• 5.3 • Шарите. Первые дни, • ATEM • — ориджинал, автор Ankaris, В 2007 году в одной из немецких клиник начинаются исследования экспериментального препарата против ...

• 5.3 • Шарите. Первые дни

6 января 2023 г. в 17:15

Настройки текста

вторник, 16 сентября

Следующим утром мы получили окончательный ответ — острый миелобластный лейкоз. Эли провели исследование внутренних органов, а потом установили порт-систему — подкожный катетер. Порт ставили под наркозом. И окончательный выбор места его установки делала Эли. Так как мы не знали, придётся ли ходить с портом минимальный срок — год, или дольше, Геро посоветовал исходить из критерия «комфорта»: раз мы много передвигаемся на машине, нужно учесть: с какой стороны будет пролегать ремень безопасности, и поставить порт с противоположной, чтобы ремень его не придавливал. Пока я ждал окончания процедуры, чуть с ума не сошёл от напряжения. Топтался у палаты. Думал о всяком. Погряз в мыслях настолько, что и не сразу заметил, как Эли уже везли обратно в кресле-каталке. — Ну ты как? — сел я рядом, как только её переложили на кровать. — Кажется, они накачали меня алкоголем, — безрадостно улыбнулась она и, оттянув край больничной сорочки, показала белый квадрат пластыря под левой ключицей. Грудь, шея и даже лицо до уровня губ были измазаны йодом, потому я без конца и расспрашивал, точно ли всё прошло как надо. Но в ответ получал лишь вялый кивок. Позже к нам подошёл Геро. Он рассказал о преимуществах этой порт-системы. Сказал, будут капать какую-то высокотоксичную химию. И если делать это через обычный катетер, химия может случайно попасть под кожу и вызвать некроз. А подкожный порт это исключает, а также существенно минимизирует попадание инфекций. Завтра начинается курс химиотерапии. Капать будут непрерывно: двадцать четыре часа в сутки в течение семи дней — это первый круг: «индукционный», после него должна наступить ремиссия, и тогда спустя несколько недель восстановления проведут пятидневный курс консолидации — «закрепления». Если же ремиссия после индукции не будет достигнута, то последует второй семидневный курс индукции. Индукционных курсов может быть и больше. А лейкемия может вернуться, несмотря ни на литры влитого яда, ни на «чистый» анализ крови. Тогда единственным для нас выходом станет трансплантация костного мозга, которая также не является стопроцентным гарантом выздоровления… Сегодня вечером Эли переводят в отделение химиотерапии. И единственное, на что я мог каким-то образом повлиять, единственное, что мог ей сейчас дать, — хоть какое-то подобие чувства оторванности от больницы. Платная палата в стиле «домашней комнаты» — «home-like» — стоила, как пятизвёздочный отель. С учётом расходов, которые не покрывала страховка, за месяц ушла бы большая часть моих сбережений. И хоть я изо всех сил пытался не думать о смерти, время от времени проскакивала мысль, что Шарите может стать нашим последним пристанищем. Оттого и не видел смысла в сбережениях «на будущее». Перечитав накануне десятки статей о причинах лейкоза и не найдя ответов, я так и остался с вопросом — почему мы? Нет, сейчас судьба играла не с Эли, а со мной. Я насмехался над Богом и получил его «ответ». Ответ ли? Если бы не опаздывал в аэропорт за Жюльет, то, верно, остановился бы у первой аптеки в поисках успокоительного. Это не злость, не ярость, а неконтролируемое бешенство, от которого кожа горела. Но наглотайся я сейчас седативных, въехал бы в зад впереди плетущегося минивэна с большей вероятностью. Волк в овечьей шкуре — вот кто «наш» Бог. Меня тошнит, выворачивает кишки наизнанку от мысли о нём и его «справедливом правосудии». Я бы сделал ему одолжение, если бы послал его к чёрту. Кем он себя возомнил, явившись со своим райским садом, где какого-то хрена, посадив Древо Познания, возжелал, чтобы его марионетка осталась без знаний? «Несущий свет» — враг его. Люцифер, искусивший человека Познанием. Тогда, получается, яблоко — символ мудрости, образования — печать Люцифера? И «храмы» его — университеты? Символ медицины — Змей. Медицины — искусства исцеления! Да что это за мир вообще?! — Всё хорошо? — спросила Жюльет, коснувшись моего плеча, пока я, вцепившись в капот багажника, задыхался от очередного приступа бешенства. Я лишь мотнул головой. — Всё будет хорошо, — произнесла она полнейшую банальщину, которая почему-то возымела надо мной силу.

