Герой её снов — истинная боль для окружающих.
— Как… — делает значительную паузу, припоминая события последних дней перед болезнью, — А вы, Валиде, вы как? — продолжает только бы прервать собственный ступор боли. — Дорогая, уже много времени прошло, я тоже хорошо. Да, роды — совсем не лёгкое занятие, но, надеюсь, что твоя душа когда-нибудь тоже так полюбит, что ты решишься пройти и через это, — её душа уже кричит о любви. Жаль, что напрасно. Она страшная, тайная, никак не имеющая даже маленького шанса. Никогда не познать того счастья, от которого светится лицо матери при одном упоминании своего маленького сына. На душе становится так гадко, от того, что она полюбила не того человека. Силахтар — верная смерть. Даже сейчас понимает, что нет там никакой любви. На душе тяжело от того, что ею пользовались, пока темные глазки горели ярким пламенем влюблённости. От которой хочет отказаться и откажется… — Не сочтите за дерзость, но я хотела бы отдохнуть, Валиде, — девушка отворачивается на бок, закрывая себя от матери, которая, кажется, трепещет любовью к ней. Той, которую всегда знала Гевхерхан, которую до сих пор так любит и ненавидит Мурад. Могучие крылья Султанши сейчас спешат защитить её печальный образ от всех невзгод. Правда, ради своих детей Кесем готова разбиться о скалы, поймать любую стрелу. Но только вот Атике надо об этом попросить. Как же погано её душе от своих же поступков. Когда матушка глядит с такой любовью, светловолосая не может и взгляда поднять, пожирая себя краской смущения и вины. — Хорошо, дочка, я зайду позже. Тихие шаги вновь погружают зашторенные покои в тишину. Мысли гложут женщину, как бы она не пыталась отвлечься. — Гевхерхан, кто эта хатун? — вопрошает, видя давольно знакомые очи, но никак не припоминает, кому они принадлежат. Лицо закрыто, а сама девушка пришла в покои позже, чем Валиде Султан. — Это, Валиде, это одна из целительниц, помогает с травоварением, насколько известно. Вы поникли, что Атике уже успела вам сказать? — теряется, недовольно окидывая Марию. Опять так складываются обстоятельства, что Повелительница застаёт эту девушку. — Ничего, дорогая. Твоя сестра совсем на себя не похожа. Я переживаю за неё. В ней как будто что-то потерялось после болезни. Будто жар забрал пылкость её характера, — бормочет, проходя сквозь гарем своей привычной походкой. Внутри отнюдь не так стойко, как внешне. Девушки от одного её шага склоняют головы, но она не обращает внимания на этот привычный жест. — Валиде, дайте ей время, она должна побороть свою хвору. Многое изменилось, не держите на неё обиду. — Гевхерхан, что за девушка вчера вошла в покои нашего Правителя? Где она? Много времени там проводит? — меняет тему, всё же заостряя внимание на наложницах. — Фариде. Покладиста, умна, брат сам её выбрал. Она служила у Атике какое-то время, вот и заметил в один из приходов к ней, — видит ухмылку матери, когда та наконец продолжает свой ход, поднимаясь к балкону внутри гарема. Фариде — имя мусульманское, девушка уже приняла Ислам, да и явно подалась на милость Мураду. «бриллиант» или «единственная» — такого мало кто удостаивается в гареме. Дай Аллах, она затмит Фарью, может даже надолго. — Он часто принимал девушек, если верить расходным записям. У них с Фарьей не всё гладко, скажи мне? — посматривает на красавиц внизу, замечая среди них и законную супругу сына. Та радостно ест сладости, восседая на подушках. — Султан после рождения брата изменился. Не ведаю причины, но месяц назад Фарья впала в немилость, стала меньше ходить в покои, реже видеться с нашим Повелителем. Тогда же появилась Фариде, да и другие хатун. Иногда меня пугает его тяга к женщинам, Валиде. Та девушка — единственная, что смогла остаться больше, чем на одну ночь. — Благо, что смогла. Моему Льву не пристало отчитываться перед тобой, дочка. Пусть довольствуется девушками в свою угоду. Дай Аллах, скоро я буду нянчить внуков, — глаза отводятся в сторону одной из идущих служанок. Становится ясно, что теперь пришло время нянчить сына. Корай решил озарить покои своим плачем, требуя материнские объятия.***
