Всё было во взгляде

Первое, что предстаёт перед сонными голубыми сапфирами — свежий жасмин. Она даже не верит, улыбаясь, как ребёнок, его белым лепесточкам. Солнце все ещё светит, говоря, что день не кончился. Султанша милой детской улыбкой озаряет покои. Кеманкеш дремлет рядом, аккуратно придерживая на кровати крохотное тельце. Чудёна. —Мой маленький мальчик, — госпожа отодвигает мужскую руку, полностью открывая своему взору сына, целуя костяшки такой родной ладони мужа. Мустафа что-то сонно бубнит, не размыкая век. Из её очей струятся слезы от неверия. Будто это всё не с ней. Будто она проснулась совершенно новым человеком. Сейчас с ней делит ложе мужчина, сумевший поселить весну в её сердце, создавший на месте выгоревшего до тла пустыря — новый сад, усеянный сплетением жасминов. Рядом лежит их сын: свободный от титулов, далекий от династии, рождённый в любви и без какой-либо цели. Малыш действительно дарованный Аллахом. Высшее чудо из возможных, появившееся на этот свет на первом весеннем рассвете, пока ещё солнце создало только тонкую полоску своего света, заставляя Луну отступать, уходя куда-то вдаль, тлея на глазах. Их Корай — ребёнок большой любви, такой невозможной и пугающе честной. Теперь она может в точности разглядеть лицо сына. Тоненькие темные волосики немного непослушно лежат, уже пытаясь закрутиться в кудряшки, гордый носик, круглые щёчки. Он такой маленький, хрупкий, словно сейчас рассыпется. Женские руки с нежностью поглаживают младенческую кожу, словно срастаясь с ней. Кёсем наклоняется, оставляя поцелуй мокрых губ на совсем крошечном лбу: — Ты моё самое большое чудо! Она все ещё держит руку супруга, наслаждаясь ароматами родных мужчин. Вдруг его кисть куда-то ускользает, в миг оказываясь на её щеке. — Наше! Кёсем, только моё и твоё, только наше, — он целует её лоб, подтверждая свои слова. Она целиком его, а сын — их, ведь теперь они не делимы. Валиде приподнимается, присаживаясь, опираясь на подушки. Он придвигается ближе, неуверенно беря сына на руки. Тот смешно дёргает ножками во сне. — Тише, тише, мой совёнок, — он ухмыляется, понимая, что буквально тает, когда держит это чудо. Только вот Корай открывает свои глазки, раздаваясь громким криком в господских покоях. Ловкие руки матери впервые за долгие годы ощутили родное дитя. Такое беззащитное создание сразу же успокоилось, начав посасывать молозиво из женской груди. Сквозь шторы проникали тоненькие струйки света, играясь на её теле солнечными зайчиками. Приспущенная резинка белой воздушной ночнушки из нежнейшей ткани, плотные и длинные каштановые локоны, закрывающие стан, не дающие оголить спину, улыбка. Эта божественная искренняя улыбка при одном лишь взгляде на Корая. Тот цепляется за её грудь, пытаясь наесться, как в последний раз. Мустафа наблюдает за ними, прижимая супругу к себе и сплетая свободные руки. — Спасибо тебе за него. Это самый чудной ребятенок, из всех, что я наблюдал в своей жизни. — Даст Аллах, мы увидим еще много его проказ, шалостей, улыбок. Пусть растёт, хочу смотреть за каждым его шагом, пусть падает, учится на своих ошибках, главное, чтобы над ним не висела постоянная тень смерти, — Кёсем обронила слезу, упавшую на ткань белёсых простыней. Каждый из её детей ранее — принадлежит Али-Османам, а не ей. Каждый из старших вынужден жить по правилам, не должен порочить династию. Малейшая ошибка любого из чад — ведёт к неминуемой смерти. А каждый оступается. Дочери влюбляются; запретно, без права на существование такой любви, не в тех мужчин. Сыновья посматривают на трон, зная, что даже этого хватит для сомнений Мурада. Повелитель наступает на подол ошибок старшего брата Османа, будто не понимая, что чем дальше от матери — тем ближе любой враг. — Ну, что ты, моя родная, я убью любую тень, которая станет нависать над нашем Кораем, никогда его не коснётся такая судьба. Я буду рядом с ним, пока ты открываешь глаза по утрам, а потом уйду за тобой, когда бы Аллах ни забрал твою душу. Тогда он будет уже взрослым красивым мужчиной, занимающимся любимым делом. Станет достойным продолжением нашей любви. Ребёнок уже сладко посапывал у материнской груди, давая им наслаждаться своими умиротворенными звуками. Воин копошился рукой в её волосах, узнавая привычный аромат. — Жасмин? Он зацвёл? — взгляд опять падает на нежный цветок. — Зима кончилась, а это значит, что ему пора радовать нас своими лепестками, — шепчет в её макушку, утопая в ней, — Кёсем, я так тебя люблю! — расплывается в улыбке, зная, что сейчас её глаза искрятся, роняя не одну слезу радости. — Аллах даровал ему твои глаза, скоро станут еще темнее, каждый раз я буду видеть в нём твоё отражение, как бы далеко ты ни был. Теперь я не смогу без тебя, — сказала, будто зная нечто большее, а всем телом прижалась к родной груди.

