Всё было во взгляде

«Ты спишь, мама?» — мягкий голос чуть пробивался сквозь пустые сны потерявшей свои чувства женщины. Мила была эта незатейливая, но крайне редкая картина. Без тяжелой короны, в совсем одичалом виде, но всё так же прекрасно сияя своей молодостью, она горюнилась на плече сына, что всё думал, как поступить. Мрак, сплошная темень неизвестности. Они окропляли его лицо тёмной дымкой, пока сон матери тихо проходился до его ушей ровным дыханием. Так родственна и противоречива ему эта женщина. Любит её самым добрым узлом своей души, презирает самым сильным, что сама в нём породила. Для него она и сад, где царит яркое солнце, и лес, где теряешься от темноты страхов. Это душащая темень отражений. В глазах её в тот миг отчаяния увидел лишь просьбу послушания, какой не обладала прежде; всегда ранее, если она и просила что-то своим серым оскалом, то крайне упёрто, крайне ясно для самой себя. Тут же было иначе. Тогда впервые на языке засмаковалось противное в своей теперешней сути слово «шанс». Аккуратно поднял её тело, будто та — роза, что вот-вот и воткнётся шипами в его небрезгливые руки или же даст слабину и треснет, не сказав и лишнего слова. Без громких объявлений, но под гогот неприятных сейчас наложниц, пронёс женское тело: тусклое, будто неживое. Вслед засеменил и главный евнух, как всегда излишне переживающий, больше дрожащий и ждущий вечно плохого, что случается с его непокорной «волчицей», как звал в детстве. Да и лекарша волочила свои ноги, пусть медленно, но верно растягивая сию картину на глазах калф да стражников. — Повелитель, соизвольте удалиться, — робко, весьма опасаясь, глянула в пол ссутулившаяся бабка. — Да, конечно, — кинув обеспокоенный взгляд на свою Валиде, скрылся за дверьми. — Что же там случилось? Что теперь будет с госпожой? — приговаривал Ага, подозревая неладное. — Нет, Хаджи, оставь мысли, Валиде Султан просто излишне утомилась, — подошёл неслышно со спины, чтоб слуга ощутил полную прелесть испуга. — Но ты не бойся, не казню за такие дела, скажи только вот что, — султанская рука сжала плечо в чём-то ссохшегося старичка, что, сколько Мурад себя помнит, прислуживал матери. — Что же такого необыденного и крепкого связывает Кеманкеша Пашу с моей Валиде? Неужто глаза его мне никогда не врали и теперь становится ясной причина его столь частого подхалимства?! Безответна ли эта лесть, что всякая стена слышит вне гарема? — Что вы, Кеманкеш Паша — верный слуга нашей Валиде, я внимательно всегда за ними наблюдал. Они достаточно близки, но грань дозволенного никогда не переходили. Заговоры точно не строили. Уверяю вас, мой Султан, Паша никак не проявляет постыдных чувств, — поспешил успокоить Султана, он не знал, что говорить, поэтому решил рассказать почти всю правду. И это сработало. Хаджи не упомянул о прикосновениях и редких прогулках… Это бы ничего хорошего не принесло, но и причин для наказания не последовало. — Хорошо, где он сейчас? Пришел в сознание? Может говорить? — Насколько я осведомлен, он в лазарете… Когда вы вернулись с Валиде, Паша еще не очнулся. — Хорошо, — после этого Мурад отпустил верного слугу и погрузился в мысли.        «Шанс. Смакуемая тягучая ложка дёгтя в моем рту. Готов сразу же избавиться от неё, ведь это горько и так противно мне самому. Отчего противно? Наверное, более от привкуса большого обмана, каким всегда зовётся эта любовь. Необузданная стихия, что Аллахом начертана каждому только раз. Если это чувство таково, то тогда имеет пресловутый шанс на жизнь. Но что для этих двоих будет шанс? Женитьба в столь скором времени? Моя слепота и глухота? Но не могу я так поступить своим сердцем, не так оно воспитано: буду знать и терзать себя, буду упрекать её всякий раз, если же не в состоянии перебороть желание власти. Пытаюсь вспомнить, какой Валиде слыла в любви моего отца. Нет, почти не помню. Она была ему неровня во всем: от статуса до характера. Где