• ATEM •

9

суббота, 13 сентября

      В комнате было холодно, хоть и по-утреннему свежо. Низкие тучи плотно стянули небо, я был уверен — сейчас нет и семи, но когда потянулся за часами, спросонья выронил их и разбудил Эли.       — Сколько времени? — прошептала она и раскашлялась.       — Это ты открыла окно?       — Ночью стало жарко.       — Не слышал, чтобы ты вставала.       Она улыбнулась и, натянув на себя всё одеяло, укуталась с головой. А меня тут же передёрнуло от противного холода, и я спешно закрыл окно. Мой организм получил свою «передышку». Впервые за долгое время, проснувшись, я не помнил сны, оттого и чувствовал себя отдохнувшим. Или, может, дело в том, что проспал часов десять, а Эли и того больше.       — Как ты себя чувствуешь? — спросил я и коснулся одеяла там, где предположительно должно было находиться её плечо.       Она не отреагировала. Или спала, или не услышала. Я же переспросить побоялся. И в мыслях всё повторял: «Ты себя накручиваешь. Ты накручиваешь себя. Накручиваешь». Накрутил до такой параноидальной степени, что уже искал ответы за пределами здравого смысла и логики. Может, потому воспалившееся сознание и ухватилось за Евангелие. Не знаю, на кой чёрт я всё таскал его с собой. Ждал очередного удобного случая доказать справедливость слов Де Моргана? Достал Евангелие из рюкзака, посмотрел на часы — 09:18, и медленно, точно ожидая приговора, начал листать до нужной главы: «Когда Он говорил им сие, подошел к Нему некоторый начальник и, кланяясь Ему, говорил: дочь моя теперь умирает; но приди, возложи на нее руку Твою, и она будет жива».       Я сойду с ума. Закончу дни на мягкой койке какой-нибудь психиатрической лечебницы, если не завяжу с этими играми, правил которых не знаю. Я захлопнул книгу и, зашвырнув в стоящее в углу комнаты кресло, решил сегодня же её сжечь или утопить, или ещё что, лишь бы стереть из памяти все некогда прочитанные строки. Какое-то время лежал, смотрел на меняющие форму облака, слушал крики чаек вдалеке и старался просто ни о чём не думать. А потом проснулась и Эли.       — Как ты себя чувствуешь? — вновь спросил я.       — Так, как чувствует себя человек, проспавший полдня — уставшей, — сладко потянулась она.       — Если ты считаешь мои волнения поводом для шуток…       — Прекрати, — прошептала мне прямо в ухо, а её ладони юркнули под ткань футболки.             Я сам уже до скрипа в зубах хотел её, но не смел тронуть. Она выглядела слабой, постоянно жаловалась на сонливость, хоть упорно и отрицала, говорила, что это «от безделья». Но я не знал истинных причин и опасался сделать хуже.       — Я скучаю по твоему телу, — коснулся моего живота её горячий шёпот.

10

      Волны с плеском бились о металлический каркас маяка, мелкими брызгами орошая нам лица. Застегнув ветровки по самое горло, мы стояли на мосту. А прямо под ногами мутное море ходило ходуном, оттого казалось одним громадным организмом, покрытым множеством белых пенящихся язв, потому и неспокойно дышащим или задыхающимся.       — У тебя бывают необъяснимые сны? — вдруг спросила Эли. Я только улыбнулся, уже не поражаясь ни странным совпадениям, ни знакам «свыше» и не ища в них судьбоносных связей. — М? — подняла она на меня глаза.       — Может, и бывают. Что ты имеешь в виду?       — Такие сны, которые невозможно описать словами.       Я пожал плечами. Да и разве существуют слова, способные с детальной точностью передать тот рецепторный накал, с которым врывается в мозг эйфория? или страх?       — Ну вот представь, — воодушевлённо произнесла она и, встав за спиной, зачем-то накрыла мне глаза ладонями, — представь самый громкий звук в самом тихом его проявлении.       — Не нужно было тебе прогуливать уроки физики, — засмеялся я и поцеловал её холодные пальцы.       — Дело не в физике! — пылко возразила она. — Дело в снах. А в них нет физики! Я говорю о чём-то, звучащем настолько громко, — взмахнула она рукой, — запредельно громко, что твои уши уже не в состоянии услышать, только ощутить. Как… как если бы ты погружался под воду, и с каждым метром вглубь нарастающее давление давило бы на перепонки. Ты вроде был бы глухим, но и в то же время осязающим кожей — вокруг тебя звук. Не запах или свет, а именно звук! Но так не только со звуком, а и с формой, размером. Вот если бы ты был слепым, и рядом с тобой стоял километровый великан, и ты мог бы ощутить разницу в росте каким-то осязаемым способом… Это как если бы твои органы чувств поменялись восприятиями.       Она снова посмотрела на моё озадаченное лицо и безуспешную попытку подавить улыбку и раздосадовано выдохнула.       — С ощущением звуковых волн всё же понятней, но великан… — засмеялся я, обняв её.       — Ладно, забудь, — опять протяжно выдохнула.       Но я, наоборот, почему-то запомнил.