***

День сменился вечером, а от Кеманкеша не было и вести. Хрупкая девушка ходила из стороны в сторону в тайном уголке сада. Наблюдала за ней и стойкая пара глаз, ещё не видевшая её стан в таком волнении. — Абаза, скажи, что мне делать? — вопрошает, наконец-то останавливаясь рядом с товарищем. Он лишь несмело поглядывает в её сторону, словно не зная ответ. Сердце бьет тревогу, когда она оказывается непозволительно близко. Темно, ни одной души в этом месте, пока ещё не пустившем зелёного листочка. — Госпожа, вы поступили мудро, отдав ту девушку под охрану. Теперь у неё нет шанса что-либо сделать себе или другим, — Гевхерхан лишь подняла уголки губ. — Мария мне знакома. Я была уверена в её смерти, пока не познала истинную причину изгнания. Матушка, полагаясь на добрые черты, не стала губить пешку огромной системы Гюльбахар Султан. Правда, это и сыграло злую шутку. Она отчаянно молчит, заявляя, что хочет говорить только с Атике. — Не думаю, что Султаншу надо впутывать, пусть думает, что ничего не изменилось. — Я бы хотела в это верить, благо, Хаджи Ага присмотрел за ней. Удивительно вовремя у неё началась горячка. Конечно, никогда в здравом уме я бы не пожелала сестре такого зла, но в нынешней ситуации — это наше время на раздумья. — Вы однозначно правы, моя госпожа, не могу не спросить, ваши переживания вновь вызваны болезнью Валиде Султан? — она лишь пустила слезу, понимая, что от Великого Визиря не было передано ни строчки за прошедший день, что могло означать всё, что угодно. Большой палец его руки невольно потянулся к нежному личику, освящённому последним солнечным лучом. Мрак стал царить и в этом углу сада, а внутри двоих разгоралось светлое чувство, не дающие пересилить себя и отпрянуть. — Ты сможешь отвезти меня к Кёсем Султан? — она не предприняла ни одной попытки отстраниться, а он лишь безмолвно кивнул, показывая в сторону своего коня. Тонкие грациозные пальчики тянулись за могущественной рукой моряка, идя за ним в сторону белой гривы. Вдруг он стал вынуждено обжигать своими прикосновениями её талию, сажая на сказочного зверя, со струящимися локонами. Тела впервые оказались так близко друг к другу, мча в один из самых уединённых дворов Стамбула. Очарованные небом глаза Султанши старательно всматривались вдаль, узнавая что-то знакомое в вечернем сумраке. Статная фигура показалась около ворот хорошо знакомого дворца. В высоком мужчине сейчас трудно было бы узнать Кровавого Падишаха. Практически каждую ночь он пропадал из дворца, окружая себя парой крепких бостанжи. В гареме шептались, мол: «Султан по тавернам шастает, да головы налево и направо срубает». Последний месяц он особенно часто покидал ТопКапы, где-то забываясь в пространстве ночи. Ни Фарья, ни Гевхерхан с Атике не имели влияния в этом деле. Они не узнавали его. Странные мысли лезли в его голову, а на столе появлялись непонятные зарисовки. На вид правитель был изрядно вымотан, но вот каждый раз заново забывался в окружении холодной ночи. Мурад сидел у коня, чуть поодаль от главных ворот. Он умиротворенно наблюдал за светом в главном крыле. Сегодня его было удивительно немного, а в саду материнского дома не было привычной суматохи. Будто бы весь мир погрузился в забвение, причиной которого стал один малыш. Падишах помнил, как бегал по саду ТопКапы, который его мать не покидала часами, учась отдавать свою любовь цветам, а не людям. Будущий полноправный правитель расшибал колени о каменные плиты, с испугом прятался за свою Валиде, как только к ней кто-то подходил. Но мальчик рос и стал всё меньше вкушать плод материнской заботы. Приходил в сад, предлагая свое решение государственных задач, иногда они пересекались во время его занятий боевому