превосходила, где приближалась к уровню, но некоторых вещей изменить не могла. Султан Ахмед никогда не высылал свой гарем, не оставлял только её в своём расположении. Да, ценил, уважал, обожал за стольких детей, подаренных династии, как и она его. Однако любовь ли это была? Сколько бы детей ни родилось, сколько бы уважения и молитв, любовью чувство называется, если твои помыслы чисты и забытны, настолько, что слабо понимаешь, что делаешь. Я невольно вспоминаю Айше, как она хваталась за мою милость, как свято поклонялась моему слову, как благоговела от моих касаний и как легко потеряла моё расположение. Я не любил её. Мы были крайне юны, когда девушка первая открыла мне тайный мир страстей. Может, потому и не познал с ней иных чувств. Дети наши, часто рождаемые больными, погибавшие ещё в утробе или быстро уходящие в иной мир, всегда приносили мне больше занятного брожения в лёгких. С трепетом целовал каждого, но последними для меня стали Ахмед и Ханзаде. Жаль, что оба вскоре покинули мир, вслед за матерью. Чума была страшная всего год назад. Айше я провожал в путь со свободной душой, запечатлевши ее добрый лик в памяти, но никак не чувствовал той потерянности, что увидел сегодня. Потому ещё делаю вывод, что не видел до этого мать в зените любви. Не горевала по Султану Ахмеду так, как готова была содрогаться над этим простым рабом. Может быть, тогда она тоже достойна случая полюбить. Наложницы, любые жрицы и вертихвостки в руках любого мужчины, будь тот порядочным мусульманином, знатным гулякой или вовсе иноверцем, становятся ему игрушкой. Становятся податливы и готовы на всё, скромно повинуясь переполнявшим их чувствам. Но есть тот редкий тип, что я встретил лишь дважды. Эти женщины бойки, что одним легким действием, поманив, возжигают в мужчине вечный огонь. Этакое негасимое пламя, что может тлеть, трещать или же полыхать во всю мощь, стоит только этой женщине слегка изменить свой открытый любовный взгляд. И тогда любая, пусть даже крайне запретная, любовь становится как нечто чарующее. Мои чувства к Фарье тоже запретны, но у нас был шанс и мы им воспользовались. Я пошёл против законов, против устоев, против матери. Взял в жены свободную женщину, принцессу. Считай, опустился до династического брака, в коих повязла вся Европа. Может, ещё потому, что увидел в Бетлен тот загадочный образ женщины, околдовывающей меня не всегда любовно, а чаще слывущей как загадка, над которой ломаешь голову. Валиде единственная из таких, кого я знаю наизусть. Она слишком была интересна моему взору в детстве, из чего сложился нужный мне портрет. Если эта женщина готова сменить свою тяжелую железную маску хладнокровия на тонкую вуаль с улыбкой под ней — шанс должен быть. Будет». Он тихо зашел в покои матери и сел рядом, взяв ее руку. Валиде умиротворенно спала под действием снотворного, дабы набраться сил. Этот день точно дался непросто. Все ссадины и царапины были обработаны, благо, для нее обошлось только этим. — Что для вас эти чувства? Лесть ощущать себя вновь желанной после стольких лет затворничества? Может ли быть думой о новом развлечении после тягостей регентства? Будешь ли ты биться подобно хрусталю, если потеряешь обретённую любовь? Будешь. Я увидел это сегодняшним вечером, понял по твоим ласковым глазам. Если ты очарована, то что мне делать с ним? Как же много ты дала мне почвы для раздумий на подушке, что как камень теперь, — Мурад говорил это тихо, будто боялся быть услышанным. — Вы не представляете, как я зол, но одновременно желаю счастья для вас. Я не помню… Я не знаю ваших переживаний. Не видел ранее, может, только в далеком детстве. Если вы проснетесь и я увижу тот огонь в глазах, который не замечал уже много лет, я не буду мешать. Клянусь вам… — с этими словами Мурад последний раз посмотрел на мать. Красота его глазами всегда представлялась её лицом: тонкая светлая кожа, скрывающаяся от солнечных лучей