153
суббота, 20 декабря
Мы вылетели из Орли пасмурным парижским утром и в обед приземлились в солнечном Марселе. Пока ехали в Кассис, Жюльет рассказывала о том, что совсем недавно над морем ходили тёмные тучи, но стоило нам прилететь, как выглянуло солнце. Я подыгрывал ей, поражаясь удивительному погодному явлению, и говорил об оптимистичных прогнозах Дидье. Однако и вечер субботы, и воскресенье были серыми и дождливыми. Эли жаловалась на головную боль и усталость, оттого много спала. А я то репетировал танец, то сочинял музыку. Шумное море бушевало. И каждый раз, что я смотрел в окно, звуки безостановочно врывались в сознание новыми мелодиями. В понедельник вместе с Жюльет мы поехали в больницу Марселя. Потребовалось полное переливание крови. — Не понимаю, всё идёт хорошо или плохо, — признался я Жюльет, когда мы спустились с ней выпить кофе. — Последнее полное переливание было две недели назад… Думаю, всё идёт нормально, — ответила она. — Я надеялся, сегодня обойдёмся только тромбоцитами. Почему они вообще так часто падают? На одной из первых встреч Геро это объяснял, но в те дни я находился в состоянии, в котором было сложно воспринимать любую информацию. Сейчас же рассказ Жюльет показался не более ясным. Всё, что я понял: с седьмой и двадцать первой хромосомами что-то не в порядке. Анормальность седьмой хромосомы осложняла наступление долгосрочной ремиссии, потому требовалась трансплантация. А мутация двадцать первой нарушала продукцию тромбоцитов — было что-то не так с геном RUNX1, из-за чего возникала тромбоцитопения. — Это всё слишком сложно. Это не для обычных людей. Не представляю, как вы сами не путаетесь во всех этих микроскопических штуках внутри нас. Нужно ещё почитать статьи в интернете. Постараюсь понять. — Тебе это не нужно. Сделают пересадку, и всё это станет неважным, — ободряюще коснулась она моего плеча. Но, вернувшись домой, вместо того чтобы репетировать танец, я засел с ноутбуком в гостиной. Эли лежала на диване рядом, в полудрёме слушала французское кино. — Tes biscuits préférés. — Колетт поставила перед нами поднос со свежеиспечённым печеньем. — Будешь? — Эли протянула мне одно. — Ты же знаешь. Я не люблю корицу. — Как можно не любить корицу? — хмыкнула она. — У меня после трансплантации вкус сильно изменится? — обратилась к Жюльет, сидящей напротив. — Он у тебя вообще может стать таким же, как у Штэфана, — ответила та. И Эли перевела на меня взгляд, открыв рот в наигранном изумлении. Я об этом не знал и тоже ещё ни разу даже не удосужился почитать о возможных изменениях, потому стал расспрашивать Жюльет. — Ей могут начать нравиться те же запахи, что и тебе, — сказала она. — Или, наоборот, не нравиться те, которые не любишь ты. Могут измениться привычки. Она может начать увлекаться тем же, чем и ты… — Стану более великим музыкантом, — засмеялась Эли. — Это необязательно так. Лишь вероятно, — продолжила Жюльет. — А вот группа крови поменяется обязательно. Станет такой же, как у донора. — А эта мутация… резистентность к ВИЧ… она точно передастся? Только когда вопрос уже прозвучал, я понял, что, возможно, об этом стоило спросить Жюльет наедине. Я боялся, что ответ окажется очередным «необязательно, но вероятно». Может, я что-то понял не так? Может, никакого чудесного излечения от ВИЧ не произойдёт? — Покажи ещё раз результаты. — Жюльет достала очки из футляра. Я открыл скачанный файл с анализами и протянул ей ноутбук. — Да, всё верно. Гомозиготная, — сказала она, скользя взглядом по экрану. — Гомозиготная — это?.. — Мутация на обоих аллелях, — ответила Эли. — Однако понятнее не стало, — улыбнулся я. — Унаследовано от обоих родителей, — пояснила Жюльет. — Мутация после пересадки передастся. Ты всё верно понял.154
вторник, 23 декабря
