82
среда, 4 июня
До пятницы и фестиваля я планировал провести несколько дней в тишине и подальше ото всех. Просто хотел побыть дома. Хотел привыкнуть к этому новому ощущению полноты и завершённости собственной жизни. И никак не предполагал, что в среду утром мы опять окажемся в кабинете врача. Вернее, внутри кабинета находилась Эли, а я топтался у белой двери с табличкой «Гинеколог». От виска к виску металась взбесившаяся мысль, что задержка у Эли всё же никак не вызвана беременностью. Это лишь четыре дня, и такое же количество тестов, сделанных накануне, показали отрицательный результат. Я не знал, к чему готовиться, но мысленно уже вновь паковал чемодан, и вновь покупал билет на ближайший рейс до Парижа. С тем, что я пропущу фестиваль, я бы смирился. Да, лейблу пришлось бы выплатить неустойку, а парни спустили бы на меня всех собак, но я не мог отправить Эли в клинику одну. Дверь кабинета открылась, и я подошёл ближе, но никто не вышел. Я заглянул в проём — Эли держалась за ручку и, угукая, с чем-то соглашалась с доктором. — Я зайду на два слова, — уже было направился я внутрь, когда Эли наконец вышла. Но она не позволила, крепко ухватила за запястье и потянула за собой. — Всё нормально, — произнесла вполголоса, отчего мне показалось, что на деле как раз таки совсем наоборот. Однако так только показалось. С анализами всё было в порядке, а доктор сказала, что причина, вероятнее всего, заключалась в стрессе. Нужно просто «подождать». К счастью, долго ждать не пришлось. Но следующие два дня стали для меня параноидальным адом. По настоянию Эли мы спали в разных комнатах, а если я приближался к ней или пытался поцеловать, или коснуться, у неё случалась паническая атака: ладони тряслись и она хватала воздух ртом так, словно вот-вот задохнётся. Будто бы её кровь могла каким-то мистическим образом перенестись на меня. Мы даже поругались, и Эли отказалась ехать со мной на фестиваль. Но после нашей короткой разлуки всё изменилось. Дни наполнились покоем: мы вставали рано — в семь, или около того, за окном уже вовсю палило, затем отправлялись в тренажёрный зал, возвращались домой и, если в этот день у нас не было сеансов психотерапии или у меня какого-нибудь выступления на радио или интервью в преддверии остальных летних фестивалей, мы разбирали чердачный хлам. Спустили стол, воссоздали в комнате былой порядок. На заднем дворе я поставил турник, туда же перевесил боксёрский мешок. Вечерами работал в студии. Эли не отходила от меня. Пока я сидел перед мониторами и сводил треки, она лежала на диване с книгой в руках. Иногда мне даже казалось, что она и не читала вовсе, потому как, когда бы я ни взглянул на неё, её глаза всегда пристально наблюдали за мной. Однажды я спросил, не скучает ли она, на что получил ожидаемо отрицательный ответ. Раз в пару дней звонила Жюльет, и Эли рассказывала ей о тех интервью и выступлениях, на которых мы бывали. Показывала видео и фотографии. А потом мы втроём сетовали на погоду. Я всё чаще обдумывал предложение Ксавьера, понимал, что Эли не может находиться рядом со мной двадцать четыре часа в сутки, хотя меня вполне устраивало положение вещей. С другой стороны, о какой работе для неё могла идти речь, если в июле у меня не будет ни одной свободной недели: на первую половину месяца намечены выступления с нашим сайд-проектом, тринадцатого числа — презентация клипа, во второй половине — очередной фестиваль и масштабные съёмки третьего клипа. В августе выходит альбом, после которого пара месяцев уйдёт на промоушен, а затем последует турне. В этой рутине я видел привычный покой и стабильность. Я был счастлив, сейчас вдвойне. Дни были наполнены гармонией, но в моей голове почему-то занозой сидела поговорка, что затишье бывает перед бурей. Было воскресенье, двадцать второе июня. Я сводил песню, Эли лежала на диване с раскрытой книжкой на груди и смотрела в крошечное окно под потолком. Я видел её отражение на чёрном экране одного из компьютеров. Верно, прошло около десяти минут, прежде чем она отвела взгляд. А я даже уже снял наушники, чтобы спросить, всё ли в порядке, но решил, что если сделаю это эдак в сотый раз за выходные, она разозлится. Во вторник мы летим в Париж, и с каждым днём во мне нарастало чувство тревоги, едва ли не граничащее с паникой. Мне казалось, что если эта «буря» и разразится, то