— Молчи, нечестная, почему сразу не сказала, что супруга Паши — Валиде Султан? — кличет Явуз, второпях подгоняя седовласую женщину. — Султанша просила не говорить, больше всего ценит верность, которая проходит испытание властью, — вздымает палец вверх, заходя в свою комнату вместе с садовником. В думах отнюдь не тихо, а терзающе громко. Не понимает, как могла не распознать, не заметить ничего родного с Мустафой. Может просто взор был так затуманен, ведь сердца их всё чувствовали и раньше. Тот добрый взгляд, присущий её Совёнку, совестливость, доброта — всё оно обещало напомнить о временах во Влёре. Пока пожилая женщина рылась в своих вещах, старик что-то бубнил себе под нос. Недовольно ухмыльнулась, когда послышались очередные пререкания: — Явуз бей, я бы на вашем месте не разглагольствовала, всё же вы теперь знаете, что работаете в доме правителей мира, а не простого военного, например, — повернулась, достав то, что нужно. В руках оказались две старые детские игрушки. Обе бережно вышивались и хранились руками этой женщины. Иногда, готова была бы отдать жизнь, только бы эти частички, насквозь пропахшие детскими ароматами, оставались с ней. Это её единственное напоминание о доме, о былой семье, где дружно и громко отмечались праздники, тихо проходили вечера и весело звучали детские песни. Где её Совёнок таскал на ручках маленькую сестру, её Совушку. Слезинка падает на щеку стекая по ней к шее, заставляя стариков прекратить разборки. — Салиха хатун, я в толк не возьму, что с тобой сегодня? Для чего Валиде Султан требовалось столь скоро отправлять письма? — подошёл к отпрянувшей от вещей женщине. — Эх, бей, если бы я могла тебе сказать, если бы хоть кто-то мог узнать о моем горе… — твердит, утирая слезы, зовя за собой на выход, понимая, что выдаёт себя, — Валиде Османов в разлуке с мужем, что ещё могло произойти?! Это не мои дела. — Да ну, что вы, Султанша, — язвит, пытаясь разрядить обстановку, — Я честный человек, знаю, что есть у меня и пороки, как любой купец — безбожно жадный до денег, да и скряга я, ужасный, но… — тёмные карие встречаются с ним на долю секунды, когда он видит в них радость, смешанную с грустной надеждой, — я… я умею слушать людей, — робеет мальчишкой, сумев понять сколько боли видит в этих алмазах души. Чистой. — Кёсем Султан вернётся во дворец не раньше, чем через несколько недель, не запускайте сад, господин. Напомню и про пруды, пусть воду вычистят, мосты подлатают, вся природа остаётся на вас, — откладывая тряпичную куклу в сторону, забирает с собой вышитого крота, с глазками-бусинками. Около тридцати лет назад…«Nishani kërkoi për një kohë të gjatë, por këndoi një këngë. Ai eci larg, shumë larg dhe këndoi një këngë. Крот долго искал, да песню напевал. Далеко-далеко шагал, да песню напевал.»
