• ATEM •

31

понедельник, 19 мая

      Она засмеялась, вырвав меня из тесной кладовки мыслей назад в светлую столовую отеля. Мне даже показалось, будто она что-то произнесла, но, решив не подавать виду, что я её не слушал, я выбрал универсальный ответ — улыбку и утвердительный кивок, надеясь, что она просто похвалила оладьи.       — Если ты положишь хоть ещё один кубик, твой кофе расплескается по скатерти, — сказала она, отодвинув от меня сахарницу.       Я этого не заметил, как и не знал, сколько кубиков уже закинул в чашку.       — Штэфан? — позвала так, словно мы сейчас говорили по телефону, и на линии вдруг возникли какие-то помехи.       Я снова согласился с ней, воспользовавшись «универсальным ответом». Эли тихо усмехнулась и, взглянув на меня, сказала что-то на французском; а её лицо, освещённое оранжевым рассветом, на мгновение сделалось таким по-детски трогательным, что переполнившее меня чувство невыразимой нежности, так же, как этот кофе, едва не перелилось через край.

32

      В полдень мы уже были дома. Жюльет в квартире не обнаружилось. Я не углядел в этом никаких причин для беспокойства, возможно, Жюльет вышла в магазин или отлучилась по другим делам, однако Эли почему-то разволновалась, достала телефон и принялась ей звонить. Оказалось, Жюльет в соседнем доме — у герра Крауса. И мне вдруг стало интересно, был ли он или его сын в курсе болезни. Если Яков знал, почему даже не намекнул о реальной причине отъезда Эли? Ведь он прекрасно видел, в каком состоянии я тогда пребывал. Не придумав, как лучше спросить, в итоге спросил как есть.       — Да, — коротко ответила Эли, а в моём сознании вспыхнул новый вопрос.       Я сомневался, стоит ли его вообще задавать, боялся, что спровоцирую у Эли очередной приступ вины.       — Это уже неважно, — отмахнулась она, когда я всё же спросил, что такого она сказала Кате, отчего та прыснула в меня своей желчью.       — Важно, — не отступал я. — Если ты вернёшься в библиотеку, тогда так или иначе я буду вынужден пересекаться с твоими коллегами.       — Я об этом не думала, — вмиг переменился тон её голоса, и я неожиданно для себя понял, что хоть и сказал так, о её дальнейшей работе тоже всерьёз не задумывался.       — Знаешь, сейчас это правда неважно, — не нашлось у меня более оригинальных слов, чтобы разорвать возникшее между нами молчание.

33

      Прежде чем Жюльет вернулась домой, прошёл почти час. И благо она не стала свидетелем творившегося здесь безумия. Мы начали говорить о работе, о том, чем Эли хотела бы заниматься в будущем, а закончилось всё слезами, истерикой и новой попыткой вычеркнуть меня из её жизни, «отравляющей мою». Я успокаивал её, уговаривал, убеждал, утешал и приводил доводы с холодной рассудительностью, присущей какому-нибудь переговорщику с террористами. Мне потребовалась титаническая сила воли, чтобы сдержать разверзающийся хаос из собственных эмоций. Но Эли и слушать не желала, без устали обвиняла себя, упрекала, укоряла и всё умоляла уйти. Однако я не собирался никуда уезжать, лишь хотел выйти из квартиры на несколько минут, чтобы поток её слёз наконец остановился. Но и ручки дверной коснуться не успел, как Эли накинулась на меня, повисла на шее, захлёбываясь слезами и словами. Просила простить, остаться, не бросать её и, впервые признавшись в любви, всё горестно и отчаянно повторяла «je t’aime».       Когда Жюльет вернулась и зашла в комнату, застала нас неподвижно лежащими на кровати. У нас не было ни сил, ни эмоций притвориться, что всё в порядке.       — Que s’est-il passé? — взволнованно спросила она.       Я промолчал, потому что решил, что за нас обоих ответит Эли, но и она осталась безучастной.       — Лэли? — Жюльет подошла ближе, а Эли и вовсе уткнулась лицом мне в грудь, разрыдавшись.       Я сам уже был на грани нервного срыва и, наверное, только сейчас в полной мере осознал непреклонное желание Жюльет о добровольно-принудительной терапии. Я даже был не против на какое-то время поехать во Францию или Канаду, если бы это и в самом деле помогло Эли… нам.       — Дайте нам пару минут, — попросил я, и Жюльет сказала, что пока заварит чай.

