Усиленно старается не подавать виду, но хохотушке всё заметно. Особенно нарочито выделяется это вечное хождение из стороны в сторону, пока ноги двигаться не перестанут. Туда-сюда шуршит платье, нервируя всех в комнате. Но женщина всё не угомонится, не находит себе места, даже если очень старается остановиться и посмотреть на мокрую землю под окном. Там впервые за несколько недель прошел дождь, подтаял навалившийся снег. В каком-то месте виднеется трава, потому улыбается, припоминая себе о приходе весны.
Ходит, как обычно, прямо, сложив руки за спину. Размеренно колышет свет от свечей в зале и наконец выдыхает, замирая в шаге от дверей второго этажа.
— Пусть все выйдут, если наверху всё готово, то я лягу!
Байкуш переглядывается с Салихой и первая резво поднимается с кушетки, на которую прежде им было указано присесть. Служанки, впрямь, отпускаются приказом повитухи. А вот Совушка подходит совсем близко, ожидая, пока ей выскажут недовольство, а затем прикажут проследовать. Однако женщина разворачивается и чуть ли не утыкается лицом в помощницу. Резко повелевает кистью сдвинуться с пути, а глазами мягко добредает до Салихи. Старушка — бедная — неприкаянная сидит из последних сил. Всё хватается за сердце в ожидании, пока разрешится.
— Салиха, миленькая, — нарочито ласково, даже пугающе для самой себя, Кёсем окликает её, занимая отсиженное место рядом, — ты совсем разум потеряешь, если ждать ещё будешь, ступай к себе, утром разрешится.
Морщинистые глаза порождают слёзы, смотря искренней добротой на весьма побледневшую женщину.
— Иди, иди, мне Байкуш поможет.
Как только двери закрываются, из недр сознания выходит тяжкое: «О Аллах, перестань испытывать меня моим мужем». Затем лёгкое касание переносицы и тяжёлое захлёстывание пальцев, обращённых для помощи.
— Вам, вам бы осмотреться, Кёсем Султан, вы последний месяц сама не своя.
— Есть причины, есть. Как я могу быть «своя», если сердце не на месте? Я проснулась вчера позднее обычного, а его нет. День прошёл, а его нет. Ночь уж на дворе, а его нет. Успокоюсь, дай Мурад мне гарантию, что не принесёт мне в гробу его тело.
Байкуш лишь умело растирает кожу на пальцах госпожи, принимаясь всё-таки сопровождать её к лестнице. В комнате достаточно тепло, но Султанша дрожит и зябнет, продолжая свои беспокойные хождения уже наверху.
— Присядьте, возьмите книгу или я вам что-то поведаю.
Неодобрительно за проявленную дерзость гнетёт девочку взглядом, но потом всё же садится в кресло, отклоняя голову назад.
— Ведай, — повелевает, — как твоё обучение счёту, османской грамоте?
— Вам правда интересно? — восхищённо задумывается, трепещуще расправляя плечи, обрамлённые светлым платьем.
Кёсем Султан улыбается и кивает. Женщина располагается поудобнее и берёт со столика стакан с недопитым медовым молоком, делая глоток и разрешая продолжить. Секундное спокойствие посещает её от этой девушки, хотя сама Байкуш полная тому противоположность.
— Я уже легко считаю до сотен, могу их сложить и вычесть, язык даётся легко, правда, читаю до сих пор по слогам, — застыдила себя, — Салиха сказала, что к весне пойдёт на рынок за травами для вас, Султанша, возьмёт меня. Пока я только пару раз видела, что она делает у себя в комнате, это как магия, но имеет что-то общее с винным делом. Сильный запах, знаете, такой травяной, но при этом острый, спиртовой, — съёжилась, вспоминая те нотки на губах. — А ещё… — набрала больше воздуха в грудь, — она водила меня на днях в город, я видела, как проходит осмотр, Султанша, впервые! Мне кажется, у меня…
Вдруг настороженно остановилась, потягивая глаза в бок. На той стороне что-то ярко загорелось, а после потухло, но уже раздалось громом, на что обернулась и Кёсем.
— Султанша, вы поробели, простая гроза.
— В здешних краях редко грозы зимой случаются, в исключительных случаях. Точно нехорошее что-то. Аллах, — раскинула руки к небу, разведенному тёмной краской, — не допусти!
Девочка замечает, что на руке султанши ярким пятном теплится покраснение, похожее на расчесанную ранку. Спустя время удаётся усадить женщину на тахту и посмотреть на это поближе. Длинное пятно умело скрывалось за тканью воздушного рукава, но очень не понравилось молодой лекарше.
— Султанша, вы показывали это Салихе хатун?
— Нет, не придавала значения, а что? — нахмурившись, хотела привычно отмахнуться, но девушка лишь покрепче сжала руку, осматривая ранку со всех сторон.
— У моей матушки было подобное, когда она родила брата, её кисти стали также безобразны.
— Ты очень остра на язык, Байкуш, скоро сама уколешься.
— Я принесу вам настойку из персикового вина и мазь из листков дерева, должно помочь. Вероятно, что это по книжкам называется, — смешно скривила мордашку, — diabetes mellītus — диабет, — Кёсем уныло выдохнула, улыбнувшись, кажется, что даже обрадовавшись старому знакомому названию, — Корай родился достаточно крупным, а вы сами исхудали, ведь так?
— Не совсем. Он родился немного раньше положенного, я ждала его к середине апреля, был чуть меньше моих детей, рождённых в срок. Я была уверена, что моя болезнь никак не проявила себя после родов, разве не так?
— Нет, вы просто могли не замечать, Султанша, что очень забавно для вас, — ощутила на себе тяжёлый взгляд, потому очень неловко посмеялась. — Я думала, что вы столь мягки из-за материнства и мужа, даже удивлялась. О вас слагают, что вы до сих пор держите на себе мир, подобного Атланту, но здесь всё оказалось не так. Причина тому — ваш диабет. Боюсь, что рождение вашего сына — ужасная ошибка для вашего же здоровья. Вы очень истощены и это доказывает раздражение на коже.
На этих словах, уже крайне недовольная, Кёсем отпрянула от девчушки, на взгляд становясь такой, как о ней говорят. Поправила волосы и недовольно поджала губы. В покоях наступило молчание, заискрившееся в тесьме между огорчением и злобой. Всё только больше подгоняло беспокойные мысли о муже, до кучи прибавляя переживаний.
— Если тебе надоело указывать на мои слабости — проверь Корая и затуши свечи в покоях! К утру принесёшь свою настойку, мазь, что там ещё и больше никому не скажешь!