мастерству. Тогда он видел гордый взгляд Кёсем Султан, как никогда дающий сыну поддержку. Последние года Мурад заставал её за обрезанием роз, теперь взгляд был без особого блеска, только лишь легкая пелена безразличия. Тогда Падишах уже сухо сообщал о своих делах, вызывая лишь ухмылку или равнодушие, за которыми могла последовать и иная реакция. Сейчас же он смотрит на ночной сад другого дворца. В нём часто мелькала прислуга, убирая листья, вороша почву и подготавливая всё к весне. Много факелов вело тропинкой к входу. А Мурад, теряя решительность с каждым приходом, всё ещё оставался позади, уходя, только когда свет в материнских покоях затухал. В прошлую ночь он оставался тут, не смыкая глаз. Вернулся во дворец только под утро, пробурчав что-то под нос, лёг спать, чтобы к вечеру быть готовым вновь сидеть возле такого запретного для себя дома. Он боялся, что неосознанно навредит ей. Сам поставил для себя крест на входе, заперев невидимую калитку на засов. — Мурад! Мурад?! — из мыслей вырывает громкий женский голос и приближающаяся фигура. Она подбегает, приподнимая подол платья, дабы не пачкать его в грязи. Гевхерхан была склонна верить слухам о разврате повелителя, но никак не верить в то, что по ночам он сидит тут и не решается войти внутрь. — Брат, ты слышишь? Вставай! — старшая сестра заботливо обхватывает лицо руками, видя, что он совсем поникший. — Ты опять пил? Мурад! — прикрикивает, приводя в чувство. При вечерней тени от слабого освещения виднеется отрицательное качание головой. Да, не пил и не пьет. Последнее время ему достаточно подумать о своих проступках, чтобы далеко забыться в себе. — Встань и возьми себя в руки! Ты не имеешь ни малейшего права себя так вести, имей мужество и уже пойди к Валиде, хватит изводить себя! — она заглядывает в его глаза, читая всё по ним. Невероятное сплетение эмоций, не дающих покоя молодому Падишаху. И причина — их Валиде. — Гевхерхан? — видя в её словах налёт материнского воспитания, возвращается в реальность, спешно поднимаясь и понимая, что сидит уже несколько часов в подобном виде. Да что уж, он постоянно не может вернуть себя и не сможет, пока будет бояться материнской обиды. — Зачем ты тут в такой час? Что-то с матушкой? — отряхиваясь, он обратил внимание и на ещё одну фигуру, которая покорно стояла, склонив голову. — Или же мне стоит узнать что-то сейчас, чтобы потом не сожалеть? — Брат! — надорвала голос Султанша. — Прийди в себя, иначе ты сейчас никуда… — он только прервал её жестом, показывая, что девушке стоит прекратить свои нравоучения. — Если ты приехала к матушке в такой час, то стоит пойти, не так ли? — Мурад грациозно вышел вперёд, действительно вернув себя в жизнь. Ворота не так давно построенного дворца распахнулись, достаточно одного жеста руки Падишаха. За ним прошла и Гевхерхан, обеспокоенная столь резким очерствением брата. Если минуту назад на лице была печаль, то сейчас только серьёзность. Определенно, он сам позволил быть сближению Гевхерхан и Абазы, но это никак не должно было выходить за грань прогулок на верфях в окружении слуг. Картина, которую он увидел сейчас — больше напоминает личную встречу наедине. Прислуга тихо и безмолвно встречала монарших особ, склоняясь в уважительном поклоне. Только лишь хорошо знакомая Салиха посмела взглянуть на Гевхерхан Султан. Во взгляде старушки читался некий испуг, одновременно с этим и благословение, подтверждающее, что с их матерью всё хорошо. Без стука дети вошли в тусклые покои, на первом этаже которых кружила лишь пара служанок, что-то убирая. Окинув сестру взглядом зеленоватых глаз, Мурад пропустил девушку вперёд на лестницу. Тусклые свечи озаряли путь до спальни. Тихо скрипнув дверью, оба попали в помещение, где