71
— Спит, — прошептала Жюльет и приложила палец к губам, едва я прошёл в кухню. На часах было восемь — слишком рано для сна. — Всё хорошо? — спросил я, пытаясь найти ответ в выражении лица Жюльет. — Тошнило, — ответила она и немного погодя добавила: — Сильно. Но это нормально. Как музыканты? Как пообщались? Никогда в жизни принятие решений не давалось мне с таким трудом. Никогда я и не прогнозировал возможные последствия настолько детально, оттого и цеплялся за любые знаки — фанатично и слепо. Меня рвало на части: бросало то в лихорадочный жар, то в онемелый холод, потому я и рассказал Жюльет, как в действительности прошла встреча. Втайне надеялся услышать и от неё, что я поспешил с проектом и сейчас нужен Эли; она же практически процитировала Ксавьера, произнеся: «Раз время есть, почему бы не заняться работой?» Однако навязчивое чувство, будто я прохожу тест, всё равно не отступало. Словно меня проверяла сама Вселенная: искушала, дразнила, подбрасывая ложные надежды, чтобы сломить в момент, когда ожидаешь меньше всего. — Если придерживаться такой установки, так и произойдёт, — сказала Жюльет, когда я озвучил ей свою мысль, и, отпив чая из кружки, села напротив. — Вы уже многое сделали. Зачем всё бросать на полпути? — Это даже не половина. — И тем не менее сделано немало. Поговори с Лэли. — Да что она может сказать? «Давай дерзай»? Жюльет промолчала и забрала мою пустую чашку.72
Из-за закрытых жалюзи в спальне было так темно, что я умудрился что-то опрокинуть. Как выяснилось, когда включил ночник, — пластмассовый тазик, стоящий у кровати. Эли проснулась и хмуро посмотрела. — Боялась, ты не придёшь, — сказала она, а на её глазах вдруг заблестели слёзы. — Почему? — спросил я и в замешательстве сел на полу рядом, стараясь не прикасаться не домашней одеждой ни к ней, ни к постельному белью. — Боюсь спать одна. Боюсь, что не проснусь. И если не проснусь, не хочу не проснуться одной. — Эли, — взял я её за руку, — почему я должен был не прийти? Мы засиделись с Тони. Я заехал к нему, мы говорили о работе… Тебе что-нибудь принести? Воды? — Она мотнула головой, продолжая беззвучно плакать. — Точно? — Теперь кивнула. — Давай я приму душ, ты успокоишься, а потом мы поговорим. Или посмотрим фильм. Или что хочешь. Хотя желание было одно — биться головой о стену до полной отключки. Я не знал, какое слово действительно отражало суть происходящего: прошёл «уже» или «лишь» месяц со дня трансплантации. Мы полагали, самым сильным психологическим потрясением станет отказ от АРВТ, однако Эли быстрее нас с Жюльет привыкла к новому расписанию без обязательных «десятичасовых» таблеток. Панические атаки по-прежнему вызывал только страх отторжения стволовых клеток. И тут не помогали не заверения об улучшающихся анализах, ни антидепрессанты. Стоило организму дать хоть малейший сбой, Эли начинало казаться — вернулись бласты. Признаться, выйдя из душа, я надеялся застать её спящей — ни сил, ни желания сейчас говорить о смерти не было. Но она по-прежнему сидела на кровати со включённым ночником. — Ты ведь не был у Тони, — прозвучало не то утверждение, не то вопрос, когда я лёг рядом. — А где я был? Она пожала плечами, но тем не менее позволила себя обнять. — От тебя пахнет парфюмом… — До сих пор?! Я понял, что сморозил, уже после того, как слова были произнесены. Эли обиженно нахмурилась, а я не удержался и рассмеялся. — Забыл, что у тебя теперь супернюх. Эли… это… это наш, — всё никак не получалось подавить смех, — это наш барабанщик-итальянец. Знаешь, я поймал себя на мысли, как сильно от него несёт, но не подумал, что и сам провоняю, да ещё и дам повод для ревности. Ну не злись, — поцеловал её в висок. — Ты ведь помнишь, что я сказал тебе на Новый год? Эли, мне это не нужно — заводить интрижки на стороне. — Необязательно интрижки. Просто… получить то, что я не могу тебе дать. — Я пока сам справляюсь. Я улыбнулся. Она тоже и — уткнулась носом мне в плечо. — Прости… Твоя мама говорила, что ты… И я… Я не знаю, почему так подумала. Я так не думаю. Прости меня… Она продолжала