Всё было во взгляде

— Больно, Кеманкеш, мне очень больно, — она роняет это, не в силах ответить более. — Тише, все будет хорошо, — отзывается на слабый женский возглас, радуя себя даже такими словами. — Паша, дальше нельзя! — выкрикнул какой-то ага, останавливая его у выхода. — Приказ повелителя, — рявкнул, — пропусти! — тот был непреклонен. — Узницу этой камеры было приказано не выпускать без личного появления Султана, простите, Паша, — бубнит себе под нос. — Я здесь представляю Султана, пусти! — плечом толкнул его, вываливаясь вперёд; ага отступил. Поспешил по коридорам, поглядывая, как её прекрасный лик содрогается в приступе боли. Наконец, прошёл всё и без этого встрепенувшееся, попуганное и несколько буйное. Около дверей их покоев было никого. Только Атике, ещё не приготовленная ко сну, весьма уставшая на вид и суетливо боящаяся; вывернула из-за колонны со стороны золотого пути. Поспешила поднять цветок, который, по всей видимости, выпал из мягких рук матери. Пока одна сестра во всю цокала каблучками, вторая поднялась на шум, успев лишь накинуть на себя плотный халат. Вся господская часть гарема была крайне быстро осведомлена о, как бы грустно ни звучало, безжизненном появлении Валиде Султан. Мужчина толкнул двери, быстрее поднимаясь в холодных покоях наверх. Вслед вбежали и девушки, своими тонкими голосами мешая ему. — Кеманкеш, что с Валиде? — Лекаршу! Повитуху, скорее! — та, что была пошустрее с детства, Атике, убежала по просьбе. А вот Гевхерхан осталась, только спустя минуту заметив очевидное — яркое пятно на юбке матери. — Прошу, Хаджи найди! Не стой! — крикнул завороженной, немного опуская вежливые обращения. Она сверкнула волосами и скрылась вместе со своими одеждами в темноте. Теперь уже Кёсем чувствовала под собой подушки, такие, как она любит: набитые и плотные. Его руки: для неё мягкие и самые лучшие. Они так нежно расправляют волосы, пальчики касаются прикрытых век, губы собирают слезу со щеки. Затем это всё исчезает для смутного разума. Мужчина за это время поджигает пару свечей, ещё больше поражаясь, какой уныло ледяной кажется её кожа при лунном свете. Женщина слабо разглядывает комнату, путая свои очи с темнотой, то и дело появляющейся между вспышками. Ее глаза желанно источают слезы, а тело дрожит. — Кеманкеш, прости… — она подняла руку, ища опору. Мустафа тут же подставил свою, целуя тонкую кожу. — Нет, моя госпожа, не за что извиняться, ты главное не исчезай, прошу, — его голос наполнен плаксивостью, совсем не присущей ему. — А ребёнок сильный… Не в силах ничего сделать, только если прикрикнуть на тугодумов, какими стали в миг все вокруг. Да и дело не в этом. — Чудёна, — прошептала она, чуть улыбаясь. Взгляд чуть поднялся на мужчину, ярко вопрошающего, о чём она сейчас сказала. Будто прощаясь, попросила придвинуться чуть ближе, позволив коснуться её губ. Еле дотянулась до его мокрой и грязной бороды и вновь прикрыла глаза, стоило услышать голос лекарши. — Паша, выйдите, пожалуйста, — шагая спиной назад, Кеманкеш удалился, встречаясь глазами со старухой. Было понятно многое, но главное — бесконечная просьба в его карих. — Кеманкеш, что с матушкой? — вопросила младшая, потянувшись к нему сразу же, как увидела спускающимся по лестнице. Гевхерхан же стояла не менее озадаченная в сторонке, оперевшись на стол, чуть прикусывая кожу вокруг своих ноготков. — Выйдите, оставьте нас с Хаджи, — скомандовал, на что Атике смело сделала шаг вперёд, — не сейчас, Султанша, выйди за своей сестрой! — указал на дверь. За дверьми уже она спросит про состояние, на что, мягкая обычно, Гевхерхан огрызнётся, мол, сама должна догадаться. Они так и продолжат стоять молча, пока в холоде пустующих покоев будет капать маленький кран для омовения. Он будет действовать на нервы двум товарищам, притворившимися немыми на эти несколько минут. — Хаджи, почему? Почему всё так? — задаётся вопросом, хлопая ладонями. — Совсем плоха? — ответ не нужен. Да. — Больше другого виню себя; что не переступил через волю Султана и не забрал её оттуда. Да, пришлось бы силой и волоком, зная её упёртость, но это надо было сделать. Ещё днём я так беспокоился о ней, а сейчас, Хаджи, а сейчас! — евнух лишь прильнул к мужчине с объятиями, хлопнув по плечу. — Подожди, ещё будет всё. Я никогда не видел госпожу таковой, она даже там цвела. Так смешно и глуповато его нарекла. Что-то такое простое, будто из сказки какой, или простой народец так детей называет. На букву «ч»… — говорил глухо, отрывисто и не всегда внятно. — Чудёна, — договорил, — Чудёна, — повторил, растягивая гласные.   