под массивными зонтами всякий раз, когда та посещает свой Вакф; утончённость линий её лица, её тела. К своим годам сорока, после многочисленных родов — женщина совершенно не полнела. Словно молодая лань, до сих пор пробегала при надобности по гарему, стуча своим каблуком; но чаще выбирает походку под стать бойкой гордой лошади, выхаживая каждый шаг в ровный такт, развивая свою скрытую под платком гриву. Волосы для мужчины тоже были крайне волшебны, пусть так редко теперь видел их струящимися до пола. Но, действительно, были не подобны самому дорогому лоскуту ткани. Прекрасные, мягкие, да наделенные ароматом жасмина. Такой терпкий аромат доносился до него крайне редко, будто появлялся лишь в какое-то определенное время. Да, дань ее красоте — дело нечуждое. Только она — будто картина, что обладает грустным взглядом, хранящим печальную загадку. У всякого подобного портрета должен быть созерцатель, пусть обретёт же его. Спустившись к Мустафе, обнаружил того крайне беспомощным. Впервые такое зрелище напугало правителя, до этого столь явно не решался запечатлеть в памяти израненное тело. Мог увидеть человеческие терзания и муки, мог их сам наносить, но вот понимал ли тогда каково? Нет, невдомек. — Что же тебе, Паша, есть ли смысл жить? Верно, моя Валиде. За неё готов ты и умереть, за неё готов и возродиться. Птица феникс. Всегда думал, что мать — самая настоящая птица. Грозная, знающая своё место и пронзающая взглядом когда не хочется. Слова для неё малоемки, будто не слышит их, хоть исцарапай горло. Но нет. Она не столь могущественна, как тот же орёл, хоть и хочет им казаться. Валиде Султан — бойкая светлая птица. Но какая именно? Становится «маленьким» человеком, чуть взгляд Мустафы опускается на ее губы. Задел это как-то раз, когда увидел их в коридоре. Хотел догнать, но не было уж такой нужды. Матушка вышла из его покоев взъерошенная до чертиков, однако в секунду превратилась в тонкую статуэтку, невинно слилась со стеной, заливаясь румянцем, пусть холодным, от того, что Паша сказал чуть лишнего. Тот случай Мурад принял не за иное, как за банальную радость, что женские чары ещё в силе. Но если это было иначе, то кто же она, могущественная мученица? — Ангел… — обречённо сквозь сон привносится легкое слово, ловко подходящее под думы незнающего. Прекрасное зрелище — смотреть за ней в этой маленькой карете. На лике отражаются капельки света, хмуро поглядывающего сквозь резную дверцу. В руках её какой-то документ, не стоит придавать значения, разве только рукам, что покорно выгибаются. Глаза опущены, привычно так в этот листок смотрит его госпожа, не желая терзать себя взглядом на слугу. А он пытает, мучает такой пылкой прожорливой пеленой, не давая и увильнуть. — Если же мой сын перестанет меня печалить своими выходками — прикажу отстроить мечеть в дань Аллаху, — устало заключила, положив лист бумаги на кушетку; что-то не хочет поднять свой робкий взгляд на кетхюду, хоть и знает необходимость в этом. — А ты, как и прежде, займись моей охраной, нечего смотреть мне в душу, знаешь же, что ей тяжко, — как-то излишне приказно и опечалено, что аж самому закололо до смущения. — Сначала бумаги, иначе сия волокита не кончится, после похлебка, будь рядом, — отдала свой приказ, который по тону больше был похож на просьбу, — всегда. — Да, султанша, это моя обязанность, — их взгляды пересеклись — как приторно неловко. Незаметно для себя стали немного приближаться друг к другу, но в один момент остановились, дурацки застав друг друга за мягкостью взгляда на губы. Нет, нельзя, такого произойти не должно. Определенно, в какой-то момент они стали замечать, что ходят по грани. Точнее, уже перешли ту грань. Иногда казалось, что нет титулов, условий. Хотелось в это верить. Но мгновенно кто-то приходил в реальность, разрушая мечты обоих. — Мы приехали, — по прошествии получаса заключила Кёсем. — Да, — уже открывая дверь кареты и