извиняться, а я держал её ладонь в своей руке и тоже думал о словах матери. О том, что всё, происходящее с нами, — моё наказание. А что, если она права? Что, если я ошибся? Единственный, кто сейчас должен был просить прощения и каяться, — это я. Я слишком хорошо помнил тот день, когда Тони изменила подруга и он попытался порезать вены. Тогда в моём нездоровом рассудке мелькнуло: «Может, и хорошо, что Эли больна». Я стал ей всё это рассказывать, просить прощения, понимая, что оно ничего не изменит — я сам себя всё равно не прощу. Рассказ был похож на жалкую попытку оправдать то, чему нет оправдания. Тогда я думал, что ВИЧ в какой-то мере оградил её от стервятников, потому она и осталась верной себе и своим принципам. — Это просто мысли, — дослушав меня, сказала она. — Я тоже однажды думала об этом. Думала, что хорошо, что у меня ВИЧ. Зато узнала, кто мои друзья. А когда прошлой весной мы виделись с Ксавьером в Париже и он сказал, что ты из-за меня попал в больницу, то подумала, что жизнь должна меня за это наказать. — Перестань. Я тебе уже говорил, что попал туда по собственной глупости. — АРВТ я тоже не пила по собственной глупости. Но ты почему-то винишь себя. И, знаешь… — оборвалось предложение шумным выдохом, — я тоже думала о тебе… У меня тоже были мысли, за которые ты бы меня не простил. Но я так не думаю! — почти прокричала она. — Это… просто мысли… глупые, внушённые эмоциональным состоянием установки. И я не всегда понимаю, почему они появляются. Я думала и о том… Думала, что ты, возможно, сейчас думаешь, что сейчас… когда я стала такой, я никому не нужна, потому и держусь за тебя. — Я так не думаю. — Я знаю, но иногда ничего не могу с собой поделать… Знаешь, мне кажется, если бы ещё и все наши сны были истинными отражениями наших желаний или… Если бы мы — все люди — видели сны друг друга, мы бы полжизни провели в раскаяниях за то, что делали или говорили друг другу там. — Не представляю, что я делаю в твоих снах, но здесь — я люблю тебя. Эли тихо усмехнулась и, крепче обняв, прошептала: «И я тебя. Очень». А я пообещал, что больше не буду задерживаться или давать повод для ревности. — Тромбоциты поднялись до нужного минимума. Мы могли бы… — юркнула её рука под мою футболку, но я остановил её. — Ты не хочешь? — Я не хочу рисковать. Пока из тебя не вынут эти трубки с катетером, я не… — не смог подобрать правильных слов, потому повторил, что просто не хочу рисковать. — Я даже поцеловать тебя по-нормальному не могу, потому что есть риск заразить чем-нибудь. Я сейчас съел яблоко. С кожурой. И не знаю, какие бактерии могли остаться на моём языке, зубах, дёснах… Хотя я почистил зубы и дважды прополоскал рот антибактериальным ополаскивателем. И если мой иммунитет в случае чего запросто даст им отпор, твой может не справиться. Вспомни, когда у тебя был мукозит и ты днями сидела с трубкой, отсасывающей слюну. Я не хочу этого. Не хочу, чтобы по моей вине возникли новые осложнения. Ты протираешь кожу антисептиком, стоит тебе только вспотеть. Я делаю то же, а ночью боюсь заснуть с закинутой на тебя рукой или ногой. Боюсь, что наша кожа вспотеет и… Ты сама прекрасно помнишь, что говорили врачи — не создавать никакой среды, благоприятной для размножения бактерий. Никаких микробиот или как там их… — Очень оригинальный способ отказать девушке: «Извини, я просто не хочу никаких микробиот», — передразнила она. — Знаешь, — улыбнулась, — это можно сделать и не потея. — Как старички? — усмехнулся я. — Тромбоциты поднялись лишь до нижней границы нормы. Я не буду рисковать. Не сейчас… Тебе бы хотелось? — коснулся её щеки, с которой только-только сошли прыщи и покраснения. — Нет, — поёрзала она головой по моему плечу. — Кожа болит и зудит, если к ней резко прикасаться. — Значит, будем вместе воздерживаться от прелюбодеяний. Глядишь, и в рай авансом возьмут. Как ты себя сейчас чувствуешь? — осторожно начал я, желая обсудить причину, по которой Эли сказала, что боится не проснуться. Но она промолчала, и тогда мне ничего не осталось, как уже спросить