потрескивал только камин и, кажется, никого не наблюдалось. Эту комнату наполнял какой-то особо нежный аромат, такой непривычный для начала весны. Любимые матушкины жасмины. Невысокую женщину было тяжело заметить за спинкой массивного кресла. Она едва покачивалась, смотря на тлеющие огоньки, которые приятно потрескивали в камине. Что-то она бормотала себе под нос, что-то на ином языке, но такое знакомое старшим детям. Это то, что надолго застревает в памяти. Её любимая греческая колыбельная. Из-за кресла было не видно, что в этот момент самый младший член, теперь столь необычной семьи, мирно спал в материнских объятьях. — Кеманкеш, проходи, сядь рядом. Корай только успокоился, — бархатным шёпотом сказала женщина, даже не обернувшись. Первой из сладкого забвения вышла Гевхерхан, заметившая детскую люльку возле господской кровати. По щеке скатилась крупная слезинка, которую заметил недоумевающий брат, всё ещё не понявший причину слов матери и её столь сильного душевного спокойствия. Тогда она обратила его взгляд на кроватку, а сама прошла вперёд, словно заколдованная чувством ожидания. — Валиде! — милый голосок пропел одну фразу, прежде чем зашуршал подол массивного платья. Кёсем наконец обернулась, обдавая старших детей теплотой своего взгляда. То, чего боялся Мурад, не произошло. Она смотрит без укора, презрения, а с легкостью и любовью. Одной рукой показывает, что стоит быть тише и подзывает любимого сына к себе. В голове проносятся воспоминание о глубоком детстве, когда она так же держала на руках младших брата и сестру, а какая-то хатун за ручку подвела будущего Падишаха к её ложе. Тогда он со страха вцепился в тёплую ладонь прислуги, а после заглянул в глазки двойняшек. Они были такими разными и одинаковыми одновременно. Сейчас эту руку протягивает сестра, ведя его к мягким подушкам. Крохотное тельце передаётся в руки правителя безмолвно, лишь пальцы Кёсем скользят по курчавым золотым локонам Мурада, безмолвно подтверждая своё прощение. Карие глаза впервые видят столько людей, ещё не понимая, кто есть кто. А внутри Повелитель половины мира всё содрогается, когда он чувствует сонные шевеления малыша. — Корай? — начинает Гевхерхан, на что получает лишь кивок с довольной улыбкой. — Действительно, как вы и думали, братик. Какой сладенький. На вас лицом похож. — она аккуратно целует красноватую ручку малыша, всё ещё придерживая Мурада за локоть. Тоньше всех Гевхерхан чувствует любое волнение, исходящее от него. Падишах с трудом сдерживает слезу, когда видит темные радужки брата. Его гнев мог погубить это милейшее создание. — А глазками в отца пошёл, даст Аллах, таким же бравым воином вырастет, — помечает старший сын, не отрываясь от тельца. — Да уж, мог бы и повременить с походом, какой сейчас в нем смысл, сынок? — она осторожно поднимает эту тему, смотря на протестующего внутри ребёнка. Он всегда такой, никогда не послушает и не прислушается. Она передала ему свой характер, отличающийся своенравием и решительностью. Теперь эти двое то и дело становятся тенью друг друга, перенимая привычки. — Валиде, не забивайте свою голову такими делами, тем более в такой час, отныне вам это не к лицу. Тем более, что ваше материнское сердце будет спокойно, в поход пойдёт мой Великий Визирь, — внутри всё разбивается, когда она слышит, что муж совсем скоро может её покинуть. О приближении похода стало известно из письма Халиля Паши. Только вот то, что в него пойдёт и Кеманкеш — ясно не было. Однако теперь сердце колит до боли — она не сможет потерять его, никогда не сможет отпустить. Ни на месяц, ни на год. Жить и молиться о его возвращении — скоро станет её уделом. Не зря страшное предчувствие окинуло женское тело, когда она