— Как погода в Лиме? — не выдержал я тишины в салоне. — На пару градусов ниже, чем тут, — ответила Жюльет, и на какое-то время снова повисло молчание. Никто из нас не решался первым заговорить об Эли. — Я снял номер в отеле при больнице. На двоих, — тут же добавил, и Жюльет удивлённо посмотрела, вопросительно подняв бровь, в точности как это делала Эли. — Её переводят в онкологию уже сегодня, поэтому один из нас может оставаться на ночь у неё. Жюльет ничего не ответила. А я краем глаза заметил, как напряглись её скулы, из-за того что она стиснула зубы. — Геро тоже уверяет, что всё будет хорошо, — настал мой черёд говорить банальщину. — Как она? — Утром, до установки порта, успокаивала меня. Такое ощущение, будто не понимает, что происходит. — Оно и лучше. Я утвердительно кивнул, и мы опять замолчали. Когда же зашли в номер, Жюльет в бессилии свалилась в кресло, так и не выпустив сумки из руки. Почти тридцать часов перелёта и стресс отразились на ней тёмными кругами под глазами и измученным лицом. — Может, я могу что-то для вас сделать? — предложил я, совершенно не зная, чем помочь. — Может, воды? Жюльет опустила веки в знак согласия. Когда же я вернулся со стаканом, на её ладони уже лежали две таблетки. — Тебе необязательно сидеть и со мной. Я только приму душ, чтобы хоть немного прийти в себя и… — замялась она. Тогда, указывая в окно на здание больницы, я стал объяснять, как найти палату Эли и кабинет Геро. — Или позвоните, и я встречу в приёмной. В подобии крошечного коридора новой палаты находились вешалки для верхней одежды посетителей и обувница. Я повесил куртку на крючок и прошёл в основную комнату. Та была просторной и светлой, с таким же, как и везде, протянувшимся от пола до потолка окном, рядом с которым стоял стол, большое раскладное кресло и диван для гостей. Кровать пациента располагалась у левой стены, плотно заставленной тумбами и различными приборами. На противоположной стене, левее чёрного экрана телевизора, матовая дверь вела в ванную. И как бы дизайн мебели ни старался замаскировать всё больничное, создавая «домашний» стиль, стойки капельниц и выключенные мониторы приборов не давали забыться. Эли лежала на спине поверх одеяла, отвернувшись к окну. Уверен, она услышала звук моих шагов, но никак не отреагировала. Когда я приблизился к ней, заметил опухшие глаза и влажные от слёз щёки. — Что такое? — прошептал и взял её за руку с катетером в ладони. — Зря ты на мне женился, — захлёбываясь слезами, выдавила она. — Зря ты сказала это. А потом всё поплыло. Накопившиеся во мне за эти дни эмоции обрушились на неё потоком желчи, горечи и злобы. Я орал так, что в палату ворвалась перепуганная медсестра. Она пыталась меня успокоить, но от этого я только больше зверел. — Я боролся за нас! Теперь твоя очередь! Я тебе не прощу! Не смогу простить!.. Кто-то потащил меня прочь, схватив под руки, но я вывернулся и рванул к лестничной клетке. Прежде чем меня сковало оцепенение, я пробежал несколько пролётов вниз. И всё. Неконтролируемый приступ бешенства сошёл на нет, а в сердце вдруг защемило. Я попытался сделать глубокий вдох, но от этого боль усилилась, пронзила насквозь, заставив согнуться пополам. Словно нож меж рёбер вставили. — Вам плохо? — до сознания прорвался чей-то голос. Я поднял голову и увидел женщину в синей униформе. — Защемило что-то. Вдохнуть не могу, — ответил я и скрючился в очередном агоническом приступе. — Постарайтесь через боль, и всё сразу пройдёт, — сказала она. Я послушался и наполнил лёгкие до предела. Ещё один нестерпимо острый укол, и боль отступила. Женщина улыбнулась и пошагала вниз по ступеням. А я, прижавшись спиной к холодной стене, всё стоял и думал над философичностью её слов, над лимитом своих возможностей, возможностей Эли. Мне определённо нужна профессиональная помощь Жюльет. Кажется, без медикаментов контролировать вспышки гнева я не смогу. А если буду срываться на Эли, на кой чёрт я нужен ей рядом? — Прости, — одновременно произнесли мы, когда я вернулся в палату. Эли спрыгнула с кровати и, подбежав, повисла на моей шее.

Мы сидели на диване у окна, Эли рассказывала о визите психолога, собственно, из-за которого и разрыдалась. — Вроде всё должно быть наоборот, — пошутил я. — Она говорила о разном. О том, — потупив взгляд, продолжила она, — как изменится тело. О том, что выпадут волосы, брови, ресницы… — дрожал её голос на каждом слове. — О том, что в следующие пять лет нельзя заводить детей. Но вероятность того, что терапия сделает меня бесплодной, выше, чем вылечит, — накрыла она ладонями лицо, уже пряча слёзы. М-да. Как-то не так поработал с ней психолог. — Как ты себя чувствуешь? — Хорошо, замечательно! — почти прокричала. — После переливания кажется, будто они насочиняли эти диагнозы. — Обед уже приносили? — Час назад. Он был ужасный. Ты уходил в номер? — Внизу есть приличный кафетерий, хочешь, что-нибудь принесу? — предложил я, проигнорировав вопрос, так как о приезде матери Эли не знала, впрочем, как и том, что Жюльет уже давно в курсе случившегося. Не знаю, что было невыносимее: резиной тянущийся день или состояние ожидания. Как будто мы парили в невесомости, где все внешние звуки были приглушены, движения замедлены. За окном светило солнце, но тёплая погода действовала вдвойне угнетающе. Погружённые в иную реальность, мы лежали на кровати и смотрели кино. А потом появилась Жюльет. Эли подняла голову с моей груди и в недоумении посмотрела сначала на меня, а затем на мать. — Ça va, soldat? — шепнула Жюльет, поцеловав дочь, и часто заморгала, явно сдерживая слёзы, из-за чего её улыбка сделалась фальшивой, и, возможно, потому и заставила Эли снова горестно расплакаться. Они говорили на французском. И я, чувствуя себя лишним, оставил бы их на какое-то время вдвоём, если бы не вошедшие Геро и медсестра. Мы поздоровались, он спросил, как у Эли дела, и попросил показать место с установленным портом. Натянул на лицо маску, на руки перчатки и, отклеив пластырь, принялся щупать покрытый синяками бугорок с портом. Эли демонстративно подняла глаза к потолку, не желая видеть шрама. — Всё хорошо, — заключил он, и медсестра, достав