Следующим утром Кеманкеш снова сидел в кабинете. Сегодня не было привычной ему записки, угрозы или ещё чего-то. А вот беспокойства у мужчины — хоть отбавляй. Помимо государственных дел и тягостей надвигающегося похода, он был занят состоянием Кёсем. Вчера ночью она смогла крепко уснуть, тогда Мустафа просидел всю ночь подле, произнося за нее молитвы.
Какая ирония — невозможно доказать то, чего не делал. Хотелось бы, чтобы действительно была какая-то женщина, которую можно обвинить в подкидывании писем, оставленных духах и постоянных задержках, но таковой нет.
Прождав день, стараясь заниматься делами, всё-таки решил начать разбираться.
— Ага, пригласи Гевхерхан Султан.
— Слушаюсь.
Всё-таки где такая уже привычная записка с пустой угрозой?
— Паша, что-то случилось, раз вы зовёте в столь поздний час? — зашла минут через двадцать, смотрела ещё более холодно, чем его Кёсем.
Внутри всё закололо от такого взгляда.
Он вышел из-за стола и поклонился. Приказав сопровождающих девушек оставить их наедине, подошел чуть ближе. Она словно отступила, не желая даже и дела иметь с ним.
— Случилось. Если я вам расскажу, то вы сможете сохранить этот секрет? В том числе и от Валиде Султан? — в ответ только кивание головой с явным презрением, никак не ясным Великому Визирю.
— Начну с вопроса. В гареме никто не пропадал, не умирал?
— Нет, всё в полном порядке, но совсем не понимаю, какое отношение это имеет к вашей ситуации.
— Прямое. Не знаю, как и когда, но ко мне в руки регулярно прилетают пустые бумажки, — опирался спиной о стол, отдавая записки женщине, взгляд которой стал шире, — Сегодня связь прервалась. Не получил ни весточки.
Специально выходил из кабинета, думал, может, занесут, но ничего.
— А я в чем должна вам помочь?
— В том, что их носит какая-то женщина из гарема. Не знаю кто, но уверен в этом. Возможно, что в пересменку стражников или вовсе в момент, когда их отпускаю. Когда появились записки, я тогда же нашел и флакончик с духами, явно непредвиденно упавший на пол во время очередного предательства.
— Духи, говоришь… — разворачивая одну за одной, промолвила она.
В голове девушки пронёсся вихрем их последний диалог с Атике. По воспоминаниям били её слова, крики, которые свидетельствовали о том, что та и есть предательница, носящая письма.
— Султанша! — Кеманкеш подхватил Гевхерхан, которая от нахлынувших эмоций пыталась разобраться внутри и явно потеряла связь с реальностью.
— Так… Вы и Атике… — в голове прокрутила собственный бред, из-за которого обвинила сестру зря, хотя… — вы не? — пыталась устоять на ногах, как-то жестикулируя и испуганно смотря в глаза Паши.
— О чём вы, Султанша, я вас не понимаю, — наконец отпустив женщину, он принял крайне серьёзное лицо, немного призадумавшись.
— Не важно, — сказала темноволосая на выдохе, немного улыбнувшись своим мыслям. Всё больше возвращаясь в действительность от абсурда, что происходил в голове последние пару недель. — Покажи ещё раз мне эти письма, — Кеманкеш покорно предоставил все бумажки, одна из которых гласила:
«Наслаждайся каждым глотком домашней похлебки, пока она не приносит тебе вреда!»
Другая также излагала открытую угрозу:
«Молись, Кеманкеш, пока ты молишься, я тебя уничтожу.»
Третья же явно представляла бы причину ревности для жены:
«Мила была ноченька, да жаль, что кончилась. Я буду следовать к тебе, пока снова не окажусь рядом.»
— От кого они? Видно, что разные руки пишут, две или даже три.
— Один старый приятель вспомнил неудавшийся карьерный взлёт и теперь мстит, пытаясь отобрать у меня всё, включая вашу матушку и нерожденного брата.
— Даже это? Либо ваш приятель мужеложец, либо женщина, — поднесла лист ближе к свету, практически убеждаясь, что написано рукой сестры.
