Лёд, любовь и age gap

С необыкновенным остервенением выключив блядский будильник, который успел позвенеть всего пару секунд, я, под недоумевающие взгляды сонного Волкова, который проснулся от довольно громкого шлепка по телефону, пошёл прочь из комнаты, чтобы начать ещё один замечательный день с полным отсутствием уверенности в себе. Шрамы на спине ныли из-за разбушевавшейся июльской непогоды, а по всему телу то и дело проходился мерзкий и липкий мандраж, как будто сейчас мне нужно будет встретить ненавистную мною мать с не менее ненавистным новоиспечённым младшим братом из роддома. Но нет, причина такого моего состояния вовсе была не в семье, которую я уже давно не вспоминал, сконцентрировавшись на одном лишь Волкове, нашем счастье и семейном гнёздышке. Семья напоминала о себе только переводами на карту и редкими поздравлениями с какими-то важными датами, которые уже ни для кого из нас важными не являлись. Причина была не столь грандиозно ужасной, но мой не совсем здоровый мозг за несколько дней раскрутил её до невозможности: ночью он показывал сны, где Серёжа оставляет меня одного, а днём подкидывал всё новые и новые мысли о том, что счастье не может длиться вечно. Причина простая. Я ревную. Головная боль началась совсем недавно, когда в хоккейную команду пришёл полузащитник Саша Ермолов. Наверное, я бы не так сильно переживал, если бы видел кольцо на его пальце или если бы он не так сильно лез к Волкову, как делал это последние несколько недель. Поначалу я относился к нему нейтрально, думая, что это нормально - пытаться подружиться с капитаном команды, когда ты только пришёл. Но постепенно дружба моего Волкова с этим двадцатипятилетним Сашей довольно привлекательной наружности начала выходить за все рамки. Ермолов постоянно вешался на него, многозначительно прихватывал за талию, по-дружески хлопал по плечу и просто постоянно тёрся рядом. Он буквально приклеился к нему так, что даже мне сложно становилось его выцепить куда-то на обед или короткий разговор, который бы помог мне справиться с переживаниями и любовной тоской. В первое время мне казалось, что я сам себе многое придумываю, что, на самом деле, Саша не кидает на него такие взгляды, что Волков в ответ не хлопает его по ноге или не смеётся с его шуток. Но когда даже другие члены команды начали косо поглядывать на эту парочку, я понял, что что-то идёт не так. Парни из уважения постоянно пытались отвлечь или спровадить куда подальше Ермолова, но этого было мало. Один только Волков, казалось, ничего не замечает, ведёт себя так же, как и обычно, продолжая говорить о Ермолове и дома, совершенно не глядя на мои уже порядком трясущиеся руки и опущенный взгляд, который в последнее время поднимать на него совершенно не хотелось. То, что происходило, было в плохом смысле удивительным. Я никогда не был ревнивым человеком, да и сейчас ревновать стал совсем не сразу, а только через несколько недель, но то, что это доводит меня до подобного состояния... это пугает, причём по-настоящему. Кажется, что в голову залез какой-то червь, который намеревается сожрать твои мозги и убить весь разум, оставив волю лишь чувствам. Если вдруг дойдёт до подобного, то кто-то из нас точно умрёт: или я убью Волкова, или сам наложу на себя руки. Открыв в телефоне календарь, я посмотрел на разноцветные кружки с сегодняшними планами и понял, что ревность гложет меня уже вторую неделю. Конечно, логично было бы задать мне вопрос: «Почему ты не можешь поговорить с Волковым? Почему не можешь поставить Ермолова на место и показать, кто ты для Серёжи?». Ответ в таком случае очевиден: мне страшно. Мы живём вместе второй год, ведём себя, словно женатики, но я до сих пор боюсь излишне посягнуть на его свободу или подумать о чём-то совершенно не так, как есть на самом деле. Если я скажу ему «Серёжа, мне не нравится, что ты общаешься с Ермоловым» это всё равно ничего не изменит, ведь они вместе тренируются в одной команде почти каждый день по несколько часов. Как он может меньше с ним общаться? Но, Митя, ты же можешь сказать по-другому: «Волков, знай, что ты только мой». Звучит хорошо, но он никогда не догадается, о чём идёт речь. Хоть он и умный, проницательный, но всё равно это слишком тонкий намёк. Я думал и о том, чтобы перед Ермоловым поцеловать Волкова, указать на то, что он принадлежит только мне, но в действительности