именно там, в клинике. Хотя никаких предпосылок не было: ни высыпаний на коже, ни увеличенных лимфоузлов, ни побочных эффектов от препаратов — ничего. Только у меня головные боли из-за того, что изводил себя, надумывая страхи из-за результатов её анализов. — Неинтересная? — спросил я, когда Эли, отбросив книгу, села на стул рядом со мной. — Да, — выдохнула она, положила голову на скрещенные на столе перед пультом руки и стала наблюдать за моими манипуляциями. — Твоя мама как-то упомянула какого-то польского писателя. Фраза из его романа висит в её кабинете. Не помню, как его звали… — Лем, — отрешённо ответила она. — А что за роман? Эли промолчала. Смотрела куда-то сквозь монитор, словно уже думая о чём-то своём. — Эли? Она перевела взгляд на меня и вопросительно кивнула. — Откуда эти слова, что человек без людей не может стать человеком? — Солярис, — сказала она. И через мгновение добавила: — Книга называется «Солярис». — Ты читала? Она утвердительно буркнула в ответ. — О чём она? Расскажешь? — Ты же работаешь, — недоверчиво покосилась, точно разгадав мой замысел занять её какой-нибудь болтовнёй. — Уже заканчиваю. Видишь, написано: «Идёт сохранение». — Слишком сложно… — грустно прозвучал её голос. — Пересказывать сложно. — А в двух словах? — невольно улыбнулся я, когда её брови сурово изогнулись, и всё лицо сделалось таким задумчиво-серьёзным. — О трагедии одного человека, возведённой до масштабов космоса, — протараторила она, как если бы это была хорошо заученная фраза. — Но ведь трагедия одного человека всегда трагичней, чем трагедия всего космоса, — не слишком умело выразил я мысль из-за того, что отвлёкся на очередное выскочившее на экране окно с запросом о сохранении внесённых изменений в файл. — Я хочу сказать, чем масштабнее драма — тем меньше в ней драматизма. Разве не так? — Так. Просто… — закусила она губу, потупив взгляд. — Просто… всё, что от нас остаётся — воспоминания. Всё твоё существование, чего оно стоит?.. Не знаю… А вот я не знал, причиной её помрачневшего настроения стали воспоминания о сюжете книги или всё-таки что-то другое. Я боялся, что второе, оттого и не спросил. Мне не хотелось портить вечер философской тирадой о бренности бытия, поэтому я предложил выбраться в город, поужинать в каком-нибудь хорошем месте и отвлечься от предстоящей сдачи анализов.83
понедельник, 23 июня
Утро понедельника я провёл за работой: переделывал расписание репетиций на неделю. Крис, как правило, бывает в студии до полудня. Парни — всегда по-разному, зависит от их сайд-проектов. На этой неделе они даже не в городе. Тони возвращается в субботу, поэтому пришлось перенести некоторые вечерние репетиции и записи на утро, остальные же попросту отменить. Эли надеялась, что Жюльет прилетит в Париж и мы проведём несколько дней вместе. Но у Жюльет не получилось вырваться из-за работы, потому я и предложил полететь в Монреаль, видел, что Эли хотела обсудить результаты анализов с матерью лично. Сперва она обрадовалась, а потом почему-то стала уговаривать меня остаться, ссылалась на мою занятость. Однако, будь я и впрямь загружен работой, всё равно не отпустил бы её одну. Первое выступление нашей с Ксавьером и Томом группы состоится в Берлине пятого июля, а до того я имел полное право позволить себе такую роскошь, как незапланированные выходные. День сегодня на удивление не был жарким. Обещали дождь, но белые облака, что заволокли всё небо, совершенно не походили на грозовые. Я хотел сходить к Эбертам, одолжить у Кристины велосипед для Эли и покататься в парке или вдоль набережной. Но время уже три часа, и, верно, столько же она собирает чемодан. Я понимал, что если бы мне однажды довелось поучаствовать в соревнованиях на «скоростные сборы», я без тени сомнения занял бы одно из призовых мест, потому как за годы турне научился делать это уже на уровне рефлексов. Да, Эли — не я. Но, бог мой, три часа! — Может, тебе помочь? — осторожно поинтересовался, заглянув в комнату. — Не могу найти… — ответила она, продолжая рыться в ящике с документами. — Что именно? Может, я видел? — Нет, — мотнула она головой и пробормотала себе под нос: — Я и не помню, когда в последний раз делала записи в той тетради. — Какой тетради? — сел я на кровать. — Что-то типа дневника обо всех изменениях, — теперь принялась выкладывать бумаги на пол. — О