***
О зима, которая накрывает своей вуалью столицу великой империи, о её холода. Они приносят с собой отнюдь не тёплые одежды, закрытые двери и белые корки на улицах. Это время приносит неутолимую боль, которой подвержена тугая душа со слишком мягким сердцем внутри. Видели ли вы ангелов зимой? Если летом можно вообразить, что то курчавое облако, быстро перебегающее линию солнца — ангел, то кто тогда зимой занимает его место? Ведь облака, как знается, зимой часто сливаются с белёсым небом, где и так редко виднеется свет. Может быть, ангел становится птицей на это время или же чем-то менее размерным? Наблюдает искоса, сидя на перилах балкона? А-нет, птицы имеют свойство улетать. Тогда кто же служит ангелом рождества у иноверных? Мифы — это всё мифы. Ангелы зимой тихо спят на подушках, складывают свои крылья, становясь простыми смертными. Потому, как и грозы, зимы для ангелов — время отнюдь не простое. К тому же мнению приходит и мужчина, когда рукой оглаживает кожу спины с парой совсем давних шрамов от розог. Один проходит ровно по месту, где крепятся крылья. Госпожа его открывает глаза и посматривает за этим неторопливым движением. Руки прохладны, а она всё нежится под одеялом, оттого и появляется яркий контраст. — Точно ангел, — заключает наконец, убирая свою ладонь и отваливаясь с бока на спину. — Что же дальше будет? — всё ещё не отрывая щеки от подушки, она проводит подушечками по разгоряченной грудине, засматриваясь на него совершенно живыми глазами. — Я не знаю, моя госпожа, — притягивает к себе ручку и окропляет каждую костяшку поцелуем, оттого женщина смущённо сдвигается на подушке, прикрывая свой взор. — Я писала, — всё ещё лежит на животе, изредка подрагивая веками, — старалась написать, и что хорошо всё, и что тяжко без тебя. Кажется, так и не получилось. Как-то писала, что хотела бы провести старость с тобой вдали от слуг, дворца и суеты. Понимаю, не суждено, но может, есть шанс, пока что быть счастливыми для нас двоих? — Ты боишься, моя Кёсем? — Больше думаю, что Мураду будет весьма непросто поверить тебе вновь. Тебя было так тяжко отпустить, не хочется повторять это. — Сколько ты предлагаешь мне прятаться, моя безумица? — Кёсем пропускает смешок и наконец разворачивается, приближаясь спиной к его телу, располагаясь больше на втянутой по подушкам руке. — Не впервой. — Тогда всё тоже было весьма непросто. Бояться не хочу, что придёт день, а вместе с ним и письмо из дворца. — Старость, говорите, моя госпожа. Да, время будет легкое. Дети, покой, наконец, наши с тобой седые волосы. Корай уже повзрослеет, когда я всё так же буду по утрам проверять, на месте ли твои крылья, приносить жасмин к твоему пробуждению. — Но пока он мал, а за окном метель, а значит, ни одному гонцу сейчас нет дела до меня. И правда, из щелей сильно задувает, потому хранитель мыслей о старости накрывает одеялом да покруче, чтобы не давать поводов простудам подобраться близко. Смотрит, как белые хлопья то и дело залетают внутрь, легко тая. Им сейчас не нужен этот мир. Двери приказаны быть недоступными, пока господа не изволят сами их открыть, дела в доме оставлены, как и в любом другом месте. Уже потом, когда Кёсем Султан вновь прикроет глаза, Паша будет вынужден подняться, аккуратно освобождая себя от её рук, прилипших к телу. Проведает тихонько Салиху, которая уже битый час не находит себе места от новоиспечённой «помощницы». Тогда же объяснит, что теперь и к чему. Про свою отлучку не распространится. Только подмигнёт девчонке на выходе, а матери скажет: «Вы достойно воспитаете её, как не смогли меня. Позже станет вам верной заменой, считайте что эта Байкуш — ваше единственное продолжение», — потом засуетится от своей незавидной грубости и пустит, заметив, что голос хрипловат, — «будьте здоровы, мама, будьте вы здоровы».***