— Я ни в коем разе не хочу задеть вас, милая Султанша. Я мала и безграмотна, чтобы ставить вам диагнозы, но всему можно найти объяснение. Хоть звезды считайте, хоть книги посматривайте. Вы поймите, что Паша светел и добр ко мне не из простых причин, кажется, питает что-то близкое к отцовской любви. Привязан, как к дочке.
— Что ты желаешь сказать?
— Что даже моему нахождению здесь можно найти объяснение. Вы и сами прекрасно знаете натуру своего мужа, — услужливо поклонилась.
Как только светлое платье пропало из виду, женщина, сильно нахмурив брови, подошла к зеркалу, оголяя произошедшие с ней неприятности. Некрасивые натертости посвечивали под вспышками печальной погоды и ни капли не пугали. Как-то не кстати сейчас были мысли о всех этих изъянах, да и думать над очевидными их причинами совсем не хотелось. Потому, как только к горлу подкрался ком из совсем иных переживаний, поспешила улечься, как завещал супруг, в предчувствии скорого прихода за ним окружения Султана, а затем и прикрыть глаза; только уже под конец смогла заметить чайку на парапете балкона, незакрытого, может, от собственной дурости, а может, и из любопытства.
В это же время Кеманкеш судорожно склонился над столом, признаться, скрючившись не в самую презентующую его позу. Битый час смотрел на незатейливый рисунок, пытался повторить его последовательность, потому десятки листов разлетались вокруг: что-то опрометчиво летело в камин, что-то не долетало, потому оставалось на полу.
— Как часто вы говорили о своих замыслах, странных снах, как часто? Там, на обрыве, там, там, — под скрип карандаша говорил сам себе, израненный тревогой, — часто рисовали, но я не предавал этому значения, Аллах, как же тяжко.
Прошёл ещё час, встал отпить воды и поворошить дрова в камине. В ту секунду, пока холодный конец кочерги был в его руках, он понял — глупость. То, что нарисовано в этом незамысловатом силуэте — глупость. Вовсе не пара, любовь или что-то ещё тому подобное.
Люди приобретают эту черту, дай им только сблизиться. Они становятся неразумны в своём познании, привязанностях, поступках. На это натолкнула его картина из детства, когда мать трясуще вопрошала, что случилось в маленькой комнате, а он не мог сказать. Впервые вкусил это чувство, оттого сейчас пускается в неизгладимую злобу к себе и порывается пройти в покои Султана, не забывая про предначертанное.
— Пропустите!
— Султан изъявил желание остаться наедине с Фариде хатун, позже!
— У меня нет намерения ждать! Это срочно! — взбеленился, дёргая листом в руке.
Спустя несколько минут пыл отошёл и теперь осталась только непредвиденная резкость, подступавшая к кончикам пальцев чувством, сравнимым с онемением.
Под шум грозы, будто только вышедший из тумана, встреченный неодобрительным взглядом, Кеманкеш появился в дверях, в ту же минуту перемещаясь к столу, куда припечатал листок.
— Глупость! — выдал легко, смотря на падишаха, весьма уже сонного и опьяненного, — вы рисуете то, что приходит вам в голову! В моем поступке вы видите глупость, Султан Мурад, — падишах надменно улыбнулся, поглядывая на свою пассию, подпирающую большой живот, при том сидя в кресле, — верно?
— Фариде, ступай в гарем, — мягко произнёс, тем самым обратив взгляд Мустафы на нежную, как весенний цветок, красавицу.
Она блеснула своими глазами и покорно поднялась, отдав дань уважения в кротком поклоне.
— Мой повелитель, хотела только сказать, что маленькая Кая Султан поправилась, насколько мне известно.
Кеманкеш заметил доброту во взгляде Султана, появившуюся, впрочем, на пару секунд. В разговоры вникать не стал, только поглядел ещё раз на девушку, отметив совершенно здоровый её вид.
— Да, верно, я посчитал это за глупость, но всё же сохранил твою тайну, — ответил, стоило дверям закрыться. — Я долго думал над твоим наказанием, что будет лучше для меня, а что для Валиде. Как бы то ни было — казнить я тебя не смогу, нет, — печально поджал губы, а затем привычно отошёл от собеседника, как делает каждый раз, задумываясь о ходе диалога и правильности слов. — Я не в полной мере доволен результатами похода, но сделать ничего с этим тоже не могу. Теперь выход полностью за османами — в этом большая твоя заслуга, мы получили хорошие виноградники, надеюсь, что не зря. Но тебя при дворце я видеть не желаю, как и Валиде. Её личной казны, как и твоей, хватит на безбедное существование. Под её попечительством останется Фонд; гарем, после замужества Гевхерхан, будет отдан Фарье Султан. Как ты и желал — твоё место занимает Абаза Мехмед. Отныне я не желаю, чтобы и башмак твой рядом проходил, но полностью отлучить я тебя тоже не имею права, — наконец тяжело выдохнул, поворачиваясь лицом к Кеманкешу, покорно слушавшему и сложившему руки в замок, — встречи, в каковых будет острая нужда, будут проходить исключительно при ТопКапы, в присутствии моих доверенных лиц или меня самого. Ты был дельным политиком, но весьма легкомысленно потерял моё расположение, увы. Почта, выходящая из твоего дома, в случае моих личных подозрений, будет досматриваться.
Наконец, когда наступила ощутимая пауза, оба смогли перевести взгляд. Гром опять раздался среди покоев, напоминая Султану о главных отречениях в его жизни.
— Я дам тебе одну папку.
Мурад отошел от развивающихся штор, снял ключ со своей шеи и открыл им ящик стола. Оттуда достал свою ценность, совсем невзрачную, украшенную скупо, разве что золотоватой тесьмой. С глухим стуком вещь оказалась на другом краю, прямо у рук Кеманкеша.
— Здесь то, на что мне нужно получить разъяснения именно от тебя. Я хочу их видеть непременно до рождения наследника. Как понимаешь, времени у тебя немного.
— Что же там?
— Много месяцев назад, когда совсем был погашён тоской, я стал делать некие зарисовки. Думал, что так лучше пойму суть своих желаний, мыслей. Однако всё это натолкнуло меня на крайне неглупые толкования. Шейх-уль-ислам не осведомлен в этом вопросе, а вот тебя, как раз-таки, я бы хотел поставить в известность. Посмотришь, подумаешь — поможешь мне с решением. А сейчас, — выдержал нужную паузу, вытянув руку, — ступай. Единственное пожелание — рассуди так, как было бы лучше для государства, а не для Кёсем Султан.
