Корай спал, пока день медленно сменялся вечером. Салиха кружила рядом с женщиной, а та никак не могла прийти в себя.
— Госпожа, вы так и не положили ни куска в рот, поешьте немного, я прикажу накрыть стол.
— Не стоит, сядь, угомонись, благо Хаджи ушёл к Гевхерхан заниматься бумагами, ваши наставления вдвоём я бы уже не выдержала, — она подперла рукой щеку, прикрывая глаза.
— Вы устали за сегодня, вам стоит отдохнуть, столько за день навалилось.
С балкона дул северный ветерок, обдававший дрожью, хотя это не волновало женщину. Дети занимали все её мысли.
Тёплые руки вновь и вновь накрывали плечи госпожи накидкой, в каждый подобный вечер. Так проходили дни, когда она ждала Мустафу домой, пока он был занят делами, проходили часы, когда Корай спокойно спал. Часто руки занимали фолианты, а то и вовсе, государственные письма. Всё время старушка была рядом, садясь подле.
— Скажи, ты знала? Что Атике так больна? Что Ибрагим сошёл с ума? — наконец, позволив слезам течь без остановки, подняла взгляд на Салиху.
— Госпожа, не больше вашего. Мне доводилось мало общаться с Пашой. Иногда слово за день, иногда два. Я видела, что он носит на себе тяжкий груз, но предположить не могла, что станет скрывать от вас.
— Ах, я тоже. Столько времени находиться в неведении, удивительно. Кажется, я поспешила доверять ему все свои страхи. Он ушёл, перевалив их все на меня. Я даже не знаю, что хуже: жить всю жизнь в борьбе или в один день поведать о том, что тебе снова придётся бороться против воли.
— Кёсем, твои дети живы, всех их, за исключением Мурада, ты видела. Да, Атике не на шутку приболела, Ибрагим не может побороть происки Шайтана, но вот Гевхерхан, сияет, как лучик света, Касым не дает повода усомниться, Мурад уходит в свободное плавание, — рука старушки погладила колено, обращая внимание на свои слова.
— Последнее пугает больше прочего. Я боюсь, что слова Ибрагима правдивы. Мурад может не пожалеть никого из наследных Шехзаде. Тем более, ни Кеманкеша, ни Абазы нет в столице. Так ещё и Фарья в скором времени может родить мне внука, — сейчас, эти слова кажутся такими странными, особенно, когда её младший ребёнок не так давно вкушал её молоко и уснул крепким сном.
— Ваш лев вырос, как вырастает любой ребёнок. Султан Мурад любит вас, иначе не позволил бы быть настолько счастливой. Однако, и вам нужно прислушаться к его счастью, поздравьте его с благой вестью, оставьте тревоги, уверенна, ничего не случится.
— Не знаю, Салиха, не знаю, — проговорила уже спокойно, прикрывая глаза, — скажи, пусть подготовят ужин и хаммам, я проведаю Атике и вернусь.
Массивный халат был накинут поверх плотного ночного платья. Покои долго стояли нетопленые, поэтому в них веяло сыростью, присущей этому дворцу уже долгие годы. Встала отвлечься, взяла что-то с тумбы, нанеся на руки. В большом зеркале вновь женщина с грустными глазами, но вечно молодым лицом.
В полумраке свечей только сейчас заметила небольшой красный след на плече, улыбнувшись сама себе. Сейчас больше всего желала бы высказать всё Мустафе, а потом найти в нём опору, просто снова уснуть в его объятиях.
Хотела бы опять найти его у кровати Атике рано утром, узнать, что ночевал в их покоях в ТопКапы или вышел на рынки с Мурадом. Слушать его бесконечные рассказы о походе, которые интересны ей меньше, чем новые пятнышки загара на его лице. Так хочется обернуться, спросив у слуг: «Паша ещё не появлялся?», или по привычке прилечь на тахте у камина, в ожидании, пока он нарушит дремоту, проводя лепестком жасмина по кончику носа.
День без него дался настолько трудно, что даже не ясно, как встретит завтрашнее утро.
