121
суббота, 6 декабря
Пока брился, всё думал о событиях последних дней и терялся в сомнениях — правильно ли до получения окончательного заключения врачей не рассказывать Эли о том, что я могу стать её донором. — Так не хочется ехать в больницу, — сказала она и, достав из тумбочки пакет с одноразовыми масками, положила несколько в рюкзак. — Сил нет совсем. — Надеюсь, мы там не задержимся… Всё должно быть хорошо. Вряд ли показатели за сутки сильно упали… Не хочешь пока проверить ботинки? Она усмехнулась и серьёзно произнесла: — Только вместе. — Боишься? — улыбнулся я и едва не порезался. — А стоит? — лукаво сощурилась. — Ну… мы оба в этом году не молились и не слушались родителей, так что, может, Рупрехт и оставил для нас куски угля. Я наспех умылся и, обтеревшись полотенцем и размазав по лицу гель, кивнул в сторону коридора, переполнившись глупым предвкушением, будто за ночь действительно могла произойти какая-то магия. — Откуда ты?!.. Когда ты?!.. Где ты вообще?!.. — Каждый новый вопрос обрывался, после чего следовало невнятное бормотание на французском. — Я не слышала, чтобы ты ночью вставал! — А при чём тут я? — Ну а кто же открыл дверь Николаусу? — Так он через камин спустился. — Штэф, — слишком долго прозвучала гласная, — у нас нет камина. Я перевёл взгляд с пряника на Эли и, только когда заметил её улыбку, понял, какую сморозил чушь. Начал что-то неубедительно сочинять про копию ключа, но Эли уже не слушала — обнаружив коробку из-под пряников на пианино, внимательно изучала надпись. — Пекарня Мюнхена? — вопросительно посмотрела на меня. — Далеко же ему пришлось ехать, — хмыкнул я настолько глубокомысленно, насколько был способен.122
Я прогревал машину, ожидая Эли, и, кажется, тоже чувствовал тошноту, но из-за того, что мысли сводили с ума. Я не знал, насколько были оправданны мои страхи, потому и отправил Геро короткое смс. Написал, что хотел бы с ним поговорить, когда у него будет время. Он перезвонил сразу же. — Я боюсь ложных надежд, — признался я ему. — Боюсь, что после обследования выяснится, что я не подхожу. — Такое не исключено. Но по анамнезу прогноз хороший, — ответил он. — Но больше всего боюсь, что судьба сыграет злую шутку. Вот я скажу Эли, что больше кругов химии не будет, что найден донор — я. Мы начнём готовиться к трансплантации. А потом после какого-нибудь очередного анализа выяснится, что показатели крови упали из-за того, что вернулся… Боюсь, тогда она не справится со стрессом. У меня самого бы от отчаяния и несправедливости крышу снесло. — Если бы она задала мне подобный вопрос, я бы ответил, что сейчас вероятность рецидива низкая. Но… — Геро вдруг замолчал, — это рак, — впервые использовал он это слово, словно уже говорил со мной не с позиции врача, а простого человека — такого же беспомощного перед поставленным диагнозом. — Если тебя беспокоит только это, подожди немного. Давай посмотрим по динамике. Видимые улучшения должны появиться к середине месяца. Но даже это не гарантия, что биопсия перед трансплантацией не выявит бласты. Откладывать разговор не было никакого смысла, но я отчего-то чувствовал, что пока ещё рано. Не знаю, может, боялся реакции Эли. Или хотел, чтобы она пожила с мыслью — у нас ещё есть время. Или мне самому нужно было прийти к стадии принятия, что трансплантация неизбежна. Ведь шансы на успех — пятьдесят на пятьдесят.123
В обед мы вернулись из больницы. Несмотря на вчерашнее переливание, тромбоциты всё равно понизились, гемоглобин тоже упал, но пока не до критических отметок. Я собирался отлучиться в тренажёрный зал, а Эли пила чай с пряниками — от остального её тошнило. — Это поклонники подарили тебе такие красивые сладости? — спросила она, кивнув на коробку на столе. — Музыкальный канал, — ответил я и поставил перед ней блюдце с таблетками. — К слову, хорошо, что ты напомнила… Я не буду участвовать в этой программе. И дело не в тебе. Съёмки тридцатого. Репетиции в Мюнхене. Им проще найти кого-то местного. — Смотри сам, — вздохнула она. Я позвонил в редакцию канала и, поблагодарив за предложение, отказался. Но, верно, не прошло и пяти минут, как телефон вновь затрещал. Звонящим оказался продюсер шоу — Бергман — сам лично. Он стал убеждать переменить решение. «Что там?» — беззвучно произнесла Эли, и я переключил звонок в режим громкой связи. — Слушай, — произнёс Бергман, но в его интонации я услышал лишь твёрдую решимость стоять на своём, — я ещё в октябре отправлял предложение лейблу, но мне сказали, ближайшие полгода ты недоступен. Мы нашли другой вариант, но другой вариант сорвался на прошлой неделе. — Я не могу обещать, что того же не произойдёт и со мной. — Я готов рискнуть, если ты согласишься. Майер говорил, ты привязан к городу. У тебя что-то там стряслось. Мы пришлём хореографа к тебе, это не проблема. — Почему я? Неужели кого-то ещё