Когда свет показался из-за дверей, послышалось и легкое: «Спасибо, повелитель». На этом разговор был окончен, а мыслимые оковы сняты. На «спасибо» послышалась очевиднейшая фраза, всегда отсылающая к единоутробному брату султана. Кеманкеш отметил, что крайне соскучился даже по подобному обществу государя.
В виду важных документов и ужасной погоды, он взял извозку. Поначалу хотел отправиться в одно хорошо известное ему место. Но позже решил, что любые старые дела с их тайнами, домами, друзьями сейчас подождут. Подъехал к своему дому, пытаясь точно разглядеть свет. Гроза ещё раз прошла нагнетающе по его рёбрам, кажется, с того момента поутихла. Папку он не раскрывал, держал в руке, имея совершенно четкое намерение взяться за неё завтра, а прежде — вызвать к себе Великого Визиря. Хотел изначально заручиться каким-либо предлогом, но позже отбросил и эти мысли, подходя ближе к спальным комнатам.
От какого-то неведомого чувства решил проверить сначала Байкуш, верно казалось, что она не спит, а что-то читает тихонько вслух. Её голосок, впрямь, приводил Кеманкеша в некий восторг, больше от желания наблюдать за ростом к подобному состоянию девушки от самых малых лет.
Еле заметно скрипнув дверью, удалился, цокнув и повернувшись в сторону комнаты матери. Много думал о насущных словах Кёсем, произнесённых впервые давно. Понимал, что рано или поздно придёт к этой женщине, приняв, как могла она от него отказаться, но пока что обида тешилась в нем, играла красочно, до сдавленности в лёгких. Остановился, так и не сумев постучать в дверь. Упёрся в неё лбом, понимая свой поздний визит. Хоть и видел тонкий огонёк от свечей, понимал беспокойство — обошёл стороной.
В конечном свете, дошел и до главной двери сия здания. На первом этаже немедля сбросил всякое мокрое и грязное; меж книг, где по-прежнему недоставало одной, оставил султанскую папку.
Пожелал бы сейчас иметь при себе жасмин, может, даже алую розу, зная, что жена крайне раздражена, но чуть ли не впервые явился к ней при Луне и без поднесения. Она лежала так же, как заснула часы назад — наблюдая за балконным выходом. Во сне эта беспокойная фурия раскрылась, оголяя свои ноги. Как и вымаливал у Султана — склонился и поцеловал выпирающую косточку на лодыжке, отчего Кёсем Султан дёрнулась против своей воли и спрятала своё роскошество под периной.
Посмотрел на сына, крайне добро убаюканного в колыбели. Всё же сдержался и поддался приказу «не стоит брать его на руки во время сна». Супруга какой-то раз очень резко это упомянула, кажется, была раздосадована чем-то иным, может, даже простой служанкой, обычно уронившей что-то, а может, и чем серьезнее. Но все же слова возымели на него эффект, как бы ни хотелось удержать Корая с его невозмутимо серьёзным детским личиком ночь на пролёт.
Зажёг одну свечу, что не стала ещё похожа на мягкую массу, уже никому не нужную без фитиля. С этим пошел к открытому балкону, приговаривая себе под нос «Султанша, Султанша». Закрыл причину столь зябкого ощущения на коже, услышав вдалеке кряканье бездомной птицы. Она улетала, забирая с собой волнения.
Вот, уже совсем сонный, где-то измождённый, он приближается рядом на постели. Теперь сна ему больше не хочется; оставляя его, этот сказочный волшебник пообещал прийти вновь, но только уже с рассветом, когда ангел проснётся в своей обыкновенной рутине.
Не касался, а только наблюдал, как струящийся от ветра огонёк наливал на её лицо, играясь, подобно зайчику от солнца. Кажется, она застыла в его ожидании, надеясь, что ненавистная тяжба вердикта старшего сына будет вынесена хотя бы к возвышению солнца.
Обычно в такие часы, когда имел удовольствие спать меньше, Кеманкеш нашептывал слова о любви, которые мог бы говорить ей и вслух, но всё же… Так легко было под утро разделить понятие страсти, которым они, несомненно, всё ещё обладали, и «сокровенное чистое», каким только могла прислониться их любовь. В момент, когда то «самое нежное» постигало его в глупой улыбке и резком приливе эмоций — понимал, что выбрал бы этот её тихий сон в любой день своей жизни. По-прежнему думал о мухляже в своём деянии, до которого оставалось пару месяцев. Но позже возвращался к мысли, что должен поставить уже точку в отношении Силахтара, иначе возможность смотреть по ночам на эти безызъянные брови испарится ещё раньше.
Задумавшись за слишком грустным последствием — пропустил смятение на сонном образе, ощутив уже только, как резко госпожа подорвалась на постели, тихо всхлипывая и зажмуривая глаза. Не видел слезы, которая прокатилась, по-видимому, от бушующего кошмара. Прижал к себе сильнее и ощутил сразу же всю полноту ее радости: обеими руками Кёсем обвила его плечо, зубы стукнули, пока сама расплывалась в точёной улыбке, столь неподражаемой.
Просидели так, смяв друг друга в велюровых объятиях, ещё какое-то время. На удивление — впервые оба не плакали, да и не хотели, даже от радостных трелей. Она думала, как смогла проворонить сквозь чуткий сон «те самые» шаги. Он — излишне романтично наслаждался её сильной привязанностью.
Со дня возвращения понял единственную верную вещь, которая раньше мелькала абсолютно очевиднейшим фактом — Кёсем Султан полюбила его, как никого прежде и впредь.
Нет, не потому что она простила, приняла в свои объятия. На то способна любая женщина, испытывающая жалость к себе, своему чаду, не таящая старых чувств, умеющая держать своё лицо в обществе.
Это пришло от того, как теперь воспринималась этой женщиной разлука — маниакально плохо. Не теряла своей резкости, ворчливости по мелочам, не то что уж грации. Просто от холодной, как мрамор, пустоты появлялось что-то животрепещущее, совсем не похожее на переживание исключительно за себя. Она любила и была сказочно любима им.
— Свободны, Кёсем, свободны, — сказал, скручивая локоны на палец. — Я более не буду Великим Визирем, а ты будешь просто моей любимой супругой, не знать печали, провожая закаты у нашего огня.
Эхом разносилось по покоям, пока он часто сжимал её саму, целовал плечо, в которое утыкался.
— Помиловал… — блаженно помотала головой на мужском плече.
— Я не знаю, сколько нам хватит времени, чтобы устать от воспитания детей, взращивания жасминов, какой-то там клубники. Не знаю, сколько ещё буду нужен тебе я с моими грехами. Но ты мне будешь нужна всегда, твой запах жасмина в локонах; даже если заболею, дышать не смогу, всё равно научусь этому рядом с тобой. Будет проходить любая болезнь от богослужения этому цветку.