— Не печальтесь, Паша бы не хотел, чтобы вы горевали. В конце концов вы знаете, что ваши дети рядом с Вами, вы можете их обнять, прикоснуться. Намного хуже, если бы они покинули вас, уходя далеко, в походы или же в Санджаки. Вы бы не могли навестить, не знали бы как они там, да и даже так, как сегодня.
— Мне всегда было интересно, что случилось с твоим сыном, где он, почему не помогает, почему не заберёт тебя к себе и не заботится, как подобает послушному бею?
Салиха пересела на место рядом с зеркалом, грустно вздыхая — воспоминания давались нелегко, проносясь перед карими глазами. Кёсем стала ей дочерью — не больше, не меньше. Кажется, она делила с лекаршей все печали из заботы, когда та помогала возиться с Кораем, как с внуком. Как бы ей хотелось прижать собственных внуков к груди, найти сына, узнать его глаза, но увы, мир не так тесен.
— Моя история не так проста, госпожа, — выдыхает, сталкиваясь с добрыми глазами правительницы, — Мы жили с моим первым мужем во Влёре, я носила другое имя, данное при рождении. Сама была из небольшой христианской общины, как и муж. Их осталось совсем немного, в основном все мусульмане. Правда, нам удалось родить прекрасных детей, мы долго жили хорошо, никак не нуждаясь в деньгах. Но однажды мой муж ушёл, ненадолго вышел из дома, мы почему-то повздорили с ним, нас тогда ещё заметил сын, Мустафа. Он долго сидел и ждал его, пока вернётся, я думала, что придёт, по-обычному, чуть выпивший. Никак не мог побороть эту привычку. Мустафа за этого всегда ругал, как-то по-детски отчитывал, но ему было тогда лет с десять от силы, сестре немногим меньше. Уже глухая ночь, в двери стучится мужчина, пришлось поднять сына, спящего на моих коленях, подойти. Этот человек притащил моего супруга под руку, тот уже был без сознания. Уж не знаю, кому перешёл дорогу, может просто перепил, но выходить мне его не удалось. Тот мужчина, назовём вестником, стал ухаживать за мной, я долго не соглашалась на брак, тем более, он хотел, чтобы я приняла Ислам, — Кёсем улыбнулась, понимая, как быстро девушки могут сменить религию и забыть дом ради покоев Падишаха, как сама забыла родину, когда полюбила мусульманина, — Потом случилось страшное, мне часто помогала знакомая, за небольшую плату она сидела с моими детьми. Её история была обычной. Осиротела, мать умерла при родах младшего брата, у бедняжки случилась горячка, а отец покинул через пару лет. Вот и выживала. Девушка была красавицей, а брат был ровесником моего сына. Так уж судьба сложилась, что мы оказались под одним крылом, хоть дети были и мало знакомы. Мой будущий муж уже тогда часто захаживал ко мне, на нас смотрели с осуждением, потому что я всё никак не хотела идти под венец. Часто он помогал и той девушке, только потом узнала правду, да и то, случайно. Один случай вынудил меня переехать, забрав дочь с собой, выйти замуж за того мужчину, оставив сына в корпусе янычар, — по морщинистой коже потекли прозрачные слёзы, не скрывшиеся от Валиде.
— Салиха, не стоит лить слезы, иногда, ради блага, нам приходится отказаться от собственных детей, мы никак не изменим этого, — из кармашка внутри халата, женщина достала платок, — Вот возьми. Что же случилось?
— Мой Мустафа, мой маленький Совёнок, он… он… — из последних сил старалась выговорить ту тайну, которую не раз старалась забыть.
Резкий стук в дверь и Хаджи влетевший в покои, пробегаясь по ним наверх к лестнице, не замечая двух женщин, мирно находившихся возле зеркала, нарушил рассказ Салихи.
— Хаджи! — шёпотом сумела выразить всё своё недовольство, рука огладила плечо сидящей рядом Салихи, а сама Султанша подошла ближе к провинившемуся слуге.
— Беда! Беда, Султанша моя! Султан Мурад, он отправил палачей в покои Шехзаде Мустафы.