— Вы не планируете наведаться в ТопКапы, Султанша? — за обедом вопрошает, когда девушка напротив смотрит будто сквозь него, как и месяцы их замужества. Уже к окнам подходит январь, когда ей столько времени всё чуждо. Со скорого замужества прошло около четырёх месяцев, а всё никак не научится той покорности и мягкости. Всё смотрит сквозь несчастного да ковыряет вилкой еду. — Право, Султанша, если уж Валиде Султан отошла от гаремных дел, то может, вам под стать ведать о них? — Гевхерхан есть, мне ни к чему, — обычно кратка. Халиль в ответ тяжко вздыхает, посматривая в окно. Достаточно светло, как для такого времени, может, сказываются сильные морозы, каких не видели в столице уже почти двадцать лет. Последний раз наш очевидец наблюдал их в день казни старшего сына Кёсем Султан — Шехзаде Мехмеда. — Кстати, о вашей Валиде. Я непременно рад её материнству и очень скорблю за неё о потери, но, — опять тяжело вздыхает, — она совсем не видит края в поддержке своего протеже — нашего Абазы Паши. — Что ты имеешь в виду, Халиль? — Как морозы сойдут, я бы хотел попросить вас, чтобы вы пронесли ей мысль, что в сложившейся ситуации, с крайне ненужным походом, да и победой, в которой лишь показательные выступления — Мехмед не лучший кандидат на пост. — Чего же ты хочешь? Место Великого Визиря? — Верно вами понято, моя госпожа, — поднимается, целует ручку и изъявляет желание уйти, но та бледная ладошка останавливает его. Девушка склонила ухо мужа к себе, напевая туда: «Не стоит вести двойную игру, моя мать не имеет такого интереса к делам государства, если бы имела — я бы уже с тобой не сидела». — Госпожа, как же, последний месяц со дня на день получаю от неё документы, потому задумайтесь, задумайтесь. — Ну, ступай, наведаюсь к тебе ближе к ночи, покажешь мне, что она посылает.***
Проходя по дворцу, поймала на себе странный взгляд одной калфы, будто испугалась бедняжка, аж поднос в руках зазвенел, чуть с грохотом не упал прямо под ноги. Мимо проскользнула фигура, опять же, уже знакомая, которую видела как-то ночью, когда проснулась к кормлению. Пробежала быстро, в крыло прислуги, скрылась за колонной и тихонько начала вести отсчёт. — Двадцать три, двадцать два, двадцать один! — вдруг дёрнулась и широко открыла глаза. — Помилуйте! — Кто ты? — женщина серьёзно поглядела на девчонку, да так, что той сразу стало ясно, что фигура перед ней — Кёсем Султан. Ничего лучше не нашла, чем дать дёру — чем быстрее, тем лучше — побежала уже в обратную сторону, к господским комнатам, постоянно приговаривая счёт. На единице, уже ближе к нулю, уперлась носом в мужчину, который уже наблюдал за искрой недовольства на лице жены. Та стремительно приближалась к ним, потому показал Байкуш прятаться за него, а сам шепнул: «Прикрою». — Паша? — извилисто начала, замечая суетливую картину, выглядывающую из-за спины и покрывающуюся снегом от открытого окна. — Моя Султанша, — девочка хихикает совсем тихо, за что чуть крепче сжимается рукой мужчины. Не сказать, что всегда был очень игрив с детьми, но иногда Кёсем было замечено одно простое правило: всегда не против поддержать незатейливые авантюры. Это стало понятно, когда Селим настойчиво убеждал о каком-то луке со стрелами, совершенно возбуждённо упоминая при этом Кеманкеша. Стало ясно, что мальчик не первый раз знал с восхищением этого человека, какое в таком возрасте дети получают только при виде очень добро-задорного приятеля. Да и сам Кеманкеш ни разу не скрывал некой доли дурачества, даже