Сердца перестали быть так чувственно озвучиваемыми, стали тише. Поцеловал её лоб, положил хрупкость головы к себе на грудь, мирно сплёл пальцы с ее, напевая старую, как шарманка, песню «Спи, а когда проснёшься — всегда буду рядом».
Итак, они теперь засыпают смиренно, зная, что утром их разбудит детский плач, потом последуют долгие обязательные беседы, в которых лишний раз поймут, что совсем бы не хотели проводить жизнь размеренно, просто потому что приросли руками к темени этого государства. Тогда и узнается о некой задачке падишаха, которую супруг попросит решить сам, так как увидел некий забавный там рисунок, пока только вскользь просмотренный в поездке в карете. Да и нарушать обещанное не собирался более.
Так пройдет немало дней, порядка десяти, пока на пороге не появятся две гостьи, а хозяева дома будут прерваны от долгого диалога в оранжерее:
— Явуз хорошо смотрел за садом, все растения здоровы, молюсь, чтобы расцвёл жасмин к году нашего сына, — внимательно посматривал за ребёнком, играющимся на древесном полу, застеленным покрывалами из самых тёплых тканей.
Сам же легко приобнимал Кёсем, а та подталкивала качели ногой, чуть раскачивая их тела в сонном умиротворении оранжереи.
— Он во многом помог мне и твоей матери, хотя сперва она его совсем невзлюбила, — заметила опущенный взгляд мужа, — он устроил неплохую беседку у купальни, теперь там более уютно. Знаю, что высадил клубнику, через пару лет будут лакомые поля.
Сложила кисти на его плече, теперь смотря на морщинистый лоб. Он казался ей таким привычным и любимым, как и звон погремушек в руках Корая. Можно сказать, как и всё в этом саду.
Забыла о горьких слезах, неоправданных снах, даже о дне, когда оказалась в одиночестве в этом месте. Вновь ужасно любила этот дом, ждала со дня на день прихода весны и думала, что будет делать дальше.
— А знаешь, мы так многое упускаем, — игриво поправила его отросший волос. — Жизнь во дворце проходит мимо нас, мой милый Кеманкеш, — пожалуй, впервые так яростно хотела поделиться с ним прежде докучавшими сплетнями, — моя маленькая внучка Кая, к примеру, стала маленькой хранительницей спокойствия, прелестная растёт дочь своего отца. Фариде всё ближе к родам, опасаюсь рождения мальчика, — морщина на лбу мужа стала ещё проталинней, — я давно думаю над одной мыслью, но пока озвучивать её не решаюсь. А Гевхерхан, кажется, завяла, когда дата никяха с Абаза Пашой стала крутить перед её лицом.
— Я был уверен, что он — достойнейшая партия, разве не так?
— Ты сам прекрасно знаешь, что храню к нему тёплые чувства. Он хороший жертвователь моего Фонда, никогда не слышала, чтобы был замечен в местах блуда. Все неженатые мужчины там бывают, но почему-то многие считают это самым что ни на есть естественным. Мне вполне нравится его осторожность и умеренное влияние на моего Мурада. Часто сообщает мне о здоровье младших сыновей, которых видит во дворе. Ибрагим, кстати, перестал путать себя своей душевной болезнью, Салиха подобрала верную настойку.
— Ты, Кёсем, как всегда — печёшься только о государственной стороне вопроса. Мехмед — лучший муж государства, после меня, конечно же, — наконец чуть повёл губами в ухмылке, — но что считает твоя дочь? Был уверен, что её сердце тронуто этим человеком.
— В любом случае — Гевхерхан крайне редко показывает мне это, я воспитала её достойной своего рода.
В сад резво вбегает Байкуш, тогда без зазрения госпожа видит, что глаза Кеманкеша меняются. Действительно, мужчина поднимается к ней с совершенно оживлённым взглядом, коим смотрит на Корая. Девушка (да, за последние месяцы так изменилась, что девочкой её тяжело и назвать) чуть потягивается, пришёптывая что-то на ухо.
— Стоило вспомнить, как твои дочери изъявили желание прибыть! Они ожидают в зале.
Застыла в минуте ожидания, ловя себя на откровении, которое бы не хотела испытывать.
— Конечно, спускайся к ним, я думаю… думаю, они будут очень рады тебе, я займусь Кораем, спущусь позже.
Спешно подняла ребёнка, не оставляя его смотреть на удаляющегося отца. Горячо раздосадованная, хотела удалиться ещё быстрее, что чуть не оступилась. Байкуш посеменила за ней, слушая поначалу то, что нужно подготовить, а затем уже в покоях услышала: «Ты должна мне помочь!»
— Вы знаете, Султанша, я всегда к вашим услугам.
— Я знаю, что Салиха водит тебя на осмотры к некоторым дамам. Их радость — не всегда — родить.
Пока слуги возились с пелёнками и склянками, Кёсем засуетилась: отпила воды из стакана у кровати, затем сама налила из графина небольшую стопку настойки на персиковом вине. Она, правда, стала помогать от неприятных пятен, а тело стало намного увереннее стоять на ногах. Наконец, взяла перо, чернильницу, скромную бумажку. За пару решительных взмахов на листке оказалась пара слов на латыни.
— Принесёшь мне это из комнаты Салихи. Она не хватится этих скляночек, но больше ей знать не надо. Если лягут обвинения на тебя — встану на твою сторону, как требует того подобная просьба.
— Вы уверены, Султанша?
— Нет, но это лучший выход для меня и моего здоровья.
Ожидая, пока сын будет хоть чуточку более спокоен, она подошла к окну, смотря никуда иначе, как на купальню, о которой говорили ранее. Прекрасно поняла для себя одно — в ближайшие дни вопрос встанет гордо и упрямо между ними. Грядущие растоптанные надежды Кеманкеша принесли несколько тяжёлых вздохов и унылый взгляд, который быстро сменился при виде Корая, которого добродушно поднесли на руках.
Спустившись с ним вниз, ощутила картину некого напряжения, рождаемого дочерьми. Нет, они приехали достаточно дружными, у них редко доставало причин для ссоры. Самый яркий случай был хорошо знаком Кеманкешу, а от Кёсем прошёл незамеченным.
Если говорить сейчас о Кеманкеше, он пристально разглядывал младшую из сестёр, которую не видел чуть меньше года. Девушка показалась ему крайне завядшей от скуки. Больше была похожа на вечноцвет, чем на ландыш, каким её описывал Силахтар. Пока Валиде Султан, какой её можно было сейчас называть по праву, и её любимица-дочка Гевхерхан обсуждали что-то непринуждённое, казалось бы, на диване возле окна разгорались молчаливые баталии.