Этого было достаточно, чтобы всё погрузилось во мрак. Не обращая внимания на внешний вид, да и на усталость, накатывающую пуще прежнего, женщина выбежала из своих покоев, мечась между комнатами сына и покоями Мустафы.
Длинные коридоры и холодные залы — она шла настолько быстро, что даже краска прилила к её лицу, повороты не кончались, пока она сама не раскрыла двери в покои, в которые уже лет пятнадцать не заходила в подобном виде.
Мурад, о её Мурад, как спокойно отдаёт приказы о казни, так спокойно в это время развлекается с хатун, подготовленной Гевхерхан. Светловолосая, похожа чем-то на Валиде в молодости. Теперь уже краска выступила от смущения. Ни разу не врывалась в покои сына столь поздно, да и не заставала его с девушками.
— Валиде? — вопрос повис в воздухе, пока женщина искала оправдание, — Я думал, вы покинули дворец, последнее время вы не любили оставаться здесь надолго.
— Выйди! — крикнула девушке, не поднимая взора ни на сына, ни на неё. Предпочла уставиться в какие-то каракули на столе.
Странные рисунки, комнаты, очертания которых давно знакомы. Кафес, покои дяди Мустафы, темницы. Всё пусто, всё в красных пятнах, не ясно от вина или от крови. Даже не решится спросить за это. Сейчас неважно.
Мурад невозмутимо стоит, накинув халат, ждёт, пока мать объяснится за такой визит. Да и так ясно, в такое время она собирается ко сну, Кеманкеш часто покидает ТопКапы на минут двадцать раньше, как раз чтобы застать её ещё не спящей. Сейчас просто не было времени переодеваться, наводить красоту. Конечно, этого приказа она явно не ожидала получить, тем более в такое время.
Дверь скрипнула и теперь терпению обоих пришел конец.
— Вы уверенны, что нам подобает разговаривать в подобном виде или у вас что-то срочное, не дай Аллах что-то с братьями или сёстрами? — не поворачиваясь начинает разговор, хотя прекрасно знает, что сейчас прожигает его спину взглядом, чувствуя лицедейство.
— Ты хочешь сейчас обсуждать наш внешний вид? Мурад! Опомнись! Что за необдуманные поступки? — подходит ближе, притягивая к себе за рукав.
Смотрится достаточно забавно: она сейчас без каблуков, без корон, украшений, простая и уставшая, дёргает его высокое тело на себя, призывая посмотреть.
— Валиде, оставьте меня! Не трогайте! Дядя давно должен был быть казнён, у меня будут Шехзаде, моя Фарья ждёт ребёнка, я имею полное право прекратить его муки! — вскрикивает прямо в лицо матери, пугая её.
От него несёт вином. Мерзко. Во что превратился её сын? Ответ прост — в пьющего Падишаха, который боится отдать распоряжение не ночью, чтобы ему не успели помешать.
— Мой Мурад, сынок, что же будет дальше? Ты казнишь Касыма? Может Ибрагима, который только и видит во снах свою смерть?
— Валиде, хватит, вы прекрасно знаете, что пока вы или мои братья не собираются занять мой трон — вы можете быть спокойны! — всё не угомонится и не сменит тон, — Они мои братья. Ваш муж ушёл в поход гарантией, что вы не положите тень на мою власть. Помните, что не смеете его подвести.
Она подходит ближе смотря в его глаза, заглядывая в душу, так похожую на свою. В хрусталиках виднеется Луна, какая отражается всякий раз, когда она боится неизведанного. Обычно она находит такую же в глазах Кеманкеша, тогда успокаивается, даруя объятия. Сейчас касается щеки, поглаживая пшеничную бороду.
— Мой лев, я обещаю тебе, что пока я жива, никто не посмеет занять свящённый трон османов. Он всецело твой, но Мурад, помни, каждый твой шаг под прицелом врагов. Казнь Шехзаде Мустафы лишь усугубит сомнения в тебе. Кто же будет тебя защищать? Ты остался один в столице.