— Мама, я хочу, чтобы Мустафа спел, где он? Опять ушёл гулять допоздна? — девчушка никак не заснёт, всё мается вопросом. — Совушка, твой брат уехал, родная, больше он не споёт тебе, — убирает плюшевого крота в тумбу при кровати, а куколку кладёт рядом с малюткой. — Почему? Он обиделся на тебя из-за дяди Аргона? Он же не хотел, чтобы тот стал нам папой? — чёрненькие глазки уже слипаются, но их обладательница всё же наивно задаёт вопросы. — Он никогда не будет тебе папой, Совушка, твой папа всегда смотрит на тебя с неба, он такой один, засыпай, — целует маленький лобик и выходит из тёмной комнаты, пока горло окончательно не сгубила удушающая пелена. Со скрипом дверь второго этажа закрывается и женщина теряет опору, падая со всех сил на пол. Руки бьют древесину, глухой стук раздаётся по всему дому. Капли вскоре беззвучно образуют лужицу, а нежная кожа соприкасается с пылью. Безмолвно лик её теряет цвет, тогда как веки ещё горячи. — Мой мальчик, Мустафа, мой Совёнок, что же ты натворил… — истошно шепчет, прикрывая глаза на холодном полу. Тяжелые шаги мужчины еле доносятся до неё. Они в миг ускоряются, видно, заметил её. Теплые руки подхватывают её плоть, согревая в своих объятиях. — Салиха! Дорогая, ну же, открой глаза, Салиха! — кличет, на что она слабо открывает веки. Она просто устала, не больна. Сломлена, не более. Всего-то. — Не называй меня так, Аргон, я уже говорила. Это не моё имя, — примыкает телом к перине, не желая ничего больше, чем заснуть. Перед глазами только картинка счастливой семьи: дети посередине их ложа, покойный муж на том краю. — Как прикажите, Эра Султан, благо, хоть глаза открыли, зачем ты так меня пугаешь? Ну уехал твой сын, и уехал, вернётся же! — по-доброму поглаживает щеки, причитая в привычной манере. Так ядовиты его прикосновения, словно раны на лице раздирают, а не тянутся подушечками пальцев. Он улыбается, а она только содрогается, поднимаясь на локтях. Её душистый аромат трав вперемешку с лилией, он вдыхает его обстоятельства, чтобы уметь увидеть этот силуэт даже среди ночи. — Ты пойми, дорогая, я бы никогда не женился на тебе, если бы не любил, не готов был бы принять твоих детей. Но ты, вот ты не готова принять: согласилась выйти замуж, но не делишь со мной ложе, к дочке не подпускаешь, дрожишь от моих прикосновений, что же с тобой? Ты же меня не любишь, верно? — опускает глаза в пол, улыбаясь горько. Весь месяц живет с мыслью. Давно потерял надежду, может увлёкся другой, но когда сама, своим ртом, произнесла: «Ты всё ещё готов жениться на мне?», то поверил. Верен стал каждому вздоху, смотря как она угасает. Боялся в первую ночь даже прикоснуться, она как куколка из фарфора: хрупкая и очень маленькая. В глазах не видел того огня, каким смотрела на даже умирающего отца своих детей. Сколько не пытался — никак не прижмётся к его плечу, не обнимет, не встретит радостью. Сегодня привиделась юная соседка в полумраке пивной, вспомнил её красоту, как возжелал, пытаясь забыть Эру, как она бесследно пропала. Терпение закончилось — сегодня он пьян и голоден по женскому телу. Хочет развести огонь в глазах жены, чтобы не забыла, чтобы знала, за кем она замужем. Да, он любит, но любовь должна быть разной. — Аргон, послушай… — накрывает ладонь, обращая его взор на себя. — Я не хочу слушать, — как срывается с цепи, словно подменили. Резкий запах алкоголя из ближайшей лавки прёт прямо в нос. Чуткий ранее мужчина набрасывается на неё, как зверь на свою жертву. Не ощущает никакой взаимности, только наваливаясь на неё своим телом, пытается целовать, ублажать, но каждым прикосновением испепеляет. Она не льёт слёз, не хочет будить своё сокровище. Мирно терпит его издевательства, которая любая другая назвала бы любовью, она сама выбрала стать его женой. Перина под телом кажется холоднее пола, а руки — её удавкой. Тело изнывало от неприятных ощущений, когда наконец-то почувствовало конец мучений. Он шумно выдохнул, ложась рядом, а вот она никак не хотела открывать свои глаза. — Вот теперь ты моя! — прижимает к себе, так, чтобы чувствовала его запах, дышала только его потливым винным запахом. — Аргон, прошу, сохрани мою тайну, я во век буду тебе доброй женой, обязанной, только выслушай и пойми меня, — вся до боли сжимается, иссушая