головных болях, сыпи, как той, нарушениях режима сна, потере в весе и прочем… Нет, подобной тетради я точно не видел. Попадись она мне на глаза, я бы запомнил. — Я поеду домой. Наверное, она там. — Вместе и заедем. — Ты уже освободился? — удивлённо посмотрела она, даже и не вспомнив о намеченной на вечер велопрогулке. — Кроме тетради тебя беспокоит что-то ещё? Потому как последние пару дней ты словно не со мной. Эли? Она оторвалась от поисков и села на чемодан, смотря то ли на меня, то ли сквозь меня. — Твои анализы. — Мои? — не сразу сообразил я, о каких именно анализах вообще шла речь. Эли стала говорить о нашем незащищённом контакте, сказала, прошло больше месяца и уже можно сдать повторный тест на ВИЧ. Я не был против, только не понимал, почему она приняла это решение, даже не поставив меня в известность. Её ответ, впрочем, оказался вполне предсказуемым: «Не хотела, чтобы и ты нервничал». Но вышло-то наоборот. Месяц никто не жил в её квартире, и, как результат, — повсюду лежит серый слой пыли. Я предложил раскидать простыни и прикрыть ими мебель, но Эли настояла на уборке. Был уверен, что она это не всерьёз, но когда она вышла из ванной с ведром воды и тряпками, то понял — велопрогулка сегодня не состоится. Она с таким трепетом протирала пыль с книг и старого сервиза, что на секунду мне подумалось, будто собиралась сюда вернуться. — Тут две твоих футболки, заберём? — раскладывая какие-то свои вещи, спросила, стоя на коленях перед открытой дверцей прикроватной тумбочки. — А твои? — кивнул я на свитер в её руках. — Зачем он мне сейчас? — пожала она плечами. — Он осенний. — Дело только в этом? — всё же хотел я услышать свою догадку озвученной. — У тебя мало места, — отмахнулась она, а мне показалось, что мои брови доползли едва ли не до макушки. — Заберём в следующий раз, сейчас с собой нет чемодана. — Ну тогда пусть и мои футболки пока полежат, — растянулся я на кровати у распахнутого окна с книжкой «Солярис». Двадцать пять страниц спустя Эли возникла передо мной с тетрадкой в руке, готовая вернуться домой, но вот я не мог оторваться от рассказа. Меня всегда увлекала идея бесконечной темноты: темноты космоса и человеческого сознания, и что-то подсказывало, дальше речь пойдёт именно об этом. Хотя, собственно говоря, этим «что-то» были произнесённые Жюльет слова о неспособности человека стать Человеком без других людей. — Иди сюда, — придвинулся я ближе к подоконнику. Эли недоверчиво посмотрела, потом едва заметно улыбнулась и всё же забралась на кровать. — Ты уже понял, почему он прилетел на Солярис? — спросила и, положив голову мне на плечо, коснулась губами шеи. — Не совсем. На станцию вызвали психолога, потому что эти двое вроде как сошли с ума. А вроде, как и нет… Он же сам видел африканку, разгуливающую по коридорам станции. Откуда она там? Или этот океан, покрывающий всю планету, испускает какой-то химикат, вызывающий галлюцинации, или они все там и вправду с катушек послетали… Я пока не разобрался. И почему этот Гибарян покончил с собой? Ты же знаешь разгадку? Хотя нет, не говори! — И не собиралась, — появились на её щеках эти кокетливые ямочки. — Так сладко пахнет, — потянула носом вдруг ворвавшийся в комнату порыв ветра, принесший с собой аромат цветущей липы. — Хочу, чтобы ты почитал вслух, как тогда. Я только кивнул и, найдя предложение, на котором остановился, затем продолжил: «Я настолько отупел от усталости, что даже не сумел разложить кровать в кабине и, вместо того чтобы освободить верхние зажимы, потянул за поручень, и постель свалилась на меня. Наконец я её опустил, бросил одежду и бельё прямо на пол и полуживой упал на подушку, даже не поправив её. Я заснул при свете, не помню когда. Открыв глаза, я решил, что спал всего несколько минут. Комната была наполнена угрюмым красным сиянием. Мне было холодно и хорошо. Напротив кровати, под окном, кто-то сидел в кресле, освещённый красным солнцем. Это была Хари. В белом платье, босая, тёмные волосы зачёсаны назад, тонкий материал натягивается на груди, загорелые до локтей руки опущены. Хари неподвижно смотрела на меня из-под своих чёрных ресниц. Я разглядывал её долго и в общем спокойно. Моей первой мыслью было: «Как хорошо, что это такой сон, когда знаешь, что тебе всё снится». И всё-таки мне хотелось, чтобы она исчезла. Я закрыл глаза и заставил