Драгоценность

Ваня неуверенно улыбнулся. — О, — только и произнес он, глядя звездно-голубыми глазами, сквозь костюм и рубашку, прямиком в душу кощееву. — О!.. И вновь улыбнулся. От этой ласкучей, медом и хмелем затягивающей улыбки, вдруг стало невероятно тепло, радостно на душе. Навьий царь, великий, могущественный и неотвратимый, как сама смерть в объятиях Чернобога, пошатнулся и вынужден был ухватиться за спинку близстоящего стула, чтобы не грохнуться на пол. В ушах стучало, болезненно-остро — словами Ивана, отравляюще-больно — хмыканьем старой карги. — Здравствуй… — сказал Ваня, запнувшись. — …те. Кощей, да? — Иван, как я вижу, — в тон ему отозвался Кощей. — сын берендеев. Здравствуй, здравствуй, месяц ясный. Дитя твое? — Мое, — кивнул головой Иван, и все его лицо, фарфоровое, ладное, пригожее да светлое, сердцу черствому милое, смеялось и озарялось внутренним светом, как огнем лучистой звезды. — девицы одной. Я за Иринкой на досуге приглядываю, мать ее, из них, из настоящих царевен, что на Руси когда-то водились. Надолго не задержусь, навья кровь во мне душу проклятую держит, злом питает, время да тлен, дыхание гроба меня век за веком обходят. Не примет меня великая Славь, а потому, и места среди живых мне нет. Иные, из духов добрых или нечисти низшей, видят меня, да не признают, что не кровь во мне царская, чудом сохраненная через многие лета, душа… А что сам я, Иван, сын берендеев, нежитью между живыми хожу. Хотя, что это я, сам ты все не хуже моего понимаешь, и понимал, когда тьмой одарил, что привяжешь меня навечно к себе, как путь отрежешь к живым. Понимал ведь? Кощей помолчал, махнув, как бы случайно, рукой, но Яга то ли не поняла, то ли прикинулась непонятливой, и с глаз долой (нахрен) не сгинула. Пришлось мириться с ее любопытством и принять как данность, что об Иване будут знать все, кто только сможет услышать об этом от болтливой Яги. — Разумеется, понимал, — спокойно сказал он, опустив взгляд как раз вовремя, чтобы понять, что сжимает спинку кресла до боли в костяшках. — но сотворил это не из корысти. Я возвеличил тебя, я дал тебе могущество Нави, я сделал вечность твоей рабой. Думаю, за века твой мальчишеский пыл поиссяк, а по сему, ты способен оценить этот дар и понять мои чувства, мое желание оградить и защитить тебя от смерти. Поверь, мир Прави отвернулся от тебя ни когда ты разделил со мной ложе, а когда дрогнул в сердце своем. А мертвяк из тебя вышел бы скверный, живое сердце, напоенное тьмой, лучше, чем черви и гниение плоти. Иван вздохнул, взгляд его помутился и затуманился. — Ты прав, как ни прискорбно, — признал он. — бессмертие дурно влияет на таких, как я. Я ощущаю, что стал ближе к тебе, чем к юным глупцам, уповающим на могущества света и торжество справедливости. Когда-то я любил тебя, любил, колеблясь. Теперь же, я волочу на плечах вечность и во мне нет ничего от того, кто был когда-то героем. Знаешь, однажды попалась мне в руки книжка, иноземного мудреца — так глупо, порой забываю как это, говорить современно! — так вот. Книжка. В ней говорилось про вечный образ героя, а я понял, что перестал быть таким. Любой герой — убежденный романтик, а я расстался с предубеждением юности. Но сделало ли это меня таким, каким бы ты хотел это видеть? Осталась ли в моем сердце любовь? Кощей промедлил, испугавшись той острой, пронзительной боли, дрогнувшей в его сердце, боли от страха — как иглою сквозь шею. — Этого я знать не могу, — откликнулся он, тщательно подбирая слова. — это ты мне скажи. Но даже если не сможешь — обождать надобно. Время и на это укажет, как только расстанешься с последним всполохом юности. Иван засмеялся. — Я веками был далеко и близко, — сказал наконец он. — и вот, свиделись. Сколько ниточки не виться, а конец… Так ведь, Кощей? Навьий царь молча кивнул. Воцарилась тишина, и обоим было неловко. Каждый думал о том, какую, в общем-то, глупость совершил когда-то и как всё-таки гнусно подшутила над ними судьба, связав воедино, износив сквозь века и столкнув нос-к-носу, как слепых котят. — Дитятку забери, — громко и неприятно-насмешливо проговорила Яга, указывая