слезы на лице. <i>Она будет сильнее. Теперь уже навеки Салиха выпутывается из объятий, возвращая на места потрепанную ткань. Чувствует себя использованной грязной девкой в таверне, смотря на украшение на ставни зеркала, подаренное первым мужем. Теперь она предала его, не сумев сохранить сына, теряя свою гордость. — Мустафа не вернётся больше, и мы уедем скоро, не оставляя следов. Если ты будешь со мной, я буду покорна и верна, — садится на краешек кровати, потупляя взгляд в пол. — С чего вдруг такие спешки, родная? — её лицо кончится в гримасе отвращения от последнего подчеркнутого слова. — Месяц назад пропала Бора. Тогда же уехал Мустафа. Но… Аргон, Бора не исчезла. Мустафа убил её, — последнее шепчет, чувствуя, как мужчина соскакивает с кровати. Лучезарная девчушка, юная, носящая его брошь, которую однажды сделал для возлюбленной, да только Эра не приняла её, как обычно холодно отвергая ухаживания. Теперь эта Эра говорит, что её сын пошёл на такое. — Этот маленький подлец? Он убил её? Ты же поэтому согласилась выйти за меня замуж? Поэтому отправила его отсюда? Только чтобы следы скрыть? Да будь проклят, этот твой Совёнок, — пыхтит, собираясь второпях. Она поднимается за ним, ноги неприятно дрожат, а руки буквально трясутся. Хватает его за рубаху, заглядывая в глаза так жалостливо. Её карие отражают Луну, которая полным светом подсказывает дорогу путникам этой ночью. — Нет, Аргон, нет. Мустафа — наша тайна. Наша с тобой, — руки залазят под рубашку, ощущая мерзкий пот. Сама им покрывается от испытываемого унижения, — Если любишь меня — сохрани. Тогда большей отрады не будет, чем зажить с тобой мирно, на другом краешке земли. Родить тебе родного сына, заниматься любимым делом. Быть рядом с тобой, — слова ловко обуздывают гнев мужчины, а телесное желание двигаться пропадает, когда она кладёт голову ему на плечо. Внутри зажигается пороховая бочка, когда понимает, что подобные слова говорились и первому мужу, понимает, что безбожно врёт. — За что тебе наказание в лице этого ублюдка, Эра, — когда пытается противостоять его словам, то чувствует только его сильную руку на своих чёрных волосах, кажется, там появились первые седые волоски. Стук в дверь, настойчивый, пронзающий ужасом и страхом, поражающий настойчивое желание забиться в угол, превратиться в того крота, который был любим её мальчиком. Глаза мечутся по её личной комнате пыток, озаряемой светом лунной ряби. В глухой темноте, кроме настойчивой барабанной борьбы с хлипкой дверью, теперь слышен и детский плач. — Аргон, пусти меня… — наконец появляется повод уйти, только вот он останавливает. — Иди к ребёнку, с тобой потом поговорим, — отрезвляется не только от вина, но и от её любовных рек. Мужчина резво спускается вниз, раскрывая нараспашку дверь в дом. Она с ужасом приоткрывает комнату Совушки. Малышка хнычет во сне, явно просыпаясь от таких громких тугих звуков. — Дочка, родное сердце, я тут, спи, — садится на кровать, поднимая малышку на руки, головой девчушка касается груди матери, сонно утыкаясь в неё и похлипывая во сне. Низ живота изнывает под тяжестью маленького тела, неустанно напоминая о той мерзости, которую себе позволил поддавший муж. Тело исступленно покачивается, пока прислушивается к шагам внизу. Уже не знает ничего, понимает, зачем так резво ломились, что могло случиться. Худощавые ручки, сейчас поглаживающие волосики дочери, не могли далеко и надежно спрятать труп девицы. Видимо, чей-то выводок или стая собак, коих держит старик в местной псарне, нашли тело Боры в ближайшем овраге. Пеленой застилается взор, заставляя кисти перестать держать малютку, они снова обогряны кровью. Вязкая, словно смола, никак не стечёт вниз, заползая под