себя хотеть этого очень сильно, но, когда посмотрел, она по-прежнему сидела передо мной. Губы она сложила по-своему, будто собиралась свистнуть, но в глазах не было улыбки. Я припомнил всё, что думал о снах накануне вечером, перед тем как лечь спать. Хари выглядела точно так же, как тогда, когда я видел её в последний раз живой, а ведь тогда ей было девятнадцать. Сейчас ей было бы двадцать девять, но, естественно, ничего не изменилось — мёртвые остаются молодыми. Она смотрела на меня всё теми же всему удивляющимися глазами. «Кинуть в неё чем-нибудь», — подумал я, но, хотя это был только сон, не решился». Меня разбудил методично барабанящий по металлическому подоконнику дождь. С улицы тянуло свежестью и ароматом цветущей липы. Мокрые ветви раскачивались на ветру, из-за чего мелкие капли, слетая с листьев, то и дело осыпали лицо прохладной влагой. Книжка сползла к ногам, а Эли горячо сопела под ухом. На мгновение я даже забыл, где и почему мы тут. Взглянул на стоящий рядом механический будильник — почти восемь. Грозовая туча уже уходила — под нависшей над парком серой шапкой облаков макушки деревьев были залиты светом солнца, потоки золотых лучей которого будто стекали с крыши дома. В сознании до сих пор творился какой-то кавардак из картин образов «Соляриса» и собственных сновидений. Не помню, на какой именно странице мы заснули, помню лишь, что явившаяся к этому психологу, Крису, Хари была настоящей, а вовсе не сном, как ему сначала подумалось. Бедный Крис так перепугался, что обманул Хари, попросив забраться в ракету, а затем отправил её со станции в космос — летать по орбите Соляриса. А следующим утром Хари вдруг снова вернулась. Точнее, вернулась не та первая, а другая, ничего не знающая и не понимающая, где очутилась. Так как моё чтение оборвалось, я всё ещё не разобрался: в действительности ли на станции все разом свихнулись и обзавелись своими собственными галлюцинациями или этот громадный живой океан-инопланетянин, населяющий и контролирующий целую планету, и вправду пытался установить контакт с людьми посредством материализации образов, вырванных из их памяти. Второй случай страшнее. Один ли и тот же это человек: реально существующий и запечатлённый в моей памяти? Та ли эта Эли? Тот ли я для неё? Кто мы? Там… в головах друг у друга. — У тебя такое лицо… — Её горячий шёпот коснулся груди. Даже не заметил, как давно она проснулась. — Так нахмурился, — улыбнулась она и, положив палец на мою переносицу, принялась массировать кожу от брови к брови, уговаривая рассказать, о чём я думал. — О том, как сильно отличаются те образы моего «я» в головах людей, знающих меня. Тот я, каким вырисовываюсь, например, в твоём сознании, насколько он соответствует моему реальному я? То же касается и других. И тебя. Та, какой я вижу тебя, — настоящая ты? А что если вот вдруг… что если однажды какой-нибудь Океан, как тот, в книге, «оживит» мою память? Нет, я понимаю, что там, в головах «знающих нас», мы и не можем быть на сто процентов «настоящими», потому что это — лишь отпечатки чужих эмоций, и те поступки, которые мы совершаем в чужих головах, подчинены чужим суждениям о нас. И в самом деле… как будто мы и не существуем вовсе. — Разве это важно? Кто я там, — прижала она губы к моему виску. — Кто ты в моей голове. Я вот уверена, что ты там, — теперь указала на свой висок, — настоящий. Настоящий ли? Таким, как с ней, я не был ни с одной женщиной. Я всегда презирал тех безвольных тряпок, в одну из которых сейчас превратился. Но отчего-то мне нравилось, кем я становился рядом с Эли. В ней я находил что-то, что давно потерял в себе или никогда и не имел: наивность и непорочность. — Наверное, легко жить, зная ответы на всё? Ведь так ты как-то выразилась? Даже на риторические вопросы… — Ну вот смотри, — резво села она. — Хари. Какой она «вернулась»? Хорошей или плохой? — вскинула она бровь, выжигая меня выжидающим взглядом. — Эли, это, — невольно рассмеялся я, — тут не ответишь однозначно. — Ну, скорее хорошей, чем плохой, да? — Пожалуй, — кивнул я. — Если в воспоминаниях мы хорошие, значит — настоящие, — категорично заявила она. — Это такая женская логика? — едва успел я спросить, как Эли ударила меня маленькой подушкой. — Мы не рождаемся плохими. — Ты ещё слишком наивна, — уже рассмеялся я в голос. — Мы и хорошими не рождаемся. Мы