Мгла

Шань снова прикусывает уже саднящую губу и в который раз пялится на экран телефона, где высвечивается непрочитанное сообщение от Змея. Без текста или мало мальски понятной подписи. Просто фотография. Один черт знает, что там за снимок, который Мо «обязательно» должен увидеть. На пару секунд он даже задумывается, а не удалить ли нахуй этот блядский чат? Потому что мерзопакостное ощущение вселенского пиздеца внутри, неприятно ворочается, призывая его не смотреть. Забыть. Забить. Телефон выбросить, номер новый завести. И потратить остаток зарплаты на обычную кнопочную простушку, с которой даже в интернет зайти невозможно. Но палец в самоволку уже жмёт на сенсор, вводит четырехзначный пароль — день да месяц рождения мамы и чат открывается сам. Где-то в черепушке рвёт минный снаряд, на который Шань только что наступил, залипая взглядом на фото. И в воздухе, кажется, уже пахнет горелым порохом. Селитра, сера, сраный древесный уголь забиваются в нос, в глотку, в глаза черными точками, к щекам липнут. А Гуаньшань забивается в угол, потому что ноги не держат. Потому что его натурально оглушило и звуки мажутся децибельным раздробленным фаршем. И непонятно уже где треск выскользнувшего из рук телефона, где приглушённый блядским писком в ушах голос Хэ Тяня: «Малыш Мо, тебе плохо?», где пара тяжёлых шагов кирзачами об пол, а где хруст собственных костей, ведь челюсть неконтролируемо сжалась и зубы уже в херово крошево. Шань ничерта не видит и хуй его знает зажмурился настолько сильно или зрение в конец отказало. И лучше бы второе, господи, лучше бы второе, да пораньше. До того, как выцепил взглядом сколотый кафельный пол, деревянный прилавок с зелёными яблоками, да лимонами, попавшие в кадр чужие лакированные ботинки, подсвеченный синим стенд с блоками сигарет в углу и разливы красной артериальной, уплывающие далеко за пределы фото. За пределы сознания. За ту черту, что между жизнью и смертью, где побеждает последняя. Ему говорили, что на все воля Неба. Что только оно способно решать кому жить, кому подохнуть. Что карма настигает неожиданно. Что созидающая энергия Ци поможет. Ему говорили, что врачи уже сделали все, что было в их силах, что теперь уповать надо на волю добрых духов, что предкам молиться надо и просить вернуть Джеха к жизни. И кажется, там, в небе, космический резонатор похерился, что давно его чинить уже надо, что мольбы не доходят, не долетают, не слышатся. Ведь аппарат божественного приема на дальние расстояния, от простых смертных к богам всем существующим, с помехами работает и не слышно ничерта. Там эхо страшное, шумы посторонние, связь лагает, голос урывками, ебаная задержка цифровой обработки сигнала. Хоть Брайлем посылай по почте, хоть азбукой Морзе выстукивай, пока не достучишься. И Шань стучал. Все пальцы сбил о железяку в изголовье больничной кровати. Три точки Три тире Три точки Эй, вы там, наверху! Спасите его душу. Чё вы как нелюди? Высшие, невъебенные силы свои включите, божественные долбоебы. Пошлите чудо, заставьте Шаня в вас поверить хоть раз. Он ведь уже надумал себе, что вам в прикол над ним издеваться. Хватит может? Джеха не при чем. Отыграетесь на Мо в следующий раз, он даже против не будет, сопротивляться не станет, хоть на распятие его отправляйте — покорно пойдет. Клянётся. Слышь, император нефритовый Шан Ди, хватит штаны свои расшитые золотыми драконами просиживать, спускайся с тридцать шестого на минус первый и верши правосудие. Эй, врачи, хотя бы вы! Тащите сюда свой дефибриллятор сраный, играйте в богов, как вы любите. Станьте ими для Шаня, пожалуйста! Те, что на небе не являются, не слышат его, он взывал, он выл, он молился! Он лично разорвет больничную робу у самого сердца Джеха. Сам грубо, как умеет, растолкает бесполезную мышцу, что биться должна. Тут асистолия, бесконечная прямая на мониторе, тут пиздец полный, давайте разряд, скорее! Плесните желе ваше холодное, мерклое на электроды, да побольше, Джеха не простит его за ожоги, когда очнётся. 