ногти, проникая под кожу. — Мужик, нам многого не надо, пойти посмотреть дом, дело срочное, — хмельной бас разносится по коридору небольшого строения. — Да, товарищ, ты же знаешь, не обидим, да и зачем молодожёнам мешать, мы так, больше для главного. — А в чём, собственно, дело, друзья? — показывает знакомым, что стоит говорить тише. — Та, девка была, из сироток, ещё с братом жила, за два дома отсюда. Должен знать, Эра… Салиха, ходила к ней, дружили они, вроде как, — непутёвый всё разглагольствует, никак не перейдя к сути. Аргон только качает головой. — Цыц, помолчи хоть с минуту, болван, — опять бас слышится до самого верха, — пропала несколько недель назад, мальчишка, Мустафа, брат который, вместе с ней исчез почти сразу. Вчера девицу нашли, ужас, что с телом случилось. Били, чем-то горячим, всё тело в корках, да клеймах. Такой пушинке многого не надо. А вот мальчишки нет. Так вот и ищем, куда податься мог, да и дома смотрим, вдруг, что заметим, — старший пересказывал байку всё дольше, будя своим голосом даже кур в дальнем курятнике, его помощник неторопливо заглядывал в комнатки, пока не начал проделывать шаги к лестнице Женское тело задрожало, крепче прижимая дочку, словно последний раз она вдыхала чудный аромат, называемый детской невинностью. — Мужики, не будьте дураками, не пущу я вас дальше среди ночи, — рука остановила, не пуская наверх, — У меня жена только дочку уложила, да и нечего тут Мустафе этому делать. Идите с богом, завтра вернётесь, хоть волков ставьте у дома, не убежим же. — Аргон… — Идите, я сказал, не пущу посреди ночи, что удумали, — она облегчённо выдыхает, когда слышит эти слова. Забывает всё, что произошло — она действительно его жена, должна быть ей во всех делах, делить всё. Иначе — только по любви. Тогда «должна» стирается из этого мира, появляется только «хочет». Он хочет стать ей мужем, хочет быть ей опорой. Сохранил тот грех. Глаза начинают слипаться, ложась вместе с дочкой на бок, уходит в сны. — Салиха, завтра же уедем, узнаю только, что общаешься с этим ребёнком, то убью и тебя, а дочь выгоню на улицу, как ты прогнала того бедного мальчика, бог знает, что ещё ты сотворила этими руками, — знает, что она ещё не спит, поэтому своими словами навешивает ей удавку на шею, ведь теперь он тоже в этой кабале. Руки тепло и нежно накрывают девочек покрывалом, будто их хозяин только что не игрался жизнями. Похоже, такова теперь будет их реальность. Но что делать с его болью по Боре? Она была лучиком, который смог затмить даже Эру, а теперь он — отчим её бесчестного убийцы…</i> Выйдя из воспоминаний, Салиха вздрогнула. С того момента больше её не звали в шутку «Султанша», до вчерашнего дня. — Я понял тебя, хатун, но может, — прерывает, в который раз, теперь жестом руки. — Я не буду здесь с тобой беседы водить, лучше скажи, ты не просто так на Пашу стал работать, многое знаешь, чего тут не знает никто? — замотал головой. Она вышла также резво, как день назад поднималась по лестнице. Будто ей двадцать. Опять ловит себя на заворожении, отдёргивает. Странное чувство. Карета быстро успевает подъехать к ТопКапы, откуда уже встречает её Ага. Хаджи Ага. — Салиха, беги, пока голову не потеряла. Кёсем Султан злая, что б черти подрали тот листок, который она потеряла. Беги, дорогая, — дружески хлопает её по плечу, помогая выйти. Утро уже прошло, день подходил к концу. Ошарашенная женщина, как ошпаренная семенила по коридорам Обители династии. Листок. Ходуном ходили мысли, билось сердце как нельзя сильней. — Проходи, — буквально залетает, понимая, что в таком возрасте пробежки по дворцовым залам — не такая уж и легкая работа. — Султанша, прошу простить, не предупредила, вчера мы уехали в спешке, я не смогла