Когда девушки были меньше, ещё в Старом дворце Атике начали обучать грамоте. С детства за ней закрепилась привычка не дописывать один из иероглифов, что явно выдавал её почерк. Гевхерхан лично много раз пыталась это изменить, говоря, что такое не подобает Султанше, а уж тем более сестре Повелителя Мира. Но бесполезно. Уже меркнувший цветок подозрений снова начал цвести, словно декабрист.
— Даже это. Видите ли, вот какая незадача… Все листы сначала выглядят, как пергамент с кровавым пятном, однако если их нагреть свечой, выглядывают буквы, словно начерчены кусочком угля. И это послание, и то, что попало в руки Валиде Султан, они не отличаются от угроз.
— Хм… — в раздумьях сделала небольшую паузу, но потом продолжила. — Мне надо подумать, я сохраню ваш секрет, но никак не помогу, женщины из гарема не пропадали, так что… Увы.
— Я понял вас, лишь прошу, если заметите что-то, сообщите, моя душа беспокоится в первую очередь о Кёсем Султан.
— Как она? К себе не пускает, сюда не ездит, по понятной причине, — грустный голос и не менее встревоженный взгляд вторглись в кабинет Паши.
— Плохо, Султанша, только от вас не могу скрыть, вы ближе всех из детей, с большим трепетом она относится к вам, рассказывая всё, — протирая руками лицо, закрыл глаза, пытаясь не показать свою слабость. — Ребёнок ещё слишком мал, но уже просится в мир, тяжело ей, очень. И никак не могу облегчить её муки. Мне страшно её потерять, — мотыляя головой, опустился вниз на кресло, отворачиваясь от девушки.
Тусклый свет от ночных факелов с балкона создавал ощущение уюта, наполняя вместе с тем воздух гарью, заставляя вспоминать о насущных проблемах.
Слишком сложна была это информация для Гевхерхан. В то, что Кеманкеш и Атике состоят в любовной связи, верилось всё меньше. Да и явно девица передавала каждое послание. Но вот действительно ли верность движет этим мужчиной? Знает ли её сестра о смысле посланий? Что заставляет её предавать свою же династию? Любовь? Но к кому?
Вопросов только больше, но самой понятно, что обсудит их лишь с другом разума — Абазой.
— Кеманкеш, не переживайте, они сильные. И Валиде, и ваш сын… Чудёна… — рука опустилась на мужское плечо, некрепко сжимая.
В такие моменты мысли об измене улетучиваются, слишком чувствуется трепет к этой женщине.
— Да, забавное имя придумала ваша матушка, но если все пойдёт хорошо, то он оправдает его.
— Оправдает, уверена, — уже у выхода сказала она.
Удалившись, Султанша встретила Атике в одном из коридоров, та шла уже в вечернем наряде, явно направляясь в сторону выхода из гарема.
— Сестра, — немного приклонила голову, все ещё боясь гнева, — что в руках? — от прямоты вопроса листок падает и старшая оказывается шустрее, поднимая и разворачивая. — Почему в таком виде?
Пустой лист с маленькой каплей. Как и говорил мужчина. Жгучее желание поднести лист к огню остаётся проигнорированным. Только больше убеждений в новых подозрениях. Теперь уже тяжело не заметить.
— Зачем тебе это?
— Хочу передать Кеманкешу весточку для Валиде. Она совсем нас забыла, — светловолосая отводит взгляд, выставляя руку, в надежде, что сестра ещё ничего не поняла и не поймёт, а покорно отдаст лист. — Пока не знаю, как мягче её написать… — в спешке добавляет, когда бумага разворачивается.
— Для Валиде, значит, ну, иди, только к свечке сначала поднеси, грамотность проверь, — впихнув обратно лист в руки, она посмотрела так же, как это делает их мать, находясь в ярости.
Ловко обойдя противную фигуру, Гевхерхан удалилась, сделав для себя некоторые выводы.
— Кеманкеш, можно к тебе? — мужчина сидел всё в той же позе, что и при уходе старшей падчерицы.
— Маленькая копия, проходи, тебе рад всегда, — сказал с улыбкой, выходя из мыслей, в которые его подгрузило очередное упоминание Силахтара.
Близким человеком стала эта юная красавица. Ночами много было разговоров ни о чём. В ней он видел свою супругу, когда та находилась в радости. Однако знал и о её беспокойстве. Но причину Султанша не говорила, а лезть в это не считал нужным.