не нашлось? — Да вот… не нашлось… Вас таких мало. — Каких таких? — С таким диапазоном. Знаешь ли, не каждый вытянет. — Можно переписать музыку… — Наш арт-директор и композитор другого мнения. Мы это всё готовим с лета. Тридцатого и тридцать первого у нас много прямых эфиров. Мы, конечно, всё переиграем, если ты откажешься. Но… мне бы очень хотелось на эту роль тебя. — Так понимаю, если дам положительный ответ, на шоу нужно быть группой? Не уверен, что парни согласятся, но… Хорошо. Мы обсудим, — сдался я и позвонил Тому. — Да я ещё в Мюнхене сказал Бергману, что мы в общем-то не против, но… — Послышался тихий треск, и Том замолчал. — Погоди, я за рулём… Но, в общем, мы пока домой ехали, как-то спонтанно решили махнуть в Швейцарию на Новый год. Тридцатого ещё будем в Германии, можем заскочить в Мюнхен. Но что-то как-то тащиться туда ради интервью и костюмированной клоунады… Понимаю, у Бергмана особая любовь к лайвам, но… Если ты участвуешь, я в принципе за. Правда, не знаю, как остальные. Густав может отказаться. Однако и Густав, и остальные согласились. Позже, когда я вернулся с тренировки, к уговорам подключилась и Эли. Ходила за мной из комнаты в комнату, пока я их кварцевал и протирал ручки антисептиком, и донимала бесконечными «ты должен согласиться». И я согласился.124
воскресенье, 7 декабря
Семь утра. Облака затянули небо и почти касались соседской крыши. Непонятно чего ждать: не то снега, не то дождя. Я дотронулся до лба Эли — нормальный. Она сонно простонала и обняла. А на меня накатила волна возбуждения. После первой химии врачи часто подчёркивали, что наряду с остальным здоровьем, сексуальное здоровье не менее важно. Никто из них никогда не называл секс просто сексом, они всегда использовали термин «сексуальное здоровье» и говорили, что интимную жизнь не стоит прекращать, если на то нет серьёзных причин. Одной из серьёзных причин был критически низкий уровень тромбоцитов. Если они падали ниже пятидесяти, даже царапина могла спровоцировать кровотечение. Потому мы решили дождаться, когда тромбоциты хоть сколько-то станут постоянными или пока мы точно не будем знать — сегодня они не упали. И я выбрался из постели, намереваясь решить проблему подручными средствами. А после завтрака опять уехал в тренажёрный зал. Хотел подготовить организм к обследованию. Когда вернулся, на моём месте уже стоял чей-то автомобиль. Пришлось парковаться за домом. Тони курил у двери в студию. — Репетиция? — спросил я его. — Запись, — ответил он, пожав руку. — Всё в норме? — Под контролем, — деловито произнёс. — Не дыми тут, — кивнул я на приоткрытое окно столовой. Но Эли там не обнаружилось. Стол был придвинут к пианино, на полу — коврик для йоги. Если у неё нашлись силы на зарядку, то, полагаю, хотя бы гемоглобин не упал. — Эли? Не зная, к чему готовиться, я остановился перед ней, сидящей в гостиной на диване и хлюпающей носом. — Почему они такие? — спросила она и, быстро смахнув слёзы со щёк, подняла на меня покрасневшие глаза. — Кто? — пожал я плечами. — Люди, — кивнула она на ноутбук на своих коленях. Но я всё равно не понял, о чём она говорила. Сел рядом и посмотрел на экран. Во вкладке браузера была длинная цепочка комментариев и ничего кроме. Я прокрутил страницу вверх и наткнулся на наше концертное видео этого тура. Просмотрел комментарии — ничего необычного. Всё как у всех — кто-то обсуждал музыку, кто-то мою личность. Кто-то высказывал своё мнение корректно, кто-то плевался жёлчью. Запись была загружена фанатом, потому в комментариях царила полная свобода слова. Открой Эли видео с официального канала группы, подобного не увидела бы. Там за нецензурной лексикой следили контент-менеджеры. — Это люди, — повторил я за ней. — Где-то на чердаке была гирлянда, может, повесим в столовой, вместо того чтобы?..— попытался переменить тему, но Эли перебила: — Я не понимаю… Не понимаю, как ты справляешься? Я бы с ума сошла. Это несправедливо! — Черчилль как-то сказал, что справедливость — вечная беглянка из лагеря победителей. Это неизбежно. Занимаясь творчеством, ты должен быть готовым к подобному. Критика и созидание — две стороны одной медали. — Но неужели тебе ни капли не обидно? — Билеты на концерты в Берлине, Кёльне и Мюнхене были полностью распроданы. Это всё, что имеет для меня значение. Ну, и наша столовая без праздничных огней. Достанем гирлянду? Но гирлянду мы так и не нашли. И я понятия не имел, куда её засунул. Был уверен, она на чердаке, но в коробке пусто. Так мы оказались в торговом центре. Я тоже надел маску, сказал Эли, что сделал это, чтобы ей было спокойнее. Хотя просто не хотел ненароком подцепить какую-нибудь заразу в преддверии обследования. К счастью, людей в магазине было мало. Поэтому, купив искусственную ель, украшения, гирлянды, свечи, фоторамки, декоративную раму для «муляжа» камина и даже беговую дорожку, которую должны были доставить послезавтра, мы с той же оперативностью вернулись домой.125