рождаемся глупыми. Хорошими называют наши поступки, вот они и запоминаются, искажая реальный образ человека. Не бывает абсолюта. В каждом человеке есть гниль, которая при определённых условиях разрастётся даже на, казалось бы, безупречной коже. Ещё хорошими мы попадаем в память, проходя через фильтр одурманенных глаз. Я бы назвал глаза «влюблёнными», но чаще на них пелена дури, а не любви. Это я о Христе, — тут же уточнил, потому как Эли нахмурилась. — И если мы решим воссоздать человека из нашей памяти, это будет лишь репликация собственных эмоций: положительных или отрицательных. Естественно, к приятным воспоминаниям мы возвращаемся чаще, оттого, наверное, Океан и выбрал именно Хари. Знаешь, на что бы я с удовольствием посмотрел? Эли отрицательно мотнула головой, показывая всем видом, что расстроена, вероятно, из-за того, что я с ней не согласился. — Если бы Океан мог создать любого человека из моей памяти, как думаешь, кого бы я выбрал? Она безразлично пожала плечами, но в глазах мелькнули искорки заинтересованности. — Себя. И знаешь что? Даже «я» из собственного сознания не был бы настоящим. И знаешь что? Она улыбнулась и снова вопросительно кивнула. — Я бы последовал примеру Криса и, запихнув «себя» в ракету, отправил бы от себя к чертям подальше, потому что не вынес бы собственного занудства, умноженного надвое.84
вторник, 24 июня
В полдень следующего дня мы уже были в Париже. Эли и таксист всё без умолку трещали на своём французском, споря, как быстрее добраться до отеля. Признаться, я не понимал, в чём был смысл спешки. В клинике нам нужно появиться лишь завтра утром. — Уверен, ты знаешь город лучше него, но пусть везёт так, как ему нравится, — взял я её за руку. Она смерила меня взглядом и, фыркнув, откинулась на спинку сиденья. — Ты нервничаешь из-за анализов или?.. — Я чувствую себя каким-то туристом. — Туристы не называют тутошних водителей «шофёрами», как это делаешь ты. Эли негромко усмехнулась и отвернулась к окну, по мутному стеклу которого струились крошечные ручейки бушующего над городом ненастья. Дождь лил как из ведра. Но сегодняшняя непогода и хмурый день только придавали городу оттенки бесконечного и старомодного романтизма. Всё казалось каким-то необычайно артистичным. Асфальт потемнел на несколько тонов, а разметка на дорогах засияла белизной. Даже кудрявые кроны каштанов на фоне этого пасмурного неба словно налились благородной весенней зеленью. А бесчисленное множество плошек с красно-розовыми цветами, что висели едва не под каждой кованой оградкой окон, и мельтешащие всюду разноцветные зонтики прохожих и вовсе походили на кружащееся вместе с каплями дождя праздничное конфетти. Эли хотела, чтобы я снял номер в отеле неподалёку от клиники. Я же, напротив, — изо всех сил старался не акцентировать внимание на цели нашей поездки. Для меня будет достаточным увидеть здание клиники в день визита, а до того я предпочёл держать нас подальше от всего врачебного. Потому-то и действовал по старой схеме: кроме района Нотр-Дам я не знал города, но останавливаться в отеле Royal Cardinal не решился, — там, наверное, до сих пор всё кишит моими декабрьскими мыслями. И я выбрал местечко прямо за кафе PANIS. Таксист пробормотал что-то на французском и, прошуршав колёсами, притормозил у открытых ворот высокого металлического забора, за острыми копьями которого зеленел неприлично-педантично выстриженный газон. Светлое пятиэтажное здание выглядело, как огромная перевёрнутая буква «U», внутри которой по обе стороны парадной двери стояли два каменных горшка, похожие на перевёрнутые колокольчики. Я не знал, как трактовать эти «перевороты», но сердце болезненно кольнуло. Над каждым горшком с зелёным-травяным шариком висела старомодная стеклянная лампа, а ещё выше, под резной оградкой балкона, густо увитого плющом, сияли золотые буквы LE COLBERT. Эли, обратившись к таксисту, сказала что-то на такой ошеломительной скорости, что я и не понял, был ли это вообще человеческий язык. Таксист дважды протяжно просигналил, и немного погодя из-за двери отеля показался швейцар чёрном костюме и с забавной бабочкой под узким подбородком. В одной руке парень держал большой раскрытый зонт, в другой — две точно таких же закрытых трости.85