— Я хотела узнать про матушку, у вас всё хорошо, как ребёнок? — заметив, что Паша и не обернулся, она прошла к его столу.
Куча бумаг и вот — идеальное место для нового послания. Незаметно припрятав его между книг, она поспешила присесть на тахту возле мужчины.
— Даст Аллах, мы и с этим справимся; меня волнует, как твоя бессонница? Ты стала реже заглядывать, значит, лучше? — наконец-то повернувшись в сторону девушки, он взял стаканчик с чаем, учтиво притягивая и ей.
— Ну, как кажется. Всё еще долго лежу в кровати, а когда не помогает, пытаюсь перевернуться и начать считать ягнят.
— Вот видишь, уже хорошо, но ты так же пьёшь свою эту настойку?
— Да, одна Хатун из города дает её мне, но честно, не всегда может помочь.
Девушку и правда мучали тошнотворные, бессонные ночи, однако всё это можно считать лишь предлогом для ночных посещений мужчины. Он допоздна сидел в кабинете, а затем провожал её в гарем, сам проходя в пустые покои Валиде Султан, где оставался на ночь. За последнее время не было бы и дня, когда Атике засыпала спокойно. Горькая правда мешала сон с разумом, твердя, что она сама связала себя с предателем в одну из ночей.
Примерно пять месяцев назад произошло крайне занятное, что отныне висело над ней грозовой тучей ***
— Стража, последний раз спрашиваю, где Кеманкеш Паша? Почему ни его, ни Валиде нет в ТопКапы?
— Не можем знать, Султанша. Паша покинул дворец около часа назад.
— Откройте двери! — разъярённая маленькая копия была на грани срыва, когда увидела живого Баязида, царственно проходящего мимо гарема. — Немедленно! — буквально ворвалась в покои, освещённые тусклым светом пары свечей. Взяв в руки одну, кинулась к столу, пытаясь найти хоть какую-то зацепку о местонахождении Паши.
Ничего: куча бумаг о государстве, но и то, ощущение, что их не трогали уже пару дней. Глухой стон раздаётся в помещении, заставляя выронить Султаншу кусок парафина.
— Помоги, кто ты есть! — кто-то кряхтит в углу, кажется, что хлебает собственную желчь. — Ради Аллаха, помоги!
Даже сейчас она узнает такой желанный голос. Он появился в её жизни, когда той было четырнадцать. Прошло почти три года, а она всё еще молится, чтобы этот мужчина достался ей. Силахтар. В мечтах — её, в реальности — ничей.
— Мустафа Ага, что с тобой, Мустафа? — в кромешной тьме находит тело, лежащее в лужице крови.
Какая удача, в последние мгновения жизни увидеть девчонку, которая жизнь готова отдать за один твой поцелуй. Шансов мало, но надо или уходить с ней, или попытаться это сделать.
— Атике Султан, вы словно ангел, что пришел на моём прощальном вздохе.
Перепуганная девушка взвалила на себя ношу тяжкого греха любви, сжигающей все мосты. Дороги назад не было. Она его спасла. Стражники исполнили приказ, а затем исчезли в неизвестном направлении. Ту страшную ночь Силахтар провёл в её комнатах, изнывая от боли. Атике же металась между матерью и любимым. Если бы тогда все не были заняты Валиде, то обман бы раскрылся.
С неделю она не пускала никого к себе, думая, что делать дальше. Знала, что Кеманкеш будет искать этого мужчину, хоть Силахтар и сказал, что за рану ответственны предатели, но было ясно, что не так.
Всё делала сама, не оставила мужчину ни на час. Собиралась сама за ширмой, знала, что больной наблюдает.
Каждое утро замечала, что его глаза загораются недобрым огоньком и лицо показывает улыбку.
Глупая девчонка подумала, что это любовь. Наконец ответная, такая желанная для неё. Голову уже грели мысли о счастливом будущем с любимым вдали ТопКапы, под другими именам.
Придя в комнату брата Ибрагима, она забрала опиум. Тонкие пальчики девушки всегда, словно лисьи лапки, находили нужное. Ловкость и колкость — определённо лучшие и худшие её навыки одновременно. С детства своими интригами могла добиться многого, хотя с виду казалась безобидной.