11

      Мы неспешно брели от побережья к отелю, когда мой взгляд приковали два чёрных автобуса в зоне кемпинга, которые там, среди трейлеров, смотрелись явно лишними. Рядом с одним из автобусов стоял Том и, жестами указывая направление, помогал водителю припарковаться.       — Это не Крис за рулём? — спросила Эли.       Я сощурился и разглядел дредастую голову друга.       — Видал? — спрыгнув со ступени, прокричал мне Крис, как только мы подошли ближе. — С тебя двадцатка, — теперь обратился к вышедшему из соседней двери Ксавьеру.       — Вы здесь откуда? — посмотрел я на обоих, и они кивнули на Тома.       Из второго автобуса тоже показались наши: Тони со своей подругой, Густав с женой, группа Даниэля и, вероятно, их девушки, а ещё джазисты, Райнер и двое водителей, частенько бывавших с нами в турах.       Я не стал расспрашивать, что такого сказал им Том, из-за чего они организовали эту вылазку к морю. Скорее всего, дело было даже не в нас, хоть сперва я и впрямь так подумал. Наверное, Тому и в самом деле надоело пить в одиночестве.       Позже, когда мы вернулись из отеля с обеда, парни уже расположились на разрешённом для разведения костров и жарки барбекю песчаном клочке земли у берега. Установили гриль, развели костёр, вокруг которого расставили раскладные стулья, а поодаль столы.       Ветер поутих, но день так и не распогодился. Небо касалось земли призрачным туманом. Казалось, вот-вот заморосит дождь. Приезжая молодёжь ушла на смотровую площадку маяка. Том разливал по стаканам домашнее вино Густава.       — Надолго вы в Париж? — сев рядом с нами, спросил Ксавьер.       — На пару дней, — ответила Эли, однако я не был в этом так уверен.       — Может, съёмки для журнала не отменять? — покосился он на меня. Я лишь неоднозначно дёрнул плечом, совершенно не горя желанием строить какие бы то ни было планы до заключения Дидье. — Ладно. — Ксавьер шумно выдохнул. — Чем вчера занимались? — как бы между прочим прозвучал его вопрос. — Том говорил, на водных лыжах будем кататься, но что-то никого, — перевёл он взгляд на серое море, у горизонта сливающееся с таким же хмурым небом.       — Вроде скоро отлив. Или желающих нет.       — И не надо, — вмешался Том и сунул в руку Ксавьеру стакан с вином.