из тумбы вату и пузырьки, тут же стала обрабатывать рану. А когда закончила, вновь наклеила пластырь и вышла из палаты. — Почему мне нельзя принять душ? Я хочу смыть это, — обратилась Эли к Геро, указав на пятна йода. — Почему нельзя? — вскинул он брови. — Я просила сестёр дважды, — отчаянно прозвучал её голос. — Вероятно, они были заняты. Утром здесь… — расположился он за столом, — я позову кого-нибудь, как только мы закончим. Ты пьёшь воду? — Нам никто ничего не говорил, — ответил я за неё. — Значит, нужно нагонять. Установка: литр до утра. Сможешь больше, будешь молодец, — улыбнулся он и, раскрыв папку и вытащив из кармана ручку, попросил нас пересесть на диван. «Острый миелоидный лейкоз» — сказал Геро, посмотрев сперва на Жюльет, а затем на меня. — «Острый» — значит, быстро развивающийся, «миелоидный» — поражающий клетки под названием «миелобласты». Злокачественные клетки размножаются неконтролируемо, из-за чего рост нормальных клеток крови подавлен. Геро всё объяснял и объяснял. И, верно, только Жюльет была понятна его лекция о подтипах лейкемии и транслокации хромосом, что он наглядно нарисовал. В моей голове крутился лишь один вопрос, который я не решался озвучить: «Каков прогноз?» — Бластов в крови двадцать семь процентов. После гемотрансфузии показатели гемоглобина и тромбоцитов поднялись, учитывая это и твой возраст, — взглянул он на Эли, — курс химиотерапии будет высокодозным. — Подождите, — перебил я его, — а что такое «бласты»? Раковые клетки? — Незрелые клетки. Геро взял ручку и чистый листок, но Жюльет его остановила, ответив «да», и тогда он заговорил о схеме лечения. «7+3» — точное название нашего индукционного курса химиотерапии. В течение семи дней внутривенно вливается один препарат, а в первые три дня — вместе с ним ещё и другой. Цель курса — достичь ремиссии. Нужно убить бласты, достичь их количества меньше 5%. Если ремиссия наступит, последует курс консолидации, если нет — второй круг индукции. — Какой процент смертности при моём типе лейкемии? — спросила Эли, а мы с Жюльет повернули головы, округлив глаза, напуганные её смелостью. — Цифры сильно разнятся. Здесь важно всё: момент диагностирования, возраст, состояние здоровья… — А если у больного ещё и ВИЧ, — добавила Эли. Любую попытку Геро повернуть её вопросы в сторону позитивного мышления она пресекала, совершенно не веря в благополучный исход. Утром, когда она подбадривала меня, я и не предполагал, насколько чёрным видится ей будущее. — Лэли, Геро — лучший гематолог Германии. — Жюльет, — явно смутившись, потёр он переносицу, — спасибо за лестные слова. — Это не лесть, — пылко возразила она. — Сколько твоих пациентов достигли ремиссии? — Восемьдесят-девяносто процентов. Но… Но Жюльет не позволила ему закончить мысль, вместо этого продолжила свою. Стала вспоминать события прошлого февраля, рассказывая о том, как мы все случайно встретились в аэропорту. — Ты виделся с ними в Нью-Йорке? — удивлённо посмотрела на меня Эли. — Разве вы ей не говорили? — перевёл я взгляд на Жюльет. — Нет, — ответила та. — Мы тебя не задерживаем? — теперь спросила Геро. — Мой рабочий день окончен. Так это были вы? — удивился он и стал изучать моё лицо. Да, тогда с бородой и красными от злости глазами я выглядел «чуть» иначе. — Мы познакомились с Геро на конференции по ретровирусам. — Что удивительно, потому что я не имею никакого отношения к ВИЧ, — добавил он. — Однако совершил прорыв в медицине, — улыбнулась Жюльет. — «Прорыв» — это когда можно повторить успех. Я считаю, мне просто повезло. Говорить о том, что изобретено лекарство от ВИЧ, ещё слишком рано. Это единичный случай, чистое везение или просто чудо — если угодно. — Вы излечили кого-то от ВИЧ? — скептически прозвучал голос Эли. — Да, — спокойно ответил Геро. Тимоти Рэй Браун или «Берлинский пациент», как назвала его пресса — первый человек, излечившийся от ВИЧ. Именно ему и был посвящён доклад Геро на бостонской конференции. — Он поступил к нам тоже с лейкозом. Прошёл курс химиотерапии, но, как я уже отмечал, острые формы реагируют на терапию агрессивно. У него случился рецидив. Шансы, что лейкемия вернётся после курса реиндукции, высоки. Была необходима трансплантация костного мозга. Мы делаем запрос в Красный Крест на поиск донора для любого пациента практически сразу, чтобы иметь подстраховку. Твои данные также будут отправлены. — Что такое? — спросил я Жюльет, заметив, как она, словно не соглашаясь с Геро, мотнула головой. — Да, с трансплантацией сопряжены серьёзные риски, но после неё вероятность рецидива минимальна, а побочные эффекты контролируются медикаментозно. Тимоти прошёл через две трансплантации. Вторая была успешно проведена в феврале прошлого года. — Вылечив и от лейкемии, и от ВИЧ? — пожала плечами Эли. — Да, — ответил Геро. — Донор обладал мутацией, делающей его невосприимчивым к ВИЧ. После трансплантации данную мутацию «унаследовал» и Тимоти. Все вирусы проникают в клетку хозяина, связываясь с определённым белком. ВИЧ проникает через белок-рецептор CD-4, что находится на клетках иммунной системы. Но чтобы установить плотную связь с клеткой, вирусу требуются дополнительные белки, например белок-корецептор CCR5, — чиркая ручкой по бумаге, всё визуализировал он свои слова. — Есть небольшой процент людей, в основном это жители севера Европы, которые обладают редкой мутацией CCR5 дельта 32, то есть часть гена CCR5 у них просто отсутствует, из-за чего ВИЧ не может установить связь с клеткой и проникнуть в неё. Фактически данная мутация делает её обладателя невосприимчивым к вирусу иммунодефицита. Изначально я не ставил цели найти донора с мутацией, но раз мой пациент оказался ВИЧ положительным, я решил попытать удачу. И… нам несказанно повезло. Но мы ещё посмотрим на твои анализы после курса индукции, и уже тогда будем делать выводы о дальнейшем лечении и необходимости. А потом он, в точности как Дидье, заговорил о влиянии стресса на общее состояние организма. Тимоти Брауну было сорок. Практически все пациенты тут вдвое старше Эли. Как вообще можно мыслить позитивно, когда тебе диагностируют второе смертельное заболевание в двадцать пять?!