И Атике, и Кеманкеш прекрасно понимали, что этот год изменил их отношение друг к другу. Жалобно на неё глядели карие глаза, но рот его всё ещё молчал. Мужчина сидел близко, так, чтобы рассмотреть всю её прозрачность; как физическую — была белее и воздушней облака, так и духовную — знал всё, о чём желает спросить.
— Я видел вашего любовника, — тихо повиновался, задавая тон игры. — Он удивительно скучает без вас, а вы, кажется, просто. Просто так скучаете. Неужели ваша больная голова не разорвалась от содеянных грехов? А, моя милая и маленькая Атике Султан? Когда я просил у тебя позволения всем сердцем любить твою мать, знала ли ты, что будешь готова подставить это чувство под такой огонь?
Ехидно улыбнулась, откидываясь назад. Сложив руки на подушки, на него и взглядом не повела. Рассматривала на потолке мозаику, выложенную скучающим орнаментом, а потом и вовсе — нервно засмеялась, всё же поддерживая беседу.
— Я замужем. Больше для меня нет той связи и никогда её не было. Об этой тайне отчётливо знают все, кроме меня. Ты, Абаза, Гевхерхан, очевидно, догадывается Халиль. Я же — не помню сего ужаса и бесчестия, Кеманкеш. Мне нечем тебя упрекнуть, я не настолько боязлива.
— Занятно, — погладил бороду, вдруг резко приближаясь к предмету тихих разговоров. — Я вижу совершенно иное, Атике. Вы любили этого человека и про это даже не стоит задавать вопрос, — стыдливо на секунду она закрывает глаза, а Кеманкеш тут же убеждается в самом грустном своем предположении, — настолько любите до сих пор, что готовы сбежать с ним, — предчувствуют, что больше не смогут посмотреть друг на друга, — у вас, маленькая копия, седой волос. Странно.
Наконец, тирада заканчивается, а стол уже накрыт. Формальный приезд старших детей немного бодрит Кёсем. Она посматривает ласковым взглядом на таких непохожих сестёр, понимая тяжбы каждой. Всё больше задумывается о Гевхерхан и словах мужа, но не видит чего-то ужасного в предшествующем празднике. Девушка просто спокойна, как того требует характер, а остальное её мало волнует.
— Валиде, я принесла некоторые бумаги, которые стоят вашего внимания, где я их могу их оставить?
— Проводи служанку в наши комнаты, я займусь вечером.
Закончив трапезу чуть раньше, Гевхерхан подзывает к себе свою соратницу Фатьму, с которой обменивается каким-то едва заметным жестом, но тот, к несчастью, попадает на острый глаз Кеманкеша. Поклонившись, выходит из-за стола, что-то в полголоса шепча девушке. Странно знакомым кажется этот силуэт Мустафе, оттого тоже удаляется под надуманным предлогом. Пока идёт за девушками, вспоминает, что подобное видел на рисунках Мурада, которые, видимо, неспроста приложены к его письменному разномыслию.
Султанша со служанкой немного задерживаются у стеллажа с книгами на первом этаже, откуда когда-то первая достала сказку. Эта книга уже с три недели покоится на месте.
— Этим очень часто интересуется Абаза, когда бывает у меня в гостях, — как тень появляется над щебечущими, прищуривая взгляд к страницам, — парадоксально, прямо-таки после ваших с сестрой визитов к матери.
Чернильница с алыми чернилами очень быстро и ловко возвращается Фатьмой на письменный стол, а Гевхерхан ставит только-только доделанную работу на место. Возможно, что после этого шалость будет замечена, а краска не успеет достаточно впитаться, но сейчас миловидной улыбки, кажется, достаточно, чтобы привести диалог в другое русло.
— Ничего необычного, Селим просил меня опять принести ему что-то из вашей библиотеки, он вами совершенно очарован, — отнекивается, не подает виду.
— Вот, возьмите это, — достаёт что-то с полки выше, — моему маленькому другу вполне подойдут приключенческие рассказы, нежели сказки, похожие на романы. Знаете, если говорить об этой сказке, то никак не возьму в толк, где герой собирал столько ландышей?!
— Видимо, вы читали крайне невнимательно. Ещё в самом начале ведают про отца принцессы, который, даже будучи династийцем, собирал цветы на большом поле в начале мая, там он и застал возлюбленных, оттуда и герой приносил букеты. Недалеко отсюда есть подобное место, в мае там будет очень красиво.
— Дата вашего никаха назначена на май, как раз к цветению ландыша, символично, не правда ли? Но не лучше ли ко дню расцвета лаванды? — явно смущает её, оглашая такие неизвестные никому подробности.
— Абаза — мой хороший друг, я не опасаюсь его, в присутствии матушки бы не сказала, но для вашего душевного спокойствия скажу, что моё сердце радуется от его вида. Думаю, что этот союз будет гармоничен.
Ещё обменявшись несколькими словами, Кеманкеш обратился к Фатьме, покорно ожидавшей окончания милого разговора.
— Я вас раньше не видел так близко, но кажется, наблюдал ваш портрет. Подождите.
Достал из стола папку с золотой тесьмой, пару листов переложил, среди которых Гевхерхан заметила поразительно похожие ландышевые поля.
— Вот, прошу, думаю, что это может теперь храниться у вас.
Прошла мимо и благодарность, и приём Великого Визиря, и ещё несколько дней между ними. В этом году весна не торопилась успеть к тлеющей Луне. Кеманкеш всё больше удручался постоянным сидением за скопищем бумаг и рисунков. Даже смог наконец перебраться в отдельный кабинет, оставляя внизу спальни только самые необходимые книги. Теперь стеллаж занимали шкатулки Кёсем, одну из которых особенно выделяла гравировка.
При каждом взгляде на Кеманкеша его жене казалось, что что-то между ними случилось ещё в день приезда Султанш. Он тогда провожал их с достаточно озадаченным видом, а сам удалился на весь вечер, уединяясь с папкой. Мимолётно винила себя, будто совершила что-то плохое, но не в её характере было докучать себе о первопричинах разлада. Скорее, ей было привычно временами докучать мужу, чтобы услышать о его прегрешениях.
Видел все эти дни её беспокойство, но и с собой ничего не мог поделать. Совсем уж немного в своей сути оставалось до свадебной церемонии. В этот день ему предстоит совершить одно из самых отвратных своих деяний, о которых только напомнил приезд Атике. Посему не мог подступиться к жене, но и отвергать её не мог. Часто перед сном слышал явные заботы, но всегда отвечал строго и кратко: «Не важно, устал».