Накануне мы оба плохо спали, думали, прилетим, доберёмся до номера и ляжем отдохнуть, но барабанящий по крыше дождь и гроза так и не дали уснуть. А через час и вовсе распогодилось. Яркий солнечный свет залил всю комнату, и мы выбрались на прогулку. — Говорят, там очень вкусный луковый суп, — кивнул я на витрину кафе PANIS. — Я его так и не попробовал. — Хочешь, пойдём туда. — Эли безразлично пожала плечами. — Нет, давай уж в твоё место, — посмотрел я на светофор, по-прежнему горящий красным. Хотя есть я совсем не хотел. Аппетит пропал из-за нахлынувшего потока эмоций. Я помнил каждый перекрёсток и каменный мост, каждый метр этих дорог, каждое кафе и каждый дом, заключённый меж собором Богоматери, дворцом Правосудия, набережной Турнель, бульваром Сен-Жермен, улицами Лагранж, Жусьё, Эколь и Кардинала Лемуана. Я помнил, какое непреодолимое отвращение питал ко всем этим французским словам зимой. И как они изменились для меня сейчас. Будто бы все те воспоминания о моих скитаниях были вырваны из какого-то кинофильма, который врезался мне в память и искусно перетасовал реальные образы с голографическими. — Comment ça?.. — излишне раздосадовано произнесла Эли, когда мы остановились перед ярко-розовым навесом кафе-мороженого. Так как изначально направлялись мы в какой-то «классный сырный ресторанчик», долго соображать не пришлось — на его месте уже другое заведение. На самом деле, может, оно и к лучшему. После прошедшего ливня парило так, что сыру я бы предпочёл что-то более освежающее. И, взяв по вафельному рожку, мы пошагали вдоль набережной в сторону Эйфелевой башни. У нас не было никакого особого плана или маршрута этой прогулки, мы лишь хотели подышать воздухом. — Раз мы всё равно двигаемся к башне… Где-то там был тот самый торговец книгами, про которого я тебе рассказывал. — Ты всерьёз думаешь его сегодня встретить? — залилась Эли звонким смехом. Признаться, я и саму набережную с трудом припоминал, не говоря уж о лице декабрьского букиниста. Но почему-то мне казалось, что такие, как он — символы города, — не исчезают бесследно. Я стал описывать место, где наткнулся на него, а Эли неспешно лизала мороженое и то скептически сводила брови, то изумлённо вскидывала их. — Штэф, там не бывает букинистов, — заключила она наконец. — Осторожно! — ухватив меня за руку, дёрнула на себя, когда из-за спины раздался трещащий звон, и четверо подростков на велосипедах пронеслись мимо нас. — Как не бывает, когда он был. Может, они там из-за Рождества собрались? Эли снова мотнула головой, назвала искомую набережную по-французски и сказала, что там мы вряд ли кого-то найдём. — Может, я не так объясняю? Ну вот смотри. Если идти прямо от башни в сторону… в сторону… ну, сюда! К Нотр-Дам. Вообще, тут все места на одно лицо. Но вот там были уличные фургончики фастфуда, не исключено, поставленные лишь из-за праздников. — Quai d’Orsay, — в очередной раз произнесла она название набережной на французском. — И я точно помню, как проходил мимо памятника перед мостом, но не пешеходным, там до него была какая-то маленькая площадка, ведущая к порту… — Du Gros Caillou, — рассудительно кивнула. — Ты вот эти свои французские штучки оставь! — O-la-la! — усмехнулась она. А в меня словно ударила молния. Трижды. После каждого произнесённого ею звука. В этот момент я будто бы вновь и в то же время в первый раз влюбился в неё. Окончательно и безвозвратно. — Et tu vas faire quoi? — Отчеканив каждый слог, она насмешливо улыбнулась. Все эти её жесты, вздохи, взмахи, платья совершенно обезоруживали. И, не стой мы сейчас посреди улицы, я бы ответил на её «quoi». Дойдя до моста Искусств, я всё же отказался от собственной затеи отыскать декабрьского торговца. Последний довод Эли, что время перевалило за пять часов, а значит — все букинисты разошлись по домам, возымел надо мной силу. — Почему он весь увешан замками? — спросил её, разглядывая ограды моста. Я понимал, что это дело рук потерявших голову влюблённых. Но с чего вдруг именно этот мост? — Понятия не имею, — пожала она плечами. И, улыбнувшись, добавила: — Честное слово. Знаю, только что он был первым железнодорожным мостом, а позже стал пешеходным. Пешеходов сегодня было мало. Кроме меня и Эли, верно, ещё лишь человек пять шагали по мосту. По левую его сторону, выстроившись в ряд, около десятка детишек с мольбертами рисовали открывающийся вид на Сену и треугольник Эйфелевой башни, выступающий