на Иринку, задумчиво перебирающую огромные, блестящие бусины. — совсем, поди, позабыл про несчастную. Ты ведь за ней, никак, в такую даль притащился, добрый молодец? Ваня обернулся, будто бы очнувшись от долгого сна, и удивлённо хлопнул ресницами. Яга настойчиво подтолкнула девчонку, мнущую между пальцев подол розового платья. Указала на дверь. — Вам пора, дите-то некромленно, непоенно, чай, — гнула свое Яга, игнорируя скрежет кощеевых зубов и безмолвные попытки объяснить за спиной бывшего царевича, что тот, друг-надежа отродья Навьего, никуда не спешит. Ваня смутился. — Я пойду… тогда? Да? — пробормотал он, беспомощно оглянувшись на Кощея, но Иринка, как специально знала, заплакала, игра ей очевидно, что надоела. И Ваня ушел прочь, так же неожиданного, как и явился, махнув на прощанье ворохом кудрей и черным шарфом. На руках он унес ребенка неизвестной женщины, с которым почему-то возился, хотя за любовью к детям никогда не был замечен. Иринка, насильно замотанная в пуховик, ныла протяжно и высоко, а потому, Кощею хотелось проклясть и ее, и Ягу, и все живое в придачу. — Что ты натворила, ведьма несчастная? — возмутился он, обретя возможность говорить впридачу к остервенелым взглядам. — Ууу, да я тебя!.. — Ой, да ну тебя, Кош, в самом деле, — отмахнулась Яга. — ещё спасибо скажешь. Соскучился твой мальчонка. Но его не подтолкнешь — сам не пойдет. Лучше уж обидится, что ему от ворот поворот дали, да сам прибежит, чем изводить тебя станет. Что я, из ума чай не выжила, а ты все старое, все я будто не вижу, что из твоего цветика алого выросло. *** А Ваню и вправду задело. Он, изнеженный роскошью вечности и хрупкостью чужих сердец, временами то ласковый и чуткий, что прежде, то отчужденный и перекованный тьмой, мог снести все. Он умел мстить, но умел и прощать, но только одного, как оказалось, не простил бы никому и никогда — вести о холодности Царя Навьего. Сладко ему было думать, что сам великий Кощей чахнет, как над златом, над памятью об их былой любви, чью тень ветер над полями и нивами века назад развеял, разнёс. Но вот, стоило лишь подумать, что охладел к нему царь Кощей, свыкся, научился жить в мире чудном и новом без любви запретной и горькой к царевичу Ивану, сыну меньшому царя Берендея, и заболело в груди, замутило, забилось отчаянно сердце, тревожной думой томимое. Весь вечер ходил он смурной, на свет не глядел. Не утешение была и подруга, мать Иринки, Мария, из настоящих царевен. Но она, как женщина мудрая и мягкая, держалась, ни час и ни два, до самого вечера. Потом и ее не хватило. — Сказал бы что, — строго заявила она, положив Ивану ладонь на плечо. — а то злой и колючий, еж ты, тьфу. Что случилось, а? Чего дуешься? И только посмей сказать, что я виновата! Ваня хмыкнул и ничего не ответил. — Ну и пошел ты, — фыркнула Мария, как кошка. — больно надо. Сиди тут один. — Вместо Кощея над златом чахну, — сказал Ваня, не осознавая, что говорит вслух. — а все Яга это. Люблю я его. — Никогда не видела тебя пьяным, — тонко улыбнулась Мария. Ваня косо поглядел на нее и медленно-медленно вскинул руку, повел ею, ощущая привычное онемение в пальцах и лёгкое жжение тьмы, хлынувшей из-под ногтей, точно кровь. — Забудь, — сказал он. — ничего не было. Ты ничего не слышала. Иди спать. Мария вздрогнула и поморщилась. — Игноришь? Ну и игнорь, — сказала она и ушла, ни разу не оглянувшись. — Царевна, — сказал ей вслед Ваня, уважительно и насмешливо, едва размыкая губы. Женщин в его жизни было много. Но царевна была одна, пофигистка, художница, с татуировками в двух местах: синицей на ключице и портретом Джеймса Джойса на правом плече. И Кощей был тоже один. И его "один" затмевал даже единичность царевны, хотя она и была дивной женщиной, из тех, на кого смотря — дивишься. Ваня ещё посидел, глядя прямо перед собой и напевая куплет какой-то песенки, которую слышал очень давно, в очень маленьком городе, далеко-далеко от Москвы, от прелестного молодого барда, рок-н-рольщика, в чьих волосах цвета пшеницы была коса — вид эльфа из чужих сказок, а взгляд волхва и друида, колдуна из чащ заповедных — точь-в-точь.