12

      Крис жарит кукурузу, рассказывая избитую пошлую шутку. Том хохочет во всю глотку, отчего смеются и остальные.       — Все темы об одном, — пытаясь подавить улыбку, говорит жена Густава.       — Но-но! — вступается Том. — Темой вчерашней дискуссии была любовь!       — Видимо, вчера ты был трезв, — парирует она.       — Ещё пьянее, чем сегодня, — отвечает он и снова закатывается смехом.       — Оттого дискуссия и не состоялась, — добавляю я.       — Состоялась бы, если бы вы смогли ответить на мой вопрос. А вы… — взрываются его губы звуком «п», и он разводит руками.       — О чём речь? — прерывая свою беседу с Михаэлем и придвигая стул к Тому, спрашивает наш тур-водитель Феликс.       — Ответишь на вопрос — получишь стакан вина, — говорит Том. Феликс принимает крайне заинтересованный, но наигранный вид. — Что такое «любовь»?       — О-о, — протягивает он, отодвигает стул обратно к грилю, а затем, громко хохоча, опять подсаживается к нам. — Ну, вообще, по-моему, ты сам на свой вопрос только что ответил. Разве нет?       — Ещё варианты! — вскрикивает Том, явно недовольный аналогией с опьянением.       — Любовь, она, как бабочка, — одухотворённо произносит Крис, наблюдая за тянущимися от гриля лентами серого дыма, — сожмёшь слишком сильно — раздавишь, отпустишь — и она улетит.       — Что за мать твою?! — скрипит смехом Ксавьер.       — Я подписался на «Цитаты на каждый день». Современная философия, — уточняет он и трясёт вилкой в воздухе, подчёркивая важность слов.       — Был такой русский театральный режиссёр, — подключается Густав, — Станиславский. Как-то и его спросили о том же, на что он ответил: «Любить — это хотеть касаться». Да, Антони? — подмигивает он Тони: в одной руке держащему телефон, в другой — ладонь подруги.       — А? — поднимает Тони голову и непонимающе пожимает плечами.       — Штэф? — кивает мне Том.       — Я солидарен с Крисом и теорией о бабочке, — отмахиваюсь я.       — Герр Майер, — хлопает он Ксавьера по коленке.       — Убери от меня руки! — смеётся тот.       — Викки? Ну вы-то с Густавом уже столько, хоть ты скажи мне. А то создаётся впечатление, что меня не впускают в какой-то особый клуб для избранных.       — Любовь — это то, что двигает тебя в правильном направлении. Но семейная жизнь часто сбивает с пути. Поэтому для гармоничных отношений важно работать над собой, учиться терпению, пониманию, сопереживанию, — отвечает она.       — Знаешь, ты меня вот сейчас натолкнула на мысль, — говорю я, и ещё даже не озвучив идею, поражаюсь её постулативной обречённости. — В правильном ли? Становимся ли мы теми, кем должны быть, с теми, с кем должны или не должны быть? Ты связываешь себя с человеком, которого любишь, и связь эта обоюдна. Ты счастлив, ну, в каком-то простом понимании этого слова. И означает ли это, что ты, пребывая в состоянии гармонии, находишь настоящего «себя»? И оттого совершаешь нечто судьбоносное, то, ради чего ты и пришёл в этот мир. Но ведь это возможно и при другом, одностороннем, раскладе: ты живёшь с человеком, которого не любишь, или он тебя. И вас связывают лишь разного рода зависимости и страхи: финансовая зависимость, страх одиночества…       — Отношений второго типа в разы больше, — кивая головой, добавляет Ксавьер.       — Я бы сказал, второй тип давно стал нормой, — подключается Феликс.       — Но ведь может же быть такое, что, живя в своеобразном аду, человек внезапно осознаёт — всё должно быть иначе. И в этот психологически переломный момент находит тот самый «правильный путь» к осознанию своего «я»?..       — О чём вы тут толкуете? — посмеиваясь, спрашивает подошедший Даниэль. И вернувшиеся с маяка ребята рассаживаются на стульях вокруг костра.       — О любви, — отвечает Густав и кивает им на бутылки с вином.       — Оставили Бога в покое? — усмехается Пауль.       — А мы и до него доберёмся, дай только поднадраться! — наполняет свой стакан Феликс.       — Надраться смелости? — иронизирует Даниэль и улыбается. — Легко насмехаться над тем, кто не отвечает тем же, — осуждающе качает он головой.       — Оу-оу-оу! — почти кричит Феликс. — Так ты же, что, один из этих? верующих?       Сидящие рядом джазисты взрываются смехом. А Даниэль машет рукой, игнорируя вопрос.       — Любовь — это Бог! — поддерживая своего одногруппника, решительно заявляет Пауль и тянется за вином.       — Не понимаю, для кого я жарю кукурузу? — возмущается Крис. Но его будто никто и не слышит: парни остаются преданными алкоголю, Ксавьер хрустит гренками, а мы пьём облепиховый морс.       — Кто-то когда-то сказал: «Любовь — это Бог, а Бог — это Любовь», — говорю я.       — Получается, Бога-то и нет, только любовь, — с горечью в голосе произносит Густав.       — А разве этого мало? — посмеивается над мужем Викки.       — Мир без Бога обретает смысл. Без Бога с лицом человека, — тут же добавляю я, поймав взгляд Даниэля. — Мне кажется, поклоняясь силам природы, язычники были более точны в своём вероисповедании. Но их ошибкой стало придание этим силам человеческих лиц. Тем самым они обрекли своих богов на несовершенство. Я не имею в виду какие-нибудь там физические изъяны. Несовершенство в плане двоякой морали. Впоследствии мы получили Библию, похожую на неумело написанный свод законов, где есть множество поправок и недосказанности.       — Случаи же разные бывают. Ну вот смотри, — рассудительно начинает Густав. — Кто-то убил, потому что ему доставляет удовольствие сам акт убиения, получается — это умышленное убийство. Кто-то сделал это с целью самозащиты. А кто-то вообще не хотел убивать, и это произошло неумышленно. Например, пешеход бросился под колёса автомобиля «убийцы». Итого мы имеем: убийцу, убитого и убийство. Есть закон — убийца должен понести самое суровое наказание. И как прикажешь судить без поправок?       Группа Даниэля аплодирует Густаву.       — Ты опять делаешь из Бога человека, — говорю я. — Давай вернёмся к физике, где Бог — это сила. А если это сила, то она должна быть абсолютом, стоящим над всеми другими фундаментальными физическими постоянными. Как скорость света в вакууме. Только так и никак иначе.       — Всех судить по одному закону? — недоверчиво смотрит Даниэль.       — Мне не нравится мир с твоим Богом, — хохочет Густав.       — Мне тоже, — смеюсь и я. — Но законы, основанные на морали, нужны людям. Люди несовершенны. А в мире сил, ну, или богов…       — Погоди-ка, — трясёт пальцем Густав. — А что, если всё наоборот — человек настолько сложен в своём совершенстве, что он, как какая-нибудь чёрная дыра, просто смеётся над всеми этими силами и абсолютами? Ломает и меняет всё под себя.       — Тогда, получается, человек и есть Бог? Тогда зачем ему нужен какой-то другой Бог? — как-то риторически произносит Феликс.       — А кому молится Бог? — вдруг спрашивает Тони.       — А зачем ему вообще молиться? — хмыкает Райнер.       — Боже мой! Кто-нибудь, принесите гитару! — не выдерживает Ксавьер.       — Давно пора уже что-нибудь спеть, — говорит Даниэль.       — Спеть? Нет, я разобью её о головы этих философов! — кивает он на нас с Густавом.       — Я принесу. — Пауль поднимается со стула и направляется к автобусам.       — Человек — не Бог, он лишь стремится походить на него. — Дожарив последнюю партию кукурузы, Крис садится рядом с нами. — Но вот что именно хотим мы выразить посредством нашего творчества? творения?       — Как-то я беседовал об искусстве с парижским букинистом, и мне запомнились его слова: «Однажды я встретил художника с обезображенным лицом. Он писал красивые портреты». Что, если в этом и есть смысл всего творчества: создавать только то, чего лишён?       — И чего, по-твоему, лишён Бог? — пожимает плечами Густав.       — Физического тела? — пожимаю плечами и я, сомневаясь в собственной догадке.       — Так всё же рай на Земле? — усмехается Феликс.       — Потому вкусим же эти райские яства! Уже наконец. Чёрт вас подери, — сурово сводит брови Крис, кивая на миску с кукурузой.       — Ты не голодна? — спрашиваю я Эли, но, обернувшись, вижу лишь пустой стул.       — А Том где? — удивляется Густав.       — Вон там! — указывает Райнер в сторону моря, где Эли с Томом, вышагивая по полоске сухой травы и широко жестикулируя, то ли о чём-то спорят, то ли эмоционально говорят.