Скоро приём следующих лекарств, но до того Эли нужно было поесть. А её тошнило. И пока тошнота не пройдёт, есть нельзя. Возможно, мы слишком долго проторчали в отделе аромасвечей. Любой резкий запах — и вот тебе. — Я лягу, — сказала Эли, зайдя в столовую уже в пижаме. — Таблетку выпила? — Да, — кивнула она. — Разбудишь, если долго буду спать? Теперь кивнул я. — Пока соберу ёлку и разберусь с «камином». — Только не наряжай без меня, — прозвучало строгое указание. — Ладно. Честно говоря, даже не собирался возиться с её бантами и шарами. Наверняка всё сделал бы не так, не по её эстетическому фэншую. Я установил камин слева от входа в столовую, поставил внутрь рамы свечи в стеклянных подсвечниках. Затем вытащил из коробки детали ёлки, попытался собрать, не глядя в инструкцию. Не получилось. Вернее, получилось, но металлический ствол шатался так, будто вместо болтов стыки соединяла изолента. Открыл инструкцию. Прочитал. Пришлось всё раскрутить и скрутить «как надо». Думал, с ветками-то проблем не возникнет, но они почему-то не вставлялись в дырки. Снова развернул инструкцию. Оказалось, большие ветки нужно вставлять в нижние отверстия, а маленькие — в верхние, чтобы «не нарушать гармонию». И только я вошёл в процесс, как прозвенел дверной звонок. Я был уверен, что это Тони и ему нужна помощь, поэтому даже накинул куртку, собираясь спуститься в студию. Но на пороге стояла мама. Её появление стало для меня такой неожиданностью, что первое, что я спросил, было: — Что-то случилось? Она ничего не ответила, лишь обняла, не выпуская из рук громоздкой сумки. А я, наверное, с полминуты так и стоял — обездвиженный растерянностью и объятиями.126
— Почему ты не сказал? — посмотрела она пронзительным взглядом. Я поставил чашку с чаем перед ней и тоже сел за стол. Признаться, я и сейчас не знал, что ещё сказать. Тоби всё сделал за меня. — Возможно, это было неправильным решением. Но я… — Всё никак не получалась подобрать слова. — Тогда мне диагноз казался ошибкой, возможно… — Я только дёрнул плечом, оставляя очередную мысль незаконченной, потому что не привык изливать перед матерью душу, и сейчас это походило на эмоциональную пытку. — Нужно было предупредить, что приедешь, я бы встретил. Теперь промолчала она. Такое ощущение, будто мы незнакомцы. Я не знал, о чём говорить или что предложить. Мать тоже каким-то вороватым взглядом смотрела то на меня, то на полусобранную ёлку. — Ты останешься или проездом? — заполнил я тишину хоть каким вопросом. — М? — кивнула она, кажется, и не услышав. — Останешься? — повторил я. — Если вам не помешаю. — Не помешаешь. Всё же нужно было предупредить, я бы встретил, — кивнул я на её большую сумку. И пока я разогревал обед, мама стала выкладывать её содержимое, рассказывая о том, что привезла. А потом я пошёл разбудить Эли. Сел на край кровати и осторожно коснулся её ступни. Она инстинктивно отдёрнула ногу и, открыв глаза, сперва взглянула на часы, а затем на меня. — Тошнота прошла? Эли глубоко вдохнула, медленно выдохнула и только после утвердительно кивнула. — Там мама приехала, — сказал я и тут же уточнил: — Моя мама. Тоби ей обо всём рассказал. Тайн больше нет. Ты ведь сама на этом настаивала. Она там ещё какие-то свечи привезла и украшения… — Ты собрал ёлку? — Почти, — улыбнулся я. — Как раз поможете. Эли слезла с кровати и, прихватив свой розовый парик, направилась в ванную.127
Но в итоге собирать ёлку мне пришлось одному. Мама с Эли сидели на кушетке у окна, за которым смеркалось, и рассматривали еловый венок Адвента. — Он освящён в Соборе Пресвятой Девы Марии, — рассказывала мама с присущим ей религиозным возбуждением. — Сегодня первое воскресенье, нужно зажечь первую свечу. Она протянула Эли венок и попросила поставить «где нравится». Эли поставила его в центр круглого стола. Вставила в подсвечники четыре свечи и зажгла первую. — Готово! — указал я на ёлку. — Наряжайте. А я ненадолго спущусь в студию, проверю, всё ли там в порядке. Но у Тони всё действительно было «под контролем». Он даже повесил над диваном ту самую пропавшую гирлянду, которую, как выяснилось, я же и принёс сюда в прошлом году. Мы проговорили с ним о новых группах, о расписании, оборудовании, интернет-магазине, о других делах студии, о том, как дела у самого Тони. Я не пробыл в студии и пятнадцати минут, но когда вернулся в дом, Эли и мама увесили шарами и бантами уже половину ёлки. — Я рассказывала о лечении, — сказала Эли. Я кивнул и с намерением подключиться к разговору сел на кушетку. Правда, рассказ у Эли выходил неровный. Проблемы с памятью начались ещё после индукции. Я к ним привык, а вот мама явно приходила в замешательство всякий раз, когда Эли прерывала повествование в середине