…Венок венчальный на алтарь сложи, Но искупи печаль. Спроси меня, Мария, Как вышел из огня, Мария, И почему на каждый шаг я вижу свет, Хотя твердят - его в помине нет. Летит крылатый гость. Но ты спи, Мария, В оправе из травы, Мария, И пусть лиловый прилетит к тебе скворец И цепь подарит из восьми колец.

А потом вдруг вскинулся, захохотал, бросился прочь, не глядя по сторонам. Он ушел в ночную мглу, в холод и снежную крошку, один, в широком пальто, объёмном шарфе и дурацкой вязаной шапочке, ушел, так ничего и не сказав на прощанье. Он знал, что Мария не будет грустить, он у нее был не один. У Марии была женщина, где-то далеко, на севере, а он был нужен как то, что можно было показывать маме и называть "отцом для Иринки". Таких "отцов" сыскать не представляло труда. Но всё-таки эта девица была ему симпатична. Он оставил ей записку, набрал в мессенджере на бегу и был уверен, что с утра она пришлет ему грустный смайлик, а потом перешлёт той, другой, с севера, и припечатает лаконичное: «Ну, съебал. Слава богу, отделалась. Люблю тебя. Приезжай в гости». А он ушел от нее, как от многих, ушел вновь, в очередной раз осознав, что любил только раз и что нет Нави места под солнцем, рядом с живыми. Ивану хочется бежать по двору, заплетаясь босыми ногами в шелковистой толще воды. Лужи рассыпаны по двору, как тысяча крохотных зеркал из корзины ярмарочного торговца. И в каждой отражается серое небо, каменные стены да еще тонкий, обманчиво тонкий юноша, неопоясанный, в чистой льняной рубахе и закатанных до колен портках. Босой, как пастушок поутру. У него желание скакать и бесноваться, хохотать до упаду, подставляя сильное, юное тело под жгучие струи небесной влаги, и хохотать, хохотать, хохотать... Теплые летние струи ласкали шею и плечи, катились по лицу, нежили тонкие, красивые, как у мавьего сына, черты. И мокрый, щекочущий запах пыли, и свежесть весеннего неба, светлого, озаряемого вспышками-шрамами молний… И ещё гром, гулкое эхо утробно гремящих бубнов, раскатисто и полно ползущего над дождливой землёй. Иван глядит в светлое-светлое, душное от жара и влаги, летнее небо, желтовато-синеющее лентами раннего вечера и кроваво, огненно-алое на кромке заката. Вечер Ивана Купалы катит свое колесо на восток, в желтоватую дымку дождя. Звезд на небе не будет, ночь пройдет тихая, как вдовица, в тяжёлом платке туманов и рубище облаков, но в Навьих Лесах все пропитает влажным, густым разнотравьем — гроза вдохнет жизнь в вековые деревья и переливчатый шелк трав. И он знает, что вечер прекрасен, и что даже так, в отдалении от живых, он, Иван, сын берендеев, счастливее счастливых, потому что любим. И дождь, как единственный свидетель его смеха и чувств, жгущих словами приоткрыто-томные губы, имеет над ним скрытую власть. Этот вечер перетек, вытек в ночь, он был ледяным и дождливым, плавно перетекшим во мглу, смешанным со смехом и снегом. Но чем-то он напомнил Ване тот, что был с ним и не с ним, в канун Ивана Купалы, в роскошных палатах белокаменных, а теремах высоких кощеевых. Возможно, тогда он продал душу и отрекся от Прави, но теперь он раскаялся, что не признал этого выбора. В конечном счёте, без этого было бы легче. А так, черт его знает как, но