мы с ним никогда не обсуждали, может ли кто-то из нас флиртовать с другими, встречаться с другими или спать с другими. Не будет ли это означать, что я слишком многое себе позволяю? Конечно, хорошо бы всё это обсудить, но откуда мне взять на это силы, как собраться с духом и выложить всё, что меня беспокоит? Эта моя черта, эта неуверенность.. Она однажды сгубит меня окончательно. Мы прошли с ним вместе и огонь, и воду, и плётку с воском, но я всё равно тушуюсь, прячусь и бесконечно боюсь, тихо от обиды плача в своей гримёрке и выслушивая нравоучения от Гоши. Обречённо вздохнув, я насухо вытерся полотенцем и подумал о том, что было бы хорошо сейчас уйти в Деметру, выйти на лёд, выплеснуть все эмоции, которые накопились, но действительность снова отрезвляла лучше контрастного душа: перед этим мне нужно перекинуться хотя бы парой фраз с Волковым, чтобы он ни в чём меня не заподозрил, а потом перемотать свои конечности и не только, которые были усыпаны синяками от бесконечных падений. Если раньше я избегал их, пытался кататься чисто, то в подобные времена и душевные терзания падения воспринимаются как то, что возвращает меня обратно в реальность, помогает держаться на плаву и отчасти наказывает за дурные мысли, за отвратительное поведение, за нерешительность и многое другое, в чём я постоянно себя обвинял. В голове всегда боролись здравые мысли о том, что я имею право ревновать своего перепарня-недомужа, и нездоровые о том, что я сам во всём виноват, ведь я недостаточно хорош, да и вообще рядом с ним не смотрюсь так хорошо, как это делает Саша Ермолов. Нездоровые мысли были небеспочвенными. Саша и вправду был хорош собой: высокий, статный, плечистый, но при этом худощавый и довольно хрупкий. У него милое, больше даже смазливое, личико, красивые пухлые губы, каких у меня никогда не было, ровный нос, когда у меня самого был далеко не самый идеальный с горбинкой, выразительные брови, скулы, линия челюсти... Прочертив линию от лба до носа, я явно ощутил свой изъян в виде этой самой горбинки, запустил руку в волосы и усмехнулся, глядя на себя в зеркало. Наверняка у Ермолова и волосы мягче, чем мои, раз он так часто треплет их, заставляя другого улыбаться. Шумно вдохнув, я закусил губу и до спазма в груди задержал дыхание. Обида резаными волнами билась о мою душу, каждый день вытачивая её всё больше и больше. Порой хотелось собрать вещи, оставить записку, как в сопливых фильмах, и уехать куда-нибудь подальше, а потом каждый раз на очередном чемпионате говорить, что я посвящаю эту награду своей любви, которая оказалась неразделённой. Иногда хотелось просто дать Волкову звонкую пощёчину, Ермолова закопать в лесу, а самому потом лежать в кровати пару дней. И ещё хотелось крепко поцеловать Серёжу на глазах у всех, на глазах у всего мира, чтобы все поняли, что другим его трогать нельзя, что принадлежит он только мне со всеми своими недостатками и травмами, коих, конечно, меньше, чем у меня. Из-за всех этих противоречивых чувств я не знал, что мне делать дальше. Пока я не был готов идти к нему с чистосердечным, я выбрал самую простую тактику. Началось избегание. Вспоминая наше знакомство, я с уверенностью могу сказать, что этот навык у меня прокачан на максимум. Никто в мире не может так искусно избегать Волкова, как это делаю я, потому что я знаю, где он будет через пять минут и какое у него будет выражение лица. Иногда хотелось сказать ему спасибо за такую стабильность и излишнюю прагматичность, но говорить я это буду только тогда, когда он вспомнит, что у него есть любимый человек. Ну, я надеюсь, что вспомнит. Но пока надежда только угасает. Избегание началось как раз с утра с блядским будильником, когда после размышлений в ванной я быстро собрался в пустой комнате и, не отведав Серёжиной стряпни, которую он наготовил во время моих душевных пиздостраданий, направился прямиком в Деметру. Морозное июльское утро било по открытым щиколоткам и по глазам, которые из-за переизбытка эмоций почти всегда были на мокром месте. На его сообщение с вопросом о том, почему я ушёл так рано, ответил лишь смайликом человека, пожимающего плечами. И-и-и раз. И-и-и два. И-и-и... три! — Три падения за десять минут! Все с четверного тулупа! Потрясающе! Гошины аплодисменты эхом раздавались по крытой площадке. Я сидел на льду, рассматривал на нём узоры, оставленные