Кафетерий больницы уже не работал, поэтому нам с Жюльет пришлось оставить Эли и найти какое-нибудь место, чтобы поесть. Я чувствовал себя настолько обессиленным и эмоционально истощённым, что даже не сумел подобрать слов утешения, когда Жюльет разрыдалась перед официантом, пожелавшим нам хорошего вечера. Признаться, я не на шутку волновался за её физическое состояние, хоть она всячески и показывала дочери свою неуязвимость. Позже, когда я вернулся к Эли, застал и ту заливающуюся слезами. Медперсонал игнорировал её просьбы. Тогда и я принялся просить их помочь с водными процедурами. Спустя полчаса к нам всё же пришла медсестра, заклеила целлофановым пластырем порт, надела Эли на руку с катетером пакет и наконец позволила принять душ. — Может, помочь? — спросила она, наблюдая за безуспешной попыткой Эли распустить волосы, собранные в пучок. — Мы справимся, — заверил я её. Разве что с эмоциями совладать не получалось. Ванная комната была оборудована поручнями всюду: в душевой кабине, у раковины, у унитаза, у ванны, на стенах. Я глядел на них, а в голове невольно вырисовывались образы, от которых становилось дурно. Я боялся увидеть Эли настолько слабой. Боялся, что они ей пригодятся. Надеялся, что её организм не даст химии сломать себя до такой степени. — Всё готово! — прокричал ей, как только вода заполнила ванну до нужного уровня. Эли слезла с кровати и, чуть пошатываясь, прошла в комнату и принялась снимать одежду. Как хорошо, что она не заметила моих расширившихся в ужасе глаз. Её колени, ноги, бёдра покрывали тёмные синяки. Должно быть, полученные на футболе. — А эти откуда? — коснулся её спины. — Упала. Дома перед отъездом, — отмахнулась она, бросив больничную сорочку в корзину для мусора. — Почему… — хотел было спросить «промолчала», но сам замолк, понимая, что нет смысла возвращаться к тому роковому для нас дню. Медсестра сказала с осторожностью мыть кожу: пользоваться специальной мягкой губкой, специальными средствами гигиены, не нажимать сильно, чтобы не спровоцировать гематому или и того хуже — поцарапать. Эли же упрашивала оттереть йод с лица любыми способами. Полностью от него избавиться не получилось, и она снова горько заплакала. А моё сердце едва не разорвалось от этих звуков. С другой стороны, я понимал — уж лучше пусть она выпускает эмоции в момент накала, нежели лепит из них большой ком негатива, который, прорвавшись наружу, сломал бы и её, и меня. Последний день, проводящий черту между «до» и «после», вслед за сгущающимся за окном сумраком жёг язык и горло едкой горечью. Наверняка я нарушил какое-то здешнее правило, забравшись к Эли в ванну, но это именно то «рядом», что было нужно нам обоим. Эли всё плакала. Говорила, не хочет брить голову. А я мыл её волосы, потому что боялся, что она намочит катетер на ладони, и, чтобы хоть как-то её успокоить, то и дело целовал в шею или висок, но она лишь ещё больше заливалась слезами. — Это же на какое-то время. Всё это на какое-то время, — снова поцеловал. — Я не справлюсь, — всхлипнув, повторила она. — Ерунда какая! Мы и не с таким справлялись. Так и перекидывали мы фразы сомнения-утешения, точно мячики для пинг-понга. Но всё же эта эмоциональная разрядка пошла ей на пользу. Она заснула сразу, как приняла лекарства, — ровно в десять. Мы легли вместе. Медсестра позволила. Но вот у меня заснуть не получалось. Я боялся случайно завалиться на Эли и повредить порт.