он оказался на загородной заправке посреди ночи с энергетиком в руках и горящей от меткой пощечины щекой. Шел дождь. Ледяные крохи капель вонзались в лицо и красные, гусиной кожей покрытые руки. Ветер бил по лицу, несильно, но метко: пощечины раздавал чуть ли не лучше Аленки. А это… дорогого стоило это. Алёнку он знал давно, но кто же знал, что на свиданку она потащит подругу, а произнесенное от скуки признание в чувствах к Ироду и душегубу, собаке-Кощею, воспримет, как и ее давние предки — в штыки, вила и бревна, kak est, bogatirsha, doch zemlu russkoi. Теперь все было по мудрости, по народной: и смех, и грех и слезы в три ручья. Две барышни остались стоять в сторонке, под навесом, ровно в кругу золотистого, фонарного света. Стояли и курили, обе злые, современные, готовые раздавать оплеухи со скоростью света. Аленка держала в руках бутылочку сидра и время от времени глотала прямо из горла, но так, не особо много. Она была еще совсем девчонкой, хоть и училась в колледже на дизайнера. Сестра ее Настька, та вообще была художницей… Спивалась к третьему курсу и мечтала стать знаменитой. Настька красила волосы в платину и распускала загадочной волной. Аленка ходила с аккуратным узлом на затылке, естественная и симпатичная. Пока молчала и не лезла в карман за сижкой-другой. Курила она целыми пачками. — Не, ты мне, блять, скажи, сука!... — вдруг крикнула она в темноту дождливого вечера, да так, что Ванька подпрыгнул. — Ты мне, блять, скажи, а… Почему я об этом последняя слышу, а?! Ты, блять, понимаешь вообще, как мне неприятно было это слышать?! Я тебя, сука, защищала, а ты… Нахуй, блять, катись, если хуй в штанах удержать не можешь, лять! Если выбрал человека, будь добр с ним быть, а не налево, слышь?! Че тебе не хватило?... Ванька отхлебнул энергос, затянулся и закрыл глаза, подставляя лицо дождю и холоду ночи. Насмешливо улыбнулся. И ничего не ответил. — Че тебя в сторону понесло?! — с новыми силами крикнула Аленка, поворачиваясь всем телом, всем лицом и каждым всхлипом эмоций. — ПО МУЖИКАМ, блять!... Последнее она произнесла с особенным, злорадным нажимом. В свинцово-ртутном зеркале лужи, на чернющем асфальте, отражалась худющая фигура смазливого юноши, кутающегося в объемные складки плаща. Вязкая полутьма ночи не давала глазу случайного наблюдателя разглядеть его в мельчайших подробностях, но зрачки сияли страшной ляпис-лазурью, и это нельзя было скрыть. — А я всегда таким был, — сказал он сам себе, усмехнувшись. — только тебя, Кош, не прощу так скоро. Несмешно это, невесело. В луже, будто на мгновение, отразился облик царя Кощея, того, которым он был, воина могучего, со взглядом тяжёлым, голосом властным да косой сребряной по пояс. Ваня моргнул, пошатнулся. — Да пошутил я, Лён, пошутил! — крикнул он через плечо. — Проверить хотел. А ты хорошая, молодец. Я свободен, вот и шучу. Выпьем за это? Кощей в отражении покривился, потек. — А с тобой мы еще поквитаемся, — сказал ему Ваня и с размаху бросил в лужу пустую жестянку. Лужа треснула гроздями брызг, и тень былого исчезла, перешла из глаз в самое сердце. Застряла, как смерть, в яйце, на игле, блесткая, как звезда, и пляшущая, как выводок ангелов из раздела чистой схоластики.