бегала глазами по строкам вчерашнего послания. Из-за резкой боли, которую она ощутила в тот момент, не может его толком вспомнить, только лишь фраза крутится в голове: «Наш план нарушен, вероятно, скоро Падишах изъявит желание пустить пехоту в путь, они готовы.» — Как ты можешь, Мурад? Зачем… — она прикрывает глаза, инстинктивно пытаясь нащупать сердце. — Зачем так скоро, почему именно Кеманкеш? — более стойко глядит на сына-повелителя. Он же не поднимает головы, смотря только на новорождённого. Не хочет и не может смотреть на неё, зная, что одним взглядом может заставить его переменить решение или разразить бурю, которая сейчас так не нужна. — Вам не стоит беспокоиться, ваш муж — один из лучших военных империи, он вернётся с победой для вас и вашего сына. Кесем не ответила, лишь вновь приняла младенца из рук его брата и посмотрела на Луну в его глазах. Внизу показалась знакомая тень. Это был Кеманкеш. Заметив его, Гевхерхан поспешила уйти вниз, тем более, что Мурада и Кёсем вряд ли волновало её присутствие. Ничего не ожидающий Мустафа выбирал книгу на небольшом стеллаже, проходясь пальцами по твёрдым переплетам кожаных обложек. Наконец остановив свой выбор, он достал одну прозу. — Паша, примите мои поздравления, — девушка подошла сзади, осторожно кладя руку на его спину, дабы не напугать, — брат, и правда, Чудёна. — Гевхерхан Султан, — он склонил голову, ожидая, что за её словами последует что-то ещё. — Благодарен Вам, мне стоило сообщить ранее, но сами понимаете… — Конечно, я, собственно, приехала по этой причине, мне стоило удостовериться, что всё хорошо, — подходя ближе, она также прошлась глазами по книгам. Большой томик на немецком языке попался на ее глаза. — Я возьму? — чувствуя некоторое спокойствие внутри, девушка никак не хотела поднимать волнующую тему Силахтара, пытаясь отвлечься в занятиях, подобных Кеманкеша. — Интересуетесь венгерской литературой? С подачки Фарьи или Абазы? — Гевхерхан лишь ухмыльнулась, понимая, что из всего разнообразия выбрала именно книгу на языке душевного друга. Листая страницы, она только больше удивилась, что язык кажется ей знакомым. — Девушка молчит, я не совсем понимаю, что с ней делать. Просит привести Атике, но та заболела, — захлопывая книгу в одной руке, она поворачивается в сторону мужчины. Его лицо освещает та же Луна, что отражается в глазах малыша. Действительно, удивительное сочетание родительских черт можно заметить у Корая. Визирь привычно поглаживает бороду, засматриваясь на нежную девушку. — Если ваша Валиде позволит, да и Падишах, то я вернусь к обязанностям через пару дней. Пока что и моя, и ваша правая рука — Абаза Мехмед Паша. Из всего совета я доверяю ему, да и он прекрасно понимает, о чем идёт речь, — обуздывая сказанное, он продолжает. — С барышни пусть глаз не сводят, ещё отравит себя, или Силахтар доберётся. Всё же, она имеет нечто человечное, в отличие от твоей сестры. Думаю, что должный уход ей обеспечен, — сухо отвечает, особенно, когда речь заходит о его «маленькой копии». — И да, о Силахтаре: пусть дом, где он живет, окружат, в подходящее время обыщут, а позже я лично с ним разберусь. Я был рад вашему визиту, — хлопает её по плечу, ожидая, пока госпожа удалится. Голова идёт кругом, после того, как он нашёл смятый лист послания Халиля. Жена явно в курсе новых обстоятельств их жизни. Это селит большую печаль внутри, что до всех других врагов больше нет дела. Не хочется разбираться с Силахтаром и Атике. Сейчас хочется насладиться моментами единения, пока любимая никак не высказывается о предстоящем походе. Похоже, их ждут трудные времена в ожидании страшной бури, разделяющей их прочное сплетение рук. — Наверху брат, им определенно нужно