среда, 17 сентября

В семь часов нас разбудила медсестра. Утро было хмурым и, казалось, холодным. Небо — серым и неподвижным. А вот за дверью, в коридоре, бурлила жизнь. Слышались голоса. Сейчас я бы отдал взамен «выпуска на волю» собственную карьеру, голос. Всё, что у меня было, не задумываясь променял бы на выписку с диагнозом «здорова». Мы лениво выбрались из-под тёплого одеяла, умылись, а потом медсестра увела Эли на последний осмотр перед началом химии. Минутами погодя в палату вошла женщина-ассистент, сменила постельное бельё, протёрла каким-то раствором все поручни, полки, тумбы, вымыла пол и ушла. А потом в комнате появился другой ассистент — парень, наверное, одного с Эли возраста. Он был общительнее. Пока включал приборы, стоящие у кровати, рассказывал о разных мерах предосторожности. — Химиотерапия в буквальном смысле будет убивать костный мозг. Иммунитет упадёт, и организм станет уязвимым к инфекциям, — говорил он. — Вы должны соблюдать гигиену. Снаружи, у двери, весит бокс с масками. Надевайте их всякий раз, когда входите в палату, если пришли с улицы. Воздух здесь фильтруется и обновляется каждые две минуты. Через какое-то время маску можно снять. А ещё сейчас осеннее обострение гриппа. Поэтому если почувствуете недомогание — навещать пациента нельзя. Вы спрашивайте, не стесняйтесь, если чего-то не понимаете, — кинул он короткий взгляд и улыбнулся. Я утвердительно кивнул, попытавшись улыбнуться в ответ. Вышло паршиво. Когда же парень достал из шкафа плакат с большим жёлтым значком «Biohazard» и повесил его с обратной стороны двери в палату, я осознал, насколько всё происходящее реально. Он ушёл, а я, взяв стакан воды, опустился на диван. Руки тряслись, а тело била мелкая дрожь — то ли от катастрофического недосыпа, то ли от перегрузки эмоциями. Должно быть, Жюльет тоже увидела этот знак, потому как, войдя в палату, даже не поздоровалась — замерла на месте, вопросительно смотря на меня и хлопая глазами. Было около восьми. Эли сидела в кресле и пила воду. Жюльет осматривала синяки на её руке, оставшиеся от первой неудачной установки катетера, из-за которой его и пришлось поставить в вену ладони. Я читал сообщения, что накопились за два дня на электронной почте, и всё никак не мог сосредоточиться — буквы просто плыли на экране. С чувством тревоги, витавшем в очищенном воздухе палаты, не справлялся ни один из фильтров. Случившееся секундой погодя ещё очень долго будет терзать мой разум в ночных кошмарах. Ручка двери щёлкнула, и в палате показалась медсестра. Выглядела она точно так же, как какие-нибудь врачи из фильмов про страшные эпидемии: в защитном комбинезоне и синем полиэтиленовом халате, в маске-скафандре и резиновых перчатках. Она попросила Эли пересесть на кровать и не волноваться. А мы с Жюльет остались на диване в немом оцепенении. — Это всего лишь техника безопасности, — мягко произнесла медсестра, указав на свою одежду. Я наблюдал за её неторопливыми и осторожными движениями и отчётливо видел, как сильно она боялась контакта с этим веществом — цитарабином, пакет с которым висел на стойке капельницы. От пакета к порту тянулась длинная трубка, проходящая через машину, отсчитывающую количество капель. На конце трубки находилась специальная игла, напоминающая иглу граммофона. Игла вставлялась в кожу и входила в порт, а через порт жидкость уже поступала в вену. Убедившись, что всё работает исправно, медсестра наклеила поверх иглы прозрачный пластырь. — Ограничивать себя в движениях не обязательно, но будь аккуратнее с трубкой, — обратилась она к Эли. — Если почувствуешь какой-либо дискомфорт — зови меня.

Мы с Жюльет сидели по обе стороны кровати, наблюдая то за цифрами на приборах, то за капельницей. Эли вздохнула и, посмотрев на аппарат, отсчитывающий количество падающих из пакета капель, перевела взгляд на меня. Нахмурилась. Отвернула голову в сторону матери. Снова повернулась ко мне. А потом подняла глаза к потолку и засмеялась: — Вы хотите провести так весь день? Однако после её слов я ощутил, как собравшиеся на моём лбу морщины исчезли, мышцы вдруг разом расслабились. Больше всего я переживал, что как только подключат капельницу, Эли замкнётся в себе, закроется от меня. Но, вероятно, моя вчерашняя речь возымела над ней силу. Я не пичкал её лживыми словами, не убеждал в светлом будущем. Не убеждал в чём-либо вообще. Лишь говорил о своей вере. А в том, что всё это — больница, палата, капельница — временно, я был уверен. Я запрограммировал собственные мысли на эту установку, повторял её как мантру: «Это временно». Временно. Следующий час или, может, полтора медсестра проверяла капельницу и состояние Эли с периодичностью в двадцать минут; принесла ей ещё какие-то лекарства, напомнила о необходимости пить больше воды, чтобы почки исправно выводили вливаемую в неё отраву, и за ненадобностью вытащила катетер из ладони, отчего Эли даже повеселела. Около девяти ассистент привёз завтрак, проинструктировав, какие продукты нужно исключить из рациона на время курса химиотерапии и реабилитации. Собственно, именно те, от двойной порции которых я бы сейчас не отказался. Чтобы избежать попадания в организм бактерий, Эли разрешались только продукты, прошедшие высокую термическую обработку. Никаких сырых или плохо проверенных овощей, ни жирного, ни сладкого, ни острого, ни солёного… Список был длинным, с первого раза запомнить сложно. Проще уточнять у медперсонала. Мы же с Жюльет спустились на завтрак в кафетерий больницы. Я пил кофе, надеясь взбодриться, но веки наливались тяжестью и невыносимо клонило в сон. Тёмные круги под опухшими глазами Жюльет свидетельствовали, что и она нуждалась в отдыхе. Но, полагаю, она, так же, как и я, не могла расслабиться, зная, что в это самое время Эли вливают прямо в вены какую-то дрянь, от которой брезгливо шарахаются медсёстры. — Не нравится мне это здание, — сказала Жюльет, глядя в окно на возвышающуюся часть больницы, отведённую под стационар. — Его как будто обтянули металлической сеткой. — Думаете, это было правильным решением — привезти её в Берлин? Жюльет пожала плечами. — До сих пор не могу поверить