Даже Кёсем, когда ещё носила близнецов под сердцем, отмечала, насколько активный малыш справа, которым и была солнечная девочка.
Возможно, что эта ловкость и заставила её повторить подвиг матери, спрятав в своих комнатах любовника. Надеялась выкрутиться.
Но из лап чувств вылезти не так легко. Это словно щупальца, которые каждую секунду присасываются сильнее тонкому женскому стану, забирая в себя все силы, оставляя только жертвенность.
Может, от действий лекарств, изначально предназначенных, чтобы снять боли младшего Шехзаде, или из собственной выгоды, но в одно утро, когда уставшая Атике, вновь просидевшая ночь возле больного, меняла ему же повязку, тот приподнялся, завладевая её устами, тем самым обрывая последнюю ниточку каната. Тогда он убил внутри неё достойную династийку, лишь бы самому остаться в живых.
— Я давно влюблён в Вас, Султанша.
— Атике, дорогая, ты задумалась? — заметил, как она хватается за мочки ушей, что покраснели.
— Нет, всё хорошо, — она утвердительно замотала головой, всё ещё пыталась оправдать себя в своих мыслях, — я пойду, Кеманкеш, ты поедешь сегодня к Валиде?
— Да, совсем заработался, мне пора начать раньше возвращаться, чувствую себя ужасным подлецом в такие дни.
— Ты чем-то её обидел? — уж больно плохо на душе было от того, что своими едкими действиями она отдаляет мать от Кеманкеша.
Сначала, записки, которые просил носить Силахтар, казались ей детскими дразнилками. Потом он попросил написать что-то от своего имени, а точнее что-то любовное. Уверял, что никак не навредит, только слегка раззадорит мужчину.
Позже уже стали ясны мотивы подлеца, которого до сих пор сердце не может отпустить. Прошло почти полгода, но сейчас невозможно это изменить, теперь уже она боится. Не хочет идти на плаху, не хочет умереть с ним. Пока ловким пальцам остаётся быть безнаказанными, она будет продолжать.
Пока мужчина читает ей лживые оды любви, встречая каждую среду в домике хатун, она будет верить в его чувства, отдаваясь вранью без остатка. А действия будут отдавать болью зависимости от него и жертвовать ради этой боли придётся счастьем матери. Теперь ясно, что иначе не будет. Или она с Силахтаром, но без семьи, или под ударом палача, но с чистой совестью. Хотя последней осталось всё меньше в составе крови.
— Боюсь, что сделал это, когда не смог сказать всю правду. Теперь могу и не успеть. Ты иди, маленькая копия, хорошей тебе ночи, — проводил девушку взглядом и сам встал за ней следом.
Время возвращаться домой.
Только сейчас заметил на столе новую бумажку. В голове пронеслась безумная мысль. Прекрасно помнил, как его приятель засматривался на Гевхерхан Султан, но были ли чувства взаимны… Если да и она носит эти письма?
***
— Госпожа, хватит вам на сегодня балконных посиделок, прошу, пойдёмте в покои, — Салиха опять застала Кёсем на балконе.
С того случая прошло пару дней. Но ничего не изменилось. Ни с Кеманкешем, ни со здоровьем.
— Он опять задержался. Я так больше не смогу, я разорвусь на части, — женщина прикрыла глаза, прислоняя ладонь ко лбу. Внутри всё сжималось в ожидании этого мужчины.
— Дорогая, вам ещё рано, поберегите силы, прошу вас, — с доброй улыбкой она оглянула Кёсем, протягивая что-то в свободную руку, которая уже по привычке гладит живот. Взгляд наконец устремился на старушку, заставляя вздрогнуть. Карие глаза женщины сверкнули в полумраке, заставляя на секунду в них увидеть другого человека. — Возьмите.
«Помнишь те дни, когда мы впервые узнали о том, что ответственны за ещё одну жизнь? Тогда жутко поссорились. Помню каждое слово с того момента. Но также помню, что хотел с тобой поиграть. Понимаю, что не достоин тебя и просить о чём-либо, но больше скрывать не могу. Иди по прямой после выхода из покоев, потом поверни в последний коридор справа, дойдя до конца, ты уткнёшься в небольшую дверцу.