Не радовал мужчину и труд Султана. К сегодняшнему дню, по сложению всех рисунков, которые рассказывают небольшую историю, но хорошо знакомую, которой пугают младших шехзаде с раннего возраста, стало ясно всё мышление Мурада и к чему приведёт это в дальнейшем.
По всей видимости, уже долгое время глаз среднего сына Кёсем Султан — Касыма — положен на юную Фатьму, чей портрет Кеманкеш нашел в папке одним из первых. Так как Кёсем Султан не высказывала ярых недовольств и опасений к этому своему ребёнку, она или спокойна, потому что не знает об этой интрижке, или же предприняла свои меры, которые известны всегда только ей.
Времени на решение оставалось не так много, но с каждой минутой прочтения почерка, вдруг ставшего убористым, он ужасался больше и больше. В кабинете постоянно кипела своя жизнь. Кеманкеш сильно переменился в характере, особенно касательно этих бумаг. Ключ от ящика стола теперь тоже находился на его груди, дабы избежать проворности Кёсем. В небольшой комнате атмосфера сильно отличалась от всего дома. Весьма неласковая темнота, которая разбавлялась яркими парами больших свечей на подставках, прелый запах пыли, которая быстро накапливалась от обилия тканей и бумаг. Последние достаточно часто были разбросаны по полу, а не складировались на столе. Письменные принадлежности и место работы: все немного возвышались на подиуме, как бы сумев запечатлеть важность создателя. Кеманкеш за рабочим местом представлялся всегда хмурым и весьма угрюмым.
В один день не выдержал, решил отдохнуть. Оставил бумаги, взял ту сказку про потерянную принцессу и с удивлением обнаружил, что некоторые слова на страницах обведены двумя разными цветами — красным и чёрным. Если читать эту художественную выборку по главам — очевидным оказывается факт, что каждый раз, когда Гевхерхан Султан приезжала и заносила матери документы, в главе появлялось любовное краткое выражение красного цвета. А на следующий день, когда прибывал Абаза Мехмед, кстати говоря, его визиты чаще всего были для Султана неизвестностью, в той же главе появлялся краткий пылкий ответ.
Наибольшую забаву принесло то, что в каждой главе влюбленные оба отмечались на одном слове. Слово было самое простое и понятное из всех их чувств, в тексте произведения встречалось крайне часто, а значило вместе с этим и нежные привязанности и страстные желания.
«Люблю.»
Вновь стал размышлять над более угомонённым желанием падишаха. Взял листы и продолжил вчитываться в строки.
— Проходя по всем вышеперечисленным доводам, я стал притесняться с мыслью, что единственное верное положение, которое сохранит и мою власть, и невинность моих братьев — их заточение в Кафесе. Мне будет довольно легко возразить, сославшись на душевное здоровье Ибрагима или же спокойствие Касыма. Оба этих человека — прямая угроза моему трону. Их казнь будет неизбежна, когда моему будущему наследнику исполнится семь лет.
Убедившись, что за ним нет хвоста, судорожно поднялся к своему столу, обременённый последними строками. Этот день провёл сидя, так и не выходя, а ночью опять поглаживал локоны жены, обнимая её своими извинениями. К утру пришло в голову решение, пусть и непорядочное.
К этому же утру и настал последний день февраля. Почему-то снег, пусть и совсем тонким слоем, решил, что надо ему окропить землю. Сам Кеманкеш, зацеловав сонную жену от мнимой своей радости, услышав её не менее приятное и довольное созвучие, удалился в кабинет позднее обычного, но всё так же надолго.
«Вы дали мне достаточно много времени на раздумья, и это первая вариация моего письма. Улемы и сановники будут вполне довольны вашим решением, касательно Шехзаде. Но это будет уместно только в случае, если ваше собственное чадо переживет годовалый возраст. Ваши дочери, почти все, без особого исключения, или переживали возраст младенчества, если были первыми детьми своих матерей, или же погибали, не прожив полного лета. Та же участь постигла и ваших сыновей. Могу полагать, исходя из простой практики, что если у вашей наложницы родится мальчик — будет достаточно здоровым. Поэтому, как вы и просили меня, я подумал в первую очередь о государстве. Для него ваш прямой наследник — приоритет. Однако казнь детей вашей Валиде для меня не будет приемлема, даже если учитывать те факты, на которые вы обратили мое внимание своими зарисовками. Та хатун на рисунке — простой мужской интерес, который не имеет за собой никакого подтверждения. А вечные страхи Ибрагима и то, как вы изобразили их — лишнее подтверждение, что он вам не соперник.
Вы всегда имеете волю поступить по-своему.
Кеманкеш»
— Паша, можно к вам? — две косички показались вперёд своей хозяйки, толкнувшей входную дверь спиной.
— Проходи, Байкуш, проходи.
Девочка забежала, держа в руках вазу, полную персиков. Они поглощали на себе свет солнца, вбирая лучи в пушистую кожицу и от этого мгновенно спея.
— Ещё март не начался, откуда же ты персики принесла?
Удивился поднесённому угощению, поворачивая плод, пока что вполне твёрдый.
— Очень просила господина Явуза привезти мне их, он говорил, что раньше был торговцем, — Кеманкеш улыбнулся, замечая интерес девушки в любой области света. — О-о-очень! — обвела руками круг в пустоте.
— Зачем же тебе столько персиков, что ты даже мне принесла?
— Обижаешь, бей! Тебе первым сюда притащила! Мне они нужны для вина. Знаешь, потом уже — в мае месяце — вино не получится, персики быстро гниют. А сейчас самое время.
— Какие нельстивые для юной особы познания, Байкуш!
— Не думай, бей, мне для настоек надо, даже не мне… Кёсем Султан надо!
— И что же за настойка?
— Диабет, бей.
Испарилась совушка также быстро, как и появилась. Лишнего ничего не сказала, как и нового. Оставила в комнате персики и стала заниматься своими делами. Персиковым вином.
Ближе к вечеру появился Абаза, как всегда пришедший после визита Гевхерхан Султан. Заметил, что на столе у тахты лежит их книга, потому открывать не стал. Не было на это и времени. Принёс Кеманкешу несколько важных вестей. В первую очередь, всё ещё о том же Шехзаде Касыме, на которого, предположительно, пожаловались кадию Стамбула за нечестивое отношение с некой иноверкой. Сам Шехзаде не был пойман на своём проступке, но весьма легко все веревочки приведут к нему. Оставив Мустафу до глубокого вечера с раздумьями, удалился, но вслед услышал пару интересных фраз.
— Меня крайне позабавила ваша переписка в моей библиотеке. Девушка очень расположена к тебе, впрочем, это было понятно ещё на корабле. Не всем так везёт, не все так молчаливы, как я.
