Мгла

Любовь — это мягкое нежное чувство, что льется по венам чем-то вязким, сладким. Любовь душу ласкает настолько, что та и сама становится мягкой, поддатливой, точно пластилин — лепи что хочешь. У Цзяня все не как у людей. А значит и любовь для него совсем другая. То, что когда-то разносилось сладким по венам, сменилось острыми бритвами, что эти вены вскрывают и не вытащишь их, не вытянешь, они же там, внутри, куда не дотянуться, где болит страшно. То, что ласкало душу, сейчас нещадно ее колотит, и та уже еле живая, почти и не дышит, в крови вся, в синяках, в ссадинах, в колото-резанных. Та безнадежна, над ней издевались жутко, предельно долго, подвергая нечеловеческим мукам и кости изломанны, грудина вскрыта, лёгкие распороты, от туда свист вместо хрипов — та скоро умрет. Цзянь упорно игнорирует дрожь в руках, когда в тех сбоит фотоальбом под завязку забитый их общей жизнью. Вот они в детском саду в дурацких костюмах, уже тогда у Чжэнси взгляд казался убийственно серьезным. Вот принимают ванну вместе, а на голове у Цзяня целая башня из пены, которую помогал сооружать Чжань. Вот день рождения Чжэнси, и они оба измазаны кремовым тортом. Вот счастливый Цзянь после драки и угрюмый Чжань, который лепит тому на скулу пластырь. А на этой они оба улыбаются после выпуска из школы. На следующей истерящий Цзянь, ему в академии пришлось сложнее, чем Чжэнси, который так по-доброму даёт ему подзатыльник увесистым томом: «тебе нужно больше заниматься, бестолочь!» Цзянь в точности может описать каждую фотографию, и дело не в том, что у него заебатая память — просто смотрел он на них непростительно часто. Он упорно игнорирует и паскудный всхлип, который рвётся из глотки, когда он этот альбом захлопывает уже навсегда. Слишком долго Цзянь балансировал на канате, который становился с каждым днём тоньше, слишком долго находил в себе силы удерживаться на нем, слишком долго позволял себе верить в то, что ему есть конец и, рано или поздно, он ступит ногами на твердую землю. Земли не видно. А он над пропастью. И лучше уж сорваться самому, чем в мучениях дожидаться, когда оборвется уже не канат, а тонкая, почти прозрачная нить. И он срывается… Цзянь вытирает тыльной стороной руки вспотевший лоб, зачесывает непослушные, мягкие — как у девчонки, ей-богу — волосы назад и упирает руки в бока. Смотрит на пять, господи-боже, целых пять коробок, которые только что самолично упаковал. Исполосовал их жёлтым скотчем вдоль и поперек, чтобы даже если появилось мразное желание вернуть все эти вещи на их законные места, ему пришлось бы изрядно заебаться. Но Цзянь сильный. И если решил что-то — пойдет до конца. Законные места так или иначе заполнятся другими вещами, никак не связанными с Чжэнси. Уж Цзянь постарается. По крайней мере постарается не сдохнуть, а дальше видно будет. Когда складировал все самое ценное, что у него было, повторял, как ебаную мантру: «Так будет лучше. Все будет хорошо. Так будет лучше, лучше-лучше-лучше». И если лучшим можно было назвать блядское опустошение, то с задачей он блестяще справился. Если любое напоминание о Чжэнси — почти все гребаные вещи — в квартире он вычистил, то из нутра того не вытравить, как бы не пытался. А вот это действительно страшно. Тремор в руках только усиливается, когда Цзянь пытается поднять первую тяжёлую коробку, чтобы отправить ее на склад — чем дальше, тем лучше. Оставит те дома — разорвет блядский картон этой же ночью, схватит первую попавшуюся футболку Чжаня и уснет, вжимаясь в ту носом, вдыхая его запах, пропитывая им свои лёгкие, растворяясь в нем, как делал все ночи подряд. Поднимает, окидывает взглядом комнату, которая кажется ещё более необжитой, чем при его переезде сюда. Пустая. Нежилая. Неживая. Прощается с ней за те вещи, что в коробке, а коробка ладони прожигает, пальцы вот-вот сведёт больной судорогой, кожа оплавится, оставляя