Суета наверху затихла, воцарилась тишина, в которой только слышался гогот чайки и тонкий всхлип.  — Я так больше не могу! — поднялся, полный намерения открыть двери наверх. — Сядь! — остановила его рука приятеля. — Ты сейчас ничем не поможешь! Разожги камин, свечи — за столько дней тут все вымерзло. Переоденься, объяснись перед Султаншами. Как бы сейчас ни было сложно — займись делом, Кеманкеш, займись чем-то. Хватит! — последнюю фразу произнёс более строго, буквально усаживая мужчину обратно. — Ты успел — это главное! А сейчас иди и соберись. Я тебя сразу позову, как только выйдет повитуха. Пыль от зябнущего напряжения нарастала. Грозно опустил взгляд и всё же остановился. Стукнув по столу лишний раз, он быстро снял с себя грязные одежды, заходя за ширму. Хаджи подал свежие рубаху и штаны, поднёс пиалу с хлопчатой тряпкой, чтобы мужчина смог смыть грязи и пресловутый лекарский запах, которым пропитались полотна на его теле. На перевяз махнул рукой. Это бывалое дело — заживет. Затем уже сам Кеманкеш, как и следовало по настояниям Хаджи, немного повозился с дровами, пуская тёплый воздух по дымоходу вверх. Поджёг несколько свечей, не так кинул свой взгляд на Луну, больно хорошо этой глубокой ночью проникающей в покои. Под кивок напарника всё же решился выйти к ожидающим Султаншам, прежде прислушиваясь через щёлку, что же они говорят: — Видимо, худшее, никаких хороших новостей нас уже не ждёт, — покручивая жухлый цветок, поглядывала за насущным хождением туда-сюда старшей сестры. Та всё так же усиленно раскусывала заусенец, мотыляя под светом масляного фонаря. — О, Аллах, почему так долго, что она там возится? — опустила одну руку, хлопнув по платью, но всё ещё болтаясь по небольшому коридору, — Атике, я слышать не желаю! Молчи лучше, если язык без костей! Из-за поворота вывернул Мурад. Взъерошенный до кончиков пальцев, весь содрогаемый и готовый кричать. Гевхерхан резко берёт его за руку, показывая пальцем, что стоит быть тише. Тот останавливается, глядя на переполох среди глубокой ночи. — Мурад! — прямо как мать, оторвалась от края рукава, недоверчиво поглядывая, пока он бегал своими чудными глазами по вязкой черноте, в которой сверкнула для него непривычная корона Атике, чуть съехавшая на бок. — Что с тобой, брат? — младшая подошла ближе, беря грязные руки в свои. — Завтра, всё завтра, Атике. Что с Валиде? Ей плохо? Диабет? — сестры покосились. — Не знаем, выглядела плачевно, брат, — тот нервно сглотнул, — лекаршу позвали. — Что с тобой! Не ты ли стал причиной? Где она была, Мурад? — возгласила Атике, пугаясь больше от своих догадок. — Я… — мешкается, зная, что будет сильно и правильно осуждён. Двери наконец скрипнули и высокий мужчина, игнорируя главного представителя закона, пригласил к себе юных особ. Падишах последовал за ними, только в этот момент его заметил Визирь, перекрыв дорогу. — Кеманкеш Паша, пропустите, что с Валиде? — официально обратился падишах, не совсем понимая такого поведения. — Ты сюда зайдешь, только если Кёсем Султан этого пожелает, — не стал соблюдать необходимую почтительность, выговаривая монотонно и пренебрежительно. — Я имею право… — сыграло чувство обиды задетого эго. — Имеешь право запирать мать в темнице? — закричал Кеманкеш. Сёстры обернулись на крик, не сразу сумев понять причину. — Ты бросил обессиленную женщину в подвал, ничего не выслушав, не поняв, не дав объяснить. Ты хоть удосужился узнать причину ее недомогания? Ты хоть раз думал о том, что поступил неправильно? — ткнул пальцем, прямо указывая на виновника. — Кеманкеш… — Мурад стоял ошарашенный, его словно отчитал отец после какой-то шалости. Юный правитель тихо опустил голову, не зная, что и говорить. Именно такой реакции он от Паши ждал ещё днем. — Она простит, эта женщина всегда простит свое чадо, сколько бы боли ей оно ни принесло. У неё большое сердце, которое смогло оттаять. Но если с моей женой и моим ребёнком что-то случится — я не прощу тебе этого, — Мустафа хлопнул дверью и скрылся в покоях. Звон в ушах вновь выбил его из существования, потому и ноги стали подкашиваться, а на ушко будто тысяча женщин шептала какую-то неразбериху, среди которой ярко жужжит только один голос: »…Главное: помни, что хороший падишах не тот, кто любому может отрубить голову, а тот, кто может объяснить причину отрубленной головы…». Что-то подобное говорила мама, примиряя его непокорность, вынуждающую делать ошибки. Она просила о такой малости, о времени. Это то, что уносит все эти воспоминания, помогает им, но иногда достаёт из своей гравированной шкатулки