34

      — Что произошло? — прошептала она, когда я вышел в кухню.       — Завели разговор о её работе и будущем.       Жюльет как-то участливо кивнула и села напротив меня, потупив взгляд.       — Да это я дурак, спросил, не подумав. Самому нужно пройти обучающий курс, чтобы понять, как вести себя с ней. Я считаю, что, может, ей… — «и вправду стоит поехать в Монреаль», так и не закончил я предложение.       Дверь в ванную открылась, и Эли в нерешительности застыла в коридорчике, смотря на нас так жалобно, словно боясь пройти дальше.       — Chérie, viens ici, — позвала её Жюльет, а затем как ни в чём не бывало стала рассказывать, как была рада повидаться с герром Краусом. Цитировала его фразы, неумело переведённые на французский, и громко смеялась. Эли механически помешивала чай и совершенно не разделяла её восторга. — А как прошло выступление? — обратилась Жюльет уже ко мне.       Я начал с предыстории записи песни и нашей совместной поездки в Бохум осенью. А потом сам того не заметил, как мы уже говорили о моей музыкальной карьере. Жюльет без конца о чём-то увлечённо спрашивала, суетясь перед плитой и проверяя, испеклась ли шарлотка, а я, заразившись её энтузиазмом, не менее воодушевлённо отвечал.       — Дядя Лэли прекрасно играет на скрипке, — сказала Жюльет и спешно вышла из кухни.       — Он музыкант? — прокричал я ей вдогонку, и впрямь удивившись, потому как Эли редко говорила о семье.       — Нет, — вернувшись с толстым фотоальбомом в руках, ответила Жюльет, — не музыкант. Хирург, — улыбнулась она и попросила Эли достать из духовки шарлотку, уже вовсю источающую сладкий аромат печёных яблок; а сама, придвинув стул ближе, раскрыла альбом и принялась искать, верно, какую-то конкретную фотографию. — Вот, — протянула мне чёрно-белый снимок, на котором она вместе с мужчиной, едва не вдвое старше неё самой, держали в руках огромную корзину, доверху наполненную гроздьями винограда. У обоих на головах большие соломенные шляпы, и оба широко улыбались.       — Это ваш брат или отец? — осторожно уточнил я, смутившись столь очевидной разницы в возрасте.       — Брат. Грегори. Так сложилось, что, когда ему было уже двадцать, родители задумались о втором ребёнке.       — Он живёт в Париже? Или, как и вы, в Монреале?       — В Кассисе, — ответила Эли, поставив на стол три блюдца.       — На юге Франции, городок близ Марселя, — поймав мой озадаченный взгляд, пояснила Жюльет. И, растолковав вырвавшийся из меня идиотский смешок по-своему, поинтересовалась, доводилось ли мне там бывать.       На самом деле я усмехнулся лишь из-за того, что вдруг припомнил, как мы с Ксавьером пытались разобраться с географической головоломкой «трёх М»: «Монреаль-Марсель-Мельбурн».       — Из всей Франции я видел только Париж. У вашего брата есть дети?       Жюльет кивнула, а в моих руках оказалась очередная фотография.       — Рядом с Грегом отец Лэли, — указала Жюльет на мужчину в чёрном костюме и со строгим взглядом. — А вот и она сама, ей здесь два. А эта девушка — дочка брата — Жаклин, вы с ней встречались в клинике Монреаля, — сказала она.       Я не знал, что кроме матери, у Эли были родственники в Канаде. Как оказалось, её двоюродная сестра Жаклин, которая Эли в тётки годится, живёт там вот уже десять лет. У неё двое детей. И Жюльет была бы рада, если бы и дочь обосновалась в Монреале. Но Эли сказала, что там для неё слишком холодно. И пока я, формулируя очередной вопрос, пытался высчитать возраст брата Жюльет (выходит около семидесяти), она сама заговорила о нём. С подсчётами я не ошибся, ему и впрямь было семьдесят. Жаклин — его дочь от первого брака, у него есть ещё два сына и дочь, и с десяток внуков от всех детей.       — Большая семья, — поймал я себя на мысли, сколь раздосадовано прозвучал собственный голос.       Я бы тоже хотел встретить старость, окруженный крикливой толпой внуков и детей… сидя в кресле-качалке на террасе небольшого домика с бокалом красного вина с семейного виноградника, любуясь морем и Эли, гуляющей вдоль побережья.       Мы проговорили до самого вечера, заполнившего улочку тёплым розовым светом и переключившего наше внимание с биографии своих семей на погоду, которая, по словам герра Крауса, уже вот-вот должна стать по-настоящему летней.       Я предложил выбраться на прогулку в парк, совершенно не рассчитывая, что моя инициатива найдёт поддержку, но и Жюльет, и Эли загорелись идей. Жюльет хотела посмотреть не только парк, но и город, в котором была последний раз три года назад — на похоронах матери мужа.       — Неправильно это, когда дети уходят раньше родителей, — сказал я, тотчас пожалев о поспешно произнесённой фразе, способной вмиг испортить только поднявшееся у всех настроение.       К счастью, Жюльет не придала этому особого значения, лишь непринуждённо заговорила об отце Эли. Говорила, насколько он и дочь были похожи. Впрочем, я успел это заметить, ещё когда рассматривал потрёпанные фотографии молодого Франсуа и, украдкой поглядывая на улыбающуюся Эли, слушал Жюльет, гордо рассказывающую о германо-франко-датских корнях мужа.