Навеки привязанный к нежному цветку»
Душа словно запела, возрождаясь заново. Вместе с посланием в руку посыпались завязи бутонов жасмина. Маленькие, но не сушёные, свежие. Уже с трудом поднимаясь под весом собственного тела, она пошла по тёмным коридорам по указанию супруга.
Слабое освещение факелов создавало лёгкую дорожку света в помещении. Тусклая тень перемещалась настолько быстро, насколько позволяло её положение. В точности, как указал Кеманкеш.
Может, неверно для себя, но она чувствовала, как сердце бьётся чаще при виде только его почерка. Как и сказала в ту ночь, сама сдалась, буквально чувствуя, что задыхается каждый раз, когда он уходит.
Дверь отворилась, скрипнув. Маленькое подсобное помещение с большой консолью в длину всей стены. На ней три ведра, наполненных чем-то.
Все покрыты плотной тканью. Интерес женщины берет верх и она снимает одно из полотен.
Записка.
«Запах леса» — множество опилок, оставшихся после верстки качелей для сада.
«Запах сырой земли» — бочонок с грунтом, из которого пробивается маленький росток с уже знакомыми, тоненькими, пока ещё вьющимися листиками. Только-только высаженный черенок жасмина.
Наконец и третье ведёрко было открыто.
Тюльпаны. Первые весенние цветы, но показываются только в марте–апреле. Как говорят — символ династии. А это —
«Запах чужих цветов».
— Твой отец где-то достал тюльпаны в феврале, не знаю, малыш, стоит ли в это верить. Не знаю…
На самом конце лежала льняная рубаха с ключом и еще одной маленькой бумажечкой.
Отбросив последние два элемента в сторону, она взяла в руки кусок такой приятной ткани. Родной, резкий, неизменный. Его аромат. Её воздух.
Он не нёс в себе следы хоть каких-то изменений. Только её жасминовые духи и никакой корицы. Сильнее прижала лоскут к носу, из её аквамариновых глаз стали течь слезы.
Наконец утерев их всё той же рубахой, она взялась за записку и ключ, по-прежнему не выпуская лён из рук.
Пустой лист и маленькая подпись внизу.
«Поднеси к свече»
Дрожащая от нахлынувших эмоций, рука протянула бумажку.
«Открой дверь этим ключом и жди»
Послушно двери распахнулись, а женщина застыла в ожидании. Крутая, темная лестница встретила её своими объятиями и она, при всем желании, сейчас бы не поднялась по ней. Тем более, куда она могла вести? На крышу?
Через пару минут послышались шаги. Мужской силуэт появился перед женщиной с банкой чего-то светящегося в руках.
— Мустафа! — воскликнула, увидев его перед собой. Рубашка упала. А руки сами потянулись к нему.
— Моя Кёсем! Мой запах принадлежит только тебе и никогда не изменится. Не изменюсь и я, и моя душа. Они для тебя. У меня нет оправдания тем духам, я никак не смогу донести тебе, что та записка, как и множество других не имеют никакого отношения ко мне. Я могу только принести их и оставить на твой суд. Как и эту, — всё ещё держа в одной руке странную светящуюся баночку, он достал сверток из нагрудного кармана кафтана. — Мне давно кто-то носит письма. В них или угрозы, или псевдолюбовные послания. Я не хотел говорить, зная, что вызовет лишние переживания. Но больше бед доставляет твоя обида на меня. Я устал. Устал приходить ночью и смотреть на твои слёзы, пока глажу твой живот. Устал каждый раз узнавать, что ты не ешь или проводишь дни на балконе. И ты устала от этого. Много лет назад я заметил прекрасную женщину, которая встала во главе государства, держа на себе Султанат. Больше года назад я полюбил прекрасную душу, которой суждено было от всех скрываться, чтобы не сделать больнее себе же. Каждый день узнавая её по-новому, я клялся себе, что если смогу вылечить эти раны, то никогда не нанесу новых. Недоверием к себе же я сделал это. Не знаю до сих пор, смогу ли защитить тебя и нашего сына от этих писем. Знаю только, что приносит их кто-то из гарема. Я даю тебе этот лист, чтобы ты мне поверила. У меня нет больше ни единой тайны от тебя. Какое бы ни было послание, я хочу чтобы ты о нем знала, — две дрожащие руки сплелись в одну, сминая листок.