листик, чтобы доставить пережившему больше горести или радости. Иногда время обнимает своими воспоминаниями, напоминая, как особенно относилась к этому мужчине его мать, а иногда, словно грозовая туча, стыдит своим громом трусишек, неспособных понять очень простые вещи. — Ребенок! — подлетает к двери, стучась в глухой дуб, — Паша, открой! Паша, прости, Аллах, прости меня, открой прошу, дай увидеть мать, я не хотел, — бормочет, ударяясь затылком о всё те же двери, когда уже медленно опустился по ним. Сейчас не было того грозного падишаха, что сносит головы направо и налево. Жесткого правителя вытеснил маленький мальчик, который очень сильно нашкодил, вызвав гнев родителей. Только крики Мурада прекратились, сердце всего квартета, ожидающего женщин наверху, замерло. Каждый хотел впустить так рвано желавшего этого падишаха. Но никто не осмелился, понимая его вину, несколько боясь гнева и безрассудства. Наконец Мустафа подошёл к окну, обжигая свои глаза ярким полнолунием. — Ваша мать, ваша Валиде, — подбирал слова, которые, впрочем, были предсказуемы, — она носит под сердцем чадо, — сёстры переглянулись, чуть улыбнувшись, когда мужчина обречённо уткнулся головой в решётку окна. — Ты когда-то сказал, что боялся не успеть; что бы сейчас ни произошло — ты успел, — Атике осторожно подошла к Кеманкешу, сначала легко, а затем уверенно сжав его плечо. Она видела, как невыносимо больно, как тот переживает. Внутри девушка испытывала смешанные чувства. Что-то между ревностью, испугом и радостью. Но сейчас было не время опускаться до своих эмоций. Она заглянула в его глаза, ещё никогда в карих бравого воина не было столько страха. — Да, Мустафа, вам самому нужно больше терпения, скоро всё кончится. Если уж наша матушка смогла понести в таком возрасте, значит, живёт под счастливой звездой. Мустафа несколько ухмыльнулся окружающим его особам. Убрав руку, всё же продолжил: — Ложитесь спать, день того гляди скоро начнётся, вам обеим нужен отдых, особенно тебе, маленькая копия, — по-отцовски щелкнул по носу, затем проводил сестёр к выходу. — Кеманкеш… — Хаджи, ты тоже иди, — под свирепый взгляд двинулся вслед. Троица нехотя покинула покои. У выхода сидел Мурад. Хаджи удалился по своим делам, дабы не попасть под горячую руку. Атике гордо прошла мимо, не желая общаться с падишахом, который мог так поступить. Только Гевхерхан заострила внимание на Султане. — Мурад, вставай! — она наклонилась, пытаясь поднять брата, но безуспешно. — Мурад! — девушка опустилась на пол, сев напротив, убирая густые волосы, закрывающие лицо; тот стал отворачиваться, не желая, чтобы кто-то видел его. Ладони чуть резче взяли мужские щеки, прорываясь сквозь плотное сплетение золотых волосков. — Гевхерхан, уходи… — Нет, Мурад. Послушай меня внимательно! Ты совершил ошибку. Большую ошибку, — выделила, чтобы уж точно запомнилось. — Ты сильно виноват перед Валиде и Кеманкешем. Но из-за сидения у покоев или приказов открыть бочки — вина меньше не станет. Пожалуйста, поднимись, тебе надо сходить в хаммам и лечь спать. Я понятия не имею, почему ты такой грязный, но явно не просто так. Завтра утром будет ясно, что произошло. Ты причинил вред матери, но она сможет простить, она в любом случае будет любить тебя. Понял меня? — Ты думаешь? Я стал причиной этому. Она никогда не отступала от своих планов, сейчас не отступит, если они уже есть в её голове. Пусть делает, но рана которую я ей нанёс… Валиде не оставит это просто так. Задушит меня, если не удавкой, то моей виной, — говорил так быстро и тараторя, что сестра прижала его к себе, успокаивая. Забрала часть вины, печали, едкой грязи. Они сидели как в детстве: немного покачиваясь, крепко обнимаясь, не боясь темноты. Он тогда боялся гроз, да и сейчас вздрагивает лишний раз, когда слышит раскат. — Мурад, ты совсем как ребёнок. Ни капли не изменился. Перестань сначала делать, а потом думать. Такой похожий на мать, но ни капли её рассудительности не взял себе. Поднимайся и иди в свои покои. Завтра ты найдёшь в себе силы и извинишься. Понятия не имею, из-за чего ты отправил Валиде в темницу, но она определенно этого не заслужила, — голос старшей сестры стал твёрже. Она убрала руки и встала. Окинув его холодным, но в то же время жалостливым взглядом, удалилась. Мурад тоже поднялся и поковылял к себе в покои. Хаммам, который готовили каждый вечер падишаху, всё ещё ждал его. Он прислушался к совету сестры и пытался уснуть. Но тщетно. Та злоба и отчаянность, с которой Кеманкеш смотрел на него, представали перед глазами каждый раз, когда падишах смыкал веки.