из-за зелёных макушек деревьев. А пожилая дама в белом сарафане давала им указания низким командным голосом. Две небольшие группы то ли студентов, то ли туристов, рассевшихся за деревянными столами на мосту, трапезничали совсем не французскими гамбургерами с газировкой, переговариваясь о своём. Когда мы оказались на противоположном берегу, весь наш энтузиазм пойти в сад Тюильри угас, и мы повернули в обратном направлении. Дошли до моста Нёф, что тянулся прямо за дворцом Правосудия и просидели на острове в каком-то крошечном парке до восьми. Эли говорила о детстве, обещала завтра показать свою школу, потому как та находилась недалеко от клиники. И я бы остался на этой скамейке среди клумб пёстрых цветов до самых потёмок, слушая её рассказ, но с востока послышались раскаты грома, а потом над крышей Нотр-Дама нависла незаметно подкравшаяся грозовая туча, и мы поспешили в отель.86
среда, 25 июня
Маленькие улочки Парижа ещё в прошлый раз показались мне адом для водителей. Можно добрых полчаса колесить вокруг нужного тебе места и, в итоге не найдя разрешающего знака, завернуть уж хоть куда-нибудь, где можно бросить машину и просто пойти пешком. — А там жил Ван Гог. — Эли указала пальцем на очередное светло-жёлтое здание, я успел рассмотреть только синюю дверь. Мне казалось, петляя по этим лабиринтам, мы теряли уйму времени, нежели если бы поехали по главным дорогам. Но и Эли, и «шофёр» заверили, что «так быстрее». Спорить я не стал. Совершив ещё несколько поворотов, такси наконец остановилось на невероятно узкой улочке. В подобных укромных местечках обычно ютятся курильщики или те, кому приспичило справить нужду. По правую сторону дороги тянулась длинная неприветливая стена кладбища Монмартр, светлый кирпич которой давно раскрошился под тяжестью времени. А стекающий со стены плющ нагонял ещё большего уныния. Слева, над грязно-белым, кое-где исписанным вандалами первым этажом клиники с выцветшей табличкой Santigo Bordini Group, высились ещё три этажа из красного кирпича, однако выглядели они так современно, словно их только вчера положили. Всё это место, пропитанное хронической чахоткой, вызывало у меня абсолютную неприязнь и отторжение. Мне не нравился даже тот факт, что внутрь мы вошли через запасной выход. Эли же улыбалась и была спокойна. — Чего ты так дёргаешься? — спросила она, сунув мне в руки зелёную плюшевую лягушку, персонажа из «Улицы Сезам», пока мы сидели на диване в кабинете Дидье, ожидая его самого. — Где ты его успела раздобыть? Она только улыбнулась и, ничего не ответив, забрала обратно. Надела на руку и, ловко раскрывая зелёный рот, произнесла тонким детским голоском: — Я лягушонок-Кермит, а как тебя зовут, трусишка? — Heureux de vous voir de si bonne humeur, — поприветствовал нас вошедший в комнату мужчина в распахнутом белом халате, под которым была обычная повседневная одежда: джинсы и синяя футболка. Хоть мы и смеялись, настроение у меня «хорошим» не было: в голове без остановки пульсировали тревожные мысли. — Didier, — протянул он мне руку и широко улыбнулся, оголив ряд неестественно белых зубов. Мы формально пожали руки, но представиться я не успел, он опередил, спросив: — Stephán? — Так неприлично долго ещё никто не тянул последний слог моего имени. — Yes, — машинально ответил я. — Присаживайтесь, — так же на английском сказал он, взглядом указав на диван, с которого мы только поднялись. Так прошли сорок минут. Дидье сидел в кресле за своим рабочим столом, Эли — напротив в таком же кресле на колёсиках. Они о чём-то говорили на французском. Я ничего не понимал, сидел на диване и рассматривал лицо Дидье, гадая, сколько ему лет. На его тёмно-каштановых коротких кудрявых волосах, кажется, не было ни единого седого волоска, да и на лице почти отсутствовали морщины. На полке над его головой стояла фотография в рамке из красного дерева. На снимке Дидье сверкал выбеленными зубами и, широко разведя руки, обнимал женщину и паренька. Женщина с собранными светлыми волосами под съехавшей набок шляпкой целовала его в щёку, то ли смеясь, то ли улыбаясь. Парнишке с тёмной шапкой кучерявых волос на вид было лет шестнадцать-семнадцать. Рядом с этой фотографией была ещё одна: Дидье и Эли с отцом. Все трое — в белых футболках с надписью и логотипом Médecins Sans Frontières. Стоя перед фургончиком, за которым