при всей серьёзности. Но только впервые было неясно наблюдать за подобным. Как-то весьма необычно он занялся подобным в столь сложные времена. — Кто это? — наконец востребовала с него жена, подходя ближе. — Думаю, следует представить, но, честно говоря, сомневаюсь. — Я должна знать, что за юная особа смеётся у тебя за спиной и почему ты покрываешь сие непотребство. Искра недоверия проскользнула между ними, но только его взгляда хватило на лёгкое изменение в лице Кёсем Султан. Чуть смягчилась, поправив крой платья. — Я Байкуш, Султанша, простите, — приторно-виновато выглянула, придерживаемая за плечи руками Мустафы. — Я говорил, что привёз один подарок, моя Султанша, — вместе пожимают плечами, пока Кёсем рассматривает погрустневшую девочку. — Вы очень красивы, это я вас тогда напугала, — чешет макушку и опять опускает взгляд в пол, — простите. — Подними голову, юная особа, я хочу осмотреть тебя, — прихватывает подборок, затем поворачивая личико в разные стороны, проглядывая россыпь оспинок и немногочисленных веснушек, — Кеманкеш? Тут так же озадаченно смотрит на прямую линию шейки, пока девочка покорно ждёт. — Оспа. Она тебя лечила, верно? — Да, моя госпожа, — девочка опять заулыбалась. — Я обещал её родителям, что помогу ей стать дельным лекарем, рассудил, что и тебе пригодится, а пока начал приручать к грамоте, счету, письму. Самодовольно отпускает щёчку, еще раз проходясь взглядом, затем уже мило проводя по руке и подзывая встать между ей и мужем. Похоже, чуть взмокшая девочка пришлась по вкусу. Тогда и Кеманкеш спокойно выдыхает. — Пускай, пускай. Хорошо сложена, красива, не получится — как подрастёт — отправлю в гарем. Жалобный взгляд забегал от Кеманкеша и обратно, но всё же остановился на Султанше, девочка взмолила и уже собиралась упасть в полы, но рука остановила её. — Ступай, в твоих интересах заниматься, а не бегать со считалочками. Девочка выдавила из себя осанку поровнее и постаралась пойти как можно тверже, зная, что ей вслед будут смотреть, но за ближайшим поворотом уже побежала, пока вновь не наткнулась на замечание в виде старой повитухи. — Мне понравилась, чем-то похожа на меня, а чем-то на тебя. Думаю, что приживётся во дворце, — подходит ближе к супругу, в ожидании, пока тот успокаивающе положит руки на гудящую спину, а затем поцелует в лоб. — Да, впервые увидел её так же. Действенно облегчил ношу, прижав госпожу к себе, позволяя заластиться на груди. — Ты только поднялась? — почувствовал кивание. — Зачем же? Твоя хвора мне совсем не нравится. — Обычное дело, Кеманкеш, не стоит переживать об этом. Несколько дней и всё пройдёт. — Я прикажу Салихе посмотреть, нехорошо это. — Когда я засыпала, эта женщина рассказывала про твою сестру, её ведь звали так же… Байкуш… Неумолимо мягкая картина на женских губах отразилась в свете стоячего солнца, словно снежинки, изредка холодом падающие на их плечи, теперь придавали сил. Он смотрел на сие действо и не мог себя успокоить, столь прозрачно ему намечалось на безобразное отношение к воспоминаниям. — Это всё прошлое, не будем ворошить, — наконец разомкнул губы. — Это прошлое достойно твоего уважения. Пусть и тяжко, но ты должен принять этот факт. Ежели есть у тебя мать — так приказано её ценить, оберегать от невзгод, как она делала это в твоём детстве. Худшее наказание от детей — их равнодушие. Уныло выдохнув, оставалось только сопроводить супругу вновь до постели, там подать ей недопитое снадобье, которое почему-то не помогало уже третьи сутки, потом, наконец, признать своё поражение в усталой беседе и прильнуть, обещая себе понять, как было возможно такое и кто виноват во всех проблемах меж матерью и сыном. «Разбери мне волосы, прошу», — доносится с кровати, нарушая сонную тишину. Тогда к локонам подбежит расческа и начнёт своё дело в правильной точности. В итоге, он закончит, приложит жену к груди и опять даст заснуть, чувствуя, как сама госпожа лениво покручивает пуговицу на его кафтане.***
