекаешь, что это очередное занудство? — невольно улыбнулся я и поцеловал её в лоб. — Жюльет, вы должны знать. Как кленовый лист попал на флаг Канады? — У меня приятель в Торонто. Странно, что никогда его не спрашивал, — в очередной раз звуком «э» усмехнулся Йенс. — Там нет ничего интересного, — отмахнулась Жюльет. — Клёнов в стране много. Сначала какое-то баптистское сообщество выбрало его своим символом, позже он попал на герб, а с того на флаг. — Сейчас он заговорит о Боге, — засмеялась Эли. — Хе, — крякнул Йенс и потянулся за куском пиццы. Хоть во мне и вспыхнуло чувство дежавю, вызванное воспоминаниями похожего дружеского вечера в ноябре, сейчас говорить о религии я не хотел. Говорить не хотелось в принципе. Хотелось наслаждаться покоем безлунной звёздной ночи, прохладным ветром, шелестящим в листве, и теплом наших рук, сплетённых под пледом, и с какой-то робкой украдкой, присущей школьникам, ласкающих друг друга. Мы разошлись по домам глубоко за полночь, лишь когда тонкие струйки белого дыма перестали подниматься над дотлевшими угольками поленьев.