поговорить, — подходя к двери, она машет книжкой. — Я верну! — с улыбкой девушка удаляется, чувствуя, как появляется напряжение. Сталкиваясь с Мехмедом в коридоре, темноволосая лишь показывает, что ему не стоит отныне подходить так близко и терзать её сердце. Пусть та нелепая душевная близость остаётся позади, хотя бы пока брат не решит её вновь засватать за какого-то Пашу. Она скрывается в коридорах, оставляя его смотреть в след. Как и всегда… В спальне слышится тихий шепот правителей. Сначала ведётся нелегкая беседа о походе, врагах, но им достаточно обоим услышать тихий лепет Корая, чтобы завершить всю эту ненужную болтовню. Она легко покачивает ребёнка, зная, что тот просто чувствует волнение. Мурад мгновенно замолкает, когда видит в её глазах столько нежности. Он помнит, как женщина держала на руках внуков и в этом никогда не было столько спокойствия. Здесь чувствуется невозможная связь с ребёнком, которую нельзя разорвать. — Простите меня, матушка, я чуть не лишил вас этого счастья, — он припадает к её ногам, утыкаясь лбом в колени. Её родной аромат мешается с парой скупых слез, больше не в силах это держать в себе, зная, что она никогда не скажет точно, что чувствует. — Мой Лев, мой славный сын, помни, что ты проявил самое большое милосердие, когда позволил этим чувствам прорости в моем сердце, ещё большое, когда не дал им завянуть, заключив между мной и Кеманкешем никях, — дрожащая рука оглаживает его плечо, а глаза уставлены в стену. Она вновь плачет, без стеснения показывая это сыну. Голос теряется, глушится в ожидании болезненного монолога, который не посмеет нарушить Падишах. — Я очень многим тебе обязана, особенно, рождением своего последнего ребёнка, — Валиде жестом просит его отодвинуться и посмотреть в глаза. Две пары глаз, причиняющих друг другу боль и радость. Они смотрят с минуту, пока наконец она не продолжает. — Каждый совершает ошибки, главное, чтобы ты их видел. Возможно, твоими молитвами я могу сейчас вновь окунуться в счастье материнства. Я безумно благодарна тебе за это. Ты отступился, но прекрасно знаешь, что мое сердце никогда не сможет держать на тебя обиду. Ты был таким же крохой, так же радовал нас с твоим покойным отцом. Но ты рос, расцветая и наполняя себя душой. Она у тебя добрая и чистая, как бы ты ни пытался этого изменить. Я вырастила в тебе достойного Падишаха, достойного воина, достойного мужчину — и последнее важнее всего. Прошу, оставайся им и дальше. Совесть — твоя самая большая сила. Если я смогла загубить свою невинность, то ты ни в коем случае не теряй совести, не смей! — всё ещё подрагивающие пальцы с осторожностью проводят по его лику, подсвеченному углями камина. — Но ты обязан помнить, что любой твой проступок забудется мной, но не сможет остаться незамеченным в глазах подданных. Ты — мой сын, этого ничего не изменит, но веди себя достойно. Думай над словами и действиями, смени гнев на милость. Пока ты решил отправить самого верного служащего в поход, твоё место будет без защиты. Ни я, ни Паши не смогут ничего сделать, если война окажется затяжной и потребует больше затрат от тыла. Не горячись, наступай, как только твои силы будут выше противников. Помни и о судьбе брата Османа. Да, это способ показать, что ты окреп, вырос, но будет ли иметь значение твоя физическая сила, если народ останется голодным, если все провинции будут работать только на благо армии? Мой Лев, имей волю, отступись… Мурад окинул ещё раз комнату матери, чувствуя её волнения и тёплую ладонь в кудрях. Она словно читала молитву, написанную на языке сердца. Оно умоляло изменить решение, хоть и зная, что останется в проигравших. Грустный взгляд дал благословение и прощение, но открыл новую рану, не давая