35

      Кажется, я знал родословную Эли даже лучше, чем биографию самой Королевы, изучение семейного древа которой начиналось на уроках английского каждый школьный год. А ещё из общения с Жюльет я понял одно — мне никогда не удастся управлять настроением Эли с такой же лёгкостью. Жюльет знала не только что следует ей говорить, но главное — когда.       Мы сидели в кафе, ожидали заказ. Эли отошла помыть руки, а я, всё ещё находясь под впечатлением от услышанного, сказал Жюльет, что не понимаю мотивов Эли, направляющих её мысли по суицидальным тропам. У неё была большая дружная семья, готовая в любой момент оказать поддержку, её лечением занимались лучшие доктора Парижа, она в любой момент могла пойти по медицинским стопам родителей и получить образование, впрочем, её будущее и без того вырисовывалось вполне радужным. Однако произнесённые Жюльет слова словно отрезвили меня, хоть на каком-то подсознательном уровне я и знал эту истину, из её уст слова прозвучали по-новому.       — Штэфан, — улыбнулась она, — что ты чувствуешь, когда счастлив?       Я перечислил стандартный набор эмоций и физиологических изменений вроде учащённого сердцебиения.       — А что чувствует босоногий африканский мальчишка, когда счастлив тот? Различия в потребностях и социальной среде не влияют на восприятие счастья. Мне часто доводилось слышать: «Не понимаю я его», «И чего ему не хватает», «Вот у других бывает и того хуже», «Совсем не думает о близких». Плохая это привычка — употреблять частицу «не», даже если она отрицает что-то плохое. Но куда большая ошибка приводить примеры наихудших вариантов развития сценария человеку, пребывающему в депрессии, и тем самым лишний раз акцентировать внимание на негативном. Говорить о том, что он что-то не ценит — тоже ошибка. Что бы ни окружало человека, границы всего стираются, как только его мысли переключаются на внутреннее «я».       И хотя она и говорила об Эли, я почему-то думал о моментах своих падений на дно депрессии.       Домой мы вернулись поздно. Попросив заехать завтра в восемь, Жюльет вышла из машины, а я чуть было не ударил по газам, не желая расставаться с Эли до утра. Но что я мог поделать? Лишь сдаться на милость обстоятельствам.       — Прости меня, — прошептала она, оторвавшись от моих губ и уткнувшись лбом в мой. Не знаю, имел ли я вообще право злиться на неё.