подавая руку госпоже, ответил мужчина. Неловкий взгляд. Как обычно. — Пойдем наверх… — пройдя мимо народа и поднимаясь по ступенькам, Султанша чуть не упала в руки Паши. Снова взгляд. — Кёсем… Султан, с вами все хорошо? — Да, благодарю, — ответ мог показаться холодным, но таковым не являлся. Пара ступеней — и они должны были оказаться на втором этаже, но шорох там насторожил мужчину. — Госпожа, стойте тут, я сейчас приду, — Кёсем немного опешила от резкости Паши, но осталась на лестнице, в окружении пары стражников. Вдруг начали раздаваться крики, выстрелы. Султанша растерялась, но затем резко упали оба охранника, и тут до нее дошла суть происходящего. — Опять, не прошло и года, — прошептала Кесем, а год, действительно, не минул. Крайнее покушение случилось вовсе недавно. Вдруг она почувствовала резкую боль в сердце. — Кеманкеш… — прошептала госпожа и кинулась бежать вперёд по лестнице. На втором этаже было тихо, она заметила в своем кабинете Мустафу. В окружении мужчины лежало несколько трупов, а у стены сидел он сам. Своими чёрными очами, которые заметно мутнели, поймал взгляд Кёсем. Но кто бы видел сейчас ее глаза. Сковывающий страх, смешанный с болью. Женщине удалось привести своего душевного друга в чувства, приподнимая с пола. Такая хрупкая на вид, но столько силы сейчас в себе собрала. Они направились к другой стороне, к запасному выходу. Как вдруг Кеманкеш резко загородил женщину собой. В его бок врезался нож. Пробегающий мимо них предатель вонзил кинжал. Воин плохо стоял на ногах, руку одолевала сильная боль. Кеманкеш повредил конечность, пока дрался. Найдя опору в стене, они остановились. Как ни хотелось сейчас говорить прощальных речей, видя его туманный взор, но пришлось себя пересилить. Первый шаг к пропасти, куда пойдёт ещё не раз. — Кеманкеш, — невинно и еле слышно опустилась до его уровня. — Вы ступайте, моя обожаемая Султанша, — лишнее, явно очень лишнее и не к месту, но её облик в этой поднятой пыли вынуждал так поступить. Руки коснулись его бороды, а губы тихо примкнули ко лбу. Тогда понял свою важность, что хранил этот мокрый поцелуй, тут оставленный ей же. Будто покинет мужчину, на прощание лишь запечатлеет этот фрагмент своего чувства. — Не время так легко отпускать меня. Даже если улечу я от твоих чар — догонят, — протянула руку и крепенько сжала, но сама в этот момент разбила лбом свою выстроенную крепость. Они направились к выходу, сумев оказаться в лесу. Кёсем стала искать глазами убежище и нашла старый дом, скрытый от чужого взора. Вдруг сон превратился в сущий кошмар. Все потемнело. Во сне он не дошёл до дома. Кеманкеш услышал крики, начал куда-то взбираться. Сам мало понимал, что происходит. Он видел скалу, по которой карабкался, словно что-то подталкивало туда, и чей-то знакомый силуэт на ее вершине. Мужчина старался, пытался добраться, казалось, что все впустую. Он ещё раз собрал все силы в кулак и, забыв о боли, сделал рывок. Затем ещё и ещё. И вот он на вершине и видит её. Это она, его ангел, его свет. Его Султанша. — Кёсем… Кёсем моя. Я, наверное, умер и вижу тебя на небесах. Спасибо миру, что хотя бы здесь мы очутились одни. — Да, мой дорогой. Теперь мы тут… — такая редкая улыбка на лице, распахнутые объятья, готовые принять его. — Мы? Нет, ты не могла умереть, я не верю. Я же смог, я защитил. Ты не могла УМЕРЕТЬ! — попадая в ловушку женских рук, Мустафа срывается на крик. — Любимый, пойдем, нам пора… — шепчет темноволосая, маня за собой. — Куда? Я не хочу уходить от тебя, пусть даже на небесах. — Пойдём… — ещё раз зовет за собой, взглядом и руками притягивая воина, который в любом случае не откажет ей. Женщина безмолвно шагнула вниз. Кёсем стала падать обратно туда, откуда он пришел. — Неееет! Я не отпущу тебя одну, даже если это будет ад, — с этими словами Кеманкеш тоже бросился с головой в тот омут, куда звала обладательница глаз, что сравнивали с Босфором, — не отпущу.