Всё было во взгляде

— Повелитель… — слова янычара выбили Мурада из мыслей и он пришел в себя. — Да, всем занять позиции, сначала зайду я, после моего сигнала — вы. Мурад зашел в комнату в момент, когда Кёсем уже не рыдала, она старалась успокоиться и просто слушала медленное дыхание Мустафы, что давало надежду. Султанша все так же держала воина за руку, сейчас было все равно, кто ее такой увидел… — Валиде… — Повелитель, — женщина резко подняла голову, но руки не отпускала. Глядела заплаканными глазами на него, боясь узнать в его голосе гневную интонацию. — Я всё слышал, — не зная, что и сказать, выпалил Мурад, наблюдая картину, которая представлялась ему крайне интересной. — Какое до этого дело, если твое желание будет ясно, — не поднимала взгляд, всё ещё смотря на тело рядом с собой. Какой же дикий, до маленьких трясущихся вокруг неё чёртиков страх пытал эту комнату. Мужчина слегка оскалил взгляд, уж больно необычно наблюдать такое. — Валиде, прошу Вас, встаньте! — после этих слов Мурад резко окрикнул янычар. — Если Визирь умрёт — вы ответите головой! — в щемящем шуме донеслось до неё, страшной надеждой оббегая по кругу. Дверь скрипнула, оставляя господ наедине. Будто бы ждущая казни, всё так же она сидела на холодном полу, мызгая подъюбник в тёмной грязи. — Поднимитесь, Валиде, не делайте хуже. — Мне нечего делать, твой суд за мой грех, — не умоляла, не кланялась в ноги, упрашивая помилования. Она не вздернула голову, не опустила ее ниже прежнего. Тогда сам подсел к ней, укладывая руку на свое колено. Хотелось больно ударяться о стенку, до того терпко боязно отдавались события. Наконец и их взгляды пересеклись. Странно заплаканная, обезличенная, потерялась среди сотен других лиц таких же страдающих женщин. — Ты — корона моей головы, Валиде, — ах, какая жалкая для него картина. Был бы зол — позлорадствовал над ней, над её сентиментальным признанием, но сейчас позволяет робеть, лишь бы почувствовать её далёкое материнское тепло. Женщина была ему поддержкой, теперь считает нужным сделать это — легко погладить щеку, а затем и волосы, помочь подняться. Делает это и чувствует любимый аромат — жасмины. Мать давно не напоминала о них себе, выбирала нечто другое: гвоздику, бархатные или терпкие духи, иногда сладость. Жасмины всегда были нетронуты после смерти отца-падишаха. С цветком завяла и его женщина. Но теперь в этих цветах было некое количество боли, имеющей металлический привкус. Это кровь, в которой она топит воспоминания о сегодняшнем дне. Говорят, что любой бог древнегреческой мифологии, касающийся любви, становился безумен в своём начале; только дай волю чувствам, как яркое пламя отчаянных поступков разжигается меж разумом и сердцем. — Паша, ещё немного, сделай шаг, Паша, — шепчет ему, придерживая его талию, возложив на себя его руку. Такая простая и без короны, где-то потерянной, держащая на лице маску безразличия, но позволяющая этому рабу коснуться ее настолько близко, хоть бы не потерять его в пучине этих страшных нападений. — Султанша, моя ангельская Султанша, — не стесняется в выражениях, оказавшись на полу старой хижины. Закрытые двери, холодные балки, заколоченные окна и сильный вихрь пыли — место, где он испустит последний вздох, каким робел перед ней каждый раз. Она — богиня его мечт, так тихо и безмолвно помогающая ему сейчас. Сама безумно испугана, знает это по ее глазам. — Не бойтесь, — замолкает, — моя ангельская госпожа. Характерный хруст ткани, прежде, чем кусок подола ее платья станет пропитан алой кровью. — Терпи, Паша, — резко хватается за ручку торчащего кинжала. Какая забава: место ранения точно, что и у неё. Пока она пытается унять дрожь, он совершенно спокойно накрывает её тонкую кисть чуть охолодевшей своей. — Не впервой, моя Султанша, оставьте это, — впервые так ясно видит в темени её глаза. Как прекрасно они блестят для него, даже если полны слёз. — Ты знаешь, какова эта боль, знаешь, как желанна мной смерть в твоих руках. — Мужайся, — скромно отвечает, обычно опуская взгляд сначала ниже его бороды, а потом уводя в пол. Сама жмурится и силой тянет на себя оружие, сразу же стараясь прижать ранку куском дорогой тряпки. Сквозь стиснутые он зубы рычит, пытаясь перестать прислушиваться к мерзкому звуку раненной плоти. — Больно? — наивный вопрос. Так по-детски смотрит в его лицо, читая эмоцию за эмоцией. Сейчас не время и не место спеси, гордости, величию. Да и при нём эта женщина давно теряет всё это, становясь всё более нежной. Такой, как он её видит в своих мечтах, думах и снах. Определенно — чудесная богиня, настолько коварно разная. Сейчас совсем наивная, в чём-то по-детски: конечно, больно. — Нет, госпожа, — так уверенно, но тяжело, — если уж взялись меня спасать, то разожгите огонь, как получится, прогрейте кинжал, приложите к ране. Как можете. — Я росла не в розовых садах, смогу, — от собственного отчаяния огрызается, поднимаясь до недалеко камина. В ответ только: «В жасминовых, они не так жестоки» Этому слуге не впервой ошибаться, но никогда он не делал этого так сильно. Огниво и пара сухих полений, щепки от них создают характерный треск. Она всё ещё легонько вздрагивает, унимая боль в мышцах, кладёт меж делом острие в огонь, ничуть не опасаясь за свою кожу. — Аккуратнее, берите ткань… он горячий, госпожа, — бьётся в некой агонии, больно, по-настоящему больно, и даже смерть теперь несколько более желанна. Присаживается вновь у его измученного тела, замечает, как оно старается не вздрогнуть, когда раскалённая сталь касается места ранения. В миг он застывает, нехотя запечатлев на себе крайне жалостливый взгляд. Так неподобающе, но так легко эта прекраса берет в свои объятия его ладонь, слегка нашёптывая своими губами его имя… Её слёзы смочили плечо сыновьего кафтана, а потом мигом прекратились. Ненавидит себя: столь жалкую, какой оказывается только наедине с собой. В одиночестве, знается, есть и положительный стороны: можно быть честной. Но сейчас её тепло обнимает сын, прежде ругавшийся, оскалившийся и недовольный. Странное чувство родства с ним, утерянного прежде. — Видимо, нам пора выйти, — не разрывая объятий, сказал сын-повелитель. За темнотой послышалось ржание коней. — Да… — увидев, как ослабла Валиде, он подхватил её и уверенно понёс в сторону выхода. Она лишь легко положила руки на его шею, дабы ему было удобнее. Как же ей сейчас необходимо было родное плечо. Сама была не в силах объяснить себе своё поведение. Мустафа стал ей так близок, так нужен. Внутри рождались семена страха при осознании его потери. Веки словно сами по себе тяжелели, не позволяя более голове думать о его израненном теле. Так они сели в карету и отправились в путь, он был недолгим, в отличие от разговора, который им предстоял…