Понятно к чему она клонит. Кеманкеш. Не может простить злосчастный поход. Конечно, кто же всегда защищает, кому она отдаёт лавры, кто спас его в ночь восстания Баязида? Он. Мать будет бесконечно благодарна ему, но никогда не забудет напомнить сыну, что без поддержки — Падишах не Падишах.
Тогда он со злостью отдёргивает руку от своего лица.
— Валиде, оставьте меня! Мне не о чем говорить! Он казнён и наконец свободен. Ваши поступки тоже могут поставить под прицел ваших детей, а сейчас оставьте меня, — шипит, указывая на дверь, — Поцелуй от меня Корая, — слышится у выхода. Успокоился.
Она улыбается, хотя чувствует себя более чем подавлено. Молвит: «Хорошо» и выходит, оседая по холодной стене.
Ужасный день, она не может больше прийти в объятья любимого, остаться в них до утра.
Медленно бредёт до покоев, находя там милую картину. Опирается на колонну, пока Корай радуется рукам Салихи, щекочущей животик, целующей маленькие ручки. Звуки, больше похожие для кудахтание для опытной мамы говорят о смехе малыша.
— Ох, мой сладкий, мой совёнок, ох! — голос кареглазой разносится по темным покоям, — Какой ты смешной, какой весёлый!
— Иди сюда, мой мальчик, — подходит ближе, утирая пару слезинок, забирая малыша, — Проснулся?
Салиха кивает, подходя к переноске. Там какая-то бумажка, свёрток пустой, явно долго находящийся в руках.
— Госпожа, что сказал Султан Мурад? Он казнил своего дядю?
— Да, покойный Ахмед меньше всего хотел его смерти, не желал никогда, чтобы он так закончил свою жизнь. Мой Мурад прав, я обрекла его на страдания в той комнате, может это даже лучше, но меня волнует другое. Мурад так отчаянно старается доказать, что он правит сам, что готов лишить меня любого влияния, хочет, чтобы я сидела и молчала. Я никогда не смогу закрыть глаза на то, что он творит без какого либо моего мнения. Я боюсь, что пока нет Кеманкеша, который может хоть как-то на него повлиять, он казнит и моих сыновей.
— Он хочет, чтобы вы его увидели, госпожа, хочет, чтобы знали, что он тоже готов стать для вас опорой, но не может найти способа показать этого. Главное не подвергайте его сомнениям, будьте рядом, как были все годы до.
— Спасибо тебе, — садится на простыни, укладывая подле сына.
— Я нашла это в люльке, не знаю, что уж значит этот листок, но выбрасывать не стала.
Пустая бумажка. Это их игра «Поднеси к свече».
— Спасибо, я хочу побыть одна.
Со слабой улыбкой проводила лекаршу из покоев, поднимаясь к тусклому свету.
— Твой отец когда-то достал тюльпаны зимой, принес жасмины в начале весны. Этот человек умеет удивлять, уж поверь. Дай Аллах ты будешь похож на него, — укачивая одной рукой ребёнка, она поднесла лист к источнику света, замечая, как проявляется каемка надписи с характерным запахом.
«Nishani kërkoi për një kohë të gjatë, por këndoi një këngë. Ai eci larg, shumë larg dhe këndoi një këngë.
Ju do të më gjeni, siç gjeta karficën, në trupin e motrës time të vrarë. Do të të jap tre muaj. Ju do të zhdukeni pas kësaj kohe, ose unë do t'ju ndihmoj. Mos harroni, gjaku i familjes sime është në duart tuaja, mama buf.»
Албанский — его родной язык, но только как же он написал на нём, ведь говорил, что не помнит? Ухмыльнулась, перекладывая засыпающего мальчишку в резную кроватку. Руки прошлись по стеллажу, ища в полумраке книгу. Последние месяцы Кеманкеш оставался здесь ночевать, так что, вероятно, где-то припасен словарик. Длинные пальчики перебирали книги, пытаясь найти хоть что-то нужное. Наконец, маленькая книжечка с толстым переплётом оказалась в кистях.
«Ты хочешь поиграть, Мустафа?» — промелькнуло в мыслях, когда садилась в кресло, напротив трескучего камина. Ночь проходила медленно, пока графит делал заметки на бумаге, пытаясь составить предложение.