после себя только мясо да жилы, и недостаточно уверенно кивает головой. Выходит неживой, чтобы отдать самое дорогое кому-то на хранение в пыльный, сырой склад. Он облизывает пересохшие губы, останавливаясь посреди пустой комнаты, после того, как отнёс последнюю в машину, где уже ждали и черт возьми, не знает, что делать дальше. Сердце больно жмёт к рёбрам. Но ему плевать. Взгляд стопорится на опустевшей полке. Но ему плевать. Телефон исходится вибрацией. Но ему плевать, потому что время точно замедлило ход. Остановилось. Жизнь вместе с ним. Цзянь вместе с ней. Он не может пошевелиться, потому что не знает, как это сделать правильно. Без Чжэнси. Ведь с Чжанем все было чертовски правильно. Кроме этого паскудства, которое до сих пор терзает его душу, все в покое не оставляет, только щекой к земле сильнее жмёт, чтобы сделать новый колото-резанный на яремной. Любовь — это нихуя не приятно. Это по-настоящему больно и если кто-то будет доказывать ему обратное, Цзянь въебет тому по лицу, потому что розовые очки всегда, сука, всегда — пора бы это запомнить — бьются стеклами внутрь. И крошево это в хрусталик, в радужку, роговицу, зрачок, через зрительный нерв, прямо в мозг. Цзянь И сам напоминает ломанное стекло, которым под завязку нашпиговано его тело, ведь как только одни розовые очки крошились, он ответственно надевал новые. Сегодняшние оказались последними. Больше нет, партия закончилась, брать больше негде, производство приостановлено на определенный срок: вечность. Цзянь молча забирается на переднее сидение машины Хэ Тяня и с благодарностью глядит на него. Почему в такие моменты он обращается именно к нему — блядская загадка вселенной, как и то, что Хэ Тянь без вопросов соглашается, только адрес узнает, куда нужно приехать. С ним на немного более уютно, чем с другими ребятами из управления. С ним на миллиметр спокойнее, чем с самим собой на бесконечной прямой адова пламени, что сейчас выжигает все внутри, словно Цзяня неаккуратно вскрыли и плеснули на неприкрытые кожей да мышцами органы неразбавленным спиртом. С Тянем он снова немного, самую малость, чувствует почву под ногами, а не летит в пропасть, цепляя безвольным телом выступы твердых камней, ломаясь об них, ломая их собой. Быть может все от того, что в Тяне он видит немного Чжэнси. Эта непоколебимая решимость во взгляде, твердая походка, ещё что-то еле уловимое и определенно нужное в данный момент. Сам бы Цзянь не справился. Свернул с полпути, коробки эти сраные, что сейчас болтаются в багажнике выпотрошил, каждую вещь, каждый клочок, каждую частицу забрал бы домой и снова. Опять. Стал бы на тонну, а может и все тонны мира несчастнее. — Ну и что за херню ты сотворил в этот раз? — слышится тихое и в воздух просачивается сигаретный дым. Цзянь застывает, смотрит вперёд, на дорогу. Медленно поворачивает голову, точно не уверен стоит ли. А действительно, стоит? Пару секунд на раздумья и он перехватывает из руки Тяня только подпаленную сигарету, которой тот даже затянуться нормально не успел. Да, нагло, зато так по-цзяневски. — Почему, если я что-то делаю, то это должно быть хернёй? — он перехватывает сигарету поудобнее, между двух пальцев, как положено и примеряет идёт ли его руке эта смолящая дрянь. Определенно да. — Моя ранимо-болтливая натура глубоко оскорблена твоим отношением. Со мной, знаешь ли, надо помягче, все эти БДСМ штучки оставь при себе. Говорит наигранно непринужденно, настолько, что даже сам не верит в свою игру. Наверное, потому что говорить не хочется совсем. Наверное, потому что хочется выть до сорванных голосовых связок, разбить что-нибудь, например, свое лицо, о переднюю панель авто. Потому что если будет сломанный нос и внешнее кровотечение, наверняка внутреннее будет ощущаться не так люто. Потому что нет, не пройдет. Нет, не переболит. — Цзянь, я знаком с тобой не так долго, но