в происходящее. Даже никому из родных не сказала, зачем полетела в Германию. Да я и сам-то, кроме Ксавьера, никого не поставил в известность. Чиркнул Тони и парням короткие сообщения, что возникли осложнения и мы уехали в Шарите. От них было несколько пропущенных вызовов, но за всей этой беготнёй я забыл перезвонить. Да пока и не был готов. Вчера наскоро написал Тони смс, мол, до конца недели студия на нём. И всё. На вопросы парней у меня не было ответов. Съёмки для журнала находились в подвешенном состоянии, хоть на случай отказа нам и нашли замену, Harley Davidson дали ещё два дня на принятие окончательного решения. Вдобавок друзья-музыканты ждали подтверждения — явимся ли мы на презентацию их альбома. Совместный промоушен пошёл бы на пользу обеим группам… но. Только это чёртово «но» у меня и оставалось. — Хотел попросить вас о помощи, — обратился я к Жюльет, — как специалиста, — тут же добавил. Она отставила чашку и озадаченно посмотрела. Я стал рассказывать про вспышки злости, говорил, что опасаюсь, как бы ситуация не усугубилась. Хоть пока я ещё кое-как сдерживал эмоции, периодически всё же срывался на медперсонале… Меня тревожили и предстоящие гастроли с сопутствующими интервью и автограф-сессиями. Какой-нибудь компрометирующий вопрос вывел бы меня из себя, и я бы запятнал репутацию группы, подставил парней. Я с трудом представлял, как вообще буду работать, выставляя лживую улыбку напоказ и строя из себя счастливого дебила. Самой искренней вещью в моей жизни была музыка. То дерьмо, боль, агрессия и чёрная философия, о которых я рассуждал в текстах песен, всегда оставались где-то «там», «позади» релиза альбома. Я никогда не считал себя вконец несчастным. Среднестатистический человек со среднестатистическим количеством проблем. Мне не доставляли удовольствие размышления о бренности бытия. Но в поисках вдохновения, в поисках истины приходилось намеренно погружаться в мрачные мысли. Туры, путешествия и общение с друзьями помогали выбраться «на свет». Но в этот раз так не получится. Чувство такое, будто моими эмоциями управляет кто-то извне, будто это и не мои эмоции. — Может, выпишете каких-нибудь пилюль? — Штэфан, — вздохнула Жюльет, отрицательно мотнув головой. — Подобные медикаменты направлены на подавление атипичных эмоций. Твоё же состояние вполне естественно. Лэли лучше не станет, если ты собираешься провести все дни у её кровати, а вот себе ты навредишь. В конце концов, ведь сейчас и я рядом. Она говорила о стадиях принятия горя, о том, что «злость» — одна из них. И эмоции нужно, наоборот, выпускать, но направлять их не на людей, а на объекты. Проводя дни и ночи с Эли, совсем не выходя из палаты, я только сильнее акцентирую внимание на болезни. Не знаю, заметила ли Жюльет, что разозлила меня. Её слова прозвучали так, словно я пожаловался ей, как утомительно коротать часы в больничных стенах, и она посоветовала мне «прогуляться». От этой вспышки злости не помог избавиться даже короткий предобеденный сон. В двенадцать в палате снова появился ассистент с едой. Я не хотел, чтобы Эли смотрела на мою недовольную физиономию, пока обедала, поэтому вышел из палаты. Каждая клетка организма зудела, горела от злости, казалось, электроны взбесились, лихорадочно носились вокруг ядер атомов. Я даже не понимал, на что именно злился. Лишь ощущал, как внутри происходило что-то разрушительное, что-то, что я изо всех сил старался не выпустить на волю. Но, когда позвонил брат, весь накопившийся гнев ядовитым потоком желчи обрушился на него. Я решил, что кто-то из парней сообщил ему о моих проблемах, Тоби же звонил поделиться «радостью» — его юная пассия согласилась на аборт. Впервые в жизни я высказал ему всё, что думал о нём и его системе ценностей. Сейчас мне было плевать, помиримся ли мы после моего потока откровения. — А ты здесь откуда? — вернувшись в палату, заметил я Ксавьера, стоящего у телевизора со связкой проводов. Хоть я всего лишь был удивлён, вопрос прозвучал злобно, отчего Ксавьер и Эли разом повернули головы в мою сторону, хлопая глазами в замешательстве. — Принёс приставку и игры, — кивнул он на коробки с дисками. — Наверное, нужно было сначала позвонить, — растерялся он, а я поспешил извиниться за ненамеренно агрессивный тон и, переключив внимание на Жюльет, представил их друг другу. — Мы уже познакомились, — улыбнулась она и протянула мне стакан с соком. Время за играми и разговорами пошагало быстрее. Признаться, идея Ксавьера оказалась не такая уж и плохая. Даже Жюльет, взяв джойстик, присоединилась к нам. А я пару раз ловил себя на мысли, что, увлечённый игрой и беседой о политике Перу, на короткие мгновения выпадал из больничной реальности. Медсестра проверяла состояние Эли каждый час и делала это столь ненавязчиво, что мы её толком и не замечали. Но в следующий раз, около трёх, она вошла в палату в утреннем костюме «космонавта», отчего мы тут же отложили джойстики. — Может, нам выйти? — предложил Ксавьер, когда она попросила Эли оголить ключицу, чтобы открыть доступ к порту. Но раньше, чем мы услышали ответ медсестры, Эли отчаянно выкрикнула «нет». Второе лекарство, ядовито-красного цвета, называлось даунорубицин. Я думал, медсестра просто повесит ещё один пакет на капельницу, подсоединит трубку к порту и уйдёт, но она достала из ящика огромный шприц, заполнила его этой отравой и, вставив иглу в короткую трубку, отходящую от порта, принялась медленно вводить. Часы снова застыли на подрагивающей секундной стрелке. Игра стояла на паузе, а мы сидели на диване и молча наблюдали за происходящим. Процедура длилась около пятнадцати минут, но мне показалось, прошло вдвое больше. Когда всё закончилось, из меня даже вырвался невольный выдох. Медсестра спросила, как Эли себя чувствует и, услышав «хорошо», ушла, напомнив про необходимость пить воду. А Эли перевела растерянный взгляд на нас. — Ещё раунд? — выдавил я улыбку и протянул джойстик, намереваясь переключить её мысли на виртуальную реальность. Она улыбнулась в ответ и утвердительно кивнула. Ксавьер с Жюльет говорили о психиатрии, я слушал их беседу краем уха, оттого не слишком внимательно