напрямую: — Откуда эти мысли о смерти? — Из-за кожи и… — мотнула головой, опять оставляя недосказанности. — И?.. — …И снов. О рецидиве. Об отторжении. О вернувшихся бластах, — выдохнула она и замолчала. Я тоже молчал: не знал — ни как помочь, ни что ещё сказать. — Тебе понравились музыканты? — опередила она, нарушив тишину. Я коротко кивнул. — Завтра первая репетиция? — Нет. — Почему? — подняла она голову и донельзя удивлённо посмотрела. И пока я рассказывал, что решил взять паузу — провести выходные с ней, а музыкантам дать время сыграться, в голове стали появляться обрывки фраз для единственной баллады альбома, для текста, который всё никак не складывался до конца. Мы говорили с Эли об обновлённой коже, о восстановлении, и в моей голове рождались строки о «новом начале» и «новых выросших крыльях». — Очень красиво, — заключила Эли, когда я напел ей только что придуманный припев. — Ты всегда так говоришь… — Потому что действительно красиво, — перебила она. — А ты всегда не веришь. — Мне слишком легко даётся этот альбом. Хотя он техничнее и сложнее всех тех, что мы писали с группой. И тексты… словно не сам придумываю их, а пишу под диктовку… Словно… Эли продолжала смотреть, ожидая окончания предложения, но у меня всё никак не получалось подобрать точных слов. Я не хотел упоминать Бога, но иного сравнения просто не нашёл: — Словно… я карандаш в руках Бога. Вселенной. Чего-то… Какого-то творческого потока, к которому я жульнически получил доступ. — Почему писать о том, что пережил, что чувствовал — это жульничество? — посмотрела она, и я лишь пожал плечами. — Ну что не так? — снова посмотрела этим своим пронзающим мой мозг взглядом. — Я же вижу, что что-то не так. Ты постоянно какой-то задумчивый, но не говоришь, о чём думаешь. И это явно не музыка. — В придачу к супернюху шла и телепатия? — поцеловал я её, опять и опять теряясь в правильных словах. — Во мне же твои клетки, — улыбнулась она. — Как знать, может, и мысли твои скоро начну читать. Ты боишься, что не справишься? — Наоборот. Боюсь, что справлюсь. И тогда последуют интервью, съёмки, концерты и… Меня не будет с тобой рядом. Меня уже не было всю неделю. Я не знаю… Не знаю, что делать, что правильно, что нет. Эли нахмурилась и, взяв мою руку, стала перебирать пальцы. А вот я не имел даже примерного представления, о чём она в этот момент думала. — Что ты чувствуешь? — вдруг спросила она. — Что я чувствую когда? Она усмехнулась и подняла на меня взгляд: — Сейчас, когда работаешь над альбомом, глупый. Что ты чувствуешь? — Что могу дышать, — не сразу, но всё же нашлись слова. — Мне всё время чего-то не хватало. Сил или уверенности, что соло-альбом мне по плечу. Сейчас всё получается, и… Не с кем спорить, какая… какая музыка должна быть у той или иной песни. Нет войны за равноправие. Нет компромиссов. Есть только я и моё видение. Ты куда? — окликнул я её, когда Эли резво выбралась из-под одеяла и направилась прочь из комнаты. Она чем-то прошуршала у пианино и вернулась в спальню уже с кипой листов. — Вот, — протянула мне их. — Вот? — переспросил я, не понимая, что она от меня хочет. — Ну присмотрись. Там ответ, — улыбнулась она. Все листы были исписаны словом «Remnant»: большими и маленькими буквами, разными шрифтами, разными цветами. — Где это «вот»? — посмотрел я на неё и пожал плечами. — Что я должен увидеть? — Название альбома, — лукавая улыбка всё не сходила с её лица. — Что ты ответил, когда я спросила о том, что ты чувствуешь, когда пишешь этот альбом? — Что мне дышать стало свободнее. — Во-от, — уже засмеялась она и ткнула в лист. — Эли, прости, я, видимо… — Ну, смотри, — села она рядом, — какое слово спрятано в слове «Remnant»? Ты разве никогда не играл в игру, где нужно из длинного слова составить новые слова? — «Ant» — «муравей»? — Боже, ты думаешь, я предлагаю тебе назвать альбом «Муравей»? — вскинула она ладони. — Ещё варианты? — «Amen» — «аминь»? Она шумно выдохнула и театрально закатила глаза: — Не скажу, пока ты сам не догадаешься. — Как я, по-твоему, должен догадаться, которое