36

вторник, 20 мая

      Я отчаянно верил, что с наступлением нового дня всё переменится в лучшую сторону. Сейчас же, находясь в клинике, не ощущал никаких изменений. Эли без конца зевала, отчего и меня начинало клонить в сон.       — Плохо спала? — спросил я её и чуть было не разорвал собственный рот от очередного накатившего приступа зевоты.       — Долго разговаривали, — ответила она, снова зевнув.       — О чём?       Эли мотнула головой и промолчала.       Такое чувство, что нас сняли с урока за плохое поведение и усадили перед дверью кабинета психолога. В моменты эмоциональных всплесков Эли я осознавал серьёзность необходимого вмешательства специалиста. Когда же наступало затишье, как сейчас, у меня словно напрочь стиралась память.       Жюльет стояла в противоположном углу приёмной и шепталась с женщиной в строгом брючном костюме. Мы дремали на диване под водопадом резных листьев висящего над головами папоротника, и мне казалось, будто все мы занимались крайне пустой тратой времени.       — Лэли, Штэфан, это доктор Петра Хентшель, — представила Жюльет собеседницу, и та поприветствовала нас улыбкой. Её взъерошенные светлые волосы и слишком чёрные брови смотрелись весьма комично. По-моему, так было модно в восьмидесятых. — А это моя дочь Дэниэль и её… И её друг Штэфан.       Доктор Хентшель коротко рассказала о себе, уточнила, что будет работать с Эли, если после сеанса Эли всё устроит. А вот знакомство с моим психотерапевтом — доктором Нойберт — откладывается до следующего раза, потому что сегодня она выступает на конференции в Гамбурге.       — У неё большой опыт работы с родственниками ВИЧ-положительных. Уверена, вы с ней найдёте общий язык, — обратилась уже ко мне доктор Хентшель, а затем перевела взгляд на Эли: — Давайте, чтобы снять напряжение, вы сейчас начнёте с небольшой разминки вместе со Штэфаном. Следуйте за мной, — указала на дверь с табличкой «Арт-терапия».       Внутри просторной комнаты-студии уже находилось четыре человека. Двое сидели перед мольбертами и, вооружившись кистями и красками, рисовали, двое других орудовали цветными карандашами за столами, протянувшимися вдоль окна. Нас тоже усадили за стол, положив перед каждым по белому листу. Я думал, прежде, чем мы приступим непосредственно к самой «разминке», последует какой-то вводный курс, но ничего такого не произошло. Доктор Хентшель протянула Эли коробку с карточками, на которых были написаны слова, и попросила вытянуть любую. Выпавшим словом оказалось «спокойствие». Именно его нас и попросили нарисовать. Доктор Хентшель ушла, и в комнате остались только сосредоточенные на своих заданиях «художники».       Между мной и Эли была небольшая перегородка, поэтому рисунки друг друга мы не могли видеть. Я только слышал, как она штриховала бумагу, словно и не рисуя ничего, а просто закрашивая лист.

37

      — Ты уже закончил? — спросила она, когда я немного завис, рассматривая замысловатые узоры картины соседа с мольбертом.       — Угу, — кивнул я ей. — Позовём нашего надзирателя?       Эли негромко рассмеялась, из-за чего мы оказались в центре всеобщего внимания. А доктор Хентшель, будто бы услышав мою саркастичную ремарку, появилась в комнате и, склонившись над нами, то ли многозначительно хмыкнула, то ли усмехнулась.       — Вы подсматривали друг за другом? — спросила, и мы отрицательно замотали головами. — Интересно, — улыбнулась она и открепила от стола разделительную перегородку.       Теперь хмыкнули мы, и доктор Хентшель села рядом.       — Штэфан, что изображено на твоём рисунке? — прозвучал вопрос так, будто она сейчас обратилась к идиоту, не понимающему, что тот намалевал.       — Мне кажется, всё предельно очевидно: спокойное море и небо, — ответил я.       — А почему море фиолетовое, а небо розовое?       Я лишь пожал плечами. Хотя, вероятно, тому причиной стал вчерашний розовый вечер и мои фантазии о старости у моря.       — Ну, хорошо, — протянула она. — Дэниэль, а что нарисовано у тебя? Тоже море?       — Нет, поле.       — А почему оно серое, а небо розовое?       Эли последовала моему примеру и тоже пожала плечами. Но мне показалось, она не желала общаться потому, что не относилась серьёзно ни к заданию, ни к терапии.       Доктор Хентшель странно улыбнулась и сдвинула листки так, что линии горизонта совпали с геометрической точностью. Моё море и поле Эли занимали около шестидесяти процентов страницы, а наше розовое небо — сорок. И пока доктор Хентшель зачем-то фотографировала наши «шедевры», я невольно начал прокручивать в голове возможные варианты её интерпретаций.