это не значит, что я не вижу. Ты ведь даже не куришь. — Тянь скептически косится на него, приподняв бровь. Точно толкает его: «давай, затянись и тогда может быть, я тебе поверю». А на подкорке у Цзяня что-то дурниной орет, что Чжэнси не любит запах сигарет, его от этого тошнит. И это определенно ебаная удача, начать именно с курева. Выкурить Чжаня сначала из квартиры, теперь из лёгких. Он подносит сигарету к губам, неосторожно затягивается и давит в себе приступ кашля, в то время как дым травит бронхи. Скептицизма у Тяня только прибавилось, но и останавливать Цзяня он не собирается, доставая из пачки новую уже себе. — Просто сейчас на Марсе атмосферные пылевые бури, Меркурий в ретрограде и это объясняет то, что мы с тобой едем на север. Так совпало, понимаешь? — Цзянь многозначительно взмахивает рукой, тыча пальцем в люк. — Звёзды велят, а кто я такой, чтобы им противиться? Всего лишь жалкий человек, до масштаба которого эти величественные гиганты никогда не снизойдут, не задумаются, что этот ретроград, может быть, мне совсем не нравится! Когда Цзянь был с Чжэнси, — его было много. Это была настоящая сверхновая. Хотя, какой там, это была целая вселенная, в чьих масштабах Млечный Путь всего лишь атом. А сейчас, когда Цзянь без Чжэнси, он сам стал атомом в масштабах всего остального мира. И теперь те ледяные гиганты в небе правят балом. А Цзянь кое-как правит свою изломанную в хреновы руины жизнь — вот так всего лишь одна влюбленность может неебически все поменять. Цзянь натурально дохнет, так как в самоволку перекрыл себе кислород. — Ага и в твоей натальной карте именно я должен вести тебя на какой-то склад на окраине? — фыркает Тянь, блядски оглаживая влажным языком кромку клыка. — Именно так, там ведь чёрным по белому написано, что красавчик из Пекина объявится в вашей жизни и вас ждёт чарующая поездка в страшное, сырое, безлюдное место, романтика, все дела. — бросает Цзянь и понимает, что бля… Бля, если бы так же сделал Чжэнси, ему точно сорвало бы крышу. Ее снесло бы к хуям, туда же куда секундой позже снесет остатки самообладания, самоконтроля, всего с приставкой «само». В рот его еби, это было бы самым развратным из всего, что Цзяню приходилось видеть. А видеть, трогать и даже облизывать ему приходилось многое. Смотря на Тяня он с облегчением понимает, что тот ни на грамм его не интересует. С напряжением понимает, что интересует его только Чжань. И это едва ли хуже того, если бы его действительно заинтересовал Хэ Тянь в сексуальном плане. — Романтика это не для меня. А вот красавчик вполне сойдёт. — сыто отзывается Тянь, расплываясь в довольной улыбке. Но Цзянь не тупой. Цзянь видит сталь в глазах, до которых эта улыбка так и не доползает, растворяясь на губах. — Ты переезжаешь? — Нет, мне надоело жить в благородном хаосе и я обратился к великому фэн-шую, чтобы упорядочить пространство вокруг. Счастье ведь в чем, красавчик? — Цзянь на пробу мажет большим пальцем по его нижней челюсти, от чего Тянь даже не шелохнулся, окончательно убеждаясь — не интересует. — Конечно в гармонии. Я позволил благотворной энергии Ци циркулировать в пространстве моей бренной квартиры. Проще говоря, я ее расхламил. Цзяню всегда нужно тактильное подтверждение. Ему нужна проба, прикидка, чтобы что-то решить для себя. И это пиздецки странно, но с Чжэнси это подтверждение было лишь формальностью. Хотя прикасаться к нему было в стократ лучше чем трахать кого-то, чем когда кто-то трахает тебя. В бесконечность приятнее и восхитительно правильно. Просто обнять. Просто урывком заполучить немного его запаха. Врезаться собственным лбом в его. В ебаную бесконечность приятнее. Но, Чжэнси больше нет, партия закончилась, брать больше негде, производство приостановлено на определенный срок: вечность. — Хочешь сказать, теперь ты счастлив? — спрашивает Тянь, а Цзянь только смаргивает