из них оно? Эли улыбнулась и игриво дёрнула плечом. Всучила мне блокнот с фломастером, а затем, включив телевизор, приняла вид полной отрешённости и непричастности к происходящему. За десять минут раздумий мне удалось составить не больше двадцати слов. Из них лишь два звучали неплохо, но я не считал, что хоть одно могло стать названием. Остальные же были просто «словесным мусором». — Вот, — протянул я Эли блокнот, но она даже не посмотрела, попросила назвать нужное слово. — Я не знаю. — Значит, ты не понял… Ну, хорошо, — перевела она взгляд с телевизора на меня. — Прочти, что получилось. — Из хоть сколько-то приличных: art и era. И остальные: ear, arm, earn, eat, team, tear, tram, tame, tamer, rant, rate, mate, meat, mean enarm. Рэп какой-то вышел, — усмехнулся я и закрыл блокнот. — Его здесь нет. Ты не понял. Ничего не понял, — вздохнула она, выключила звук на телевизоре, взяла листы с ремнантами и красный фломастер. — Смотри. — Смотрю, — улыбнулся я и придвинулся ближе. — Видишь? — Нет. — Смотри лучше. — Это самая изощрённая пытка из тех, что я… Почему бы тебе просто не сказать? — Потому что это твой альбом. Ладно, подскажу: слово не английское. — О боже, Эли! Перестань! Это какая-нибудь латынь, которую ты учила на биофаке, и которую я и со словарём не отыщу? — Это не латынь, и ты знаешь это слово, потому что произносил. — Итальянский? «Mare» — «море»? Она снова выдохнула. Но в этот раз так, как выдыхают, когда считают от десяти до одного, чтобы успокоиться. Хотя мне казалось, что на большем взводе был именно я. — Я у тебя спросила: «Что ты чувствуешь, когда работаешь над этим альбомом?» — рассудительно продолжила она и со чпоком сняла колпачок с фломастера. — Ты ответил: «Что могу дышать», — аккуратно обвела красным букву «a» в слове «Remnant» и, улыбаясь, спросила: — Какую букву мне нужно обвести следующей? Я молчал, хотя уже знал ответ. Смотрел на нужные буквы, пытаясь разобраться в протестующих чувствах. Как только я понял, что именно имела в виду Эли, мозг тотчас заорал: «Нет!» Но я не мог объяснить — почему «нет»? Одна часть меня твердила, что это абсолютно безвкусная идея, вторая же часть намертво вцепилась в буквы, найдя в них очарование. Слово мне настолько не нравилось, что мне это нравилось. — Неужели и сейчас не понял? — Можно? — забрал я фломастер из её руки и затем обвёл три оставшиеся буквы: «t», «e», «m». — «Atem» — «дыхание», — произнёс я получившиеся слово. Эли кивнула и спросила, нравится ли мне. Я лишь дёрнул плечом, продолжая смотреть на лист со словами: Remnant — Atem. — Знаешь, — Эли забрала фломастер, — Remnant — это же остаток сверхновой. А сверхновые — это взрывы звёзд-гигантов. И только когда взрываются большие звёзды, образуются тяжёлые химические элементы, например… — нарисовала она рядом со словом «Atem» формулу кислорода — O2. — Хорошо. — Хорошо? — улыбнулась она, закусив губу, отчего на щеках проступили кокетливые ямочки. Я уже и не помнил, когда видел их в последний раз. — Пусть будет, как ты хочешь. Пусть будет «Atem». — А как хочешь ты? А я по-прежнему находился на границе между «нет, это не то» и «но оно мне нравится». И верил, что без Эли альбома никогда бы не было. Потому и отшутился, ответив, что имя ребёнку родители должны выбирать вместе. — Знаешь, — снова рассудительно произнесла она, — я песню сочинила… — Песню? Так вот чем ты занималась все эти дни, пока меня не было. — И музыку к ней. — Вконец хлеб мой отнимаешь? — уже рассмеялся я.73
воскресенье, 1 марта