предложения, силясь вспомнить произнесённое секундами ранее. После очередного такого провала в памяти и озадаченного взгляда матери Эли не выдержала и пояснила, что это побочный эффект химии. — Знаю, это ужасно раздражает, даже меня… — улыбнулась она. — Но, кстати, в этот раз всё не так плохо, — ободрил я её. — Наверное, потому что химии меньше было, — пожала она плечами. — В этот раз брови не поредели и заново выросшие волосы не выпадают. Но всё равно выглядят ужасно. Растут какими-то пучками, то тут, то там… как у этих старичков, у которых только верхушка лысая. — Как ты себя чувствуешь? — с нескрываемым беспокойством спросила мама. — По-новому, но я к этому привыкла, поэтому — хорошо. — Эли пожала плечами. А мама стала рассказывать, что кроме освящённого венка ещё и воды святой привезла, и икону святого Николая. Стала показывать, где лучше поставить икону. Она прекрасно знала, что в присутствии Эли я и слова против не скажу. Все её предыдущие попытки — устроить в столовой молитвенный угол — заканчивались тем, что она уезжала домой вместе с привезёнными ею иконами.128
Когда за окном окончательно стемнело и мы зажгли на ёлке гирлянду, комната в одночасье наполнилась предрождественским волшебством. Даже моросящий за окном дождь сейчас казался по-особенному магическим. И как бы годы ни делали из меня прожжённого циника, то далёкое, почти забытое и оттого едва настоящее, но всё же родное чувство грядущего торжества приятно щемило в груди, заставляя поверить, что с началом нового года начнётся и новая жизнь. Я заказывал праздничную еду по случаю приезда матери. А они с Эли сидели в гостиной и, судя по звукам, смотрели что-то по телевизору. Я чуть было не поперхнулся соком, когда увидел на экране запись концерта в Кёльне. Наверное, по той же причине, что промолчал я, просто поставив икону на пианино, молчала и мать, слушая, как я «гневлю Бога». Правда, играла песня совсем не богохульная. Песня о «разбитом на части». — Я про тур рассказываю, — улыбнулась Эли, как только я сел рядом. — Угу, — промычал я. — Вижу. — Тоби на этом концерте был? — спросила мама и тут же охнула, увидев мой прыжок со сцены на головы зрителей. — Нет, это в Кёльне. — Мне тоже это не нравится, — кивнула Эли на действо на экране. — Они же чуть штаны с тебя не сняли. — Ну не сняли же. — Много зрителей, — заключила мама. — Почти две тысячи… — И двадцать пять тысяч онлайн! — подхватила Эли и принялась с энтузиазмом рассказывать о том, как смотрела выступление из больницы. А я, воспользовавшись моментом, промотал начавшуюся песню, потому что в ней пел о распятии. — Но лучший концерт был в Штутгарте. — Эли перевела взгляд на экран и теперь заговорила о собственных «живых» эмоциях. — Вас отпустили врачи? — Нас выписали в субботу, концерт был в воскресенье, я в тот день хорошо себя чувствовала. Вы даже не представляете… — вновь пустилась она в воспоминания, а я вновь перемотал очередную песню, потому как в той уже показывал средние пальцы небу. Концерт закончился, но Эли всё продолжала восторженно говорить о тех вещах, которые за годы работы я перестал замечать. — Представляете, его пригласили исполнить Щелкунчика! — опять дрогнул её голос от избытка эмоций. — Кто? — с до этого не присущим ей интересом посмотрела на меня мать. — Музыкальный канал Мюнхена, — отмахнулся я. — Нашли идиота, который в канун Нового года придёт на съёмки. — Неправда, — яро возразила Эли и заговорила о том, в чём совершенно не смыслила, — о моих вокальных способностях. — Им нужен был какой-то особый бас-баритон и тенор в одном флаконе, и они всё никак не могли найти… Найти кого-то, кто бы первую часть песни спел низко, а вторую, когда Щелкунчик стал принцем, — высоко. — Эли… — Но ведь продюсер сам именно так и сказал! — Он в детстве любил эту сказку, — улыбнулась мама и молча вышла из комнаты, чем-то прошуршала в столовой, а затем вернулась с… потрёпанной книгой? — Вот, — протянула она её Эли. Однако это оказалась совсем не книга, а фотоальбом. Когда мама переехала к Тоби, то увезла все семейные альбомы с собой. Позже я забрал у брата несколько своих, но то были альбомы моего позднего детства и раннего юношества. А вот о совсем старых снимках я уже и не помнил и, казалось, как и Эли, видел их впервые. Казалось, и родителей тоже видел такими молодыми впервые. Они выглядели счастливыми! И это не казалось. — Ему тут месяц, — ткнула мама на младенца в своих руках. Никогда бы не узнал в нём себя. Да и мать была совершенно на себя не похожей — слишком молодой и, чего я не замечал прежде, красивой. Неизменным оставался лишь её взгляд — строгий и с холодным высокомерием. Мы несколько часов говорили о детстве, о седых семидесятых… За это время и доставщик еды приехал, и Тони с музыкантами ушёл, и я успел перегнать машину. А мы только-только долистали альбом до последних