13

      — А мы вас потеряли, — подошёл я к ним, по-прежнему увлечённо беседующим.       — А мы тут о любви говорим. — Том довольно улыбнулся.       — Нам надоел ваш Бог, — обняла меня Эли.       Серое небо стремительно темнело, предвещая скорое наступление ночи. А гитара всё кочевала из рук в руки. Парни много пели, ещё больше пили. И когда захмелели до такой степени, что уже не могли попасть по струнам, вновь пустились философствовать. Кто-то кинул фразу, что мужчина — это вызов Богу, после чего последовала ответная фраза, что вызов Дьяволу — это женщина. И вот все уже пылко спорили о предназначении обоих полов. Мой запал поддерживать их дебаты перегорел. Я и без того слишком много думал, кем сам являлся для Эли, кем она для меня.       Когда окончательно смерклось, ребята принялись запускать небесные воздушные фонарики. Гонимые ветром жёлтые огоньки летели над морем, но его и видно-то не было, лишь слышался тихий шорох волн, накатывающих на песчаный берег. И где-то там, у шуршащей кромки воды, начиналась всепоглощающая, почти осязаемая чернота, которая, сливаясь с таким же угольным и беззвёздным мраком, казалась бесконечной пустотой. А эти мерцающие светлячки были единственным созвездием на выкопченном небе.       — Вернёмся в отель? — тихо прозвучал голос Эли.       Да я и сам уже хотел распрощаться с пьяной компанией, явно не собирающейся заканчивать веселье. Их кровь, разогретая алкоголем, верно, и не ощущала сгущающегося холода. Нам же следовало уйти ещё раньше, а не вовлекаться в одухотворённые беседы.       Громко цокая каблуками походных сапог, мы шагали по асфальтированной дороге к манящим тёплым светом окнам отеля.       — Как ты себя чувствуешь? — произнёс я дежурную фразу.       Вопреки своим параноидальным опасениям, был уверен, суббота окажется первым днём без жалоб на усталость. Но Эли ответила, что у неё болит голова, и крепче обхватила меня под руку. Этого я тоже не ожидал услышать.       Пока доставал все необходимые таблетки, убеждал её в необходимости непременно связаться с Дидье. Она же сидела перед зеркалом, сушила мокрые после душа волосы и называла меня «паникёром».

14

воскресенье, 14 сентября

      Воскресное утро разбудило прохладой, криком чаек и таким же серым небом, что и вчера. На градуснике 19°С. На часах — десять. Оба автобуса по-прежнему стояли на парковке для кемпинга.       Я действительно планировал позвонить Дидье сразу после завтрака, но Эли так яро доказывала, что чувствует себя хорошо, что мне пришлось уступить. Мы вернулись в номер и какое-то время провели за разными делами: я проверял бронь отеля в Париже, Эли собирала вещи. Вылет поздно вечером, и до того мы хотели провести несколько часов с ребятами, после — заехать домой за чемоданами и — в аэропорт.       — Эй, спортсмен! — окликнул я Тома, пробежавшего мимо нас.       — Доброе утро! — остановился он и бодро поприветствовал. — Уже выписались?       Я утвердительно кивнул и, закинув сумки, закрыл багажник.       — Долго вчера сидели?       — Не помню, — усмехнулся он, однако на удивление выглядел свежо. И мы вместе с ним направились к берегу.       Тоби с подругой качались на качелях на игровой площадке перед маяком. Ксавьер и Густав устанавливали двое мини-ворот на выстриженной зелёной лужайке. Остальные же, разбившись на команды, пасовались между ними.       — Готово! Поехали! — позвал всех Густав.       Два двадцатиминутных тайма спустя, мы обыграли «Эссен», а затем все разделились на новые команды: «старичков» и «молодёжь». «Молодёжь» выиграла, потому что кроме Ксавьера, Криса и меня остальная часть «старичков» пребывала в состоянии похмелья.       — А теперь девочки против мальчиков! — прокричал Феликс, и женская часть «группы поддержки» Даниэля живо подхватила предложение, поднявшись со скамеек.       — Я пас! — первым отказался Ксавьер.       — Я тоже! — вскинул я ладони.       — Да вы просто струсили! — поддразнивая, сказала Эли.       — Слишком сильный соперник! Слишком сильный! — качая головой, рассмеялся Ксавьер.       Мы сидели с ним на скамейке за «полем», пили воду, говорили о лейблах, о работе и наблюдали за тем, как девушки и в самом деле обыгрывали парней.       — Там была рука! Рука! — отчаянно вскрикнул Том, когда Викки локтем защитила ворота от удара Райнера.       — Судья нарушений не углядел! — то ли хохоча, то ли кашляя, вышагивая по бровке, сказал Феликс.       — Думал над идеей собственного тренажёрного зала? — посмотрел на меня Ксавьер.       Признаться, я ни то что не думал, а успешно забыл. А сейчас, после случившегося с Эли, считал это и вовсе плохой идеей. Дело ведь не в работе, а в занятости. А занятий ей хватало сполна: она без конца возилась в своём «саду», методично превращала дом в произведение французского прованс-стиля. Последнюю неделю до происшествия, пока Тони записывал музыкантов, она занималась делами студии: составляла графики записей и репетиций. Я учил её работать с сайтом, обработкой заявок музыкантов и интернет-заказами. Ей это нравилось, а мне нравилось, что она всегда находилась где-то рядом.       — Думал, — солгал я. — И передумал. Эли полагает, это мне нужна дополнительная работа.       — Молодец, — захлопав в ладоши, засмеялся Ксавьер.       — Она тут недавно говорила с профессором Краусом по поводу моего трудоустройства на факультет…       — Философии? — громче заскрипел он смехом.       — Теории музыки.       — А ты? — серьёзно произнёс он.       Я же ответил многозначительным взглядом.       — Тони всё чаще занимается сведением…       — У него неплохо получается, — улыбнулся Ксавьер.       — Да, — согласился и я. — Теперь нет надобности отменять записи групп всякий раз, что мы уезжаем в турне. Эли занимается остальными делами. Поэтому… — так и не договорил я, Райнер прокричал «стоп!», и я заметил Эли, сидящую на коленях и закрывающую нос окровавленными ладонями.       Я подбежал к ней, стал расспрашивать, что случилось. Но она и слова произнести не могла из-за непрекращающихся потоков крови. Райнер всё повторял, что эта случайность, они всего лишь слабо столкнулись в штрафной.       Викки принесла бумажные салфетки. Остальные выстроились перед нами кольцом, наблюдая за происходящим. Кровь лила ручьём и никак не останавливалась. Не помогали ни салфетки, ни лёд.       — В автобусе есть аптечка, — сказал Феликс, и я рванул туда.       Перекись водорода и вата оказались действенней. Кровотечение остановилось. Где-то здесь неподалёку был пункт первой помощи, однако интуиция подсказывала, что нужно ехать в больницу.       — До парковки дойдёшь? — спросил я.       Эли отрицательно мотнула головой, и меня охватила слепая паника.       — Давай ключи, я подгоню, — сказал Ксавьер, и я протянул ему все, что были в кармане.       Всё та же больница, всё тот же светло-зелёный этаж, всё та же дежурная врач, всё то же непонимание. Я рассказывал, что случилось, врач делала записи. Медсестра, измерив у Эли давление, теперь брала кровь на анализ.       Я вышел в туалет отмыть руки от крови. Вышел буквально на пару минут, а когда вернулся, Эли уже была без сознания. Меня попросили подождать снаружи, закрыв дверь перед носом. Ксавьер сидел у стены, молчал. Я опустился на стул рядом, у меня тоже не было слов.