Я, честно, не ожидал от Эли никаких музыкальных изысков. И тем не менее думал, могли ли причиной её творческого порыва стать мои стволовые клетки? Понимал, что всё глубже зарываюсь в «необъяснимое-мистическое», но мозг упрямо отказывался мыслить здраво. Первый день весны был сухим и солнечным. И пока комнатами занималась служба уборки, мы с Эли сходили в больницу. Встретив нас, медсестра сильно удивилась и испугалась, ведь раньше понедельника нас не ждали. Но Эли хотела убедиться, что вчерашняя тошнота и зудящая кожа не являлись причиной чего-то серьёзного. Она сдала кровь, врачи проверили её дыхание, сердце, вес — всё было в норме. А вес и вовсе поднялся с сорока девяти килограммов до пятидесяти. В обед Жюльет уехала за продуктами. Я работал над вчерашнем текстом для баллады и всё уговаривал Эли показать песню, что она сочинила. — Ладно, — сдалась она. — Но не нужно говорить, что это плохо. Я и так знаю, что плохо. Это просто… тренировка памяти. Я старалась что-то наиграть и запомнить. А текст, — пожала она плечами, явно смутившись того, что придумала, — не проси читать его вслух. — Обещаю, — скрестил я пальцы в клятвенном жесте. — Держи, — достав тетрадь из кипы листов на столе, протянула она мне её и тут же накрыла лицо ладонями. — Если там настолько плохо, я могу и не читать, — поддразнил я её в ответ и, быстро пролистав тетрадь, остановился на первой странице — на единственной странице с текстом. Это были всего лишь два четверостишия, сложенных в самую простую рифму. И я действительно не ожидал их увидеть. Был уверен — прочту какой-нибудь полупоэтический текст. Я не стал говорить Эли, что больше всего был рад тому, что её мысли перестали путаться, и мозг, очевидно, начал избавляться от тумана химии.there once was a story
of heavenly love
which bards have been crooning
since time began
there once lived an angel
above promised lands
and one day that angel
fell for a mortal man
— Мелодично. Красивая история, — прочитав, честно сказал я, и Эли смутилась ещё больше. — А это что за «fade»? — Где? — сквозь пальцы посмотрела она одним глазом. — А… это ноты. Твои стёрлись, я в интернете нашла. Вот, выше правильные, — указала на две строки, которые были написаны бледно-жёлтым карандашом, оттого едва заметны: «F5 A5 D5 E5 F5 C5» и «F5 A5 G5 E5 F5». Я сел за синтезатор и, сыграв написанное, спросил Эли, точно ли она имела в виду это. — Как это может быть не «это», если ты сыграл, как написано? — засмеялась она, а потом добавила: — Но вообще-то не так. Медленнее. И это должно звучать иначе. Там была какая-то опция «Synth»… На экране горело… такое мрачное электронное… Подожди, я где-то записала номер, — пролистала она другой блокнот и раздосадованно заключила: — Не записала. — Ничего. Сейчас найдём. Спустя час прозвенел будильник, напоминающий, что нужно принять лекарства и выпить стакан воды. И если бы не он, мы бы и дальше продолжили самозабвенно работать. За час я прописал дарксинтовое интро и накидал идей для припева с куплетом, взяв кое-что из своих старых наработок, которые остались не у дел. Мне так сильно захотелось, чтобы финальной — двенадцатой — песней альбома стала песня Эли, что я всячески и вовлекал её в процесс создания. Пусть не музыку, но текст мы могли придумать вместе. И хотя Эли задумывала песню как балладу, я видел в ней иной потенциал. После всё ещё безымянной песни, навеянной сном о маяке и русалке, она вполне могла стать второй эпической «сказкой». Больше всего мне хотелось сделать её сложной в вокальном плане — спеть непривычно высоко, в стиле, близком к классическому хеви-металу. — Ещё поработаем над текстом, или устала? Не тошнит? — Нет, только кожа… — стянула она шапочку и положила ладони на голову. — Когда ты дома, у меня почти ничего не болит. Ты заметил? — улыбнулась. — Эли, я… — хотел было сказать, что запутался в знаках «свыше». — Может, отложить проект на время? — Чтобы спать со мной целыми днями? Я когда ухожу в туалет, наоборот, рада, что ты не сидишь где-то поблизости… — невесело усмехнулась она. — Вы всю неделю готовили репбазу зачем? И ты обещал брать меня с собой. Может, ничего не болит, потому что я не лежу без дела… А ещё я очень хочу послушать песни с остальными инструментами. Ну и… познакомиться с музыкантами. А пока, — похлопала она по тетради и затем протянула её мне, — давай текст досочиним. Правда, её запала надолго не хватило: после слов «пусть безгрешный ангел упадёт с неба к грешному человеку» она заснула. Но на удивление этой мысли оказалось достаточно — я смог закончить песню в одиночку. Вот только убрал из неё всё христианское: ангела, обетованную землю, грешного человека… Вдохновившись сказкой Эли, заменил землю и небеса на две планеты — из золота и серебра. И когда мальчик с серебряной планеты оказался на планете из золота, его серебряное сердце стало «а heart of gold». Пока Эли спала, я доработал ещё три текста: вчерашнюю балладу «о новых крыльях», которую назвал «Ad Astra» — «К звёздам»; текст, который никому не показывал и особенно боялся показать Эли. Он перекликался с безымянной песней о маяке и русалке, но в нём речь шла о штормах, пути домой и… любви. Наверное, он был самым интимным из всех. Я никогда и не пел о любви так, как сейчас — не боясь предстать слабым, обнажая чувства, не пряча их за грязным реализмом, не говоря о любви как о чём-то абстрактном. Песня была обращена к Эли, и она с лёгкостью смогла бы это понять. Потому и для названия я не стал искать туманную высокопарную метафору, назвал, как есть — взял слово из первой строчки припева: «Inamorata» — «Возлюбленная». На название третьей песни меня вдохновили «Врачи без границ». Я видел в том, как Эли заразилась ВИЧ и как мы в итоге с ней встретились — фаталистическую трагедию жизни. И хотя сама песня была на английском, я не представлял наиболее подходящего названия, чем «Sans Frontières» — «Без границ». Обрывки мелодии родились ещё тогда, когда мы с Эли гуляли в Кассисе по мысу. Мы стояли у камня Экзюпери, и я отчётливо слышал звуки калимбы. И мне безумно хотелось передать настроение того дня: пламенеющий закат, солнце, уходящее за горизонт, красные скалы, первые звёзды… руины, пепел, падшие города, и обещание найти друг друга сквозь время и расстояние. А после ужина мы смотрели футбол. Я смотрел. Эли чаще дремала, чем смотрела. Первую половину сезона «Вольфсбург» провалил: то из-за глупых ошибок в обороне, то из-за невезения. Но с февраля нам явно фартило — у нас не было ни единого поражения. И вот очередной матч вновь завершился блестящей победой. Оттого я ощутил приятное умиротворение и едва уловимое предчувствие, что это ещё один знак — всё будет хорошо, мы обязательно справимся.74
понедельник, 2 марта
Понедельник мы провели за работой. Я вовсе не планировал это. Наоборот, хотел выбраться с Эли на прогулку — день был солнечным и тёплым. Но после завтрака Эли спросила, точно ли я хочу оставить её название альбома. И я без колебаний кивнул, сказав, что вчера ещё и применение её сказке нашёл: написал по ней песню — Of Silver and Gold. Эли рассмеялась и попросила её спеть, а потом мы оба ушли в музыку с головой. Я то брался за гитару, то садился за пианино; то играл уже написанное, то вместе с Эли правил тексты. Мы прерывались лишь в минуты, когда звонил будильник, напоминающий о приёме лекарств или необходимости перекусить или выпить воды. Жюльет сидела в кресле у окна, что-то печатала на ноутбуке и на каждый вопрос Эли — нравится ли ей песня — одобрительно кивала. Не знаю, было ли это в действительности так или Жюльет просто хотела быть тактичной, но мне самому нравилось то, какими становились тексты песен после наших с Эли финальных штрихов. — Вы бы подышали воздухом перед ужином, — сказала Жюльет, когда будильник прозвенел в половину шестого — время приёма очередных лекарств.75
Мы гуляли по парку между Шарите и нашей квартирой, говорили о музыке и без конца смеялись, словно и не было ни недавних слёз Эли, ни моих тревог о том, насколько решение — начать запись альбома в марте — правильное. Бледно-оранжевое солнце лучилось в лысых кронах деревьев, окрашивая ясное небо в тёплый цвет. — Если бы ты какое-то время провёл в тёмном подвале, а потом выбрался наружу, не зная, где север, а где юг, как бы ты… как бы ты понял: сейчас закат или рассвет? А если бы было пасмурно, понял бы вообще? — спросила Эли и поправила солнечные очки. Я усмехнулся и пожал плечами: — Тебе опять снились «необъяснимые сны»? — Необъяснимые сны? — повторила она и тоже пожала плечами. — Помнишь, у маяка ты спросила меня «о самом громком звуке в самом тихом его проявлении»? — А-а… — протянула она. И мы остановились на смотровой