200 Джоулей — разряд 300 — разряд 360 — разряд Разряд, ещё разряд! Работайте, за что вам деньги платят, сукины дети? Чё встали как истуканы, застыли чего? Вы клятву самому Гиппократу давали, иначе снимайте халаты свои истошно белые, маски с морд сдирайте, перчатки ваши в мусорное ведро, вот оно, как раз у выхода. И валите отсюда, пока Шань вас не вышвырнул. Эй, вы, доктора, он погорячился. Прощение просит. Вернитесь, скорее сюда! Верните на монитор зазубрины, сраную кривую, верните его. Чтобы губы уже не синие стали, чтобы кожа не цвета мерзлой земли. Эй вы, твари божьи, верните как было… Ах, кровь вам нужна? Потерял он много? У Гуаньшаня ее как раз предостаточно — берите всю, до последней капли, всю плазму берите, все красные, белые хуевы тельца. Хуярьте своим прибором так, чтобы Джеха подскочил сразу, сразу ругаться начал, сразу живым оказался настолько, чтобы Шаня наконец отпустило. Да что ж вы стоите то? Где маска кислородная, где медикаменты в вены? Вон закончилось всё, несите новые, лейте ваш хренов адреналин, въебите прямым уколом в сердце. Вы чё, не сечёте? Шань не сдастся, пока своими похолодевшими от страха руками не нащупает пульс на яремной. Пока Джеха не скажет: «Рыжик, не вешай нос, я в порядке». Все бесполезно. Все по пизде, как по накатанной. Все его просьбы, крики, мольбы — в пустые стены, в пустые души, в саму пустоту. Не слышали ни врачи, ни боги. И линия та ненавистная, прямая так и не стала кривой. Не стало Джеха. А сейчас не стало Шаня, потому что он впервые увидел снимок с места преступления. С места, откуда Джеха не вернулся живым. С места, куда Гуаньшаню запретили ходить. Куда он ходил десятки, нет, сотни раз. Где он покупал даже то, что не нужно было и как одержимый высматривал замытые до идеальной чистоты следы крови. Не находил их, шел заново, не находил, шел, не находил. Потому что провел около больничной койки все ночи подряд. Потому что слышал предсмертный хрип Джеха только Шань. Потому что не смог его отпустить и лучшим решением было пойти туда и своими глазами увидеть. Спросить. Узнать как так вышло и плевать, что дело он вдоль и поперек прочёл тысячу и один раз. Ему не хватило. Потому что его не пустили на вызов, не пустили к истекающему кровью Джеха, заперли в кабинете, как зверя в клетке. Потому что он маялся, неприкаянным был, безутешным. Только сейчас Шань понимает, что Джиён позаботился о нем, не пуская в проклятый магазин, когда там стены и пол все были пропитанны кровью Джеха. Когда криминалисты щелкали фотоаппаратом, а следователи допрашивали свидетелей. Когда тело грузили на носилки и укрывали теплым пледом, а мартовский непрошенный снег укрывал асфальт. Когда скорая неслась по дорожным рытвинам, по венам города, обгоняя машины, заставляя прохожих с интересом поворачивать головы в сторону сигнальных огней да сирены. Когда сине-красный растворялся в закате, заворачивая на парковку военного госпиталя. Когда по венам уже самого Шаня кровь остановилась, стала холодной, густой. Такую сердце не протолкнет. Такую уже не разбавить. Теперь увидел. Всё в деталях запомнил. Вплоть до мелочи, валяющейся рядом с расслабленной рукой Джеха, на пальцах да под ногтями которой скопилась алая. Вплоть до неестественно бледного лица и тонкой струйки крови из уголка его рта. До скатов сочащихся из глаз слёз по вискам и вниз, на тот же сколотый кафельный пол. До подтёков кровавой лужи, что забивались в серые межплиточные швы. До собственного воя, который просачивается через