Вторник был тёплым и солнечным. Но вечером с запада пришёл косой дождь. Эли легла спать сразу после ужина. И я засел с ноутбуком за столом рядом с ней — писал музыку, преследующую меня который день подряд. В какой-то момент к звукам в ушах добавился тихий треск. Я снял наушники и перевёл взгляд на окно: сильный ветер трепал сосны, и, вероятно, то стучали шишки, падая и ударяясь о крышу. На часах было почти десять, сна — ни в одном глазу. Я дал Эли лекарства и спустился вниз. Жюльет, Грегори и Колетт, расположившись в гостиной на диванах перед зажжённым камином, в полумраке пили вино и тихо разговаривали. А за широким окном штормующее море неистово билось о скалистый берег. Несколько секунд я так и простоял у лестницы — заворожённо наблюдая за ненастьем, — пока Жюльет не обратилась ко мне по имени. — Выпьешь с нами? — Грегори спросил на немецком. — Да, пожалуй, — пожал я плечами и сел на диван. Однако в беседе толком не участвовал. Половину того, о чём они говорили, я попросту не понимал. Потому пил вино, наблюдал за штормом и слушал треск огня в камине. И снова звуки стали складываться в мелодии. Я не знал, в чём крылась причина подобного порыва вдохновения. Одного не мог отрицать — в доме Грегори царил такой покой, что, казалось, все вышедшие из строя эмоции приходили в гармонию, стоило провести здесь всего ночь. Постепенно глаза привыкли к темноте, и теперь я уже мог разглядеть линию горизонта, разрезающую иссиня-чёрное море. И если бы не пенистые белые гребни прибрежных волн, распознать в этом смоляном пятне море я бы, наверное, не смог. — Штэфан, — коснулась моего плеча Жюльет, когда я потерялся в словах рождающейся песни. Я обернулся и заметил, что Грегори с Колетт уже куда-то делись. — Ты как? — обеспокоенно прозвучал вопрос. Я чувствовал себя отдохнувшим и захмелевшим, оттого и ответил: — Всё хорошо. — Знаю, это непросто… Всё в одиночку, — сказала Жюльет и вдруг стала просить прощения за то, что этот месяц её не было рядом, чтобы помочь. Она извинялась за то, что я не могу работать, потому что вынужден сидеть с Эли, и за дни, проведённые в больнице, и за кучу разной чепухи, которая не требовала извинений, и о которой я даже никогда не задумывался. Она извинилась даже за мои прошлогодние скитания по Канаде! — Должно быть, в вас говорит вино, — растерявшись вконец, ответил я, когда на её глазах заблестели слёзы. — Уж за мою глупость явно не вам извиняться. — Лэли сказала, что стала плохо спать по ночам. У неё часто головные боли… — Несколько раз дома у неё сильно болела голова. И вот сейчас на выходных. Не знаю… не сказал бы, что это «часто». Или вы считаете, что-то идёт не так? — Она говорит, всё хорошо… Но это всё так похоже… — Жюльет осеклась и дёрнула плечом. — Похоже на что? — На прошлый декабрь. — А что было в прошлом декабре? — Прости, — снова зачем-то извинилась, — ты, наверное… Тебе, наверное… — Я хочу это знать. Мне всё равно. Я уже… Это больше не имеет значения. Жюльет тяжело вздохнула и отвела взгляд. И какое-то время мы просто сидели молча. Я успел осушить бокал, прежде чем она продолжила: — Когда Лэли прилетела в Монреаль, сутки со мной не разговаривала. Общалась какими-то кивками. Я о разном думала, но не думала, что за это время она успела завести отношения. Думала, она расстроена из-за того, что я не позволила ей принять участие в клинических испытаниях. Я хочу сказать… Она так сильно переживала из-за того, что между вами произошло, что это стало отражаться не только на её психическом здоровье. Она не выходила из комнаты. Снова вернулись головные боли. Я испугалась, думала, это… это что-то серьёзное, из-за того, что она бросила терапию, а это… всё как с Этьеном… — Вероятно, её речь звучала сбивчиво из-за выпитого вина, потому