коньками, и явственно ощущал, как горит зад и как всё ноет от падений, растяжений и прочего. Парень выехал на лёд, а спустя несколько успокаивающих звуков скольжения оказался уже рядом со мной, смотря сверху вниз, как смотрят обычно на побитых бездомных щенков, которые в одной коробке ютятся в непогоду. Он только хватанул воздуха, чтобы снова сказать что-то нравоучительное, как тут же заткнулся, стоило мне отчаянно обнять его за ноги, быстро встав на колени. Прижавшись щекой к его бедру, я помотал головой, запрещая себе лить слёзы, а он лишь вздохнул и положил руку на мою голову, пальцами перебирая волосы. — Всё совсем плохо? Я помотал головой. Спустя пару секунд я, не сдержавшись, шмыгнул (конечно из-за холода) и пару раз неуверенно кивнул, тихо бормоча прямо в край его толстовки: — Мне просто больно. И обидно. Гоша гладит по голове, треплет, словно успокаивая младшего, или старшего непутёвого, брата, через несколько мгновений заставляя наконец подняться с замёрзшего пола и утягивая в свои объятия. В его движениях нет неловкости, он слишком часто видел меня разбитого, подавленного, неуверенного и вообще разного, чтобы не знать, что я сейчас чувствую и испытываю. Он молчит, но я знаю, что он поддерживает меня, одаривая спокойствием и любовью хотя бы сейчас, до тех пор, пока я в коридоре снова не наткнусь на тупых хоккеистов. — Мить, тебе язык отрезали? Ты имеешь право на то, чтобы ревновать. Если ты не помнишь, то Волков ревновал тебя ко мне даже тогда, когда вы ещё официально не встречались, — от Гоши разит спокойствием и собранностью, и под этим напором успокаиваюсь и я сам. Конечно, все его слова звучат разумно сейчас, но наедине с самим собой я путаюсь в мыслях, планах и возможных действиях. Он это понимает, поглаживает и похлопывает по спине. — Он не лучше тебя. Ни для меня, ни для Волкова. Даже для парней из команды. Он может быть хорошим игроком, но уж точно не может быть хорошим человеком, когда ему говорят, что у Волкова есть возлюбленный, — я киваю, пытаясь во всё это поверить, понять, что я не хуже, что я тоже достоин. Уверенность в этом постепенно растёт, поэтому я успокаиваюсь окончательно. Когда приходит Ильфат Игнатьевич, я меньше падаю, хотя Гоша после тренировки всё равно жалуется на мои синяки, на которые даже смотреть больно. Я катаю под чувственную музыку, от созерцания которой много кто уронит слезу, а боковым зрением мне кажется, что на трибунах возле входа застряла до боли знакомая фигура. Но нет, после прыжка там уже никого не было. Да и вряд ли кто-то мог бы быть. Уверенность, которую вселил в меня Гоша, позволила мне редко кидать на Волкова обиженные острые взгляды во время обеда в столовой. Раньше мы сидели вместе, но вот уже две недели сидим порознь из-за моего опоздания однажды. Когда я пришёл тогда после слишком интенсивной тренировки, рядом с Серёжей уже сидел Саша. Растерявшись, я быстро нашёл Гошу, который уже в самом начале понял, к чему всё ведёт. Тогда я сделал вид, что не понимаю сам, ссылаясь на собственные загоны. Но каждый следующий блядский раз, когда я приходил, место рядом с Серёжей было занято Ермоловым, потом к ним постепенно подтянулись и другие ребята, чтобы мне не было так обидно. Им хотелось сказать спасибо, но скажу это когда-нибудь потом, когда-нибудь, когда смогу нормально поднимать на них взгляд, при этом не боясь очередного укола прямо в сердце. В день, когда я начал обижаться, было решено придумать легенду о приближающихся соревнованиях, из-за которых я вынужден оставаться в Деметре подольше. План мой был простым: я хотел приходить тогда, когда Волков уже собирался спать, чтобы просто принимать душ и ложиться рядом, избегая каких-либо разговоров, в которых он ещё не раз упомянет любимого полузащитника. Но это оказалось сложно. Внутри всё ныло от тоски, сердце разрывало от ревности, а тело просило передышки: заживляющие и разогревающие мази постепенно помогали всё меньше и меньше. Я продержался в таком темпе примерно ещё неделю, пока однажды, придя домой, не свалился в кровать и не провалялся в полудрёме до следующего вечера. Когда Волков пришёл, оперативно было принято решение притвориться спящим. Он в последнюю неделю даже рядом с цветущим Сашей выглядел не слишком счастливым, Гоша просил меня остановиться и подумать в первую очередь о себе и своём здоровье, а я лишь тешился