следил за игрой. Но как только полностью сосредоточился на экране, заметил, что Эли даёт своему персонажу какие-то неправильные команды, из-за чего мы уже рисковали завалить миссию. — Всё хорошо? — нажал я на паузу и взял её за руку. Она отрицательно мотнула головой, зажмурилась и упёрлась ладонями в кровать, с силой сжав одеяло. — Что мне сделать? Позвать медсестру? Теперь подбежала и Жюльет и стала расспрашивать дочь на французском. Но Эли так и сидела: неподвижно, тяжело дыша и скривившись в маске отвращения. Ещё секунда и её вывернуло на пол недавним обедом. А потом ещё раз. Она попыталась встать с кровати, но едва не опрокинула капельницу. Я подхватил её под руку, зациклено повторяя: «Всё хорошо. Всё хорошо». Но она меня отталкивала, прорываясь в ванную. — Пусть они уйдут! — прокричала Эли вошедшей в комнату медсестре, верно, услышавшей шум в палате. И та попросила нас выйти. Я отказался, но теперь и появившаяся откуда-то ассистентка стала подгонять нас к выходу. Говорила, мы ей мешаем убирать. — Пойдём, — ощутил я ладонь Ксавьера на плече. — Пойдём-пойдём, — повторила Жюльет, но я лишь скинул с себя его руку, направившись в ванную. Медсестра придерживала капельницу, я держал Эли, согнувшуюся над раковиной, и в ужасе наблюдал за покрывающими дно красными каплями. Надеялся, что это выходит лекарство, а не кровь. К счастью, оказалось, то был томатный сок. — Нужно это снять, — сказала медсестра, указав на перепачканную футболку. — Пожалуйста, уйди, — отталкивая меня и пресекая мои попытки помочь, Эли вновь согнулась, обхватив живот. Медсестра прокричала в комнату, подзывая ассистентку, и та заняла моё место.

— Хочет побыть одна, — обратилась к нам медсестра, наконец выйдя из палаты. Но ни её просьба, ни желание Эли не имели для меня веса, и я вернулся обратно. Эли же разрыдалась в истерике, снова прогоняя прочь. На крики прибежала Жюльет, но и её Эли стала просить уйти. Жюльет вышла сразу, а я, придвинув стул, сел у изголовья кровати, взяв Эли за руку. — Не гони хотя бы меня. Я всё нашёптывал бессвязные слова утешения, растворяющие в потоке плача. А Эли всё кричала сквозь слёзы, просила уйти. — Оставьте меня одну! Займись работой! Скажи маме вернуться в Перу! — Новое противорвотное. Сильнее, — протянула медсестра Эли стакан воды и таблетку. — Пожалуйста, сделайте так, как она просит, — чуть слышно прошептала мне, очевидно, не зная, как остановить эту истерику. И я вышел из палаты. Ксавьер с Жюльет стояли у сестринского поста, наблюдая за моими хаотичными движениями от окна к окну. Пятнадцать минут спустя я предпринял очередную попытку вернуться к Эли. Но и она оказалась безуспешной. Медсестра ушла к другому пациенту, а оставшуюся ей на смену ассистентку явно раздражали мои действия, отвлекающие от работы. — Пусть сегодня побудет одна, — сказала Жюльет, и я машинально мотнул головой. — Поедем ко мне? — предложил Ксавьер. — Мне самому, по всей видимости, не помешает изоляция, — ответил я.

Стоя в непробиваемой пробке на Инвалиденштрассе, я проклинал и выбранный маршрут, и бригаду незадачливых дорожников, и этот солнечный день, и даже соседнюю машину, из окон которой доносились смех и музыка. Все мои мысли сейчас были о том, как бы скорее добраться до отеля, заказать бутылку коньяка и надраться до беспамятства. Но жизнь будто намеренно растягивала время подобно липкой жвачке. Поток транспорта и вовсе встал на месте, тарахтя моторами, испуская тошнотворные выхлопные газы. Вот-вот и я начну блевать накопившимися эмоциями. К семи часам я таки добрался до RAMADA. И всё топтался у входа, размышляя, не дойти ли до Sony, заменить алкоголь музыкой, послушать чью-нибудь запись, отвлечься. — Добрый вечер! — поприветствовала администратор, судя по пачке сигарет в её руке, вышедшая покурить. — Лейбл не предупреждал о вашем прибытии. — Свободных номеров нет? — попытался я подавить раздражение в голосе. Ладонь Катарины с зажжённой зажигалкой остановилась у сигареты, даже как-то по-мужски прилипшей к верхней губе. — Ваш не занят. Спешите? Я отрицательно мотнул головой, сказав, что подожду, пока она докурит. Её ярко-красные губы растянулись в мягкой улыбке, и она стала рассказывать последние сплетни из жизни отеля. Я не слушал, смотрел на розовое небо, пламенеющий закат и ощущал, как в груди с каждым вдохом табачного дыма что-то нестерпимо горело, будто разверзалась огненная пропасть. Когда же я поднялся в номер, прихватив бутылку коньяка, пропасть превратилась в чёрную дыру. Окна соседнего дома, отражая солнечный свет, прожигали, выжигали насквозь своим уходящим осенним теплом. Я взял пульт от телевизора и включил первый попавшийся канал, чтобы наполнить комнату хоть какими-то звуками, кроме собственных мыслей. Мысли орали громче даже установленного на максимум звука. Голова кружилась, и я сел на пол, открыв бутылку и намереваясь выпить, как вдруг словно увидел себя со стороны. Словно сейчас был тот майский день. Вернее, та ночь. Словно сейчас я смотрел на себя из тех выкопченных окон. Словно тот я знал будущее ещё тогда. Но изменил бы я что-либо, прожил бы эти месяцы иначе, зная всё наперёд? Чем больше думаю, тем сильнее ненавижу философию с её миллионами гипотетических «а что если», существование которых если и возможно, то явно не в нашей вселенной. А будь эти условности реальны, что бы я выбрал? Шизофрению, вымышленную Эли и психиатрическую клинику Дортмунда или её настоящую? Её настоящую. Я чёртов эгоист. Эгоист, слабак и мудак. Швырнул бутылку в телевизор. Разбил экран. — Счёт выставите позже. — Голос прозвучал до предела раздражённым, и я всучил ключ от номера Катарине, беседующей с гостем. Она посмотрела в замешательстве, но у меня не было ни малейшего желания ни объяснять причину, по которой я решил съехать, толком-то и не вселившись, ни о каком счёте шла речь. Тело трясло от бешенства до такой степени, что я едва не стал причиной аварии на улице с односторонним движением и разрешённой скоростью в тридцать километров. Хотел найти другой отель, не набитый воспоминаниями. Но дело ведь не в отеле, а во мне — где ни напейся, алкоголь не заглушит мысли.