площадке у канала. — Нет, не снились. Просто стало интересно, как можно отличить закат от рассвета, если не знать, какое сейчас время суток. — Не знаю, — ответил я, задумавшись не над её вопросом, а над рождающейся в голове мелодией. Рядом с берегом плавали утки, создавая рябь на воде, отчего золотые блики солнца подрагивали почти что в такт назойливо звучащей сигнализации чьего-то автомобиля. И в этой цветомузыке я услышал то, чего не хватало моей «Лунной песне»: проигрыш перед бриджем — никакого синтезатора, чистое пианино. И чем дольше я смотрел на огненную воду и вслушивался в сигнализацию, звучащую точно метроном, тем отчётливее видел и сам клип на песню. И это мимолётное видение помогло сложить все детали пазла — я знал, как назвать песню! «Hypnotized» — «Загипнотизированный». Я видел пламенеющий закат и море; паб с живой музыкой и группу — нас, выступающих там; маленький южный город с узкими улочками. Я видел Эли, бегущую вниз по каменным ступеням одной из этих улиц, и слышал этот проигрыш, словно её ступни играли по «клавишам» ступеней. Я видел, как шёл за ней следом, точно загипнотизированный. А ночь медленно опускалась на город, сверкающий интимными огнями уличных ламп… А потом мы встречались у края моря, где огромный оранжевый диск луны выныривал из-за горизонта. Я видел каждую деталь, необходимую для клипа. Как только мы вернулись домой, я записал все идеи, сыграл придуманную мелодию, в которой Эли на удивление услышала почти то же, что и я. — Как будто ручей стекает по горке. По горке с препятствиями, — сказала она. — По каменным ступеням, — уточнил я, и Эли согласно воскликнула: «Да! Точно!»76
Был час до полуночи, но сон так и не шёл. — Ты можешь так не делать? — укоризненно произнесла Эли. На миг я растерялся, подумал, что каким-то мистическим образом она прочла мои мысли и этот её упрёк относился к тому, как в своей голове я пропевал постбриджевые строки, пытаясь подобрать правильное звучание и понять, нуждается ли текст в правке. — Как так? Она повернулась ко мне лицом и протяжно вздохнула: — Стучать по моей подушке. Вообще-то это громко. — Я тебя разбудил? Эли снова с шумом выдохнула. — Ещё несколько таких ночных «шоу», и я научусь отличать песни по их барабанным партиям, — улыбнулась она. — Хорошо, когда барабанные партии отличаются, — усмехнулся я. — Ты в самом деле поняла, что это была за песня? — Hypnotized. Что с ней опять не так? Мне кажется, ты в неё добавил уже всё, что только можно было добавить. — Думаю, как лучше пропеть «So tell me what you think, do you think we're right? Feels like we're both being hypnotized… chasing the moonlight…» И только я произнёс эти строки, как вспыхнуло ослепительное осознание — здесь нужен шёпот, речитатив. Нестерпимо захотелось в студию. Казалось, выходные, которые я планировал провести с Эли и отдохнуть от музыки, вышли в разы продуктивнее целой недели: я определился с названиями большинства песен и главное — альбома, мы отредактировали все сырые тексы, сочинили сильную финальную песню альбома. Я сам себя не узнавал, словно вернулся на пятнадцать лет назад — в то время, когда мы только-только писали наши первые альбомы. Не чувствуя ни голода, ни усталости, сутки напролёт проводили на репбазе, за месяц-другой сочиняли альбом и затем приступали к записи. Несмотря на то, что мы писали быстро, музыка получалась искренней и самобытной. С годами сочинительство чего-то совершенно нового давалось нам всё сложнее. На предпоследнем альбоме мы и вовсе выдали половину песен, которые от нас просто ожидали фанаты. Они ожидали «нас», старых нас. И мы взяли старые гаммы, обыграли их по-новому, утяжелили, сделали мрачнее, но ничего существенно нового не выдали. Сейчас же атрофированные эмоции будто очистились от накопившейся на них пыли рутины. Я по-прежнему находил вдохновение во всём, что меня окружало, но теперь ощущал это острее, как если бы мысли навели резкость только на нужные «передатчики идей». Я думал о том, почему обстоятельства сложились таким образом, что и сигнализация машины, и рябь