мыслью, что ему в самом деле на меня не всё равно. Настолько я истосковался по вниманию Волкова, которое в последнее время он уделял только уже известно кому, что готов был прыгать до изнеможения и доводить себя до подобных состояний, лишь бы на меня посмотрели и почувствовали внутри тревогу, беспокойство за мою жизнь и состояние. Он пришёл, раздевшись довольно громко, но к кровати пройдя уже намного тише. В голове крутилась мысль о том, что он увидел, что я сплю, поэтому дошёл почти на цыпочках. Раньше, когда я был увереннее в себе, без сомнения эта мысль была бы единственной правильной. Сейчас же, даже при отсутствии других вариантов такого его поведения, мысль эта казалась отчасти дикой и точно неподходящей теперешнему Серёже. Лёгкое прикосновение к щеке и к волосам заставило меня почти вздрогнуть и распахнуть глаза, но я сдержался, не изменив даже темп дыхания. Одно лишь сердце внезапно подскочило и сделало кувырок. Он гладил нежно, пропускал уже не такие длинные, как прежде, волосы через пальцы, очерчивая линию челюсти. Слегка приподняв одеяло, Серёжа аккуратно скинул его и, задрав футболку, невесомо начал очерчивать контуры бесконечных синяков на спине, боках и руках. Что он чувствовал, пока смотрел на них? Было ли ему всё равно? Злился ли он на меня за это? Считал ли, что я их заслужил? Миллиард мыслей и предположений выстраивались в бесконечные схемы, но ответов ни на один вопрос в тот момент я не знал. Тихий, довольно тяжёлый вздох со стороны Волкова почти довёл меня до слёз, но я снова сдержался. В привычку вошло терпеть. Он заботливо (или мне кажется?) опустил футболку, накрыл сверху одеялом и так же тихо вышел из комнаты, намереваясь, наверное, поесть и сходить в душ. Воздух в комнате явно пострадал от моих нервных пинков, пока я закрывал горящее лицо руками, томимый бесконечными размышлениями и надеждами на то, что его любовь ко мне ещё жива и так же сильна, как и раньше. Волков ел неспеша, а в душе мог находиться очень долго, поэтому я не заметил, как заснул снова под такие приятные слуху звуки домашних дел, в этот раз не мучаясь от кошмаров. И почему-то этой ночью было особенно тепло, будто я вернулся в то время, когда я только переехал к Серёже. Утро встретило новым морозом, который выражался и в ледяном доме из-за не слишком жаркого лета, и в расстоянии между мной и Серёжей на кровати. Посмотрев на это, я закусил губу и поднялся, разом ощущая, как стреляет в спину и тянет ногу из-за неудачной пробежки на льду пару дней назад. Пройдя в ванную, я еле как принял душ, с отвращением посмотрел на еду в холодильнике, выпил стакан апельсинового сока и в слишком лёгкой для этого утра одежде отправился в Деметру, чтобы провести свой очередной день в душевных страданиях. Для себя я твёрдо решил, что подожду до нашего совместного выходного и выскажусь, а там будь что будет. Эта безумная неделя безвылазных и не слишком нужных тренировок стала предпоследней каплей, которая и сподвигла меня на такое решение. Слишком сильно страдаю я из-за этого Саши Ермолова. Если Волков захочет уйти, то разве смогу я его остановить? Будет больно, но я в последние недели как будто к этому только и готовился. А так я хотя бы попытаюсь что-то сделать. Устало плюхнувшись на довольно жёсткий пол небольшого спортивного кабинета, я потянулся к ногам, начиная свою разминку. Через некоторое время подтянулся и Гоша с рядом цветных кружков на шее, будто светофор обязали гореть только красным. Его появление имело положительный эффект абсолютно всегда, ведь рядом с ним я понимал, что у меня есть друзья, хоть их и очень мало. Если Волков всё же примет решение не в мою пользу, то будет тот, кто сможет меня откачать от выпитого за раз слишком большого количества снотворного. Ильфат Игнатьевич сегодня был не в духе из-за головной боли, поэтому и до меня ему не было дела. Каждый день он пытался узнать, что между мной и Волковым произошло, а сегодня вопросов не было, что, безусловно, не могло не радовать. Я вздохнул спокойно, но вместо вопросов он увеличил нагрузку силовых тренировок, поэтому после неё пришлось отправиться прямиком в душ, растирая под горячими струями ноющие мышцы. В раздевалке, довольно уютной из-за бесконечного ряда железных шкафчиков и скамеек, навевающих приятные воспоминания о школе, было мертвенно тихо. Иногда казалось, что я снова вернулся