38

      Мы сидели в небольшом и пустом зале отдыха. Я пил кофе, Эли чай. А потом к нам подошла доктор Хентшель и позвала с собой Эли.       Чуть погодя появилась Жюльет, и мы заговорили о её сомнениях — правильно ли она поступает, оставляя дочь в Германии. Она вновь стала вспоминать февральский случай, когда Эли наглоталась снотворного. Говорила, такая доза не могла оказаться случайной, хоть Эли и уверяла в обратном. Я верил Жюльет и боялся спросить о причинах поступка Эли. Да и вряд ли бы она рассказала. А может, и сама не знала.       — Дидье… — продолжила Жюльет, — её лечащий врач посоветовал ей пройти курс когнитивной психотерапии. Там… в клинике в Париже как раз проходил экспериментальный. Лэли же давно хотела быть вовлечённой в исследования. Мы думали, ей это поможет. Думали, она будет рада, что вдобавок ещё и занимается тем, чем хотела. Но… потом солгала Дидье, что летит в Монреаль, а сама отправилась в Гамбург на испытания не пойми чего….       Жюльет на какое-то время замолчала, явно что-то обдумывая, а затем снова сказала, что боится оставлять Эли в Германии.       У меня же не было ничего, кроме желания просто быть рядом и надежды, что и Эли захочет бороться за наши отношения. И если курс психотерапии поможет ей, нам, мы его обязательно пройдём.       — Штэфан, ты ведь понимаешь, она моя дочь и… — Жюльет так и не договорила — Эли вошла в зал.