— Ничего не выходит. Аллах помилуй! — шикнула, оторвавшись от бумаги. Нужных слов то не находилось, то они были в другой форме.
Никогда прежде не пыталась так быстро разгадать слова на чужом языке. Корай тихо спал в своей кровати, иногда, чтобы отвлечься, подходила проведать и его. Он сопел с таким серьёзным лицом, с каким обычно муж дремлет в кресле за чтением книг.
Прошёл ещё час, ничего не выходило. Больше не может смотреть на бесконечные непонятные слова, пытаясь оставить затею до утра. Корай как раз проснулся, так что остаётся мирно наблюдать за солнцем, которое ало виднеется на горизонте, медленно поднимаясь и озаряя покои. Часы уже перестали казаться такими бесконечными, а усталость валила с ног женщину. Кровать, подготовленная служанками казалась такой неродной и холодной, что заснуть в ней удалось, только когда в тумбе нашлась какая-то рубаха, насквозь пропитанная Пашой.
Утро не заставляло себя ждать, но вот главные гости дворца ещё спали. Женщина застала истинную хозяйку ТопКапы с крайним умилением: она утыкалась губами в волосы маленького совёнка, который, как показалось, опять заснул только утром. Ласковые руки подняли мальчика, чтобы дать его матери полноценно отдохнуть и переложили в его кроватку. Рядом на кресле были разброшены какие-то бумаги, подняв одну, она невольно улыбнулась, заметила знакомую пропись. Бегло пройдясь глазами — не поверила. Уж больно знакомой оказалась песенка, а то, что описывалось в послании — больно отдавалось в сердце день за днём. Это была та рана, которую она хотела забыть.
«Крот долго искал, да песню напевал. Далеко-далеко шагал, да песню напевал.
Ты найдёшь меня, как я нашёл брошь, на теле моей убиенной сестры. Даю тебе три месяца. Ты исчезнешь по истечении этого времени или я тебе помогу. Помни, кровь моей семьи на твоих руках, маменькин совёнок.»
Ноги пошатнулись, а тело прижалось к стене. Это её мальчик, её Мустафа, тот, которого она потеряла много лет назад, чьи глаза искала, чьих детей бы мечтала назвать внуками. Глаза прикрылись, вспоминая как он напевал её колыбельную, как добро улыбался. Руки затряслись от боли воспоминаний, а тихий всхлип раздался по покоям.
— Дети, родненькие, я сейчас приду, — кричит в даль громко играющим во дворе детишкам.
В доме пусто и зябко, но слышится треск камина. Заботливая мама улыбается. Её старший сын, её опора — уже натопил камины для хаммама и для комнат. Мальчик был смышлён не по годам, а после смерти отца, и вовсе, стал походить на юношу, которому совсем не интересны больше детские игры.
В комнате подозрительно тихо, уже поздний вечер, может даже ночь. Камин там кряхтит догорающе, похоже сын устал и утомился. Заходит, чтобы проверить как он. Тот обычно засыпает с книгой в руках, а телом в кресле, морща нос, и закрывая вещью грудину.
Увиденное повергает в ужас. Девушка кажется незнакомкой, пока на теле не замечается брошь. Такая была только у одной во всей округе. Бора. Та девушка, которая присматривала за братом с сестрой, ту, которую последние месяцы так не любил Мустафа.
Пол мокрый, а девушка не дышит. Это кровь. Не менее испуганный взгляд матери касается лица мальчишки. Тот потерян, кажется, мало понимает, что произошло. Весь в крови, точно убивал её несколькими ударами. В руках кочерга, с которой капелька крови падает на пол.
— Мой мальчик, Мустафа, мой совёнок, что же ты натворил? — девушка подбегает к своей маленькой копии.
Кусок металла звонко падает на деревянный пол, когда тёплые руки заключают в объятья мальчишку. Его тело беспрерывно трясёт внутри крепких объятий женщины. Она ещё так юна и молода, но, кажется, постарела сегодня на тысячу лет.