страниц. Мама всё говорила и говорила, словно терпеливо ждала этого дня, чтобы рассказать истории, хранившиеся за каждым снимком, с тех самых времён, когда фотографии и были сделаны. Я уже и не помнил нашего соседа Гюнтера, в шестидесятые бежавшего с семьёй из ГДР, не помнил его сына Роланда, с которым мы играли во дворе. Мне ещё и пяти не исполнилось, когда они покинули Вольфсбург и уехали куда-то на юг. В силу возраста я не помнил столько событий, людей, лиц, вещей, будто та жизнь была не моей. — А это Рождество семьдесят четвёртого, — указала мама на изрядно пожелтевший чёрно-белый снимок. — Штэфану тут год и восемь месяцев. Одетый от пяток до макушки в костюм зайца, я стоял у старого кресла, которое было в два раза выше меня. Но вот отчего-то этот костюм я помнил хорошо, помнил те ползунки и картонные уши, сшитые не то из наволочки, не то из пелёнки. Их на меня надевали каждое Рождество, пока я не пошёл в школу. Потом моя голова выросла, и чепчик стал мал. — Ты здесь такой лапушка! — сказала Эли и достала фотографию из бумажных прорезей. — Ну правда ведь лапушка? — теперь обратилась к матери, и та кивнула. — Вам нужно всем опубликовать детские фотографии на сайте группы! — Эли, — забрал я фото из её рук и вставил обратно в альбом, — боюсь, фанаты не разделят твоего восторга. — А одна фотография зайчика не разрушит твоего брутального образа, — потрепала она меня за щёку. А потом прозвенел очередной будильник, напоминая о приёме последних на сегодня лекарств. Сразу после будильника пискнуло оповещение о новом смс. В сообщении говорилось, что завтра из Мюнхена прилетает портной с костюмом Щелкунчика. Так мы снова разговорились о сказке. Придвинув две кушетки к «камину», мы даже зажгли в нём свечи. Мама пила чай и пересказывала сюжет «Щелкунчика», а мы слушали, обнявшись на другой кушетке. Оказалось, Эли вскользь знала версию Дюма, а вот оригинальную — Гофмана — никогда не читала, оттого постоянно что-то уточняла у мамы. А я смотрел на горящие свечи, на отбрасываемые ими тени, и в моей голове рождалась музыка. — …Но родители Мари не верили в россказни девочки ни о битве кукол, ни о Щелкунчике, ни о её путешествии в волшебную страну, — продолжила мама. — Отец пригрозил выбросить Щелкунчика в окно, если Мари не перестанет говорить, что он заколдованный племянник её крёстного. Однажды Мари так замечталась о волшебной стране, что, глядя на игрушечного Щелкунчика, вдруг наяву произнесла, что полюбила бы его таким неказистым, даже будь тот настоящим. А на следующий день на их пороге появился… — Расколдованный Щелкунчик, — закончил я. — Я и не знала, что это сказка о любви, — сказала Эли. — Ему ещё «Оловянный солдатик» очень нравился. Ты помнишь? — перевела мама взгляд со свечей на меня. — Помню, — ответил я. — Тоже о любви? — улыбнулась Эли. — И о приключениях солдатика, — кивнула мама и принялась пересказывать сюжет с такой детальной точностью, что я поразился её памяти. — Однажды одному маленькому мальчику подарили на день рождения коробку с двадцатью пятью оловянными солдатиками, на вид — все как один. Но когда мальчик расставил солдатиков на столе, вдруг увидел, что у двадцать пятого только одна нога. — У тебя тоже такой был? С одной ногой? — Эли приподняла голову с моей груди и вопросительно посмотрела. — Угу, — не сразу ответил я — вновь потерялся в мелодиях и обрывках фраз рождающейся песни. И хоть в детстве я перечитывал книжку со сказками Андерсена не один десяток раз, сейчас о приключениях Солдатика слушал не менее увлечённо, чем Эли. — Двадцать пятого солдатика отливали последним. На него не хватило олова. Но это не мешало ему стоять стойко. По ночам солдатики и другие игрушки оживали и жили своей жизнью. В одну из таких ночей солдатик заметил в стоящем рядом картонном дворце прекрасную танцовщицу и… — Влюбился, — закончила Эли, бросив на меня озорной взгляд. Мама согласно кивнула и продолжила рассказ. Но я уже не слушал — сознание безостановочно рождало мелодии. Я извинился и направился в кабинет, чтобы записать хоть что-то, и позже, возможно, доработать. А когда вернулся, мама уже рассказывала конец сказки: — …Солдатика случайно столкнули в камин, а танцовщицу туда же унёс порыв ветра. Она сгорела. А солдатик расплавился, превратился в кусочек олова в форме сердца.129