— Значит, что нам с вами очень повезло. Вы имеете удовольствие называть своей женой Валиде Султан. Я скоро смогу так назвать её дочь, чудесно сложилось, не правда ли?
— Очень. Это прекрасное чувство. Прекраснейшее!
В метаниях о прекрасном чувстве мужчина слышит, что за дверьми проходит целая жизнь за этот вечер. Иногда доносится детский крик, иногда весьма недовольные слова Кёсем. Но всё это успокаивается и по дому начинает витать запах жасмина, мешаемый с другими благовониями. Этот аромат наполняет каждый уголок, избегая, пожалуй, только сада. Девушки стукают каблучками, нося туда-сюда банные полотенца, щебеча о том, что в этот раз госпожа пожелала надеть к своему сну. Весь этот шелест проходит невольно мимо его кабинета, но вскоре и он прекращается, а через час подозрительно громко скрипит дверь, а затем захлопывается с поворотом на ключ. Тень едва заметно проходит вглубь, вставая сзади и наполняя место, пахнущее свежим дубом, кое-чем более сладким.
Её мягкие, словно шёлк, руки огибают мужское тело, а капли с волос размывают очередной начатый очерк. За считанные секунды нос улавливает самый приятный аромат на свете. Губы её касаются мочки, оставляя там еле слышное прикосновение. Его Кёсем, пылкий цветок, своими лепестками растягивает удовольствие.
— Родной, наш сын давно спит, — со спины её голос ещё притягательней.
Очень ему хочется проявить себя, не становиться рабом её не лишённых радости желаний, потому притворно смотрит в какие-то записи, оставленные Великим Визирем. Не может в них вдуматься, представляя только описание совершенно очаровательных подробностей тела, которое сейчас своей холёной кожей ластится рядом с ним.
Руки настолько проворны, что залезают под кафтан, огибая пуговички рубахи. Уже чувствует её победную ухмылку, какой она всегда задаётся, когда её натура переступает через преграды. В этот раз совсем немного расстегивает пуговицы, открывая себе пространство для более нежных прикосновений.
— Мне кажется, госпожа, вы слишком напористы, у меня ещё есть пара бумаг, которые надо закончить, — тяжело говорит, пока её кисти снимают ключ, чуть оголяют его плечи от верхнего кафтана и камзола.
Он всё так же не подаёт виду, подставляя перед собой документы. Щурится, но не может стерпеть этих пальчиков, которые, как бы привычно поглаживая шею, вмиг становятся льнущимися. Так томно и приятно для них это ожидание, когда могут не боясь быть прерванными, позволить себе эти потехи. Сейчас они ласковы и шутливы, не хотят думать о необходимой в их возрасте и статусе строгости, их отделяет фактически только спинка его стула, которую так легко преодолеть. Он легко целует кисть, затем позволяя продолжать ей нехитрые манипуляции.
Она медленно водит глазами по документам, которым не рада уже больше из-за их содержания, нежели из-за того, что супруг решил с ней поиграть. Вместе с тихими поглаживаниями, упирается в его макушку носом, бегая глазками по бумаге в его руке.
— Что опять стряслось, Кеманкеш, Аллах… — не успевает начать возмутиться, как он поворачивает голову, притягивая к себе, чуть промашисто целуя губы.
— Не важно, что случилось, ты сейчас стоишь здесь в неглиже, а я должен думать о государстве?
— Да! — восклицает, когда оказывается над всеми этими бумагами, а его торс возвышается над ней, притягивая к себе за талию.
— Ну, тогда, думаю, что ты — моё государство. Потому что о другом сейчас и мысли пустить не могу.
Она поджимает под собой древесину, пока его руки тянут её только ближе.
Какое безрассудство!
Будто переживают вторую весну с его возвращения. Его пальцы накручивают седую прядку у её лица, пока она легонько улыбается. Между ними проходит тонкая грань невинности, которая никогда не приблизится к громкому блуду.
— Если так рассуждать, то вы, мой благочестивый супруг, должны быть падишахом? Возможно ли такое, мой Кеманкеш?
— Да, ведь обладаю безграничной властью.
Ноги прижимают супруга ближе, томя ожиданием. Её хрусталики не обделены огоньком, который она разжигает у него внутри. Как эта женщина притягательна в своем начале. Без каких-либо грязных движений, безудержной страсти; вот такая простая, со взмокшими волнами-волосами, этой прядкой, которую он наказал не трогать басмой, нежной улыбкой, из-под которой немного видны верхние зубки. Мустафа же более уверен в себе, сейчас же наполняется нужным напором, чтобы перестать игриво бегать по её лицу своими очами и прильнуть к шее мягкими поцелуями.
— Кеманкеш, что за дурачество?! — сквозь смех раздаётся в кабинете, когда он поднимает её в воздух, не смотря, куда идёт, кружа и чуть не путаясь в длинных полах еле подмятого к ягодицам халата.
— Дурачество, говорите? А мне кажется, дело государственной важности…
Кабинет тускло освещён, потому сквозь память они минуют всевозможные преграды, и наконец оказываются в объятиях софы. На улице хрустит снег, а в помещении сейчас бы растаял самый мёрзлый лёд.
— Мне кажется, что любовь похожа на персики, — укрываясь в его теле от ветров из приоткрытого окна, смотрит на вазу сбоку, — сверху нежная, едва касаемая, — его рука медленно стягивает с плеча шёлк, — когда прикасаешься, то изнутри брызгает сок, — медленные и плавные поцелуи по только что оголённой коже, — может, слёзы, может, радости, от которых во рту становится слаще.
— А косточка тогда что?
Её глаза всё судачат о любви в персиках, пока тело жаждет физической стороны этого явления. Никак не может примирить в себе грешные мысли и инфантильные сравнения. После его вопроса равняется взглядами. Вот она, косточка: тёмная, зернистая, отражающая в себе свет Луны и тут же забирающая все ее силы себе.
Кончиками пальцев касается виска, заглядывая глубже; обе руки оказываются на макушке, в то время как она морщит нос, проводя по его перегородке своим кончиком.
Губы государственноважно сплетаются, похоже, отражая все нежные думы её головы. Это молчание, эти руки и поцелуи для неё настоящее исцеление. Любое сомнение совсем пропадает, любые поступки кажутся правильными или забываются вовсе.
— Косточка? Косточка — это то, что я вижу в твоих глазах. Родство, трепет, желание, страх. Наверное — это наш ребёнок, чувства, поддержка.
— Поддержка, дети, понимание?
— Разве не любовь? Чем тебе не косточка?