***

Девушки меняли ткани вокруг госпожи, пока самая старшая аккуратно обрабатывала тело ярким на запах раствором. В одном тазу была принесённая не так давно вода, которая приобрела чуть красноватый цвет, в ней плавали тряпки, хлюпая в тишине. Второй был полностью наполнен шелками, яркими красками играя на свету. Заколка лежала где-то на тумбе, пока хозяйка была подобна ей: неподвижна, драгоценна и столь хрупка. Постоянные шаги внизу доносились до ушей старушки. Та ещё раз посмотрела на свою больную, грустно улыбнулась, а затем дала отмашку девушкам вокруг. Они подняли блестящую посуду и понесли вниз. Словно похоронная церемония, тянутся эти красавицы в его глазах; видит неимоверное количество крови в свете канделябров, как только осознаёт, то сшибает последнюю хатун, прорываясь наверх. Он столкнулся с выходящей женщиной весь безумный, ныряющий своим взглядом внутрь души и вынимая оттуда все ответы на вопросы. Просит только: «Пожалуйста, скажи, что она жива». Старуха непреклонно молчит, затем останавливает мужчину, похлопывая по плечу. — Паша?! — он пытается рассмотреть хоть часть лица своей супруги, щурясь в темноту. — Все плохо? — та замотала головой, выдавая своё облегчение. — Мне удалось сохранить беременность, хвала Аллаху, — мужчина на радостях приобнял тётку, на которую до этого смотрел с большим недоверием. Это столкновение на лестнице было ему так нужно, столько времени Кеманкеш провёл в ожидании, надежде, что когда заметил её у дверей, уже не мог ничего с собой поделать. Женщина низенькая, еле тянулась к его плечам, но крайне была добра в этих объятиях. Он тут же отстранился, понимая, что такое поведение крайне неправильно. — Я могу? — потянул голову в сторону кровати, женщина прикрыла глаза. — Спасибо тебе, хатун. — Это моя обязанность. Уже закрывая за собой двери, он лишний раз благодарно глянул на отдаляющийся силуэт. — Паша, я хочу вас предупредить, — подошла обратно, — госпожа сильно ослабла. Мне не хочется говорить, но ещё раз я помочь не смогу. Только на чудо стоит полагаться. Впрочем, этот ребёнок — большое чудо даже так, — в миг взгляд потускнел. — Не надо, не говори, — прогоняет, закрывая дверь, — ей тоже. — Позовите меня, как только Султанша проснётся. Слышит сквозь закрытые двери. Прислоняется к ним опять и опять. Не хочет смотреть на кровать, на которой лежит жена. Теперь страшно, что от дуновения ветера старухе вновь придётся стучать своим чемоданчиком. — Как мне позвать именно тебя? — Моё имя Салиха. Салиха, — повторила дважды, будто оно так сложно, хотя на деле — легче и не припомнить. Постучала по лестнице, в конце оставляя его одного с тяжестью переживаний. Взял свечку, подходя к жене ближе. Дрожал, робел как мальчишка, боялся. Руки чуть прожег воск, пока его тело тянулось до кровати. Оставил парафин плавиться, сжимая до боли в руках заколку. Наконец кошмар этой ночи стал кончаться. Коснулся. Теперь она такая горячая, будто только испытала прилив жара. Пахнет спиртом, точно им обтирали. Подушечки пальцев неловко побрели рысцой от лба, протягивая тонкую струнку до живота. Отдёрнул руку, будто испугался. Осторожно прилёг рядом, поцеловал щеку, прикрепляя заколку к спутанным волосам. — Как много нам еще надо пережить? Почему Аллах то гневается, то дарует чудо? — начал своё шептание ей на ухо, касаясь губами мочки, оставляя там каплю влаги. — Ты пережила очередные холода, моя Султанша, моя стойкая ветвь, — пристраивается ещё ближе, поглаживая неподвижное плечо. Сейчас она не обернётся, но пусть лучше спит. Он будет оберегать этот томный сон, наблюдая до рассвета за чуть мешкающими веками, кожей, что каждую минуту будет казаться всё живее. Будет просить её остаться с ним, будет шептать нелепый лепет, в бреду затирать кончиком носа её волосы, пытаясь разыскать среди прочих присущий Кёсем аромат жасмина. Там, где Луна становится высоко, а