в период своего одиночества, от которого спасал только лёд. Тогда всегда тоже было так тихо, куда бы я ни пошёл: тихо в пустом доме, в раздевалке, потому что я приходил самым первым и уходил последним, тихо в школе из-за несплочённого коллектива и излишней строгости учителей. Из сумки, лежащей в шкафчике, я хотел было достать плеер, чтобы разбавить эту тишину, но как только я потянулся к нему, тут же был развёрнут и прижат к ледяному шкафу. Передо мной стоял Волков. Он сделал всё быстро, легко схватив меня за запястье, в мгновение развернув к себе и оглушительно хлопнув дверцей шкафчика. На его лице читался холодный, рассудительный гнев, словно передо мной было лицо опытного палача, который без всяких сожалений казнил неверных. Глаза источали ту же ауру, что источал и лёд, который в последние дни был только рад меня ранить. Рука, всё ещё держащая запястье, сжата была не слишком сильно, что говорило о том, что он всё ещё себя контролировал. И почему-то волосы его были слегка мокрыми. Разве не мог дома нормально высушить? Тихо вздохнув, я ощутил, с каким же гулом внутри теперь бьётся сердце. Каждое одно биение раздавалось по всему телу, потрясая его мелкой дрожью. От одного такого его вида хотелось плакать и вспоминать, как и прежде меня прижимали к стене из-за ревности. Но только вот тогда Серёже было не всё равно, а сейчас... Сейчас я не знаю, что делать и что говорить. — Долго ещё собираешься от меня бегать? — он задаёт этот вопрос прямо в лоб, а я чувствую вину и некое облегчение, ведь он наконец понял, что я его избегаю. Опустив взгляд, я тут же вынужден был вернуть его обратно, потому что Волкову пригодилась вторая рука: он поднял мою голову за подбородок. Мгновенно нахмурившись, я неосознанно дёрнулся, чувствуя надвигающуюся опасность и внутри поднимающуюся волну возмущения. Я ему что, давний друг или школьный негодяй, чтобы так со мной обращаться? — Неприятно? Может, ты подумаешь о том, как было мне неприятно всё это время, смотря на твои синяки, на то, как ты убиваешься каждый день, лишь бы меня дома не видеть? Надо же, решил вспомнить молодость и побегать от Серёжи? Думаешь, я каждый раз за тобой буду вот так бегать и прижимать, чтобы ты никуда больше не уходил? Округлив глаза, я пребывал от произнесённого им в полнейшем шоке. Возмущение, которое проснулось от этого грубого жеста, достигло предела. Тихо усмехнувшись, я закусил губу и посмотрел ему прямо в глаза, до этого обходясь созерцанием носа или ровной бороды. — А ты не будешь бегать? Ответный вопрос застаёт его врасплох, он молчит и даже не знает, что на это ответить. Сказать, что бегать не будет — поставить под угрозу отношения, отказаться — принять поражение и тем самым переобуться. Я легко покивал головой и резко мотнул ею в сторону, чтобы он убрал руку с моего подбородка, который довольно крепко до этого сжимал. — Неприятно, да? Мне тоже было неприятно, только ты не замечал этого, и не знаю, делал ли ты это специально или просто привык, что я всегда веду себя хорошо. Мне неприятно, когда человека, которого я люблю, обхаживают со всех сторон, когда кто-то занимает моё место во всех смыслах, — лицо Серёжи начало меняться, потому что он доходчивый, до него быстро доходит всё мною сказанное, он порывается что-то произнести, но говорить ему сейчас я не позволю. Не тогда, когда внутри всё сжимается до невероятной боли, когда накипело до той степени, что кричать уже кажется бесполезным. — Мне больно.. да, мне больно, когда даже твои парни из команды говорят, что это перебор, и пытаются сделать всё, чтобы мне не было обидно. Мне хочется плакать, когда я вижу его такого прекрасного рядом с тобой, когда дома ты говоришь только о нём, даже не изъявляя желания коснуться хоть как-то меня. Две недели, Серёжа. Ёбаные две недели. Теперь передо мной стоит больше не волк, а провинившийся щенок, который осознал, что обои в доме драть нельзя. Пройдя через столько всего вместе, Волкову запрещено было даже думать о том, чтобы ранить меня, но он сделал это просто великолепно. Хочется только плакать, но мне уже не 18, чтобы рыдать перед ним навзрыд из-за своей боли, я только пронесу её через себя и потом скажу ему об этом, если потребуется. Опустив взгляд, я тихо кивнул головой. — Я могу понять, если я тебя больше не устраиваю, у меня не такая внешность, я сам по себе довольно проблемный, что