как я вроде и понимал, но в то же время не понимал, что конкретно она имела в виду. И кто такой Этьен? — Этьен? — всё же спросил я. — Лэли не рассказывала? — Жюльет посмотрела так, будто до этого момента говорила сама с собой и только в эту секунду заметила меня. Я мотнул головой. — Тогда и мне не следует. Эли всегда с неохотой делилась своим прошлым, оттого теперь, узнав, что за именем Этьен скрывалось нечто такое, из-за чего Жюльет сравнила наше расставание с Эли с историей какого-то Этьена, я не хотел оставлять это ещё одной тайной. Потому и стал убеждать Жюльет рассказать о случившемся: — Я не хочу спрашивать её. Особенно сейчас, раз в воспоминаниях нет ничего хорошего. Жюльет, пожалуйста. — Они познакомились в то лето, — после секунд тишины начала она, — когда Лэли поступила на биофак. — В Университет Пьера и Марии Кюри? О нём она говорила, но никогда, почему бросила. Я думал из-за болезни. — Нет, не из-за неё. Этьен был то ли на втором, то ли на третьем курсе, не помню. Проводил экскурсии для абитуриентов, показывал университет. Так они и познакомились — в июле. Стали дружить. А в августе Лэли с отцом поехали в Нигерию. — Жюльет вдруг замолчала, и на её глазах проступили слёзы. — Он нехорошо поступил… — Бросил её? — предположил я наиболее очевидное. — Лучше бы просто бросил. Пока она была в больнице в Париже, он был рядом. У неё было сильное сотрясение, вывихи, переломы пальцев… Когда её выписали, она совсем не отходила от меня. Я тогда… Случившееся с Франсуа меня сломило. Но я не хотела, чтобы Лэли пропускала занятия из-за того, что вынуждена опекать мать. И я вернулась к работе… стала забываться в работе. Сбилась с мысли, — тяжело выдохнула она. — А Этьен? Он знал о ВИЧ? Жюльет неопределённо покачала головой: — Знал о первом тесте. Знал, что он может оказаться ошибочным. А когда повторный тест показал положительный результат, они расстались. Но, мне кажется, Лэли была к этому готова. Она с самого начала говорила мне, что, должно быть, заразилась. Там и пробирки все побились на неё, и в местном госпитале ей делали уколы грязными шприцами. Ветер неистово засвистел под крышей. Дождь хлынул с новой силой. Не решаясь спросить, что было дальше, я просто молча смотрел на Жюльет, а она на шторм, стирая слёзы с глаз. — После их расставания она полностью сосредоточилась на учёбе, — продолжила она. — Я заметила, что что-то не так, может, в феврале. У неё началась одышка, голова кружилась и болела. Перед сном поднималась температура. Я думала, это из-за дефицита железа и плохого кровообращения. Но гемоглобин оказался в норме, а рентген шеи ничего не показал… Дидье провёл обследование и тоже не смог найти причину. Температуру сбивали, но на следующий вечер или через день она опять подскакивала до тридцати девяти. Один раз было сорок. От головной боли не помогали никакие обезболивающие. Мне кажется, мы тогда перепробовали все. Но боли становились только сильнее. Мы… мы уже собирались в больницу, когда Лэли поднялась с кровати и её вдруг вырвало. Я тогда решила, что это всё — или энцефалит, или онкология. Но МРТ не выявило никаких патологий. Понимаешь, мы в то время всё связывали с ВИЧ. Я и подумать не могла, что это как-то касается моей специализации, — сказала она так, словно оправдывалась передо мной. — Мой коллега предположил, что причиной может быть сильное внутреннее переживание. И тогда Лэли призналась, что это действительно так. Она никак не показывала, постоянно выглядела спокойной. Да и сама не думала, что это у неё из-за нервного срыва… — Жюльет замолчала, и я подлил нам ещё вина. — Из-за нервного срыва, вызванного?.. — Этьен зачем-то рассказал их общим друзьям, что она ВИЧ-положительна. Они стали устраивать протесты. Вешали на стены