По другую сторону металлической двери было тихо. Возможно, дома никого. Хотя припаркованная внизу машина свидетельствовала об обратном. «Сам не знаю, что делаю», — похлопал я по двери в каком-то неосознанном жесте прощания, пожалев, что вообще сюда явился. Послышался писк или детский плач, а потом замок щёлкнул. — Ты откуда? — окликнул меня Ксавьер. Я остановился у лестницы и, обернувшись, пожал плечами, представ перед ним в собственном ничтожестве. — Я зря… — вырвалось невнятное бормотание, пока я рылся по карманам в поисках ключей. — Не зайдёшь? — кивнул он внутрь квартиры. — У тебя гости? Я слышал детский плач. — Только я и Гас. Но я и спросить не успел, кто такой Гас. Из-за ног Ксавьера высунулась приплюснутая морда щенка. — Он не кусается, — улыбнулся Ксавьер, очередным кивком приглашая войти. — Креативно, — сказал я лишь бы что, пока Ксавьер засовывал еду в микроволновку. — Платил натурой, — засмеялся он. Только Майер мог превратить двухэтажную квартиру в гигантский однокомнатный гараж, прорубить в крыше дыру, подвесить кровать под потолком и установить душ в кухне. — Стандартное, — указал он ножом на баскетбольное кольцо над штангой и, дорезав киви, закинул фрукты в блендер. — Или тебе чего покрепче? И пока я думал над ответом, он поставил на стойку бутылку красного вина и тарелку со стейком. — Вернёшься в больницу или останешься на ночь? Я снова пожал плечами. — Расскажи мне… — Что именно? — вопросительно повёл он носом и уселся на табурет напротив. — Как давно у тебя собака? Ксавьер усмехнулся и отхлебнул молочного коктейля. — Сабина разводит французских бульдогов. — Твоя сестра? — Соседка снизу. — У тебя же нет времени заботиться о нём, — посмотрел я на серо-белого щенка, с хрюком грызущего игрушечную кость. — У меня ни на что его нет, — раздражённо выпалил он. — Не уверен, что оно вообще когда-либо появится. Гас — единственное светлое пятно в моей жизни. Сабина присматривает за ним, когда я отлучаюсь надолго. — Кажется, вас объединяет нечто большее, чем любовь к животным. На его такой же, как и у меня, небритой физиономии, появилась самодовольная улыбка. — Кажется, мы долго не общались… — Кажется, — согласился он и принялся рассказывать о своей жизни, о соседке. Их связали общие интересы: политика и секс. Сабина спала с политиками, Ксавьеру нравилось говорить о политике. Сабина отсудила у бывшего мужа квартиру, любовники же оплачивали её прихоти. Она была старше Ксавьера на четыре года, но, по его словам, обладала таким телом, которое не могло оставить равнодушным ни одного нормального мужчину. — Её собаки как-то не давали мне уснуть, я спустился, ну и… Уверен, что хочешь слушать всё это? — Уверен. Хоть на какое-то время отключился от собственных мыслей. Он всё рассказывал и рассказывал, а я опрокидывал один бокал вина за другим. А потом Гас запищал совсем щенячьим лаем, бросившись к двери. — Сабина, — пояснил Ксавьер и тоже направился в прихожую. И через мгновение в квартире появилась едва ли не точная копия Моники Беллуччи. Ксавьер ей что-то шепнул, но слов я не разобрал, услышал лишь ответ Сабины: «Зайду завтра». — Не стоит, я, пожалуй, пойду. Штэфан, — протянул ей руку для знакомства. Она оглядела меня оценивающим взглядом, убрала с лица чёрную прядку и, коротко поцеловав, представилась. Ксавьер начал уговаривать меня остаться, говорил, я пьян, мне нельзя за руль. Я же испытывал к себе такое безграничное презрение за то, что, вместо того чтобы быть сейчас с Эли, накачивался вином и позволял полуголой подруге Майера флиртовать со мной. — Где мои ключи? — Штэф, не глупи, — не унимался он, не позволяя мне надеть куртку. — Ты взял ключи? Сабина жестом показала Ксавьеру телефонную трубку и скрылась за дверью. А я рылся по карманам, не понимая, куда засунул эти чёртовы ключи. И только когда выхватил из рук Ксавьера куртку, обнаружил их там. Он же заслонил дверь собой, теперь не выпуская. — Остынь! Не суйся туда таким. Штэф! — с силой оттолкнул. А меня захлестнул приступ бешенства. Я не помнил, зачем начал бить кулаком по кирпичной стене. Хотел заглушить одну боль другой, выбить слабость, но лишь рассёк до крови кожу и в бессилии свалился на пол, разрыдавшись в отчаянии. — Эй, братишка, — коснулся моего плеча Ксавьер. Теперь стало тошно.