затянуться старой. А причиной был всё тот же нескрываемый страх. Кёсем отпустила его, больше не желая унижаться в безгордом прошении. — Спасибо Вам, мама, пусть Корай будет славным ребёнком. — Мой Мурад, мне, вероятно, также стоит извиниться, но послушай… — она тяжело взглянула на удаляющуюся фигуру, будучи прикованной к месту для отдыха. — Валиде, решение моё окончательное, у меня нет выбора, простите. — Обними за меня братьев и сестёр, прошу, — еле слышный крик, обращённый к закрытым дверям. Ничего не оставалось, как смахнуть слезу от осознания, что за рождение одного ребёнка ей придётся изменить судьбы других. Без грозного взгляда своей Валиде дети теряют контроль, оступаясь один за одним, теряя себя. Только лишь Корай сможет освятить этот путь, проложив последний лучик к дороге счастья, вымощенной кирпичом кровавого цвета и щедро осыпанной жасминами сверху. — Мой совёнок, засыпай, малыш, дай маме отдохнуть, — тихо подошедший Кеманкеш забрал сына из рук сонной жены. А затем по очереди поцеловал макушки обоих. — Кёсем… — начал издалека, укладывая сына в колыбель. — Когда ты уезжаешь? — грустный шёпот обдаёт его спину табуном мурашек. Безысходность. Руки, освободившиеся от ноши маленького тела, цепляются за подлокотники массивного кресла, пытаясь поднять тело. Шаги даются с трудом, она словно заново учится наступать на землю, буквально падая в его объятья. — Похоже, что через два месяца, — тяжело выдыхает, прижимая госпожу к своему торсу. — Помни, ты не можешь покинуть нас так рано. Ты мне нужен, Кеманкеш, ты нужен нам. Я не смогу перенести твоей потери, пойми, — Кёсем прижимается к нему всем телом, еле держась на ногах. Если его не будет рядом — она упадёт и больше не встанет. — Обещаю, каждый год, из тех, что тебе ещё предстоит увидеть на своём роду, я буду приносить тебе жасмин весной, летом и осенью. Каждую зиму ты будешь подниматься в наш сад, где я снова и снова буду сажать этот цветок, пока в один день ты не найдёшь это ужасным. Даже тогда я буду приносить стойкую ветвь на твою подушку, заменяя ей тысячи слов и поцелуев. Я вернусь до зимы, вот увидишь, моя Кёсем, я обязательно вернусь к тебе в ноябре. Тогда я вновь подарю себе возможность вдохнуть аромат твоего сада. Наш мальчик будет таким большим к тому моменту, но я увижу в его круглых щечках твои черты, а в глазах ты всегда будешь видеть мое отражение. Я всегда буду рядом с тобой, мои корни слишком сильно сплелись с твоими, родная, — он лишь наслаждается сумраком спокойной ночи, слушая её тихие всхлипы и вздохи сожаления. Они любят, но никогда не смогут быть свободными от своих титулов. И поэтому они обязаны. Их любовь всегда будет выше любых страхов, они найдут друг в друге спасение и исцеление. Найдут веру в будущее, подарят надежду на воссоединение в райском жасминовом саду, где она будет ждать его с сыном на руках, утопая в море лепестков. Он вернётся к ней и переживет каждую зиму подле этой хрупкой души. Каждый год будет встречать первую сильную метель, напоминающую о смерти первенца, каждый раз будет утешать, когда вспомнит покойного Ахмеда в день его смерти. Не потому что пришел ему на замену, отнюдь; потому что знает каждую рану её тела, словно можно пробежаться по нему пальцами. Знает, что холод делает её шрамы заметнее, представляя кожу более синеватой с красными рубцами. Каждую зиму Мустафа будет согревать в своих объятьях, позволяя ей гореть больше огня в любом камине. Вернётся, даже если умрет. Вернётся, чтобы услышать из её уст своё имя. Вернётся, чтобы влюбиться в эти губы в сотый, в тысячный раз. — Обещай, что не оставишь меня этой зимой. — Обещаю, моя Кёсем, — он целует пробор каштановых волос, даруя себе наслаждение её ароматом. — Обещаю…