15

      — Герр Рихтер, — позвала врач, держа в руке, вероятно, результаты анализа.       И опять я оказался в этом кабинете с витающим запахом спирта и чем-то похожим на хлорку. Врач села напротив и без всякого предисловия сказала, что уровень гемоглобина снова упал.       — Мне нужно позвонить её лечащему врачу, — перебил я её развёрнутое объяснение цифр, которое всё равно не понимал. Врач рекомендовала ехать в какую-то другую больницу, чтобы установить причину анемии, и мои мысли тут же занялись выстраиванием планов по отлёту в Париж. — Вы позволите взять результаты?       — Конечно, — протянула она мне листок.       — Ну что там? — поднялся со стула Ксавьер, как только я вышел из кабинета.       И пока мы шли к парковке, я пересказывал ему слова врача, говорил, что необходимо сдать дополнительные анализы.       — Я утром в Берлин, если что — звони, — похлопал он меня по плечу и направился к одному из такси близ ворот. Я же забрал из машины ноутбук и вернулся к Эли. Такая же бледная, она лежала на кровати и громко дышала, словно ей не хватало воздуха.       — Ты как? — коснулся её влажного и холодного лба. Она вяло улыбнулась. — Я буду тут неподалёку, нужно сообщить Дидье. — Последовал вялый кивок, и я направился в комнату ожидания; сел за журнальным столом у окна и, открыв ноутбук, запустил Скайп.