простиралась африканская саванна, они выглядели так, будто перед тем, как фотограф выкрикнул: «Улыбнитесь!», что-то бурно обсуждали, оттого их улыбки и вышли такими естественными. Странно, что я не заметил этот снимок первым. А под полкой висел плакат: карта Франции. Вернее, там была нарисована только лента границы. Внутри самой страны были хаотично разбросаны точки, указывающие на расположение всех клиник, входящих в группу Santigo Bordini. Дидье громко защёлкал по клавишам клавиатуры, и я снова перевёл взгляд на них. Он что-то спрашивал, Эли что-то отвечала, он что-то печатал. Я всё так же ни черта не понимал. Затем его мобильный зазвонил. — Alors, allons-y! — повесив трубку, хлопнул он в ладоши и указал на дверь. Мы закончили только к полудню. Я в жизни не проходил настолько полное обследование. Из меня взяли пять пробирок крови или больше. Я снова сдал экспресс-тест. Результат оказался отрицательным, но сказали, в этот раз проверят и кровь. После мы направились в кафетерий клиники, так как за весь день у нас не было ни крошки во рту. Завтра нужно явиться на повторный приём, узнать результаты, а значит, до того я буду чувствовать себя как на иголках. — Всё должно быть в порядке, — успокаивал меня Дидье, вышагивая вдоль широкого окна своего кабинета и рассматривая листы с результатами остальных обследований. — Дэни́ чувствует себя хорошо. Твой тест, — взглянул на меня, — отрицательный. И, думаю, завтра это лишний раз подтвердится, — запнулся он на последнем слове, из-за того, что крайне внимательно изучал МРТ-снимок моего колена. — Что-то не так? — спросил я. Дидье вытянул губы в трубочку и, положив бумаги и снимки на стол, покачал головой. — Он никогда не объясняет эти результаты, — сказала Эли, усмехнувшись. — Боится, что мы станем параноиками. — Ко всему можно придраться, — пробубнил Дидье. — Если бы что-то было не так, я бы вам об этом непременно сообщил. Но… — так и не закончил он мысль, стоял перед раскрытой дверцей шкафчика, из-за чего его головы не было видно, а правая рука, гремя пузырьками, рылась внутри отделения. Я посмотрел на Эли. Она пожала плечами. Никто не решался спросить об этом «но», намеренно оттягивая секунды святого неведения. — Но если вы занимаетесь спортом, нужно разминать мышцы как следует и заботиться о суставах. Посетите дома спортивного врача, он посоветует хорошие хондропротекторы. А пока вот, — закрыв дверцу, протянул он мне небольшую бутылочку, на которой было написано Black Seed Oil, а всё остальное описание — на арабском. — Это масло чёрного тмина — для иммунитета. По чайной ложке в день, — сказал он, но мне этого было недостаточно, поэтому я спросил, зачем мне-то нужно повышать иммунитет. Оказалось, для того, чтобы мой организм мог дать отпор вирусу «в тех случаях, когда не защищён». Его намёк я понял, поэтому от дальнейших расспросов воздержался. Дверь в кабинет вдруг распахнулась, и в комнату вошла женщина в белой форме, вручила Дидье ещё какие-то бумаги и поспешно удалилась. Он пролистал их, покачал головой, раздосадовано промычал и, посмотрев на нас, сказал: «Значит — будем резать», а потом громко рассмеялся. Я ненавижу чувство юмора врачей. Оно у них паршивое. Проговорив ещё какое-то время об общих положениях ведения здорового образа жизни, мы наконец покинули клинику опять через запасной выход. Но сейчас улочка не казалась мне столь угрюмой, как утром. А может, тому причина — погожий день. На самом деле, я так и не понял, был ли позитивный настрой Дидье настоящим или это только умелое прикрытие. Моё здоровье меня не пугало, я знал — если снимок МРТ и показал какие-то отклонения от нормы, они не смертельны. Однако я был полностью согласен с предостережениями относительно спорта. Занимаясь футболом с командой любителей, я нахватал кучу нелепых травм, которые в будущем аукнутся мне болью в суставах. По той же причине и Ксавьер бросил команду — опасаясь попасть на хирургический стол с порванными связками. В спортзале я чувствовал себя спокойней, чем на поле с людьми, не всегда отдающими отчёт своим действиям. — Думаешь, он прав? С анализами всё отлично? — не выдержал я и всё же спросил Эли, ведь это не первый раз, когда она их сдаёт и, наверное, знает, как ведёт себя Дидье, если повод для беспокойства имеет место быть. Она только угукнула. Но спокойней я себя не почувствовал.