уж, просто не нужно было растягивать это всё на такой срок. Похлопав его по груди, я попытался вылезти из этого плена, легко его оттолкнув, но меня быстро и без лишних слов прижали обратно к ящику. Возмущение взметнулось новой волной, а по кончикам пальцев прошёлся электрический разряд. — Волков, отпусти меня. Но Серёже было не до моих слов. Щенячий взгляд вновь сменился на грозный и уверенный, а уже через секунду меня настойчиво и нетерпеливо целовали, обеими руками объяв лицо. Я пытался отстраниться, присаживаясь, толкаясь руками и кулаками в грудь, но Волков продолжал держать, расцеловывать лицо и губы, поэтому моя гордость отступила. Слишком желанным было всё это, слишком меня съедала тоска, чтобы сейчас отказываться от родных поцелуев и прикосновений. Обвив шею Серёжи руками, я наконец ответил на поцелуй и ощутил, как задницу мёртвой хваткой схватили большие руки, свойственные всем хоккеистам, и потянули вверх. Я оказался с ним на одном уровне, поэтому позволил себе ногами обхватить его талию и руками обнять уже не шею, а всю голову, нетерпеливо взъерошивая чужие волосы и легко их оттягивая, играясь с местью. Поцелуи были до того нетерпеливыми, жадными и мокрыми, что эти звуки, коих многие по жизни чурались, заполнили всю раздевалку, заводя нас обоих до предела. Шорты, в которых я занимался, позволили Волкову сейчас без всяких препятствий огладить кожу ягодиц, пальцами схватиться за бёдра, огладить бока. Большой плюс таких спортивных шорт в том, что они предельно легко снимаются. Волкову это было на руку, поэтому совсем скоро я прижимался к его торсу налившимся возбуждением, нетерпеливо потираясь, не забывая кусать шею и провоцирующе в неё дыша. На это Серёжа лишь ухмыльнулся, в голове наверняка осыпая меня разными фразами, которые в контексте недавней ссоры будут звучать не совсем уместно. Но один его хмык говорит мне уже о многом, поэтому переговариваться и даже о чём-то заикаться бессмысленно. Волков оставляет на моей шее огромные засосы, кусает надплечье и вскоре усаживает на довольно высокую скамейку, самостоятельно становясь на колени передо мной. Моя свободная футболка мешает открывающемуся виду, поэтому я задираю её и прикусываю, намереваясь сидеть так до тех пор, пока он не осуществит задуманное. К тому же, сжатая в зубах футболка хоть немного сдержит стоны, которые я уже готов был ронять. Серёжа гладит острые коленки, лижет синяки, словно пёс, который хочет быстрее залечить рану, а затем, хватая меня за бёдра, закидывает ноги на плечи и берёт в рот сразу полностью, нетерпеливо делая наступательные движения вверх-вниз. Его жадный и голодный взгляд с нотками раскаяния и знакомого обожания скользит по мне, и я чувствую этот горячий след, что он оставляет. Тихо охнув, я погладил мочку его уха и запустил руку в волосы, довольно крепко сжимая их и чуть оттягивая, когда он брал особенно глубоко и когда было слишком уж приятно. Языком он обводит головку, очень-очень быстро елозит им по уретре, отчего я закидываю голову назад и неосознанно свожу ноги, позже быстро-быстро извиняясь. Но Волкову будто нравится находиться в тисках моих мягких ляжек, он гладится о них щекой и оставляет пару засосов на внутренней стороне бёдер, потом сразу возвращаясь к незаконченному делу. Пошлый звук обилия жидкости в его рту проходит по нервам, он целует мой член, скользит по нему языком вверх, затем вниз, наконец в рот вбирая и яйца. Сжимая другой рукой скамейку и пытаясь не упасть от слишком насыщенных эмоций, я чувствую, как нахожусь на пределе, как пальцы на ногах сводит судорогой от слишком сильного их сжатия. — Кончим вместе, хорошо? — и это предложение настолько невинно звучит от него в сопровождении такого взгляда, что даже вмиг накатившее разочарование из-за крепкого кольца из пальцев в основании члена так же быстро исчезает. Он поднимается с пола, в моей сумке находит презервативы и возвращается обратно, усаживаясь на скамейку и на колени утягивая обомлевшего меня. Его рука так правильно ощущается на моей заднице, что глаза готовы закатываться от удовольствия, но ему я это не покажу. Вместо этого я обнимаю его за шею, слегка приподнимаясь, а он уже растягивает меня пальцами в презервативе, на котором присутствует обильное количество смазки. Мы не делали этого около двух недель, и неудивительно то, как оба по этому истосковались. Хорошо, что