16

      — Ты сам-то понимаешь, что говоришь? — Дидье выжигал меня пронзительным взглядом через экран, пока я объяснял ему, почему была проведена первая трансфузия.       — Нет, — ответил я, тяжело выдохнув. — Они сказали, вероятная причина анемии — АРВТ, мол, — это следствие приёма, — зачитал я заметку с экрана телефона: — нуклеозидных ингибиторов, а Тенофовир является таковым. Нет, я не понимаю, ни что несу, ни что происходит, — снова выдохнул я.       — Дэниэль на терапии более пяти лет. И за всё это время уровень гемоглобина не опускался ниже границ нормы. Почему они не попытались поднять его медикаментозно? При каком показателе было назначено переливание?       — Точную цифру не помню, что-то близкое к нулю… — принялся я искать в папке нужный бланк.       — Ты явно что-то путаешь, — скептически посмотрев, сказал он.       Я сфотографировал листы со всеми сданными анализами крови и скинул Дидье. Он изучал их внимательно, но никак не комментировал, лишь его чёрные брови без конца недовольно изгибались. А потом он проорал что-то на французском и перевёл взгляд на меня, и я окончательно убедился — всё плохо. Вот только не знал, что именно и почему.       — Они думают, Эли могла получить внутреннюю травму, играя в футбол. Дидье? — позвал я его по имени, решив, что со связью какие-то неполадки.       — Вам нужен гематолог, — твёрдо прозвучали его слова.       — З-зачем? — запнувшись, спросил я.       Дидье что-то говорил про Жюльет, про необходимость поставить её в известность, про то, что прежде, чем предпринимать дальнейшие действия, мы должны посовещаться… но я его не слушал. Тупо таращился на монитор и ощущал нестерпимую тошноту после произнесённого им слова «лейкоз».       Согнувшись над раковиной в туалете, я старался успокоить взбесившийся пульс. Не выходило: сердце билось учащённо, а в ушах звенело. Я окатил лицо холодной водой ещё раз. Теперь потемнело в глазах. Мне казалось, меня кто-то проклял. Если бы я только знал, кто это, то взял бы булыжник и раздробил череп этой сволочи. Бил бы до тех пор, пока собственные руки не пропитались ядовитой кровью. И все проблемы решились бы разом. Я не знал, кого винить. Мне нужно было кого-то обвинить. Я упрямо отказывался верить в предположение Дидье. Версия о внутреннем кровотечении звучала более убедительно, а наши врачи выглядели более компетентными. Я решил повременить со звонком Жюльет, хотел дождаться результатов УЗИ.       Тишину коридора нарушил мерный стук каблуков медсестры. Она направлялась в кабинет врача, кажется. Вот щёлкнул замок. Открылась дверь. И я услышал два женских голоса, наспех вытер лицо о рукав толстовки и пошёл к ним.       — Что там? — спросил, посмотрев на обеих.       — Всё хорошо, — ответила медсестра.       — Вам срочно нужен гематолог, — повторила врач слова Дидье.       А я ощутил, как сперва меня подбросило вверх, а потом, секундой погодя, с силой швырнуло оземь. Череп раздробило мне. Отвратительный запах медикаментов, витавший по всему холлу, лишь усиливал тошноту. Все ждали от меня каких-то действий, а я ждал режиссёра телешоу и скрытых камер.       Заглянул в палату к Эли. Она или спала, или просто лежала с закрытыми глазами. Я не стал её беспокоить. Вышел на свежий воздух, во двор клиники и сел на скамью. И всё крутил в руке телефонную трубку, не решаясь набрать номер Жюльет. Разница с Перу — семь часов, значит у них около десяти. Утро воскресенья. Я гадал, чем бы она могла сейчас заниматься и как мне следует завязать разговор. Я пытался подобрать правильные слова, но один лишь тот факт, что мы находимся в больнице, уже был неправильным. Оттого и слова не подбирались.       Нажал на кнопку вызова. Жюльет ответила почти сразу. Мы поздоровались. Её голос прозвучал бодро, но взволнованно. Она спросила, что случилось, почему я звоню, и, сделав глубокий вдох, я начал с самого начала, с того момента, как Эли упала с лестницы. Я говорил. Жюльет молчала. На другом конце линии было настолько тихо, что я даже проверил, не оборвалась ли связь. Когда стал диктовать результаты анализов, считывая их с бланков, в трубке послышался скрежет ручки о бумагу. Я рассказал Жюльет и о звонке Дидье, и его совете обратиться к гематологу. Рассказал в надежде, что хотя бы она опровергнет его предварительный диагноз, но Жюльет ответила: «Он прав». И от её спокойствия мне стало не по себе.       — Почему вы не позвонили Дидье раньше? — спросила она.       — На этом настояла Эли. Мы планировали встретиться с ним завтра и сообщить всё лично. Рейс сегодня вечером…       — А мне почему?.. — прервался её вопрос бормотанием на французском и словом «Лэли».       — Она уверяла, что всё хорошо, причин для беспокойства нет. Несколько раз жаловалась на усталость и сонливость, но в целом не выглядела болезненной.       — Она будет говорить, что всё хорошо, пока сознание не потеряет.       — Я это понял только сейчас.       — Соберите необходимые вещи и поезжайте в Шарите. У меня есть знакомый в отделении гематологии, я договорюсь.       — Шарите — это?..       — Клиника.       — Наша Шарите? В Берлине?       Жюльет угукнула.       — И… какие вещи брать? Как долго мы там пробудем?       Мозг тут же занялся решением конкретных задач. Так было проще. Так было легче. Однако эта лёгкость долго не продлилась.       — Возможно, несколько дней, если всё хорошо. Если диагноз подтвердится — то несколько недель, — ответила она, но в её тоне послышалось сомнение.       — «Несколько» это сколько?       — Месяц или два. Не уверена, помнишь ли ты доктора Геро Хюттера… Он встретит вас. Я вылечу завтра первым рейсом или как смогу.       Я не поспевал за меняющимися событиями. Словно я был привязан к скоростному локомотиву, тащащему моё безвольное тело за собой. Только недавно было тёплое утро и мы играли в футбол, намереваясь вечером отправиться в Париж. Теперь уже Берлин.       — Шарите, что в центре, близ Главного вокзала?       — Кампус Бенджамина Франклина, я… не знаю точного адреса. Пришлю тебе номер Геро.       Я собрал все необходимые бумаги. Распечатал отчёты, присланные Дидье для берлинских врачей, и уже хотел было пойти к Эли, как вдруг пискнуло смс от Жюльет, в котором она писала, что поставила доктора Хюттера в известность, и он ждёт нас завтра утром. И я немедля позвонил ему. Он поздоровался так же приветливо, как и в тот день в аэропорте Ньюарк, но в этот раз я почувствовал себя виноватым за все те мысли, которыми связывал его и Эли.       — Вы хорошо знаете город? — довольно формально спросил он. — Район Лихтерфельде?       Я невнятно промычал и принялся записывать адрес нужного корпуса, что находился в самом низу Берлина.       — Отделение гематологии, онкологии и…       — Вы думаете, это лейкоз? — перебил я его.       — Я лишь говорю, как вам найти меня. Давайте не будем ставить диагноз, основываясь на одном анализе.       Не знаю, сказал он так, чтобы меня успокоить или же действительно допускал возможность ошибочности предположения Дидье. Мои нервы были раскалены до такого предела из-за неясной ситуации и подвешенного состояния, что эта неопределённость вызывала почти физическую боль.       Пока я поднимался к Эли, прокручивал в голове все эти разговоры. Кажется, мне всё же что-то не договаривали. Вернее, просто не говорили, что Дидье прав, ведь и наша врач придерживалась его мнения. Жюльет собиралась прилететь. Сомневаюсь, что она бросила бы спонсируемые ею же исследования, будь всё в порядке.       — Где ты был так долго? — спросила Эли, как только я зашёл в палату и сел рядом. — Всё плохо? — подняла она на меня усталые глаза, из которых тут же потекли слёзы. — Почему мне никто ничего не говорит? На любой вопрос отвечают: «Пытаемся установить причину анемии!» Что сказал Дидье? — уже захлёбываясь, произнесла она.       Я обнял её, едва не разрыдавшись следом, стал успокаивать. А потом вдруг понял — мы едем в Берлин не для того, чтобы узнать диагноз, а для того, чтобы подтвердить его. Ведь все эти уклончивые фразы «не будем спешить с выводами», адресованные недавно мне, были таким же «успокоительным». Я не мог пойти на поводу у собственных эмоций, должен был сохранять невозмутимость, хотя бы пока, до окончательной и официальной постановки диагноза. Стал уверять Эли, что случай действительно необычный, а наши врачи «не той специализации», и должного лабораторного оборудования у них нет. А тест, что нам нужен, могут провести в клинике Берлина. Дидье сам порекомендовал её.       — Мы не летим в Париж? — оторвавшись от меня, посмотрела она и спешно вытерла слёзы о рукав.       «Нет», — мотнул головой я.