39

      Выйдя из клиники, мы с Эли так бурно обсуждали наши рисунки, что я и не заметил, как пронеслись полчаса дороги до моего дома.       На парковке опять куда-то улетевших Эбертов стоял автомобиль джазистов, перед дорожкой в студию — чей-то старенький BMW, вероятно, тоже репетирующих сейчас музыкантов, и чьё присутствие меня только обрадовало. Я хотел показать Жюльет, не только где живу, но и чем занимаюсь.       — Это столовая… была до недавнего времени, — добавил я, поймав взгляд Жюльет, изучающий висящий боксёрский мешок. — Наверное, всё же нужно спустить стол и стулья, а то и сесть негде.       Когда мы прошли в кухню, Жюльет то ли раздосадовано, то ли осуждающе хмыкнула, отчего я закрутил по сторонам головой, выискивая источник, ставший причиной её неоднозначной реакции. Может, Тони заходил и что-то учудил? Но нет — всё чисто. Лишь моя утренняя чашка с недопитым кофе в раковине. Разгадка крылась всё в той же недавней теме цветового предпочтения. И пока я разогревал ризотто, которое, по правде говоря, купил в замороженном виде, но бесстыдно выдал за собственный кулинарный шедевр, попутно слушал лекцию Жюльет о цвете и психике. Думал, проанализировав раскраску мебели и стен, она поставит мне какой-нибудь диагноз. Однако на удивление ей пришлась по душе моя чёрно-белая кухня, кафельный шахматный пол и три красных прямоугольника ящиков, разбивающих строгую монохромность: один блок под плитой, два других над ней — по правую и левую стороны.       — Цветки мака, — Жюльет кивнула на рисунок на белой плитке над раковиной и плитой, — добавляют уюта.       — Что-то похожее сказала мой дизайнер, — усмехнулся я и впервые за всё то время, что они украшали стену, задумался не о психологии кухонного интерьера и красном цвете, по словам дизайнера, «подогревающем» аппетит, а о мифологическом значении мака.       — Боже, Штэфан, нет! — даже не дослушав вопроса, рассмеялась Эли и вышла из комнаты. А когда вернулась, Жюльет рассказывала о том, как мак применяется в медицине. Так наш обед перетёк в разгорячённую беседу.       У меня не было сомнений, что Жюльет интересный собеседник, но я и не предполагал, что настолько увлекусь разговором о психотерапии. Мы обсуждали методы психоанализа, интерпретацию сновидений, а потом Жюльет вскользь упомянула происхождение термина «гипноз», и мы переключились на древнегреческих богов, пытались вспомнить имя бога смерти, брата Гипноса, потому что, по преданию, оба бога носили на головах маковые венки.       — Там ещё был Морфей. Он касался спящего цветком мака, — подкинула дров Эли.       — Что-то я запутался. Гипнос — бог сна, а Морфей?       — Сновидений, — ответила Жюльет и опять повернула разговор в русло интерпретаций.       Я попросил её объяснить, что означают цвета на наших с Эли рисунках, но она категорично отказалась, сказав, что это идёт вразрез с её убеждениями об этике. Для Эли она хотела быть матерью, а не врачом. А раз её дочь и я теперь вместе, она не намерена выворачивать моё сознание наизнанку, для этого у нас есть доктор Хентшель и Нойберт.       Тем не менее даже из абстрактных рассуждений Жюльет о страхах, тревогах, навязчивых мыслях, цветах и эмоциях я смог увидеть то, что непосредственно касалось нас с Эли. Многие вещи мне были и так известны, а советы вполне предсказуемы. Единственное, чего я не понимал, — последовательность своих действий во время перепадов настроения Эли. И сейчас, имея в союзниках Жюльет, я снова рискнул завести разговор о будущем, полюбопытствовав, почему Эли не захотела пойти по стопам матери. Раз ей было интересно принять участие в психотерапевтических программах клиники в Париже, то она могла бы поступить в наш университет на факультет психологии. Но прежде, чем она ответила, я заметил, как Жюльет на миг зажмурилась, осуждающе покачав головой.       — Я… — Эли замолчала и пожала плечами, — я понимаю, что ты хочешь услышать. Но я… — Её зрачки безжизненно застыли, а глаза стали влажными. — Ты ждёшь от меня ответа, но… Прости, но я… Я даже не понимаю, почему из глаз текут слёзы, потому что мне не грустно. — Хоть её голос подрагивал, говорила она спокойно.       Эли продолжала беззвучно плакать, и если бы не Жюльет, я бы не смог подобрать правильных слов с такой же быстротой. Она говорила, что запутаться в жизни может любой и в любой момент оказаться обездвиженным грузом чёрных эмоций. И нет ничего зазорного в том, чтобы признать свою слабость и попросить помощи.       — Доктор Хентшель и Нойберт — хорошие специалисты. Первое время у вас будут два индивидуальных сеанса в неделю и один совместный. Но, Лэли, — заключила она её ладонь между своими, — сейчас важно то, что у тебя есть поддержка, — взглянула Жюльет на меня.       Последовав её примеру, я ободряюще обнял Эли за плечи.       — Пойду умоюсь, — встала она из-за стола и вышла из кухни, а я вопросительно посмотрел на Жюльет.       — Ты форсируешь события, — ответила она. — Лучше затрагивать подобные темы пока в кабинете доктора Хентшель.       — Не знаю, как усмирить чёртову импульсивность.       Жюльет улыбнулась и сказала, что моё желание вполне нормально. Работа может произвести на Эли стимулирующий эффект.       — После её затяжной депрессии, когда мы окончательно перебрались в Канаду, Лэли постоянно была под моим и Жаклин наблюдением. Я устроила её администратором к нам в клинику. Если ты и подгоняешь события, то ваши занятия обязательно должны между собой переплетаться. Необязательно работа, просто занятия, — произнесла она тише, так как из коридора донеслись шаги. Но больше всего меня обрадовало то, что споры о моей неспособности позаботиться об Эли прекратились.       — Оставь, я сам помою, — попытался я забрать из рук Эли грязную чашку.       — Пусть, — шепнула Жюльет, и тогда я предложил ей пока показать дом. — Ей нужно отвлечься, — сказала она, как только мы вышли из кухни.       Экскурсия по комнатам была короткой, поэтому мы быстро вернулись в коридор.       — Там, наверху, — кивнул я на дверцу, ведущую на чердак, — огромная комната, заваленная всяким барахлом. В будущем её можно обжить.       — Столько наград, — одобрительно хмыкнула Жюльет, изучая рамки на стене и то и дело спрашивая о какой-нибудь из них.       Я так увлёкся рассказом о группе, что и не заметил появления Эли, пока она не взяла меня за руку.       — Внизу студия, — пояснил я, когда Жюльет стала прислушиваться к барабанному стуку, гулко звучащему у нас под ногами — вероятно, кто-то не закрыл дверь репетиционной.       И мы направились вниз.       — Всё хорошо, — шепнул я Эли, поймав её перепуганный взгляд, как только она увидела Криса и Тони, сидящих на диване и снимающих с гитары струны.       Я представил им Жюльет, сказал, что хочу показать, чем мы тут занимаемся.       — Ничем криминальным. Из наркотиков лишь кофе, — пошутил Тони.       Крис посоветовал зайти в первую репетиционную, где играли джазисты.       — Во второй малолетние металлисты порвали себе струны. Вот меняем, — кивнул он на бас-гитару и засмеялся. А потом предложил всем кофе.       Честно говоря, я был уверен, Крис не сдержится и произнесёт что-то колкое в адрес Эли. Однако он поинтересовался, как у неё дела и даже сделал комплимент, сказав, что ей идёт это зелёное платье. Если он и притворялся, звучал крайне искренним. Я и описать не мог, насколько был благодарен им за подобное радушие.