небо розовеет, будто пожаром заливаясь и тлея огоньком, женщина откроет глаза, поводя веками так слабо, совсем немного их приоткроет, чтобы глазами найти руку мужа. Сплетёт их в замок; чтобы он открыл глаза — сожмёт. — Кеманкеш, прости меня, — завывая, обронит слезу, затем целый град и попытается подняться, — я не смогла. Он губами коснётся одной щеки, забирая себе всякую слезинку. Минуту проведут в молчании. — Моя Султанша, нет повода для печали, ты справилась, — опускает их замок на чуть видимый живот, — вы справились. — Правда? — с искренней надеждой в глазах спросила она. — Не вру, зачем мне врать, — видит, как жена вздрагивает, затем выдавая совсем незаметную улыбку, едва ли водя пальчиками по чистой ткани, — ну, госпожа, всё, прошу, не мочи своё личико. — Вероятно, я стала так легкомысленна, будто ношу первенца. Совсем не береглась, не замечала даже, невозможно, — всё так тихо, стыдясь и склоняя голову. Он же приподнимает, щекоча пальцами подбородок. В глазах сияет рассветное солнце, пока на ресницах всё ещё застыли капли. — Я же сказал, не надо, Кёсем, ты будешь лучшей матерью моего первенца, — пригревает на груди, зная, что ей может быть больно, — больше не отдам тебя ни одной печали, только радостью будешь питаться, моя госпожа, тогда-то всё и пройдёт. Буду смотреть за каждым твоим шагом, за каждой крошкой, что попадает к тебе в рот, буду кутать тебя, словно на улице январские морозы, буду оберегать твой сон, ты только держи меня крепче. — Держу, — вновь соединяет пальцы, — без тебя сны другие. Не важно, спим ли мы вместе. Только если вдруг тебя нет, в твоих мыслях кто-то другой и сна мне спокойного нет. Странно, похоже, любовью зовётся, — жмёт плечами, вновь прикрывая глаза. — Зовётся, именно ей зовётся. Потому спи, Султанша, а я всегда найду способ быть в твоих отчаянных снах. — Мурад в покое? Все с ним хорошо? Скажи! — Что с ним станет, сейчас хорошо уже всё, главное, что с тобой хорошо, — тогда опять закрывает глаза, чуя тёплое тело с ярко бьющимся сердцем. Дворец жужжал, как будто перевёрнутый. Пока они дремали в обнимку, вокруг велась суета, гудели вчерашние девчушки, повзрослев за несколько мгновений на невольничьем рынке. Закрытые двери спален господ никто не смел сегодня открывать. Атике отчего-то не спалось, она сидела в своих переживаниях, наконец собравшись с силами. Гевхерхан второпях сама втыкала шпильки в незамысловатую причёску, прося девушек, чтоб корсет шнуровался чуть туже. Сколько ей стоило занимать пост, хоть и временно, но управляющей гаремом. Бумаги летали вокруг, когда посреди всего этого пришла ведомость на новых рабынь для Султана. Отмахнулась, сейчас было не до них. Поспешила распорядиться найти повивальных бабок, какие вчера служили. Но таковых, какие вчера оказались в услужении, не нашлось. Будто всё произошедшее усиленно стиралось из памяти. Решение, кто бы мог помочь пришло быстро — Хаджи. Буквально сам постучался, входя без спроса. Отозвал фрейлин, старающихся всё сделать быстрее. Осталось одна, больше подруга, нежели служанка. — Обошлось, хвала Аллаху! — прозвенел его голос. — Не могу найти ту старуху, твоих рук дело? — евнух увернулся, когда взор устремился в него. Ясно. — Вам бы к нашему повелителю сходить. И нежелательно, чтоб наша Валиде знала о подробностях вашего разговора, с неё испытаний хватит. — Хаджи, ты явно знал о матушке, обо всём знал, почему не сказал? — Я — человек безвольный. Приказано так было. Вы хорошо справлялись, когда гарем остался на вас на те пару дней, потому не стал добавлять, что Валиде не просто задержалась в своём имении. Да и казалось, что ваш брат ещё одумается, поймёт, что не подобает так… — Ступай, — впервые увидел в ней отголосок яркого характера матери. Лицо госпожи исказилось так же, когда сказал про оплошность Султана. Неприятное разочарование. Оно самое, легкое и осадочное.