мы были сейчас в Деметре, а не дома, потому что дома было бы всё нетерпеливее и намного громче. Хотя и нельзя сказать, что было бы от этого хуже. Волков вставляет два пальца сразу, разводя их в разные стороны и сгибая попеременно, чтобы растянуть быстрее. Я уже загнанно дышу в предвкушении того, что будет через минуту, когда член Волкова полностью окажется во мне. Будет звучать пошло и не очень красиво, но как же я блять люблю его член и то, как он полностью в меня погружается. Тихо всхлипнув от накативших эмоций и мыслей, я легко царапаю его и борюсь со своей нетерпеливостью. На его размер растягивать меня нужно до четырёх пальцев, это мы знаем, как известную аксиому, но как только он вставляет третий, я не выдерживаю, тихо выстанывая: — Вставляй, Серёж, я не могу.. Серёжу ведёт от такого податливого меня, поэтому он, сделав ещё пару движений пальцами внутри меня, наспех раскатывает презерватив, старательно направляет член в меня и пробует войти. Идёт туго, неприятно, сзади саднит, но как только головка входит, я сразу же насаживаюсь до конца, терпя боль и пытаясь не заплакать. Волков от моего такого действия на пару секунд даже забывает, как дышать, потому что эта узость поначалу неприятна и ему. Осторожно оглаживая своими невозможными руками мою талию и бёдра, он легко целует меня в губы, затем носом потираясь о щёку и так убирая прядь волос с лица. — Скажи, когда привыкнешь, я подожду, — и как тут сразу не ответить «Я привык, двигайся»? Правильно, никак. Такая забота даже в мелочах заставляет чувствовать себя нужным, заставляет улыбаться даже тогда, когда сзади всё ещё присутствует дискомфорт. Он аккуратно двигается, помогая мне подниматься и опускаться, целует шею, чтобы отвлечь от неприятных ощущений, а после моего облегчённого вздоха начинает двигаться увереннее и наращивать темп, понимая, что боль наконец отступила. Теперь его главная цель — доставить мне удовольствие. Волков придерживает меня бережно, но с каждым толчком становится всё напористее, через некоторое время откровенно насаживая меня и умоляя быть потише. Но как быть тише, когда тебя, такого хрупкого и недоступного, насаживает на свой огромный член Серёжа Волков, капитан хоккейной команды, который чертовски хорош собой и ебать любит в основном только тебя. Я стараюсь сдерживаться, правда стараюсь, всё чаще кусая и оставляя больше засосов, проявляя наконец где-то свою сущность собственника. Пусть Ермолов посмотрит, что Волков занят. Занят кем-то очень страстным и любящим его до безумия. — Вол~ков, блять.. — я хнычу, чувствуя, как снова лавирую между реальностями. Нирвана подкрадывается незаметно, разнося ток по всем частям тела. Кажется, что больно, но боль приносит нетерпеливость и ожидание оргазма. — Поцелу-у-уй. Я прошу капризно, слегка отклоняясь назад, а он уже поддерживает меня за талию и спину руками и жадно целует, пока я продолжаю обнимать его за шею и плечи. Он смакует, языком проходя по кромке зубов и кусая губу под конец, а я понимаю, что ещё чуть-чуть и мы оба окажемся за пределами галактики на пару минут. Волков гортанно почти-стонет, стоит ему ощутить, как в предоргазменном состоянии я сжимаю его внутри. Несколько решающих и особо сильных толчков приводят к тому, что его футболка и мой живот пачкаются вязкой жидкостью, а внутри, даже с презервативом, я чувствую, как становится тепло. Бережно меня приподняв, Волков выходит, быстро завязывая презерватив и кладя его где-то рядом, натягивает боксеры и усаживает меня на колени, любовно обнимая и целуя в мокрый лоб. Наше дыхание не придёт в норму ещё минуты две, за которые мы оба поймём, что подобные аттракционы с избеганием приводят к горячему сексу, но всё равно точно того не стоят. Слишком уж много нервов на это уходит. И оба поймём сейчас, сидя в душной раздевалке, которая стала такой из-за нас двоих, что, наверное, лучшей совместимости в жизни обоих и придумать было нельзя. — Прости. — Прост- Голоса звучат в унисон, сразу после того, как дышать стало легче. Волков смотрит на меня с недоумением, а затем обхватывает лицо руками и снова пристально вглядывается в него. — Только попробуй сказать, что ты виноват в этом. Нет, не виноват. Виноват только я, — он своим напускным грозным взглядом пытается убедить меня в этом, а я не выдерживаю и тихо смеюсь, отчего и Волков начинает улыбаться. Он