Пока я помогал Эли с душем, пока осмотрел её кожу на наличие подозрительных синяков и высыпаний, пока она сидела с увлажняющей маской, а я втирал в её спину крем, защищающий от сухости, вызванной химией, прошёл почти час. А свет в столовой по-прежнему горел. Я подумал, может, мама не смогла найти постельных принадлежностей и ждала меня. Но обнаружил её стоящей у раскрытого кухонного окна с сигаретой в одной руке и стаканом виски в другой. — Эта дрянь однажды тебя прикончит, — кивнул я на сигарету и закрыл дверь в столовую, чтобы дым не разносился по дому. — Если это не сделали тридцать лет жизни с твоим отцом, то мне нечего бояться. Я промолчал. Восемнадцать из тех тридцати лет, что мы жили под одной крышей, я изо дня в день наблюдал, как она и отец методично травили себя табаком и выпивкой. И, думаю, мать выпивала даже больше отца. — Ты на удивление очень хорошо помнишь сказки, — попытался я сменить тему. — Маркус их тоже любит. — Значит, будет ещё один мальчик? Как Моника? — Ты же знаешь своего брата, — ответила она, как обычно, невпопад, как и прежде, не слыша меня, заканчивая собственные монологи в голове. — Его заботит лишь то, как бы малыш не родился в день его рождения. Моника много нервничает. Врачи опасаются, что это может вызвать преждевременные роды. Тоби уверен, о его интрижках никому не известно. Я снова промолчал. Мы обсуждали с матерью это не раз. И что Моника, что Тоби, казалось, были вполне довольны своим положением. Учить брата «правильной» жизни я не собирался. Наши с ним понятия о правильности никогда не совпадали. — А ты? Думаешь, всё это просто так? — вопросительно подняв бровь, смерила она меня ледяным взглядом. — Не понял. О чём ты? И она стала говорить, что Эли, ВИЧ и теперь ещё и лейкемия — это кара Господня за моё богохульство. Она никогда не интересовалась творчеством группы, ей было достаточно когда-то давно услышанных песен и увиденных клипов. Сейчас же вдруг с поразительной точностью стала цитировать мне мои же тексты, с презрением выплёвывая в лицо каждую строку, направленную против Бога. Оттого внутри меня что-то замкнуло и я вылил на неё всё то дерьмо, что копилось во мне годами. Я мог бы принять порицания от благочестивой монахини, но не от человека, читающего нравоучения с алкоголем в руке в день сакраментального празднества. Она всё перечисляла мои «грехи», за которые, по её мнению, Бог на меня и разгневался. А меня уже трясло в припадке от всей той чуши, что она несла. Я орал на неё так, как никогда в жизни. И даже отошёл в другой угол, чтобы ненароком не ударить. Она же теперь стала называть мой дом пристанищем Сатаны, раз в нём нет ни одной иконы. — Вот — всё, чего стоит твоя вера! — указал я на две бутылки на столе: с виски и святой водой. И всё началось по-новому: мы просто орали, не слыша ни друг друга, ни себя. Я наивно полагал, будто мать и вправду приехала провести с нами праздник. Она же возомнила себя каким-то священником, прибывшим для того, чтобы услышать моё покаяние. Я не знал, как прекратить скандал, находящийся на грани рукоприкладства. Разум затуманила пелена слепого бешенства. Поэтому, схватив бутылку со святой водой и раскрутив крышку, просто вылил всё в раковину. — Завтра отвезу тебя в аэропорт вместе с иконой. — Можешь себя не утруждать, — вдруг с убийственным спокойствием произнесла мать и закурила очередную сигарету. — Видимо, Бог знал, что делал. Видимо, ты всё это заслужил. Странно, что он не наказал тебя раньше. Я не успел ничего ответить — увидел в дверном проёме Эли. — Выйди отсюда! — заорал ещё и на неё — до того, как она вообще что-либо произнесла. Но мне больше нечего было сказать матери. Я лишь пожелал ей доброй ночи и направился вслед за Эли. — Прости, там было накурено, вот я и… — Что случилось? — спросила она, а во взгляде по-прежнему читалось смятение. А я стоял, вжавшись в прохладное дерево двери, пытался успокоить дыхание и пульс. Я сам себя таким никогда не видел. Начни я пересказывать наш с матерью разговор, снова бы взбесился. Поэтому, проигнорировав вопрос Эли, принялся в мыслях считать в обратном порядке — от десяти до одного. Но, досчитав до четырёх, понял, что едва смогу уснуть в таком состоянии. Ни чувства завершённости, ни удовлетворённости так и не наступало. И я вернулся в кухню, всё ещё не зная, что сказать. Подперев лоб рукой с сигаретой между пальцев, мать сидела за столом, склонившись над пепельницей. Рядом стояла пустая бутылка из-под святой воды. Я налил себе сока и только когда сел напротив матери, заметил слёзы на её глазах. — Ты видишь, что с нами делает твой Бог? Как тебя вообще с ней пропустили на посадку? — Я поездом. — Ты ехала через всю страну из-за двух литров святой воды? — Штэфан, — подняла она голову и посмотрела на меня, — попроси прощения у Бога, не гневи его, — кивнула на пустую бутылку. — Ты искренне веришь, что стакан воды, освящённой каким-нибудь лицемерным святошей, окажется сильнее современной медицины? Может, наведаешься в местную больницу, предложишь им панацею? Мать недовольно покачала головой, а я ощутил, как внутри меня всё стало закипать вновь. — Если кто и в состоянии ей помочь, так это я, а не молитвы. — Возомнил себя Богом? — с насмешкой произнесла. И только когда мы снова заговорили о лечении, я понял, что Тоби не рассказал матери о моём тесте на донорскую совместимость. Я стал рассказывать обо всём с самого начала. В этот раз нам удалось поговорить без криков и взаимооскорблений. — Эли пока не знает. Не говори ей ничего. Скажу ей чуть позже. Трижды помывшись, чтобы отбить запах табачного дыма, я бесшумно пробрался в комнату и, боясь разбудить Эли, осторожно лёг рядом. Но только повернулся к ней спиной, как её рука оказалась на моей груди. — Я тебя разбудил? — Не получается заснуть без тебя, — прошептала она, и её губы коснулись моей шеи. — Всё хорошо? Я утвердительно промычал. — Вот и хорошо, — сказала она, больше не спросив ни о чём.130