***

Мужчина пропал из виду, как бы ни хотел, чтобы она каждую секунду оставалась на его плече. Немного подправив одеяло, ещё тепло улыбнулся, коснулся щеки и спустился. Там было весьма тихо. Передал через какую-то служанку записку аге, чтоб тот явился, привел с собой старушку. Сам, накинув на плечи кафтан, весьма непристойно выглядя, но посмотрев на себя в зеркало, чтобы оправдать, вышел прочь, немного отрезвляя себя перед походом к Падишаху. Где-то в середине пути заметил Гевхерхан, та понимающе пропустила, услышав из его уст распоряжение: «Молчи, братьям не говори. Это всё диабет». Иногда даже смел напугать своей наглостью и краткостью. — Кеманкеш, ты пришел сообщить плохую весть? — не оборачивался и весьма равнодушно спросил. — Нет, обратное, — присел рядом, обратив внимание на дурной запах, как от старых моряков. — Прости. — Я не скажу, что понимаю тебя, Мурад. Но тебе бы выписать себе лекаря, сходить в хаммам, прочитать намаз и спать лечь. Ты совсем плох после вчерашнего, — положил руку на дрожащее колено. — Кеманкеш, в тот день она пришла ко мне, — сорвался наконец, поворачивая голову и умоляюще начиная речь, — но я даже не заметил ухудшения её состояния. Я испугался, я поверил, Кеманкеш. Я поверил в эту глупость, в то, что вы способны на это. Я напился, я не знал. Боялся спуститься к ней и посмотреть в ее глаза, не хотел увидеть в них ненависть, — совесть не на шутку разыгралась в падишахе. Его вечное «я» придавало только больше вины его лицу. — Мурад, нельзя увидеть ненависть в глазах родной матери. Валиде всегда будет любить тебя, на какие бы страдания ты ее ни обрёк. В её сердце всегда должно найтись место для тебя, но вот ты… Есть ли у тебя место для нее, что ты так поступаешь?! — Что же мне теперь делать, Мустафа? — с надеждой, что Кеманкеш скажет что-то дельное, юнец взглянул на него. — Есть дела, много дел. Ваш брат навёл знатную бурю в городе. Но вы ложитесь. Ваши глаза ужасно красны. Валиде Султан пока отдыхает, не отбирайте у неё ещё и это. — Спасибо! На что Кеманкеш просто удалился, чуть покосившись на него. Нужно было это сказать. Но Паша, хоть и верит в исправление, не может спустить ему поступок. Чуть позже забудется. Пошел сквозь стены в комнаты, теряясь в гаремных сплетнях, а затем ярко прислушиваясь к тихим словам за дверью. — Султанша, могу ли я у вас спросить… — начала женщина. — Да, знаю. Этот брак заключён довольно давно, пусть и не для гарема. Потому молчи. — Я не склонна верить в подобное, как-то с возрастом прошло, но вчера вас спасло чудо. Может быть, любовь, она. Кёсем больно усмехнулась. Тоже в неё уже не верила. — Ваше положение, оно крайне опасно. Скажите, вы знали? — кивнула. — Ваш срок, вы к середине весны должны разрешиться? — опять кивок. Чуть скосила лицо, когда руки женщины надавили на область живота. — Вам вряд ли удастся выносить срок, учитывая вашу болезнь. Тем более, такая поздняя беременность. — Я прекрасно понимаю, о чём ты. Помню тебя, хатун. Служишь в гареме ещё с момента моих последних родов, верно? Салиха, верно? — Да, я уже тогда была подле вас. — Я знаю, что уже даже не так юна, как тогда. Уже в тот раз я с трудом доносила малышей до конца. И сейчас чувствую, что ребёнок может появиться раньше. Тем более, — не стала договаривать. — Верно, госпожа, вам надо соблюдать строгую диету. С вами всегда должен быть кто-то рядом, кто-то, кто вовремя даст вам сладкое. Также необходимо воздержаться от принятия горячей ванны, это может вновь вызвать кровотечение, и ближайшее время соблюдать постельный режим, много спать. Плод очень нуждается в ваших силах. Вы крайне ослабли, если судить по вашим кожным покровам. Дурнота сильная? — Бывает, — видит черные угольки, бегающие туда-сюда. — Говори, если есть что-то ещё. — Госпожа, крайне сложно для вас дастся этот ребёнок. Вам стоит обороняться от несчастий, может быть, покинуть дворец; пока вы будете на поздних сроках — не оставаться без лекарши, иначе вас и ребёнка будет ждать печальный конец, — стало окончательно ясно, что внутри ведётся борьба. — Закончи, не надо! — подняла руку, остановив речи. — Ближайшие две-три недели вам надо восстанавливаться. Я принесу лекарство, которое надо будет принимать каждый вечер, перед сном, — напоследок сказала повитуха и скрылась за дверьми. Встретилась там с горящими глазами Кеманкеша, чуть останавливаясь на них. Первое, что подумала: невероятно добрые, почти щенячьи, но такие хмурые брови, что становятся подобно совам. Да, он птица ночная, знающая себе цену и готовая прикрыть своими крыльями женщину, которая, казалось бы, не нуждается в этом. Разошлись под недовольное цоканье мужчины вслед. — Поспи немного, тебе теперь надо лежать, есть и книги читать, — подошел к жене со стаканом тёплого молока и небольшой плошкой еды. Как малое дитё, кормил с ложечки, подтирая с уголков губ пенку. Молчал всё это время, не говорил ни слова, только изредка улыбался. — Ты чем-то озабочен. — Не бери в голову, всё что волнует — ты. — Тогда я в хаммам хочу, — заканючила, как ребёнок. — Сейчас спи, знаешь же, что лекарша сказала. Потом сходишь. Сходим.

***

Всё возвращалось на свои места. Часто утомляемая рассказами детей, женщина много спала. Утром, как только видела, что Кеманкеш удалился, Гевхерхан занимала его место, контролируя принятие лекарства, завтрак, молчаливых девушек, заклиная их выполнять работу тише и осторожнее. Когда матушка уставала от слишком вседозволенной заботы, то отгоняла светлоглазую красавицу, прося оставить ей пару бумаг от гарема, а дела по заботе передать Хаджи. Он, как маленькая животинка, путался под ногами, ожидая, когда окажется нужным. Любой вопрос про её брата-повелителя девушка игнорировала, чуть подрагивала плечами и удалялась. Атике заходила реже, чаще докладывали о том, что девушка вновь отлучилась по делам. Разум младших сыновей был спокоен за мать. Они не были к ней слишком близки последние годы, потому только изредка приходили подежурить у кровати больной, разделяя с ней несколько слов. С детства приучены быть тихими, несколько странными. Однако изредка слова Ибрагима, его образ мысли пугал больше остальных. К вечеру Кёсем оставалась одна, тогда тихонько поднимаясь до ближайшего стеллажа со своими заметками или столика с питьём. Больше другого — не хватало самостоятельности. Будто подчинялась раз за разом. Отказывала себе в тёплом хаммаме, прогулкам по саду, даже в государственных делах. Последнее отдано в руки мужа с маской безразличия, среднее отложено со словами лекарши «чуть позже, вам стоит восстанавливаться», первое же заменяли девушки с банными тазами за ширмой, протирая её кожу иногда. Так прошло около недели, если не соврать, может, несколько больше. — Что же ты творишь, моя госпожа, — застал её у балкона, смотрящей туда, благо, хоть не вышедшей босиком в стужу. — Это не дело. Я больше не лягу с тобой в одну кровать, пока не схожу в хаммам! — возмутилась, будто впервые, — Мерзко. Мерзкий запах лекарства и грязи. — Ты была слишком слаба для таких путешествий, не вини себя, госпожа. Ты всегда неимоверно красива, даже со скомканными волосами и в простом платье. Подводит рукой по талии, ещё ощутимой, хоть и уже чуть поплотневшей, второй сжимает ладонь. Совсем легко целует пальчики, переползая губами в макушку.  — Неужели не больно уже? — спрашивает, когда делают вместе шаги к выходу. — Неприятно, но с тобой легче. — Султанша, я должен взять с вас обещание, что по возвращению вы поедите и ляжете в кровать. — Хорошо, хорошо, — прошли совсем малый путь до зеркала. — Какая же ты красивая, — вспомнила, как много лет назад стояла одна у зеркала в схожей ночнушке. За спиной не было мужского плеча. Слыла на равных с любой девушкой, пусть и более желанной и любимой. Здесь была оберегаема и ценна, будто блестящий на солнце бриллиант. Тогда она носила под сердцем своего первенца — Мехмеда. Приятные воспоминания, от которых веяло грустью. — У нас будет чудесный сын, я уверен! — Кеманкеш… Я тебя очень сильно люблю! — он