40

      Мы проторчали в студии пару часов, говоря о музыке, музыкантах, инструментах, концертах. Я и не вспоминал о собственном альбоме, пока Крис не спросил мнения Эли. Она пожала плечами, ответив, что ещё не слышала его. При других обстоятельствах я бы запросто поставил диск и нажал кнопку «play», но после утреннего сеанса психотерапии и разговоров об интерпретации личностных проблем через творчество почему-то сейчас из-за присутствия Жюльет стушевался и предложил сыграть акустическую версию одной из песен. В свете последних событий её текст о поиске и потере надежды мне показался наиболее подходящим. С одной стороны, я был не против того, чтобы Жюльет просканировала мои мозги своим критическим взглядом, потому как это помогло бы ей чётче увидеть моё истинное отношение к её дочери. С другой — я боялся, что сам мог не знать о себе чего-то пугающе тёмного. Чего-то, что бы вышло из сумрака сознания лишь в свете рентгеновского взгляда Жюльет.       Крис заиграл вступление во второй раз, а я всё никак не мог собраться с мыслями и запеть. Неловкую заминку прервал затрезвонивший телефон Жюльет. Она вышла из студии, а когда вернулась, сказала, что Яков и Руфь приглашают их на ужин.       — Можешь поехать с нами, — обратилась она ко мне.       Я отказался. Жюльет столько лет не виделась с четой Краусов, что, полагаю, им хотелось пообщаться о чём-то более личном и семейном.

41

      Я отвёз Эли и Жюльет к Краусам, а сам занялся делами студии, которая во время моего отсутствия, кажется, во мне уже и не нуждалась. Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта. Крис сидел перед пультом и что-то объяснял Тони о сведении песни. Я прошёл внутрь и ввалился в кресло рядом с ними. Возникшее чувство вины противно защемило. Был уверен, мои последние вспышки депрессии вытрепали им нервы ничуть не меньше, чем перепады настроения Эли, вымотавшие нервы и мне, и Жюльет. Но стоило им только заговорить со мной — осторожно и мягко, — к горлу подкатил ком самоотвращения. Я слушал их интонацию, подмечал, как они строили предложения, как старались быть ненавязчивыми и дружелюбными, и видел себя. Именно так я и вёл себя рядом с Эли.       — Всё в норме, — похлопал я Криса по спине, желая прекратить эти тошнотворные расспросы о моём самочувствии. — Спасибо.       — Да брось, — отмахнулся он. Не знаю, понял ли, за что именно я поблагодарил его. — Твой выбор, — продолжил он. Понял. — А я на твоей стороне. Если нужно поговорить, ты… — Он замялся, а я лишь снова благодарно кивнул.       — Я еду в Берлин, — взволнованно сказал Тони, переключая внимание на себя. И, широко улыбнувшись, стал рассказывать о предложении Ксавьера, который записал его на курсы звукорежиссуры, проводимые и спонсируемые Sony.       Вообще последние пару лет сведением треков занимался я, реже кто-то из парней, когда они были свободны от собственных сайд-проектов. Тони всегда интересовал технический аспект создания музыки, но он никогда не изъявлял желания взяться за учёбу или задуматься о карьере. Всё, что он делал, — просиживал штаны в студии, хлестал кофе и трепался с музыкантами обо всём на свете. Хотя то неимоверное количество часов, что он провёл тут, может, и не прошло впустую. Ведь записал же он тогда, в ноябре, кёльнских ребят, значит, и сводить научится. Меня радовало, что он наконец-таки взялся за ум и решил слезть с плеч матери. Но почему-то я только сейчас задался вопросом: из-за чего у него-то была такая апатия к собственной жизни? И почему я никогда не говорил с ним об этом?       — Встретил девушку, — шепнул Крис, когда Тони вышел покурить.       Вот так всё просто.       — Давно пора, — улыбнулся я. — Не помню, сегодня записи есть? — спросил, отчего-то вновь почувствовав себя неловко.       Знаю, парни распределили работу между собой, а тут явился я, переполненный силами какого-то невозмутимого криптонитового супермена, ожидающего, что мир мгновенно прогнётся под него. Дело вовсе не в деньгах, хоть они и не были бы лишними. Мне просто было необходимо отвлечься.       — Нет. Нужно только разобрать интернет-заказы. Занимайся, — улыбнулся Крис. — А я тогда домой. Глаза от мониторов уже болят.       Но он не ушёл, просидел ещё целый час. Пока я возился с заказами, он расспрашивал, что у меня происходит. Я рассказал о сеансах психотерапии. Для меня они были не в новинку, возможно, поэтому, зная, в каких случаях я обращался за помощью специалистов, Крис счёл моё скудное объяснение о поступке Эли исчерпывающим.