плакаты. Требовали её отчисления. — Я не понимаю. Это же нарушение врачебной тайны. Они все медики. Почему не отчислили его? — Не отчислили. Его поддержали многие студенты. Они говорили, она представляет опасность для сокурсников… что с такой болезнью не может работать в лаборатории и иметь доступ к биоматериалам. А потом подключились преподаватели. Встали на сторону студентов. Грег настаивал на судебном иске, но Лэли была против. Не хотела ещё большей огласки. В отличие от нас с Грегом, она относилась к ситуации спокойно. Внешне спокойно. А внутри… Когда мы нашли причину головным болям, она пропила недельный курс антидепрессантов. Боли ушли. Ей стало лучше, и она вернулась к учёбе. Но учиться ей не давали… Она уже и из дома толком выйти не могла, все вокруг вдруг узнали о ВИЧ. Я даже не поняла, когда это произошло. Люди… говорили разное. И что в Нигерии её изнасиловали, и что она принимала наркотики, и что отец её намеренно заразил. — Зачем? — сам не понял, как у меня вырвалось. — Чтобы ставить опыты, — пожала она плечами. — В марте мы улетели из Парижа в Канаду. Прожили там год… чего за тот год только ни произошло… Она же с детства мечтала стать генетиком. Грезила только об Университете Кюри. Когда мы вернулись в Париж, отказалась поступать в другой медицинский. Говорила, и там всё повторится. Подруга Лэли поддерживала её. Позже они вместе поступили на социологию, но через три года история повторилась и там. И Лэли окончательно бросила учёбу. Перебралась ко мне. Я ей даже не предлагала поступить куда-то в Монреале. На медицинском факультете медкомиссии неизбежны. Я боялась, что если и в Канаде произойдёт то же… Мне тогда хотелось, чтобы она пожила в покое. Она стала работать в лаборатории и, видимо, наслушавшись моих рассказов о клинических исследованиях, загорелась идеей. — Не знал, что вы занимаетесь клиническими исследованиями. — Пляшем под дудку фармкомпаний, — невесело улыбнулась она. — И в Лиме? — Об этом мне вообще не положено говорить. И тогда я повернул разговор в первоначальное русло, спросив, считает ли Жюльет, что и сейчас головные боли Эли могут перерасти в более серьёзную проблему. — Мне кажется, чем ближе к трансплантации, тем сильнее она переживает… Геро с самого начала рекомендовал прописать антидепрессанты. Но мы поговорили с Лэли и она отказалась. Сказала, пока справится так. И без того лекарства горстями глотает… Просто… тебя она послушает. Поговори с ней, если… когда… — Попробую, — кивнул я. — А прошлой зимой?.. Вы сказали, в декабре у неё были такие же головные боли, как… как в то время в университете, — удалось сформулировать предложение, не произнося «Этьен». — Да, такие же. Она рассказала о вас… Была уверена, что заразила тебя. Она же бросила терапию осенью. Потому и думала, что вирусная нагрузка выросла. Мы сделали анализ. Всё оказалось в норме. Заражение было исключено. Я просила её, чтобы она тебе хотя бы позвонила. Но Лэли… — Я этого её решения — в знак протеста прервать терапию — до сих пор не понимаю. Она так рвалась принять участие в этих клинических испытаниях и… — Какого протеста? — Вы запретили принять участие — Эли бросила терапию. — Это она так сказала?! — от явного удивления голос Жюльет даже повысился. — Лэли прервала терапию в середине октября из-за ваших отношений. Сказала, что часто забывала о приёме лекарств из-за… из-за переживаний. Не знаю, что у вас там было. Может, оно и к лучшему. Если слишком часто нарушать схему, вирус разовьёт резистентность к препаратам. Сам не знаю, «что у нас там было», потому как я, кажется, только сейчас в полной мере осознал, насколько по-разному мы с Эли относились к происходящему. Жюльет всё так же — на англо-немецком — рассказывала о событиях зимы. А я всё больше убеждался, что