на воде, и утки, и солнечный день слились воедино, возникли передо мной. Почему я вообще услышал во всём этом музыку? Как это происходит? Это и в самом деле вижу я или… что-то там «сверху» шлёт мне сигналы? — Ты спишь? Я осторожно коснулся плеча Эли, понимая, что возникшая сейчас мысль может раскочегарить сознание настолько, что я не сомкну глаз до утра. — Нет, — прошептала она. — Твой сон о звуке… о чём он был? Она усмехнулась и снова повернулась ко мне лицом. — О самом громком звуке, который ощущался… как-то иначе. Я не знаю. — Ну, а сам сон? Что там было? — Не скажу. Ты опять полезешь в Библию, — тихо засмеялась. — А будет повод? — Нет. Но ты ведь обязательно его сочинишь, придумаешь, найдёшь… Сколько там сейчас времени? Какое пророчество опять сбывается? — произнесла, явно поддразнивая. — Двадцать три девятнадцать, — тогда сказал я, посмотрев время на телефоне. — Библию принести? — с издёвкой спросила. — Во сне тоже было время? — Нет, — мотнула она головой. — Было море. Ну вдруг ты запомнил время, в которое мы ходили к маяку. — Не запомнил, — улыбнулся я. — Мы стояли на берегу… таком, знаешь, как где-нибудь в Ирландии на утёсе Мохер. А вокруг было темно. Как будто ночь, но не ночь. Просто всё какое-то чёрное было. И потом откуда-то… сначала как будто издалека стал появляться звук. Как гул, но не гул. Я не знаю, не могу его описать. Он был везде, но далеко. И он всё нарастал и нарастал, как будто приближался к нам. И ты мне вдруг говоришь: «Прыгаем!» И прыгаешь прямо с утёса в море. Я подхожу к обрыву, а там высота метров сто! И мне так страшно стало, — засмеялась она, — а ты всё там летишь, а этот звук всё ближе. Ну и я тоже спрыгнула. Лечу и думаю: «Боже, сейчас ударюсь об воду и точно умру», — опять засмеялась. — Но вода оказалась такой мягкой как… поролон. Только жидкий. И тут я открываю глаза — а ты же знаешь, я не могу плавать под водой с открытыми глазами — и вокруг всё ещё чернее, чем наверху. А звук как будто гигантским прессом давит на поверхность воды и проникает во все чувства. И у меня такая паника началась. Я понимаю, что если всплыву, этот звук убьёт меня, а если не всплыву, то задохнусь под водой. Сейчас, конечно же, это всё звучит не страшно. Но тогда было о-очень страшно, — улыбнулась она. — А потом ты откуда-то выплыл. Схватил меня за руку и взглядом показал вниз — мол, надо плыть вниз. И мне ещё страшнее стало, — уже в голос рассмеялась она. — И мы плывём ко дну, а там свет! Мерцает что-то белое, как будто там дальше не дно, а другая поверхность наружу… — И что это было? — Не знаю, — дёрнула она плечом. — Я проснулась. И когда проснулась, уже не было так страшно. Но, наверное, если смотреть на луну из-под воды, будет похожее мерцание. — Луна меня сегодня весь день преследует, — невольно усмехнулся я и рассказал Эли идею клипа для «Hypnotized». — И, вот увидишь, мы обязательно его снимем. Как только ты поправишься. Я хочу, чтобы мы там были вместе. — Мне кажется, я растеряюсь перед камерой и буду выглядеть нелепо. И вся твоя таинственная атмосфера пропадёт. — Ну… это точно не страшнее твоего сна. Думаешь, тот звук был предзнаменованием чего-то плохого? — Нет, — не сразу ответила она. — Он был… просто слишком громким. И мы искали тишину. Сейчас мне вообще сон кажется по-доброму сюрреалистичным… Так что не надо себя накручивать. Лучше спи. Но сна не было ни в одном глазу. Мы упомянули море, звук, оттого я невольно стал вспоминать свой сон о русалке. Вернее, её голос. Если бы Эли согласилась, если бы у неё вообще нашлись силы на занятия вокалом, я мог бы подтянуть её, мы бы добавили короткий вокализ на Ad Astra. А может, и ещё куда-то. Я пропевал в голове различные варианты и понимал — именно голос Эли и есть финальный музыкальный штрих альбома. Если текст для intro я буду читать на немецком, а для outro Эли прочтёт на французском, между ними не будет аудиосвязи. И вкрапления её голоса на нескольких песнях окончательно бы сделали альбом целостным. Если бы не одно неизменное «но» — мы не можем быть уверены в завтрашнем дне.