понедельник, 8 декабря
Врачи тоже уверяли, что всё идёт хорошо, несмотря на сильно упавший гемоглобин и тромбоциты. «Работает химия, это нормально», — говорили они. Мы провели в больнице пять часов — впервые понадобилось полное переливание крови. Вернулись с рекомендациями об отдыхе, но, казалось, сегодня Эли чувствовала себя даже бодрее, чем вчера — сама готовила обед, пока мной занимался приехавший из Мюнхена портной. — Этот костюм — настоящее произведение искусства. Он принадлежит театру «Кювилье». — Пиджак сидит отлично, да и брюки вроде тоже, — сказал я и прошагал от окна к двери и обратно, пытаясь понять, не давит ли где что. — Это не пиджак, а кафтан. Пуговицы из настоящего золота, и были изготовлены ещё в прошлом веке. Угу, хорошо, — поправив очки и осмотрев меня со всех сторон, заключил портной. — Теперь это, — протянул кружевное что-то, что я даже не знал, куда прицепить. Подумал, что это какой-то особый платок, но карманов на кафтане не обнаружилось. — Это жабо, нужно повязать на шею, — пояснил портной и сделал всё сам. Потом надел мне на голову чёрную шляпу, всё отфотографировал и, оставив копию костюма для репетиций, уехал. — Не могу поверить, что ты уговорила меня на это, — посмотрел я на довольную Эли. — Не понимаю, почему ты так скептически настроен. Впереди ещё три недели — уйма времени! — сказала она.131
Ловко орудуя пластиковой ложкой, Эли ела шоколадное мороженое, вернее, коричневую кашицу. Стальные приборы и сильно горячая еда усиливали металлический привкус у неё во рту, и мы находили альтернативу как могли. Потому что есть нужно было не меньше шести раз в день, пусть и маленькими порциями. Из-за нарушения аппетита порой это было пыткой и для Эли — она отказывалась от всего, и для меня — потому что я не мог уговорить её выпить хотя бы чашку чая. Мама же зачем-то вспоминала о своём искажённом вкусе во время беременности. Мне этот разговор не нравился. Я не видел связи между нежеланием есть вообще и постоянным желанием есть даже несъедобные вещи.132
Спустив с чердака инструменты, я вбивал в стену коридора гвозди, Эли вешала рамки с фотографиями, а мама критиковала откидную лестницу за небезопасность: — Когда она была в столовой, было лучше. — Тогда она занимала половину комнаты, — ответил я, хотя сам прекрасно понимал — лестница действительно нуждается в поручнях. — Думаю, в скором времени мы её перенесём к входной двери. Хочу сделать наверху гостевые. И вам больше не придётся спать в гостиной и кабинете. Маркус давно просился наверх. А что там с именем для второго племянника? Уже выбрали? — Матиас, — улыбнулась мама. — Идея Тоби. В честь святого Матфея. На удачу. Матфей — покровитель финансовых служб. — А Штэфан почему Штэфан? — вдруг спросила Эли. — Так звали прадеда, — ответил я. — Так звали и первого мученика — Святой Стефан, — добавила мать, но подобное объяснение я слышал от неё впервые. — Его забили камнями за христианские проповеди в Иерусалиме. Эли оторвалась от своего занятия и, посмотрев на меня, усмехнулась. — Первомученик? — перевёл я взгляд на мать и хотел было сыронизировать, поблагодарив за предоставленную «судьбу», но телефонный звонок прервал наш разговор. Эли пошла ответить, и судя по её сверхскоростному трещанию на французском, звонила Жюльет. — Дидье, — однако шепнула она. — Открой Скайп. Я отложил молоток и, взяв ноутбук из кабинета, кивнул Эли на кушетку в столовой. — Всё хорошо, — произнёс Дидье. — У меня для вас хорошие новости, — и после секундного молчания добавил: — Надо полагать. До его звонка я успешно забыл и о собственном предстоящем обследовании, и о приближающемся разговоре с Эли. Все выходные мы постоянно были чем-то заняты, оттого и мысли были заняты насущными заботами. Дидье говорил об АРВТ, о химиотерапии и обо всех лекарствах, что Эли принимала сейчас. Говорил о негативной нагрузке на почки. — Она пьёт по два-три литра воды в день, — сказал я, всё ещё не понимая, к чему он клонит. — Я проконсультировался по этому вопросу и с Геро, и твоей мамой, и с дядей, и ещё с несколькими докторами. Они считают, что это хорошая идея, — продолжил Дидье. — Какая идея? — Эли пожала плечами. — Есть данные по одному масштабному клиническому исследованию. Суть в том, чтобы сократить количество дней приёма АРВТ до четырёх раз в неделю. Цифры показали, что эффективность новой схемы остаётся такой же, как и при ежедневном приёме. Это поможет легче переносить побочные эффекты… — А если вирусная нагрузка повысится? Или вирус разовьёт резистентность? Думаете, это удачная идея? — спросил я, потому как Эли, по всей видимости, пребывала в замешательстве. — Да, — твёрдо прозвучал ответ. — Во всех контрольных группах было выявлено, что содержание лекарств в крови сохраняется в течение всего перерыва. Мы, — запнулся он, — я и Геро считаем, что это минимизирует негативное влияние на почки и нервную систему. Дэни нужно восстановиться до трансплантации. Сейчас ведь симптомов нейропатии не наблюдается? — перевёл он взгляд на Эли, и она отрицательно помотала головой. Но Дидье всё равно уточнил у меня, не жаловалась ли она на онемения, покалывания в кончиках пальцев рук и ног, спазмы, не замечал ли я нарушений её двигательной функции. Я вслед за Эли мотнул головой. — Она занимается гимнастикой каждое утро. Мы даже купили беговую дорожку, — сказал я. — Замечательно, — улыбнулся Дидье. — Но бег только под присмотром. И никаких нагрузок на сердце сверх нормы. — Значит, сегодня лекарства уже можно не принимать? — спросила Эли. — Нет. Только с пятницы. Новая схема будет такая: понедельник–четверг — приём, пятница–воскресенье — перерыв. Пока Дидье давал рекомендации ещё и по питанию, во мне возникло сильное желание рассказать им о своём тесте. Но, в отличие от Эли, онемение, кажется, было у меня — язык отказывался работать. Меня словно парализовало.133
вторник, 9 декабря
А во вторник пошёл снег. Валил без остановки с раннего утра. Я чистил дорожки к студии и дому. Служба уборки занималась комнатами. Эли с мамой готовили обед. Доставка привезла беговую дорожку. Вот-вот должна была появиться хореограф, прилетевшая из Мюнхена. И только я отнёс лопату в сарай, как перед домом остановилось такси. — Надо полагать, вы ко мне? — спросил я вышедшую из него девушку. — Синди Фехнер, — широко улыбнувшись, подошла она ближе и протянула ладонь в варежке. — Рада знакомству. — Взаимно, — ответил я и пожал её руку. Я надеялся, что сегодняшняя репетиция будет недолгой, но, как выяснилось, Синди здесь до субботы, потому, по её словам, работы предстояло много. — У вас же сорок третий? — спросила она, вытаскивая коробки из сумки. — Я привезла несколько пар, примерьте все, — поставила она перед пианино танцевальные туфли. Разобравшись с обувью и планом первой репетиции, Синди достала два диска: первый — запись всего танца целиком, второй — пошаговая инструкция, снятая специально для меня, для индивидуальных тренировок. Танец на видео выглядел до безобразия простым, но, вероятно, потому что его исполняли профессионалы. Когда же мы поднялись на чердак и попробовали разучить короткое вступление, мне удалось запомнить только ритм, а вот порядок движений я без конца путал. Но главной проблемой стала обувь, к которой у меня никак не получалось привыкнуть, — из-за металлических набивок на подошве туфли были непривычно тяжёлыми. — Пятка, носок! Пятка, носок! — вместе со звонкими ударами каблука о пол и хлопками в ладоши трещал голос Синди. Эли с мамой и десяти минут не высидели, ушли вниз, ободрив напоследок. Мы закончили репетицию в седьмом часу вечера, договорились в следующий раз встретиться послезавтра, потому что в завтрашнем дне я не был уверен — понадобится ли переливание, не возникнут ли после него осложнения. Я сидел за столом перед остывающим ужином. Думал о предстоящем разговоре с Эли и разглядывал снеговика под клёном. Тони, что ли, сделал? — Всё нормально? — спросила Эли, коснувшись моего плеча. — В порядке. А вы что обсуждаете? — Будущую планировку чердака, — ответила мама. — Хочешь послушать? — спросила Эли. Я утвердительно кивнул, но послушать всё равно не получалось — мысли зациклились на обследовании. Потому, когда Эли замолчала и вопросительно посмотрела на меня, явно ожидая какой-то реакции, я невнятно промычал: — Хорошая идея. — Какая именно? Ты вообще слушал? — улыбнулась она. И я честно мотнул головой. А мама заговорила о нашем доме в Вольфсбурге, о наших с братом комнатах, которые находились на втором мансардном этаже, о покатом потолке, о том, как я любил маленькое квадратной окно, вырезанное прямо над головой. В действительности же это был самый обыкновенный чердак, но отец с дедом позже сделали из него для нас с Тоби две уютные, но крошечные комнаты. Наверное, странная тяга к тесноте осталась у меня с тех пор и, наверное, из-за того я замуровал кровать спальни меж стеклянных стен. Так мы и провели весь вечер — за беседой, за обсуждением того, сколько и каких комнат должно быть на нашем чердаке, за выстраиванием планов на будущее. Мы проговорили до самой полуночи, и если бы Эли не пожаловалась на усталость, сидели бы так дальше.