17

      Мы вернулись домой около восьми с двумя литрами гранатового сока. Я уговорил Эли поесть и выпить хотя бы немного сока. В клинике мы должны быть утром. Выезжаем в половину третьего ночи. Нужно поспать, иначе я буду не в состоянии сесть за руль.       Эли заснула быстро, а я так и пролежал до десяти, пока не сработал будильник. Она приняла лекарства и снова засопела. Я не мог — мешали мысли. Поднялся с кровати. Собрал ещё один чемодан вещей для себя: костюмы для интервью и «непредвиденных случаев». Взял ноутбук, папку с результатами анализов и расположился в столовой. И чем дольше изучал расшифровки показателей, тем сильнее ощущалась усталость. Позвонил Ксавьеру. Как правило, в Берлин он отправлялся пятичасовым поездом, поэтому сейчас, почти в одиннадцать, должно быть, спал. Да, так и оказалось. Он прохрипел заспанным голосом. Мне было до отвращения неудобно просить его поехать с нами. Но я не хотел рисковать, мне был нужен кто-то, кто смог бы подстраховать меня и сесть за руль.       — Буду у тебя в два, — отрезал он и повесил трубку.       И я перевёл взгляд на открытую вкладку: «Лейкемия: симптомы, диагностика и лечение». Вчитывался в каждый написанный там пункт, сравнивал с общим состоянием Эли, показателями крови и только убивал надежду. А после просмотра фотографий процедуры биопсии костного мозга к горлу вновь подступила тошнота. Мне нужно было выплеснуть собравшийся в грудной клетке ком эмоций, потому, схватив связку ключей, направился в студию.       Я уже замыкал дверь, возвращаясь обратно в дом, когда, скрипнув тормозами, перед домом остановилось такси. Ксавьер вышел из машины и быстро пошагал к порогу. Не проронив ни слова, мы зашли в дом. Ксавьер сбросил дорожную сумку с плеч и сел за столом, рассматривая разложенные листы.       — Выпьешь чего-нибудь?       Он утвердительно кивнул, и я направился в кухню, сварить крепкого кофе. Не сомневаюсь, он заметил мои опухшие и красные глаза, но виду не подал. Закрывшись в студии, мне удалось выплеснуть накопившиеся эмоции, правда, легче не стало. Ксавьер был не из тех, кто выбирал путь «успокоительных речей». Если всё было плохо — он молчал.       — Ты хоть поспал? — спросил он, отхлебнув из кружки. Я отрицательно мотнул головой. — Допьём и выдвигаемся? — перевёл он взгляд на часы на пианино.       И пока я засовывал чемоданы в багажник, он прогревал машину. На улице было темно, тихо и по-осеннему промозгло.       — Ты готова? — заглянул я в ванную к Эли.       Она стояла перед зеркалом и, накрыв лицо ладонями, громко шмыгала носом. Я подошёл ближе и увидел капли крови на белом дне раковины. Уже было схватился за ватой с перекисью, но Эли остановила, сказав, что это дёсны.       Я вёл машину, стиснув зубы, старался не поддаваться эмоциям. Следил за дорогой и, наверное, походил на робота. Ксавьер сидел рядом. Молчал. Эли, свернувшись под одеялом на заднем сиденье, продолжала чуть слышно всхлипывать. Думаю, она понимала, что с ней происходит, но притворялась, будто верит мне. А меня выворачивало наизнанку оттого, что я ей лгал. Я сказал, мы едем в Берлин на пару дней, но даже не знал, сколько там пробудем.