топкую пелену воспоминаний, вышвыривая Шаня из реанимации в свой кабинет. На плечо ложится уже до пизды знакомый тяжёлый вес и по началу Гуаньшань даже порывается его скинуть, но пальцы жмут сильнее обычного, точно пытаясь протиснуться до самых костей. Точно силой можно успокоить. Точно так, как сейчас Шаню необходимо. — Малыш Мо? — лицо Тяня он впервые видит таким испуганным. Тот в глаза заглядывает, хмурится, сам присаживается рядом с Шанем, который почему-то оказался на полу в самом углу комнаты. И не боится ведь штаны измарать, вот придурок. Неожиданно ему думается, что «Тянь теплый». Потому что грубая ладонь мягко мажет вверх по щеке, сметая следы солёной по́гани. Если бы на месте Шаня сейчас находился Цзянь, тот начал бы без умолку трещать, что за руками вообще-то ухаживать нужно. Что лосьоны да крема это ничерта не бабская хуйня, а сухая кожа даже самого лютого мужика не красит. Но Шаню до пизды совершенно, что у Тяня мозоли да непойми откуда взявшиеся царапины, он в самоволку, бездумно подставляет лицо под успокаивающе-теплое. Под нужное И почему этот обмудок не мог приехать раньше и быть с Шанем в моменты, когда его рвало на части? Когда он кабинет разнёс. Тут шкафы были в щепки, тут монитор дымился и пахло горелым пластиком. Тут в окно полетела фотография с Джеха, та самая, которая сейчас стоит на столе. Шань же сам ее потом подбирал, стоя в ровном кругу жёлтой мороси фонарного столба. Тянь теплый Тянь нужный сейчас Тянь снова станет его бесить, но потом Тянь заменяет всех врачей да богов разом Тянь лечит Тянь зарывается напряжёнными пальцами в рыжину, жмёт к себе, точно хочет каждую клетку тела, каждую мышцу Гуаньшаня убедить в том, что он рядом, что он не уйдет, что он поможет пережить потерю во второй раз. И если в мартовскую ночь Шань потерял веру в богов и врачей, то сейчас он от чего-то верит Хэ Тяню. Его просто настолько развезло от увиденного, что ничего больше не остаётся. Ему нужно проверить, чтобы не сойти с ума. Он мог бы оттолкнуть, зашипеть привычное «отъебись», по роже врезать, отвоевать свое личное пространство. Но Шань с оголёнными проводами нервов. Шань и сам будто обнажён. Шань без защитного барьера — тот Шэ Ли только что с корнем выдрал. Всего на минуту Шань позволяет побыть своим барьером мажору. В носу уже не щекочет антисептиком госпиталя, тут только запах озона и пряностей и Шань рвано вдыхает его, больно врезаясь переносицей в чужую ключицу. Сам подаётся вперёд, руками скользит по здоровым плечам, до спины, ткань брендовую комкает в кулаках — не отпустит. — Шань, ты в порядке? — почти в самое ухо уже до совсем других мурашек, не тех, что со Змеем. А Шань и сказать ничего не может. Потому что нет, не в порядке. Его на мине той, что в голове была разорвало. Он в абсолютную рвань, потому что Мо Гуаньшань ничего не делает наполовину. Поэтому, не нарушая свод правил, Шань абсолютно позволяет себе раскиснуть, забродить, покрыться плесенью и вместо того, чтобы отстраниться, окончательно сокращает миллиметры между телами. Теперь тепло везде. Он считает все вдохи и выдохи Хэ Тяня и пытается подстроиться под них. Тело мажора словно бы знает, направляет, учит. Дыши ровно Повторяй Вот так Глубоко Вдох-выдох Вдох-выдох Шаню не стыдно за свою слабость. Это не она, нельзя путать слабость с отчаянием. С тем, что копилось месяцы, годы, с тем, что вылилось только сейчас. Потому что Шань уже до краёв. Потому Шань в себя больше и капли не вместит. А мысли непрошенные, заморочки эти, сожаления, что цеплялся за мажора так откровенно тупо, что позволил себе сорвать маску злого-крутого при нем, что сейчас буквально дышит им, будут уже завтра. Все это завтра. Потому что сейчас Хэ Тянь единственный щит и больше у него брони нет.