и хмурится. — Видимо, энергия Ци ещё не успела хорошо там процеркулировать, а может вообще ещё не появилась… — вопрос застаёт врасплох и Цзянь снова покрывается трещинами, потому что нет, нихуя он не счастлив. Был бы. С Чжанем. И на хуй послал бы энергию Ци, а за ней и фэн-шуй, астрологию, все звёзды, вселенные, гармонию, на хуй всё. Кроме Чжаня. Всё, кроме них, с одной, целой одной, жизнью на всего лишь них двоих. Цзянь не привык быть один, и эта оглушающая пустота в квартире и внутри него самого дезориентирует. Он слепнет, он глохнет, не понимает где и зачем находится, ведь смысла ни в чём пока не видит. Или уже ни в чём не видит. Потому что решив исключить Чжэнси, он автоматически исключил и себя. Ведь одно без другого не существует, и это уже закон ебаной вселенной. Единственный правильный и работающий закон. Ориентира больше нет. Цзянь потерян в целой бескрайней вселенной. «Хьюстон, у нас проблемы» — в пустоту и радио помехи. — Ясно. И как давно ты веришь в этот бред? — Тянь вздыхает и устало трёт переносицу. — С самого детства? Ведь бред для чего-то существует. Значит и верить в него кто-то должен. Кто ж кроме меня-то? — получается уже более легкомысленно и Цзянь этому даже рад. Верил в Бигфута, когда с опаской просил Чжэнси улизнуть из детского лагеря, чтобы его найти. Верил в инопланетян, когда пытался убедить Чжаня, что сам один из них, потому вот такой вот Цзянь странный уродился. Верил в призраков, когда забирался в узкую кровать Чжаня по ночам и врастал в него, оплетая руками и ногами, доказывая тому речитативным шепотом, что кто-то коснулся его ноги, пока он пытался уснуть. Верил в то, что когда-нибудь Чжэнси тоже сможет его полюбить. Верил в то, что опровергли все теории мира. — Ты разгребал все в одиночку? Моя мать этим увлекалась и только по этому — Тянь прочищает горло, точно ему стыдно, что он об этом знает, — я знаю, что для энергии Ци нужно два человека. Чего ж Чжэнси не позвал? Цзянь непроизвольно дёргается, когда слышит его имя, шумно сглатывает, заламывает пальцы. Да, с Чжэнси точно была бы энергии Ци. С Чжэнси что угодно было бы кроме счастья одного из них. — Потому что у Чжаня тоже есть свои дела. Я мальчик большой, я справился. — чтобы ответить Тяню, ему приходится снова собрать себя по крупицам. Не полностью. Полностью уже не выйдет. Так, на клей посадить, только бы лишнее движение не сделать, не то развалится опять. Ещё один — господи, который уже по счету — благодарный взгляд в сторону Хэ Тяня, потому что Цзянь совсем зарвался и превратился в законченного эгоиста, которой спасается именно им. Быть может, дело в том, что когда тот пришел к ним в отдел, то умудрился поменять своего несносного напарника. И Шань стал казаться чуточку менее злым, чуточку менее загоняющимся по поводу и без. Даже шипы у того точно воском оплыли и колоть он стал меньше, не так остервенело и прицельно, скорее по привычке. Вот может и Цзяня Тянь сможет тем же воском залить, чтобы больше не ломался да не расклеивался. Хотя бы воском. Потому что вязким клеем, который удерживал Цзяня на границе саморазрушения всегда был Чжэнси. Но, клея больше нет, партия закончилась, брать больше негде, производство приостановлено на определенный срок: вечность. — Раньше тебя это не особо волновало. — удар в челюсть сталью в голосе. Таким уж точно до сраного вывиха, до перелома с кровоподтеками, внутренними гематомами и вышибленными зубами, всеми сразу. — А теперь вот волнует. Я знаешь ли личность такая непостоянная, сегодня фэн-шуй, завтра рок-концерт, послезавтра курсы по рисованию пентаграмм. Развиваюсь во всех направлениях. — Цзяню словно вместе с фантомным вывихом челюсти вывихнули мозг. Он действительно непостоянный. Теперь уже полностью, потому что единственной константой в его мире хаоса был Чжань. Константы нет. Ведь партия закончилась, брать больше негде, производство