раздать поручения хатун, да и лично отобрала для вашего сына вещи, не дай Аллах девицы ещё напутают что-то, — слегка запнётся разок, второй, вызовет её привычное недовольство в таком-то раздражении. Парочка аг заносят сундуки, которые отнюдь не интересуют. Глаза порядком подустали от волока бумаг. Благо, Атике лучше себя чувствует, но другие дети тоже не дают покоя. — Вчера, ты достала какой-то листок из пелёнок, помнишь? Сегодня весь день прошёл в неумолимой суете, дети разрывали на части от старшего до самого младшего. Тот не спит, лежит в кроватке агукая, ждет, пока мама его закончит бесконечную возню. Гаремные бумаги уже непривычно заваливают стол, отогнаны слуги куда подальше, пока копится злоба на саму себя. Какой беспомощно жалкой стала, стоило только вновь пустить в думы мужчину. — Конечно, госпожа, вам же и отдала. Дальше уже вы распоряжались его судьбой, — руки без позволения поднимают ребенка. Он совсем не против, видимо, чувствует родство. — Салиха, не дури меня, ты пропала, листок пропал; всех опросила — единственный, кто заходил в мои покои, опять же, ты! Так может всё же объяснишься? — с нажимом отодвигается от стола, подходя ближе. Между ними давно нет той грани, которая всё равно остаётся с Хаджи, например. Она лукаво смотрит на внука, отчётливо вспоминая себя с Мустафой на руках. Свет ещё озаряет покои, когда мать подходит ближе. Руки ложатся на плечо, затем поверх утыкается и голова. — Я его потеряла и теперь пытаюсь обвинить весь свет в том, что он пропал, — переменяется, выходя из того гнева, в котором прибывала. Так стоят с минут пять, пока она не поднимет жалостливый взгляд, которым смотрела в детстве на матушку, когда излишне нагрубит ей или провинится. Так не смотрит ни на одного человека во дворце. — Не отчаивайтесь, может быть, просто не судьба или он вовсе не вам предназначен, вы не думали? — тихо спрашивает, — Паша ведь не знал, что уйдёт так скоро, да и люлька была подготовлена совершенно новая. — Что ты хочешь сказать? — Султанша, возможно, что этот лист — случайность, или вовсе личная записка Паши. Не думаю, что он стал бы подобными способами оставлять вам письма, как мне знается, с детства был знатным выдумщиком, не повторяя дважды свои задумки, — до сих пор не может поверить, что ребёнок в её руках — мальчик, роднее которого нет, уже не будет. Материнские руки с грустной улыбкой их обладательницы касаются малыша, поглаживая волосики, а бабушкины придерживают головку, которая ещё не настолько окрепла. Она с ним от первого его вздоха и до последнего своего. Чётко видит в этих глазках его отца. Такие же чистые, невинные, похожие на огромные глаза сов, вылетающих из своих гнёзд на закате, кой сегодня освещает небо. Он медленно опускается на город посреди тяжелого дня, майские дни уже достаточно теплые, чтобы выйти в сад и срезать первые цветы, но, увы, времени на это совсем нет. — Курчавые облака, как картина, нарисованная искусным мастером на холсте, удивительное явление. Думаю, вашему супругу ещё не раз придётся пережить вместе с вами потерю нужной бумаги, не заостряйтесь на этом, — в ответ малышеские губки мямлят вместо матери, — да, и ты посмотри, красота какая. — Он совсем ручной стал, не может никак в кровати лежать, — на это Салиха лишь плечами пожимает, выпуская улыбку. — Дорогая, вы будто в первый раз матерью стали, сами же знаете, что бывают разными, очень привязанными. Мне кажется, что чаще всего это говорит о большой связи между родителями. Чем дальше один из них, тем больше ваш мальчик это чувствует и хочет быть всегда с вами, — её глаза источают небывалое доверие. И правда, чувствует. Позже сидят на балконе, Корай уже сомкнул глаза. Тёплый чай со сладостями, молчание, нужное