Пергамент быстро потерялся где-то на полу, когда и без того высокий мужчина наконец опустился на уровень с Кёсем, обжигая её губы поцелуем.
В темноте ночи горело пару свечей и лишь маленькая стеклянная тара, теперь упиравшаяся в верх живота женщины.
Как эти уста скучали друг по другу. Страшная разлука кончилась. Её руки притянули лицо мужчины, когда столь интимный момент для обоих кончился. Она вновь глядела в сумрачные омуты, которые уже видела и не раз. Только любовь замечалась в них.
Может быть, он и не дал стойких опровержений своей измены, но нет и никаких её доказательств.
Она ответила его глазам, спрашивающих, верит ли ему его Султанша? Однозначно. Верит. И не раз ещё поверит, и не раз простит. Только бы эти карие смотрели на неё так всю её жизнь.
Раствориться, утонуть, не знать другого. Только они дарили спокойствие своим родным взглядом.
Сквозь маленькое окошко просачивался лунный свет, а они всё стояли и не думали ни о чём. Тонкие пальцы госпожи, ища руки супруга, уткнулись в баночку.
— Что это, Мустафа?
— Это светлячки, случайно принес на хвосте, похоже, развелось их…
— Где? Зима же ещё на улице, — с искренним недоверием спросила женщина.
— Вон там! — её же пальчиком указал наверх, ставя банку на ступеньку. Только крепче она сжала руку, чувствуя, как ступила пару шагов вперёд, поднимаясь. — Моя Кёсем, там — наш маленький рай, но пока это…
— Очередная тайна?
— Нет! Мы втроём вернёмся сюда совсем скоро, с расцветом первых жасминов.
— В мае? — они стояли в пролёте, прижимаясь друг к другу.
— В конце марта. Там очень тепло, так что всё цветёт раньше. Последние несколько месяцев я всё время там. Прямо из ТопКапы иду в крыло для обслуги. Тут всегда тихо, но пока единственный вход. Там много посадок. Всё усыпал жасминами, они будут радовать почти круглый год. Представь, что Чудёна будет бегать по нему, его такие маленькие ножки даже сейчас доставляют много проблем, а что будет потом? Его первые слова будут сказаны где-то в закутке, на резных качелях. Будет падать, но ударяться о мягкие деревянные доски, а не о садовые камни. Будем его укачивать, пока не заснёт, а сами любоваться закатами и встречать рассветы, если малышу будет не спаться. Один из выходов наших покоев ведёт на такую же лестницу. С другой стороны будет вход, но пока что завален всем, что только может выдумать человечество. А ещё уже сейчас есть тюльпаны, родная, если бы ты могла увидеть эту красоту. Но ты подожди, скоро…
— Совсем скоро, Кеманкеш. Салиха сказала, что вот-вот. Я боюсь, ощущение, что это впервые всё со мной, — сильнее соединяя руки, словно цеплялась за него, как за берег надежды.
— Ну что ты, моя Султанша. Ты справишься. Посмотри на своих детей, они все выросли, окрепли. Наш сын будет таким же. Родится юный покоритель дамских сердец. Будут непослушные волосики, пухловатые губы…
— Мужественный нос и карие. Хочу, чтобы были твои глаза. Хочу видеть даже ночью их так же ясно, как сейчас вижу твои.
— И обязательно длинные ресницы. Твои! — хором сказали друг другу.
Еще долго эта пара простояла в объятьях. Его руки ловко поглаживали округлившиеся формы, а она только сильнее прижималась к его груди, утыкаясь туда лицом.
Действительно, такой родной и неизменный. Пахнет так же, как когда только увидела его, так же, как когда уже прощалась с ним, думая, что признается ему в первый и в последний раз, так же, как в их первую ночь, так же, как в крайнюю. Любимый, терпкий, немного горький, но такой
её.
Слезы стекали по щекам от собственной глупости. Единственный, кто стал так дорог, стал так далеко, а сейчас опять так близко.
— Я сдаюсь твоему плену, только не предавай меня, никогда, молю.
— Сдавайся, потому что я уже в твоём плену, самый сладкий плен, — утирает слезинки, — ну что же ты, моя Султанша, не стоит плакать.
— Я, кажется, слишком инфантильна? — улыбается, смотря на него.
— Даже если так, ты прекрасна.