Мальчик играл под первый уходящий снег. Зима в этом году выдавалась удивительно крепкая, залагая вглубь земли холод. Когда же, в прошествии ещё пары-тройки недель, стало понятно, что пора привыкать к постоянным метелям, господская семья прильнула к правилу: покидать дом стоит в случае крайней нужды, но стоит. Потому же, за игрой мальчишки посматривает двое сестёр, мирно распивая чай на кушетке. Воздух холодный, паром вылетает из их уст при каждом глотке и фразе, но мальчик веселится, не обращая внимания ни на хруст под ногами, ни на подмерзшие в перчатках руки. — Брак тебе к лицу, Атике, — начинает первая, не сводя глаз с сына, заливающегося золотом в своей игре. — Гевхерхан, ты прекрасно знаешь, что это не так, не стоит лести. Я не имею любовных привязанностей к супругу. Спустя ещё пару минут перед глазами появляется мальчик со сломанной стрелой, жалобно выставляя её перед матерью. — Матушка, передайте, чтобы Кеманкеш Паша прислал новые, эти никуда не годятся. Гевхерхан удивлённо склонилась к голове мальчика, поправляя чалму, неудобно для ребёнка натягивая её к ушам. Сама же невзначай нашептала: «Это не его подарок, милый». Атике, чуть прищурившись, наблюдала за подобным, стараясь прислушаться, затем и вовсе подошла, когда услышала возглас: «Да нет же, матушка, только Паша мог подобное прислать мне, я знаю!» — Селим! Мальчишка обречённо побрел к мишеням, ловя на себе взгляд Халиля, который, впрочем, весьма скоро устремился на супругу, изрядно потерявшуюся. — Он не знает? — Валиде пожелала, чтобы не было пышной церемонии, потому, скорее, ещё не понял, — оторопевши, поспешила оправдаться, пусть немного нервно стараясь согреть охладевшие в секунду руки. — Какая глупость погубила достойнейшего человека, достойнейшего. Не уверена, что даже мой супруг сможет стать ему ровней, тем более, пока печать хранит вчерашний адмирал, — отошла от разгневанной сестры, наблюдая, как та закипает от таких фраз. — Атике! — ещё раз послышалось краткое обращение, разносящиеся по дворцовому саду шёпотом. Халиль, всё то время помогавший мальчишке встать в нужную позу, осознал для себя крайне интересную вещь: даже невооруженным глазом теперь можно понять, какие черты забрали себе главные невесты империи. Атике остра на язык, вспыльчива, рассудительна. Гевхерхан же редко подвергает сомнению слова уверовавших, имеющих силу, однако, когда перед ней не такой человек — легко поднимает голову, расправляет орлиные крылья, находя в себе этот невозмутимый тон, выводящий на мурашки. — Что? Кто-то давно должен был сказать это. Кеманкеш был прекрасного склада ума, раз смог предугадать, даже оставить подарок твоему сыну, его вряд ли удастся заменить! Под вылетающий изо рта пар Халиль устремляется подальше от своего наставничества, доказывая себе, что он действительно достоин места в Диване, причём, самого высокого, потому что смог понять одну очень интересную Падишаху вещь. Перед дверьми задумывается: а не глупо ли предавать Кёсем Султан подобным? — Пустите, — слышится из султанских покоев.***