18

      — Давай я сяду, — коснулась моего плеча ладонь Ксавьера.       Я притормозил у обочины, и мы поменялись местами. Эли спала, с шумом втягивая воздух носом. И мне казалось это ненормальным. Мы проехали только половину пути, и я боялся, что если ей сделается хуже, я не смогу оказать помощь.       — Вздремни, — покосился на меня Ксавьер.       Да я и сам понимал, что мне нужен отдых. Предстоял тяжёлый день. Если доведу организм до изнурения, то пользы от меня не будет никакой. Закрыл глаза и попытался заснуть. Заснуть получилось, отдохнуть — нет. Тело отключилось, мозг исправно работал. Разум обуревали десятки сновидений: вот мы подъезжаем к клинике, вот заходим внутрь, внутри почему-то тёмная ночь; вот Эли ведут на анализ крови, а она снова повторяет, что боится иголок…       Когда проснулся, сновидения не ушли, лишь обрели форму мыслей, и я уже наяву представлял, как всё будет: представлял реакцию Эли, представлял, как буду успокаивать её. Будто бы мои слова и в самом деле могли помочь. От одних только картинок биопсии и шприцев, пронзающих кости, моё сердце обливалось ледяной кровью.       — Поговори со мной, иначе меня мысли сожрут.       Ксавьер посмотрел в растерянности и принялся рассказывать, что на самые крупные наши концерты билеты полностью распроданы, затем переключился на новости о GUN Records, а я провалился в сон. Проснулся от шума сигналящих машин и блёклого рассвета. Мы уже стояли в пробке где-то в Берлине. Хоть Ксавьер и настаивал на том, чтобы поехать с нами, я отказался — и так чувствовал себя в неоплатном долгу перед ним.       Отделение гематологии выглядело страшнее, чем то, из моего кошмара. Коридоры кипели жизнью, но эта была пропитанная болезнями жизнь. Один раз мимо нас прошёл бледный и худой парень с лысой головой и в синей маске, прикрывающей рот и нос. Подписав все необходимые документы, мы сидели в небольшом холле и, в немом ужасе наблюдая за мельтешащими людьми, ожидали доктора Хюттера. Он вышел из двери, ведущей на лестничную клетку. Поздоровался крайне тихо и попросил пойти с ним. Мы оказались в его кабинете, где за соседним столом другой врач говорил по телефону. На стуле рядом с ним медсестра в зелёной униформе пила чай. Заметив нас, она отставила чашку и попросила Эли проследовать за ней. Я и спросить не успел, куда они ушли, только ошарашено посмотрел вслед.       — Не волнуйтесь, — сказал доктор Хюттер, указал на стул и взял папку со всеми анализами из моих рук, тем самым выведя из ступора.       Он просматривал лист за листом, то и дело поправляя очки, и выражение его лица было в точности таким же хмурым, как у Дидье. Я перевёл взгляд на стену, где между столами висел плакат, на котором Геро и какой-то худой мужчина лет сорока стояли у баннера с заголовком «Conference on Retroviruses and Opportunistic Infections 2008». Рядом с постером на канцелярской кнопке был прикреплён бейджик, тот самый, что показала мне Жюльет в день, когда я встретил Геро и её в аэропорту; аббревиатура названия конференции: «CROI 2008. Boston. Gero Hütter, M.D.».       — Вы специализируетесь на вирусе иммунодефицита? — спросил я.       Он посмотрел на плакат и ответил «нет».       — Это мой пациент, — указал он на худощавого мужчину на фото. — У него был лейкоз и ВИЧ, поэтому… — вдруг замолчал он, зачитывая вслух показатели Эли, на что его коллега бросил короткую фразу, которую я не понял: «Нужно поднять перед индукцией».       — Вы сказали, у вашего пациента «был лейкоз», — пожал я плечами, — он вылечился?       — У-гу, — бодро протянул он, а из-за открывшейся двери показалась Эли.       Медсестра усадила её на диван у окна и снова ушла. Доктор Хюттер, продолжая рассматривать бумаги, стал говорить с ней на отвлечённые темы: о её увлечениях, спорте, питании и АРВТ. Я же был так сильно погружён в свои мысли, потому и не засёк, сколько прошло времени, прежде чем другая медсестра материализовалась перед нами с новыми результатами крови. Мне казалось, Геро толком-то и не изучил их, кинул короткий взгляд и тут же попросил девушку отвести Эли на биопсию. Теперь Эли перепугано посмотрела на меня.       Следом за медсестрой с Эли из кабинета вышел и второй врач. Я старался заткнуть кричащие в голове мысли-догадки, отчаянно хватаясь за призрачные нити надежды.       — Доктор Хю…       — Геро, — прервал он меня.

19

      Я не был готов к тому, чтобы услышать подтверждение диагноза Дидье, хоть и готовил себя к худшему. Геро всё говорил и говорил, а моё сердце неистово пыталось переломать рёбра. Мне казалось, он обнадёживал оптимистичными прогнозами, лишь для того, чтобы успокоить. Я не хотел узнавать все эти новые слова, лившиеся на меня жгучим спиртовым потоком, но уже явственно ощущал их ядовитые пары, проникающие в мозг.       Эли находилась в палате под капельницей, а я спустился в холл первого этажа, чтобы позвонить Жюльет.       — Подозрение на острый лейкоз, — передал я ей слова доктора Хюттера. — Утром взяли анализы и сделали биопсию. Эли сильно переживала, но справилась. Сейчас переливают кровь…       Я бы остался с Эли на ночь, но в палате негде было лечь. Хотел найти какой-нибудь отель неподалёку — оказалось, на территории кампуса был хостел для родственников пациентов. И я снял комнату там.