42

      Съёмки клипа послезавтра — в четверг, поэтому второй поход к психотерапевтам мы перенесли на среду. Я был уверен, что не увижусь с Эли до утра. Но вот её тёплые руки накрыли мои глаза.       — Думал, ты ещё у Краусов.       — Нашла предлог, чтобы не слушать их воспоминания, — сказала она и улыбнулась. И, смотря на её спортивную ветровку, я понимал, о каком предлоге шла речь. Да я и сам после часов работы в студии был не прочь проветрить мозги.       Мы бежали вдоль парка, меж деревьями которого мерцали фонари. Лица касался приятный ветерок, а от земли поднимался запах чернозёма и тёплой сырости. На спортплощадке подростки играли в баскетбол; у пруда тоже людно и шумно, и снова какая-то крикливая молодёжь. Я скучал по таким безмятежным вечерам. Как можно оставаться неподвижным в таком бурлящем потоке жизни? Я чувствовал жизнь в каждой клетке своей кожи, слышал мелодии в звуках, окружавших меня. И возрождался всякий раз, что отдавал Эли часть себя.       Она вышла из душа в одном лишь полотенце и принялась собирать вещи, разбросанные по всему коридору. Я разговаривал с Ксавьером по телефону, но, наблюдая за её действиями, не услышал его последней фразы о времени вылета в Берлин. Он что-то недовольно буркнул, сказал, что лучше позвонит Тому, и повесил трубку.       — Не хочу, чтобы ты сегодня уходила, — ища спасения в молчании, поцеловал я её, прежде чем она смогла бы произнести хоть слово.       Я понимал, с моей стороны это неправильно, даже чувствовал, что в какой-то степени краду Эли у Жюльет, которая сама виделась с дочерью в марте. Но бог, меня тянуло к ней с неконтролируемой силой. Ещё несколько дней порознь и я начну сходить с ума.

43

      — Кажется, мама до сих пор у Якова, — сказала Эли, посмотрев на тёмные окна квартиры. — Поднимешься?       Я утвердительно кивнул.       — Что-то давненько не было видно твоей приветливой соседки, — взглянул я на табличку «Рубинштейн» у звонка. И Эли застыла с ключом в руке.       — Разве я не говорила? Она в больнице. Вчера случился инсульт. Мама утром сказала, — ответила она, отомкнув дверь.       Мы прошли в кухню. Зажгли свет. Эли принялась доставать таблетки, а я, находясь в заторможенности, ощутил, как по телу растеклась холодная волна грусти. Мы проговорили о фрау Рубинштейн до прихода Жюльет, посмеиваясь, вспоминали её угрозы вызвать «полицистов» и отчего-то говорили так, будто её уже не стало. Стало противно.       — Нужно навестить её, если нас пропустят, — предложила Эли.       — Пропустят, — заверила Жюльет. — Но она в коме.       Повисло молчание. И от этого тоже стало не по себе, словно через эту тишину мы пытались почтить память старенькой фрау.       — Забыл тебе что-то отдать, — первым не выдержал я. — Спустимся к машине?       — Штэфан, ужинать будешь? — спросила Жюльет, доставая из пакета контейнеры с едой, очевидно, принесённые от Якова.       Я отрицательно мотнул головой, сказал, что поеду домой и заеду за ними утром в восемь.

44

      — Там явно не чай. Что там?       Тряся металлической коробкой с надписью «Earl Grey», Эли вопросительно дёрнула бровью.       — Посмотришь дома. Прости, что не нашёл подходящей упаковки.       — Подходящей к чему? — уже потянулась она к крышке, но я успел перехватить её руку. Протяжный выдох, и она сдалась, поцеловав, прошептала в губы: — Спасибо.       Внутри был usb-плеер с нашим Ashes и наушники.       Пока я ехал домой, всё думал о старушке Рубинштейн. Ощущение такое, точно кожа покрылась противной липкой слизью. Ещё в начале прошлой недели стук Ксавьера опять побеспокоил её с утра. А сейчас её квартира пуста.       Я долго не мог заснуть, прокручивая всё это в голове. А потом экран телефона загорелся голубым светом, сообщая о входящем сообщении. От Эли. И я, наверное, крайне глупо улыбнулся, прочитав написанную там строчку именно той песни, что так и не смог спеть сегодня: «И разбиться на части, и снова стать целым».