Что же принято считать высшей глупостью рода человеческого? Может быть, это невероятная тяга к умерщвлению, причастность к войне. Но может ли это быть чувством? Если же да, то что оно в себе несёт и чем является? Определённо, глупость всегда неразрывно связана со страхом, с будничными бедностями ума и ярким чувством тревоги. Но за что они наделяют человека? Много рассуждая, он пришёл к выводу, что стоит изобразить смысл глупости на бумаге, не отходя от места. Наконец, когда набросок принял вид двух неразрывных силуэтов, в дверь постучали. — Пожаловали, Султан, — падишах отложил грифель, который неумолимо покатился вниз со стола и характерным звуком продолжил своё путешествие на полу. Поправив кафтан и распорядившись «пустить», вышел в центр залы, слабо освященной фонарями. Под руки заведённый, перед ним оказался мужчина, торжественно потерявший свою гордость. Кстати, тоже признак глупости. Его вид был не так уверен и в какой-то степени жалок, а глаза карие сверкнули болью. Впервые за столько месяцев испугался отражения в зеркале сзади, но больше испугался человека перед собой. В руках падишаха была шкатулка. Свежая бумага имела характерный запах и скрежет, потому становилась крайне приметной для рассмотрения. Те три свёртка немало пугали, потому воин чуть вздрогнул, но искренне не подал виду. — Ты написал мне письмо, помнится… Начал было падишах, когда слуги оставили в покое комнату, приспустив Кеманкеша на колени. — Верно, я дорого поплатился за него, мой повелитель. — Правильно, но как же ты мог допустить подобную историю? Далее последовал долгий рассказ в столь униженном положении, впрочем, оборвался он на обещании, коим уже не первую неделю заняты мысли. Точнее, его возможной неизбежностью и всё той же глупостью. — Впрочем, не важно, что было тобой обещано, какие драгоценности и камни, — прервал Мурад. Мужской взгляд вновь поднялся проследить свою участь, удивляясь, каких сил стоит примирить вспыльчивость в рьяных глазах падишаха. Точно знает эту дымку, ей смотрела и Кёсем, будучи крайне близкой к убиенному прошению и непростительному оскорблению. — Держи, — протягивает в руки ту шкатулку, — выбери по одной бумаге. Спокойно исполняя первый приказ, не тая радости, развернул сверток, сразу отмечая убористый почерк, хорошо знакомого человека — Шейх-уль-Ислама. «Вы, как и прежде, мой богодарованный повелитель, пришли к моему уму по вопросу брака и жизни Валиде Султан. На этот раз ваш вопрос был куда более сложен для меня, хотя в какой-то степени стал более прозаическим. Так какую же судьбу выбрать женщине, которая сама не знает, где находится её супруг? Если бы дело касалось простой слуги вашей — ответ очевиден — родной дом всегда должен быть готов принять её. Но если речь идёт о столь могущественной женщине, да ещё и с ребёнком на руках? Таков будет мой ответ: пропажа нечестивого мужа будет расцениваться как его грех, а именно — чрезмерная гордыня. Всевышний Аллах сказал: «И Мы внушили ему откровение: «Сооруди ковчег под Нашим присмотром и согласно откровению, которое Мы тебе даровали. А когда явится Наше веление и вода забьет фонтаном из печи, то погрузи на него по паре всех [животных], а также твою семью, кроме тех, о чьей гибели уже было ниспослано Мое веление [о гибели]. И не проси Меня за тех, которые были грешны, — они будут потоплены». Так что отныне в ваших руках лежит решение о судьбе нашего визиря. Если же есть ваша добрая воля — стоит ему искупить свой грех в виде помощи жаждущим и желающим её. Ваша просьба мне ясна. Но более я не могу вам дать точных ответов. Лишь бесконечная молитва рабы Божьей Валиде Султан может стать целебной для ее супруга. То, насколько сильно она привязалась к нему сердцем — вот, что должно тревожить путь ваших мыслей, мой господин…» — Я многое видел на своём недолгом веку, Кеманкеш, знал свою мать в совершенно разных эмоциях, но только когда позволил ей опуститься до греховной связи, узрел, что