совсем не знал ту Эли. Прошлой осенью мой разум был затуманен собственными желаниями и эмоциями, оттого самовольно дорисовывал недостающие детали её образа. Сейчас я понимал, что если бы тот самый Океан воссоздал ту Эли из моих мыслей, она была бы слишком далека от настоящей. Я не представлял, как всё сложилось бы, если бы в наших отношениях с самого начала не было тайн, но не чувствовал ни сожалений, ни обиды, только опять то, что всё было так, как должно было быть. — Мы опасались, что из-за перерыва схему придётся менять, — продолжила Жюльет. — Но Дидье сказал, старая схема по-прежнему работает. — А потом? — не хотел я, чтобы её рассказ закончился на событиях декабря. — Рождество мы провели у Грега. Потом я вернулась в Монреаль. Лэли говорила, что хочет работать со мной, но Колетт убедила её пожить у них до весны. Мы планировали, что в Канаду она переедет в апреле… переедет насовсем. Это случилось четырнадцатого февраля. Тем вечером она посмотрела какое-то твоё выступление, — пожала она плечами. — Грег позвонил мне уже утром, сказал, Лэли наглоталась снотворного. Она же утверждала, что приняла больше нужного, потому что не могла заснуть. — Жюльет снова пожала плечами. — И тогда Дидье предложил ей отдохнуть в санатории, где проходили исследования новых методик когнитивной терапии. У них там, в том санатории, постоянно какие-то исследования проходят совместно с клиникой Дидье. Лэли так хотелось быть вовлечённой хоть в какие-нибудь исследования, связанные с ВИЧ… Мне казалось, этого будет достаточно. Я и предположить не могла, что она потом захочет большего и поедет в Гамбург… Сейчас её переживания нормальны, но психике требуется помощь. Я тоже иной раз уснуть не могу, всё думаю о трансплантации. — Последние результаты моих анализов и типирования должны прийти завтра. Сам весь как на иголках. Я не помню, как мы переключились с разговора о трансплантации на какую-то псевдо-философскую беседу о природе человеческой психики, о причинах, по которым люди лишаются рассудка и сходят с ума. К тому моменту я уже ощутимо захмелел, потому даже не услышал, как к нам подошла Эли и села рядом. — Всё хорошо? — коснулся я её лба — нормальный. — Ветер разбудил, — ответила она и, положив под голову маленькую подушку, устроилась на моих коленях. — О чём говорите? — теперь кивнула матери. И Жюльет продолжила рассказ о природе безумства. — Им действительно можно помочь или безумство… необратимо? — спросил я. — Иногда кажется, что наметился прогресс, иногда человеку становится лучше, а потом… — развела она руками. — То, что предлагают фармкомпании, это… Это своего рода сдерживающая терапия. Сейчас мы будем вести исследования совместно с генетиками, есть интересные идеи… — В Лиме? — спросила Эли, но Жюльет промолчала. — Прости, мы же «не говорим о Лиме», — улыбнулась она, а меня поразил тот факт, что о своих исследованиях Жюльет не рассказала даже дочери. — Лэли… Я не хочу, чтобы ты переживала. — Мам, ну из-за чего я должна переживать? Что за тайна? — В этот раз мы будем работать с нехорошими людьми, — после недолгой паузы ответила Жюльет. — С людьми, убивавшими других людей. — Мам… — тон Эли сделался донельзя серьёзным. — У вас хотя бы охрана будет? — Всё будет в порядке. А мы сможем далеко продвинуться в изучении шизофрении, если проведём исследование. Ни в Канаде, ни в Европе протестировать препарат нам не позволят. — Почему? Это что-то садистское? — спросил я, и Жюльет тихо усмехнулась. — Это коммерчески невыгодно. Если лекарство окажется эффективным, оно станет более дешёвым аналогом того, что предлагает рынок сейчас. Его можно будет использовать и в лечении ряда других расстройств. Но… пока исследования отложены на неопределённый срок. Сейчас главное — трансплантация.