Руки, кончики пальцев которых в крови, оглаживают лицо сына, убирая непослушные волоски. Тот не понимает, не смотрит на неё, только видит каёмку света, которую открыла мать, приходом в комнату.
— Мамочка? — по-детски несвойственно спрашивает.
— Мой совёнок, мальчик мой драгоценный, ты уедешь, слышишь? Ты уедешь и забудешь то, что сделал сегодня. Через три месяца я найду тебя, честно. Ты станешь воином и забудешь, что произошло сегодня.
Стоя на коленях, чувствует, как они мокнут. Она утыкается лбом к голову сына, смотря на него в последний раз. Крепко-крепко зажимает в объятиях, стараясь в тысячный раз запомнить его родной аромат.
— Тётя Эра, а где моя сестра? — чуть более детский голосок звучит за дверью.
Они разрывают свои объятия, и женщина пропадает за ширмой, быстро меняя тряпки на новые.
— Не знаю, милый, похоже, что уже ушла домой, погоди, я тебя к ней отведу, — врёт, смотря на убитую девушку
Усиленно оттирая кровь от рук, выходит, как не в чем не бывало. Внутри всё рушится, подобно мостам. Её сына для неё больше нет. Ей придётся его забыть, только бы он жил.
Уже у дома видит своего ухажера. Мальчик радостно уходит к себе, думая, что дома кто-то его ждёт.
— Мустафа, осторожнее! — кричит в след. Теперь это имя сплошная боль. Два мальчика, которые даже виделись редко, не то что дружили, так случилось, что сегодня оба оказались в одном доме. Оба осиротели, но один при живой матери.
— Эра! Ты расстроена? — отзывается молодой человек.
— Аргон, ты всё ещё готов жениться на мне?
Как много месяцев пыталась забыть мужа, как много лет теперь придётся забывать сына. Её маленький совёнок больше не сможет назвать её мамой, не будет знать имени и не найдёт её дома за изготовлением отваров. Начинается новая страница истории, из которой медленно и верно будет стираться её сын, ровно, как сегодня она будет убирать следы его страшного поступка.
Руки затряслись больше прежнего, ища следы крови той девушки, будто опять пережила тот день. Подбежала к люльке мальчика, ища на его локотке забавное созвездие из родинок. Невесомо отодвинула рукав детского кафтанчика. Оно есть. Это её внук, её кровь и плоть. Фаланги теперь с большей нежностью позволяют погладить тело мальчика, а слезы идут градом. Солеными губами касается рук, лба Корая.
Язык не поворачивается сказать «я твоя бабушка», хотя, кажется, она ему стала роднее многих в этих стенах. В забвении выходит из комнаты, приходя в себя. Её сын — главный человек империи, тот, о ком ночами плачет правительница Османов. Её маленький Совёнок вырос, стал так высок и горд, так добр и честен. Не может назвать себя его матерью, не сможет и сказать об этом никому. Но отчетливо понимает — её единственное продолжение в опасности.
Быстрее обычного одевается в привычный дневной наряд, отдавая поручения служанкам. Когда Кесем Султан проснётся — вопросов об отсутствии Салихи быть не должно. В своей комнатке также быстро начерчено короткое послание, приложенное к письму.
Ноги семенят до недорогой кареты, а руки уже трясутся. Суматошно заходит в дом, который покинула день назад. Сразу находит нужную дверь, в которую непрерывно стучит, пока её не открывают.
— Ты говорил, что у тебя есть связь с Пашой?! Сможешь быстро передать послание? — вздымает локон серых волос, выбившихся из быстрой причёски.
Признаться, к нему давно не приходили женщины под утро, да ещё и с таким рвением.
— Смогу, конечно, но в чём срочность, Салиха Султан? — притворно язвит, даже понимая, что ей не до этого.
— Господин Явуз, сколько вам лет, раз ведёте себя как мальчишка?
— Тогда я требую объяснений, зачем же мне отправлять Паше, к примеру, вашу прихоть?
Теряется, понимая, что язвительный старик отставать не собирается.
— Это просьба его жены — Валиде Кёсем Султан.