приостановлено на определенный срок: вечность. — Да, вы с Чжэнси определенно друг другу подходите. — Тянь закатывает глаза, словно сам понял, что пизданул само собой разумеющееся. — Ты непостоянный, а он дохуя монолитный, захочешь — с места его не сдвинешь. И эта его стабильность гасит да смазывает твою непостоянность. Цзянь бездумно врезается пальцами в кожаную обивку кресла, стягивая ту до натужного скрипа. Каждое упоминание его имени, возвращает ему немного Чжэнси. Немного его запаха. Немного его тепла. Немного его хрипловатого смеха, что стрянет в ушах на ебаном репите. Тот так может и целиком в Цзяне опять собраться, по грамму, по миллиметру, по атому, сука, опять собраться. Цзянь рвано вдыхает дым шоколада и табака. Задерживает его как можно можно дольше, до неебической боли в лёгких, до черных дыр перед глазами до тахикардического сбоя в пульсе. До того самого момента, как понимает, что если сейчас выдохнет и вдохнет ещё раз, не будет ощущать в себе и капли Чжэнси. Потому что на одну каплю Чжэнси в нем, приходится ровно килотонна адской раздирающей там же. Потому что Цзянь просто не способен уместить в себе ещё больше. Потому что Цзянь сейчас вообще ни на что больше не способен. — С чего ты это взял? — Цзяню хочется глотку рвать в крике, но говорит он приглушённо, вымученно. Так, словно ответ и вовсе знать не хочет. Но он хочет. Ещё одно подтверждение. Ещё один ебаный грамм. Ещё одно, сука, слово. Ещё немного Цзяня и Чжэнси даже не в одной жизни, хотя бы в одном предложении, пожалуйста. — Потому что я не слепой, Цзянь. — твердо отвечает Тянь, словно это то, во что он действительно верит. Что видел и не раз. — Вот как… Что ж, мне приятно, что ты так думаешь. — он пытается улыбнуться, но ком заточенной полой костью в глотке, губы в дрожь, соль в глаза. Потому что такая правда ранит сильнее всего. Потому что Цзянь и сам это знает. А вот Чжэнси нет. И улыбка эта болезненная, истеричная, надрывная, на грани слез. На грани ебаного срыва. — И сейчас я тоже не слепой. — выдыхает с пронзительным «я тебя понимаю». На плечо ложится тяжёлая рука и под ее весом Цзянь срывается, грань разорвана в клочья. В клочья сам Цзянь. Удавка на горле позволяет только судорожно ухватить немного воздуха, пока плечи под тяжёлым троит. Пока Цзянь летит вниз, ниже ада, ниже всех мыслимых границ, ниже, ниже, ниже. Щеки натурально палит горячим, соль разъедает кожу кислотой, внутри разъедает пустотой, внутренности в месиво, в узлы да в вакуум, в черные дыры, в никуда. И только тяжёлое удерживает где-то в дюйме от того, чтобы Цзяня окончательно не пришибло к земле, впивается в плечо сильнее, до синяков, которые он потом обнаружит. До спасительных синяков. До спасительной физической боли, которая заставляет его вновь начать склеивать себя. Рваный вдох. Рваный выдох. Рваный Цзянь. — И что же всевидящее око красавчика Хэ Тяня видит? — ломано спрашивает он, когда через несколько минут — бесконечное их множество — приходит в себя. Всхлипывает, потому что и так уже понятно, что он на пустом месте паскудно скулил и откидывает голову на сидение. — Что фэн-шуй это дерьмовое оправдание. Что разгрузка пространства это всего лишь повод. — Тянь размащисто режет словами. Точное попадание по венам на запястьях, по яремной, по всем сразу, где боль расходится фантомными лезвиями теперь уже снаружи. — Что Марс и Меркурий слишком далеки от нас, чтобы оказывать хоть какое-то влияние. Что энергии Ци не существует. Что ты хреновый актер. И что только слепой не заметит, как сильно ты его любишь. — Ты прав, энергии Ци не существует. — Цзянь сдается, перекрывает глаза предплечьем, точно не хочет, чтобы кто-то увидел то, что за глазами полнящимися ебаным розовым стеклом. Сдается, потому что под веками окончательно собранный образ Чжэнси. Ты прав, я без остатка его люблю — остаётся горечью на языке.