расплылся в улыбке, обняв султаншу, скрещивая руки на груди. Губы легко коснулись её уха и что-то прошептали. — Мустафа, не надо, — через лёгкий смех она что-то промямлила в ответ. — Люблю говорю, больше жизни люблю. Люблю твой взгляд, твою улыбку, твою родинку, твою ручку. Всё люблю. Тебя люблю, — крайне милые признания прервал стук в дверь. Служанка сообщила о готовности хаммама. В сотне туманных частиц усадил её на возвышающуюся кушетку. Расплёл волосы, спуская их по плечам. Те от сальности и влаги тяжело свисали, обнимая плечи. Сейчас, на краю белого камня, отдававшая синевой от тусклого света, она была всё ещё не ровня ему в росте. Набрав тёплой воды в серебряную посудину, опустошил её, щедро обливая свою жену. Ещё раз и ещё. Нежно оттирал от кожи многодневную грязь, чужой запах, темноту страхов и обид. Распустил полотенце, открывая себе обзор на ее тело. Закончив с волосами и кожей, присел сзади, заключая её горячий стан в объятиях со всех сторон. Женщина провела по его ноге, осторожно касаясь пальчиками повязки. — Больно? — Не надо, — убрал любопытные пальчики от ткани, переплетая со своими у неё на животе, — пустяки. — Тебе больно? — Без тебя больнее. Подушечки на пальцах чуть-чуть сморщились, пока они молчали без ведомой на то причины, изредка любовно покачиваясь вместе. Сзади целовал плечо, уставляясь туда подбородком. — Чудёна, значит? Приятно познакомиться, — она пустила тихую ухмылку, развернувши голову, поцеловала в губы, подвивая одну руку в бороду. — Ты понял? Я уже и забыла, — встретился с ней глазами, которые тут же отвернула, оказываясь на его плече. — Как не понять, как не заметить? — Ты думаешь, что мальчик? — прислонилась к мужской спине вплотную, он, в свою очередь, к холодной стене, — мне приснился сон. Там был мальчик, кареглазый, называла его там так же. — Тогда точно мальчик. Забавное тебе мама имя выбрала, мальчик от слова «чудо». Помог ей расправиться с плотной тканью ночнушки, только на тени силуэта замечая видимые изменения. Пока она остужалась, сам немного ополоснулся, скидывая подгнившую тряпку с ноги. Тихо зашипел, когда мыло разъело влажную зеленоватую корку. Облачившись и сам в шёлковые одежды, зажмурил глаза посильнее и, обнимая жену, помог дойти ей до спальни. Когда та, кажется, задремала после лёгкого ужина, Паша загремел банками, закатав штанину. — Ащ! — раздалось в тусклом свету. Никак не мог справиться с бинтом, стараясь не ёрзать по кровати. — Говорил, что не больно, — она откинула одеяло, придвигаясь и забирая мазь из рук, — ужас! Перебралась по кровати, отказываясь меж ног. Одарила журящим взглядом. Ладони отодвинули бедро, раскрывая ей вид на гной. — Подай вот эту! — указала на тумбу. Кровь в ране зашипела, вместе с тем и зелёная жидкость стала подниматься. Женщина аккуратно дунула на глубокий разрез. Затем уже смазала мазью, пахнувшей весьма ядовито. Потом битном обмотала ногу, сильнее затягивая. — Не стоило, я бы справился сам. Тем более, ты ещё слаба. Она только придвинулась, мягко соединяя их уста. Затем глянула в глаза, убрала каплю пота с его лба. — Кеманкеш, я могу быть твоим оберегаемым цветком, могу быть уничтожающим пожаром, госпожой в твоем сердце. Но я твоя жена, твоя женщина, с которой ты можешь делить любую печаль, любую слезу и боль. Я позволила тебе полюбить меня настолько, что стала бежать бы за этой любовью. Уже который день тебя что-то тревожит. Скажи, не молчи, прошу. Он убирает её руку, юркнувшую под рубашку своей хитрой манипуляцией. Стал немым на время, не желая сначала ничего говорить, а потом врать. — Меня волнует лишь твой чуткий сон. Ложись обратно, я буду переживать, если ты перестанешь радовать меня улыбкой по утрам, — помог ей перелезть и опять оказаться лёжа на матрасе. Сам встал, якобы проверить закрыты ли окна.       «Ты не мог уйти далеко, вернёшься и не раз!» — промычал у себя в голове, уже вернувшись в кровать. Кёсем вновь задремала, свернувшись клубком. Мужчина накрыл их одеялом и стал пытаться уснуть.