собой эта женщина представляет. Она имеет узорчатые крылья, словно четырёхкрылая птица, закрывающая от печалей. А ты лишь возжелал её плотью, не заметив того, насколько тяжко подняться после подобного. Несмотря на несчастную попытку уколоть его сердце, хватило лишь на маленькую ранку. Не меняя мрачного вида, Кеманкеш поднялся и вернул коробку. Воздуха побольше набралось в лёгких, а пыль поднялась и пронесла за собой привкус розового цветка на губах. Кёсем Султан словно пробежала между, пропорхнула на своих крыльях, заставляя стиснуть зубы посильнее и приготовиться к схватке. Оба ощутили неумолимое её присутствие в этом деле. Старший приспустил взгляд, младший ехидно улыбнулся, принимая непослушание в знак оставшегося. — Ваша Матушка, ещё в день моего возвращения, приказала мне остаться с ней и более не отходить от неё. Вы можете упрекнуть меня в чем бы то ни было, но не в плотском желании. По-вашему, если судить, пропал я, только исходя из неуважения и в ряду хлипких чувств, но поймите и вы меня. Возможно, вы хоть единожды, но задумывались, как будет лучше для вашей венгерской принцессы, вероятно, так же, как и я — ошибались. Валиде Султан действительно становится весьма невинной, дай ей волю остаться наедине со мной. Позади неё расходятся крылья, а в месте её касания расцветает сад. Но вы видите в ней иную невинность, будто это что-то присущее только внешней доброте. Я же вижу в ней то, чего вам не постичь и не познать. Это не простая глупость, детские требования и дамские капризы. Знали бы вы хоть грамм моей тоски по ней, ощутили бы хоть немного то удушающее чувство, от которого естество слипается, а губы леденеют. Не было и дня, чтобы я не взвыл от тоски, сейчас нет ни минуты рядом с вашей матерью, когда я бы не был готов молить в её ногах прощения. Я готов целовать их, быть самым жалким рабом, исполнить любой её приказ, но не ваш. Я более не Великий Визирь. Перед вами я могу быть наглецом и подлецом, оказаться нерадивым, но всё же безумцем в своей мере. Отдайте мне только счастье валяться у благосклонных ноженек вашей матери, более не требую. Нет ничего более сокровенного для меня, нет больше и важного. Я и так пытаюсь грехом, который взял на душу уж месяца три как, но вы, повелитель, проявите свою совесть и поймите же наконец, что действовал только из благого я, из желания, чтобы ни один человек более не потревожил сон её, чтобы не забрал, как вы готовы это сделать. Договорив, отвернулся, обнял руками голову и стал ожидать. Знал и был точно уверен, что падишах не допустит, чтобы кровь легла на руки. Впрочем, немного озяб, даже надеясь, что это какой-то признак температуры тела. Но всё же испугался, когда услышал, как металл выскальзывает из своего чехла. Почувствовал, как к спине его примыкает лезвие, давя на плечо. Кеманкеш вновь присаживается, ожидая вердикта. В мыслях пропускает: «Глупый трус — любви не понимает», а перед глазами сверкающая седая прядь, что залилась на закатном солнце, как в последний раз. — Ступай. Сегодня дворца не покинешь, возьмёшь листок и будешь молиться, а к концу дня завтрашнего, скажешь, что понял с этого листка. Совпадёт твое мнение с моим — более видеть тебя здесь не желаю, носа из своего дома не высунешь, пока не растолкуешь ещё сотню таких же; если же не совпадёт — попрощаешься с сыном, женой, получишь третий лист и пропадёшь не только с моих глаз. Ступай. Лезвие отступает и появляются в темноте ночной двое крепких аг. Оборачивается, виднеется взгляд, а в воздухе вновь появляется аромат цветов. Теперь уже жасмина, придающего надежду. Падишах уверенно опирается на свой меч и крутит в другой руке листок. Это фетва.