обеим. Темнота опускается на город. В руках одной — книга, как бы не уставала от букв, чтение остаётся большой страстью. У другой — игрушка. Кёсем всё посматривает, да не понимает, что же так прельстило в этой тряпичной куколке. Интерес превышает: — Ты сама это сделала? — с некой неловкостью книга оказывается на столике, а игрушка в руках Валиде. — Да, много лет назад, сын очень любил её, потом она осталась у меня, не знаю, вспомнит ли, если увидит, но… — Ты так и не рассказала, что с ним, где он сейчас? — прерывает, вспоминая разговоры. — Вероятно, как и ваш супруг — защищает государство, — по-доброму лукавит, всё ещё не в силах признаться себе в родстве, — Простите, но ваш сын очень мне дорог. Я привела его в этот мир, не представляю себе спокойного сна, если не убежусь в том, что у него всё хорошо. Мне не стоит этого делать, но я хотела бы отдать эту игрушку ему. Голубые глаза поднимаются, мирно принимая её просьбу. Никогда не оставалась равнодушной к жестам доброты от простых людей, потому и считалась покровительницей бедных. — Я мечтала сохранить эту вышивку для своего сына, когда он вернётся ко мне, позже для внука, у меня есть подобная, оставшаяся от дочери, но, думаю, кукла Совёнку ни к чему, — госпожа даже не придаёт значения, что вчера ночью долго разыскивала строчки про крота. Видит лишь искреннюю любовь, как мать, как бабушка. Для женщин потерявших мужа, есть имя — вдовы, для дочек, потерявших родителей, тоже. Это сироты. Но вот у матери, потерявшей ребёнка, звания нет. Эта боль проходит с тобой сквозь года, сколько бы детей не появлялось на свет, сколько бы не оставалось в живых. Кёсем будет всегда вспоминать своего первенца, чью жизнь отобрал брат. Эта женщина будет вспоминать и многочисленных внуков, которых забрали в свои объятия болезни проклятого дворца. Безустанная мать не сможет заполнить тоску по своему ребёнку никем другим, но всегда будет крайне трепетна ко всем окружающим её малышам. Они обе не смогли предотвратить неизбежного, старались, бежали, пытались спасти, но в итоге потеряли. Никогда впредь они не заговорят о потерянных детях. Возможно, эта женщина так и не назовёт высокого мужчину, управляющего империи, доброго мужа, своим сыном. Может и внука будет называть так только про себя. Эта игрушка останется засыпать на месяца в кровати мальчика, рождённого в первую весеннюю ночь, пусть он вырастет с ней, будет играться, когда подрастет, показывать братьям и сёстрам.***
Как и поручил Кеманкеш, раз в неделю в гости к одному дому приходил Явуз. Сначала осматривал окрестности. Не подмята ли трава, не надломлены ли цветы возле, что с водой в ливневых бочках. Правда, никого будто и не было в этом доме, кроме приведения, которое как тень следовало за ним уже третий раз с момента отбытия Паши. Бей не находил ничего странного и необычного до момента, пока не заметил ландыш. Цветок, который не могло занести сюда ветрами, не мог он и прорости рядом, его просто не было вокруг. Мужчина и раньше замечал этот несколько дурманящий душный аромат, но сегодня несколько маленьких белых колокольчиков выложили дорожку ко второму этажу. В комнате, где стоял большой камин, он нашёл крошку желтых высохших листов, которая, похоже, прилипла к подошве проходившего. Пресловутая кочерга оказалась в руках пожилого человека, когда какие-то шорохи послышались в трубе. Словно свора мышей пробежалась, когда неожиданно, будто дверца приоткрылась и оттуда выскочила невысокая девица, сверкающая русым волосом и настежь перепуганным взглядом. В то же время в изумлении на раннем рассвете находилась и уже весьма оправившаяся от болезни Атике Султан. Живой цветок ландыша и пустой листок встретили её в новый день. Силахтар.