снова обнимает меня, стискивая в своих руках крепче, чем, наверное, когда-либо. — Мне не нужно было так близко подпускать его к себе. Раньше ты не ревновал, поэтому я и не думал, что подобное как-то может тебя задеть, но... Соглашусь, это перебор, нужно было сразу его послать. — Кто сказал, что я ревную? — наигранно обиженным тоном проговорил я, но под конец, не выдержав роли, прыснул снова. Волков лишь хмыкнул и погладил меня по голове. Удивительно, как из-за одного разговора может всё поменяться. Двадцать минут назад я думал, что мы и вовсе расстанемся, уже успев за эти недели разлуки забыть о том, что мы подходим друг другу по всем параметрам. Ну, почти по всем. — Прости меня, заяц. Для меня не существует никого красивее, умнее и лучше тебя, — настала моя очередь задерживать дыхание, пытаясь совладать с собственным сердцем. Носом уткнувшись в его шею, я непроизвольно сжался, выдавая своё смущение с головой. Волков из-за этого рассмеялся, и, боже, до чего же приятно слышать этот родной смех. Не наигранный, чистый, как будто слегка неуклюжий смех, который звучит только для меня. Тихо шмыгнув, я сжал его в ответ так же крепко. — Я тебя люблю. Очень-очень сильно. Я вряд ли смогу когда-то полностью описать, насколько сильная моя любовь. — Заткнись. Тихо хмыкнув, Волков ощутимо кивнул и погладил меня по спине, невесомо при этом поцеловав меня в макушку. Только через минуту тишины я смог шёпотом проговорить: — Я тоже очень сильно тебя люблю. ps. Волков на моё признание лишь промолчал, поэтому я начал заметно волноваться. Нервно отстранившись, я уставился на Серёжу, уже готовый увидеть на его лице отрешённость, но вместо этого увидел до жути счастливую рожу, которую так редко можно было увидеть мало того, что улыбающуюся, так ещё и чуть покрасневшую. С облегчением вздохнув, я тихо рассмеялся и обнял его снова, на какие-то пару минут снова выпадая из реальности, только вслушиваясь в чужое дыхание и осознавая, как этого не хватало. Один разговор и хороший секс помогли привести всё в порядок. Через некоторое время мы, убедившись, что все улики убраны, переоделись в чистую одежду и двинулись в сторону выхода из раздевалки. Открыв дверь и одновременно с этим отвлекшись на Волкова, я не заметил, как налетел прямо на человека, не сильно ударившись и о дверь, и о железный торс молодого человека. Подняв голову, я начал быстро извиняться, а потом понял, что передо мной стоит Саша Ермолов, что при виде Волкова так и расцвёл. — Серёжа, а я тебя ищу как раз. Там парни уже собираются потихоньку, нам бы тоже туда, тактику там поменять и.. — глянув на меня многозначительным взглядом, который так и просил поскорее смыться, Саша Ермолов сделал шаг назад, наконец выпуская нас из раздевалки. Внутри стало снова гаденько, но я не слишком расстроился, наученный терпеть за эти две недели. Да и к тому же, мы вроде с Волковым всё обсудили, так что и делать мне тут нечего. Скрепя сердце, я опустил взгляд и двинулся в сторону спортивного зала, который находился с душевыми на одном этаже, но меня быстро поймали за талию и притянули к себе поближе. Довольно бурно покраснев, я поднял удивлённый взгляд на Волкова, которого в этой ситуации вообще ничего, казалось, не смущает. Он стоял монолитом, спокойно выслушивая весь поток мыслей полузащитника, крепко и вместе с тем всё равно заботливо сжимая мою тонкую талию своей огромной рукой. Даже Ермолов от этого жеста поёжился и почувствовал, что что-то явно идёт не по его плану. — Н-ну так пойдём, да? — взгляд Саши впился в Серёжину руку, которую он как будто и не намеревался убирать, а я, набравшись смелости, посмотрел на него и легко ухмыльнулся. Аккуратно погладив Волкова по руке, я похлопал по ней, и он спокойно её убрал, всё своё внимание переводя на меня одного. — Всё хорошо, я пойду, — стоя перед мужчиной проговорил я с лёгкой улыбкой, а затем очень бережно обхватил его лицо руками, привстал на носочки и оставил на его губах целомудренный поцелуй, спиной ощущая крах Сашкиного идеального мира, в котором он уезжает с Волковым в отпуск на Ямайку. Волков смотрит преданно и нежно, в ответ наклоняясь и целуя в лоб, а затем кардинально меняясь для разговора с Ермоловым. Я ухожу и чувствую ещё долго, пока не скрываюсь за поворотом, два взгляда на себе: один завистливый, а другой до жути любящий и отгоняющий от меня всё плохое.