Придерживая ноги, плотно обвитые за спину, он приподнимает ее, соединяя два жаждущих тела. Пока волосы легко окутывают теперь оголенную спину, их уста в полную меру дают понять природу их любви. Глубинная, настоянная на самом нетерпком сладковатом вине, обрамлённая сусальным золотом. Таким, какое сейчас колышется на её груди в виде тонкой подвески жасминового цветка. Она легко поднимается, как и всё тело, так же быстро и опускается. Потом покрывается каплей спадающего пота, а к концу и вовсе теряется в ложбинке груди.
Губы встречаются в прощальном прошении о страсти и наконец расходятся далеко друг от друга. Его бедра с силой поднимаются вверх, чтобы запечатлеть на её лице прекрасное довольное искажение, да и ему оставить глухой стон меж её груди, поцеловав подаренную сегодня подвеску, но с указом надеть лишь к часам рождения сына.
Миска с персиками отчего-то падает на пол, будто знаменуя конец. Тихое хихиканье бредёт до ушей, когда мужские руки наконец пробираются от бёдер к талии, заметно поджимая ткань.
— Вот тебе и персики! — с довольной, словно кот, улыбкой, шепчет, еле задевая её верхнюю губу.
— Вам следовало быть более осторожным, Паша, — наблюдая за скатывающемся с подиума фруктом, треплет его отросшие волосы.
— Уж извините, Валиде Султан, был занят государственными делами.
— Мы как юнцы. Все эти кресла, разбросанные персики. Что дальше? Будем играть в догонялки? — смеётся.
— Ну, моя Кёсем, жасмин — растение многолетнее, его ветви не стареют, только набирают мощь, — ластится, довольствуясь её небольшим возвышением, значит, может вдыхать цветочный аромат до умопомрачения, прямо с самого его ощущаемого места — шеи, — если ты захочешь — догонялки мне под силу. Как бы я хотел встретить тебя в юном возрасте. Чтобы ты никогда не была для меня запретна, чтобы ты всю жизнь была моей женой, чтобы как цветок распускалась в моих руках. Я бы хотел быть с тобой рядом всю свою жизнь; мы бы жили не богато, я бы работал, ты занималась любимым делом. Всё было бы по-другому: у нас была бы полная радостей жизнь, никаких договоров, султаната, двое детей, — почувствовал, как в сладостных речах она обмякла больше прежнего.
Совсем уже вяло, наслаждаясь приятной теплотой его груди, прикладывается к ней, чуть удобнее поворачиваясь в его руках. Ноги свои перекладывает на свободную часть тахты. Прикрывает глаза, чувствуя, как он рисует на коленке забавный рисунок.
— Часто, когда я смотрю за тобой издалека, когда ты играешь с Кораем или поддакиваешь этой Байкуш, я вижу тебя чрезмерно счастливым. Ты нуждаешься в этом, но должен очень хорошо понимать, что большего от меня требовать не смеешь.
Благодарно находит его губы, целует и окончательно поднимается с места. Уже у самых дверей она вздрагивает, кажется, что ветер усилился. Поворачивает ключ в замке, понимая, что сейчас будет остановлена. Ждёт.
— Прости меня, — упирается головой в древесные двери, смотря на сплетение пальцев, на которое падает слеза, — дорогая, повернись ко мне, пожалуйста.
Позволяет себя обнять, ненужный противный трепет проходит.
— Я бы хотел встретить тебя и в старости, с морщинками на коже лица, белёсой сединой по всей голове, тростью и большой короной. Я бы приносил тебе жасмины, не боялся бы лишних глаз, даже тогда целовал бы страстно, а обнимал крепко. Ведь кто подумает на стариков? Что они там шепчутся?! Старый дед и прекрасная, не по годам юная Султанша, что с них взять? Всё было бы по-другому: моя уже озябшая рука, твоя кисть в перчатке, закат в одном из сотен павильонов дворца, россыпь бабочек и листьев жасмина. Я бы просто хотел встречать тебя каждую свою жизнь. Не важно, были бы мы молоды, стары или же как сейчас: слишком влюбленные для старости и слишком понимающие для молодости.
— Как бы я хотела того же, — улыбаясь, глядит в довольные карие. — Почему же мне так хорошо в твоих объятиях?
— Ну смотри, значит, — поднимает из-под ног фрукт, — моя любовь к тебе, как этот персик…
— Он весь в пятнах, того гляди, завтра сгниет.
— Нет, Кёсем Султан. Байкуш обещала, что принесла мне лучшие, которые завтра только подоспеют…
Собрав плоды в вазу, выходит с ней под руку, лениво бредя до комнаты. Там нянька уже дремлет, а Корай погрузился в крепчайший сон, разложившись в забавной позе. Женские кисти аккуратно поднимают мальчишку, прижимая к своему телу. Тот даже во сне захватывает кусочек её одежды. Пальчики Кеманкеша играются с забавной вьющейся прядкой.
— Мой совёнок, — тонкими губами касается детской макушки, — не верю, что ему почти год.
— Пара часов осталась, а он всё так же хватается за мой ворот, чтобы я не уходила.
Тихо приотворяется дверь в сад и семья спокойно занимает место на качелях, ожидая, когда хлопья жасмина покроют их своим одеялом.
— Не будь он твоим ребёнком, ты бы любила его так же, моя спящая Кёсем? — видит, что она дремлет, придерживая крепко сына у груди.
— Я знаю, что ты не придёшь ко мне с чадом от другой женщины. К чему такие вопросы? — слова буквально превращаются в мёд, растягиваясь меж ними тягучей струей. — Я одинаково любила и Османа, и Баязида. Они скрасили мои дни, детство моих родных детей.
— А я бы смог полюбить чужих детей?
— Ты уже их полюбил.
— Тогда, когда Луна стлеет на наших глазах, а Корай в сотый раз оправдает своё громкое имя — ты обнимешь меня крепче прежнего, поцелуешь меня своими жасминовыми губами. А потом расскажешь, что мне сделать, согласно твоему указу, чтобы не было нужды опасаться за рождение Шехзаде у Султана Мурада.
— Хорошо.
Они прикрыли глаза, засыпая на один лишь час, ожидая, пока солнце начнёт подниматься ввысь, открывая их взгляду явившееся в прошлом году чудо. «Ты пережила ещё одну зиму, моя ветвь жасмина, — разнесется эхом для подслушивающих кустов, — Луна тлеет на глазах, скоро придёт рассвет, а новая весна уже наступила. Сегодня первый день марта, родная». Корай откроет свои тёмные глаза и проводит ими одноименную Селену. Следом за этим последует приход солнца и те самые крепкие объятия, в которых потеряется блеск кулона на груди Султанши.
Здесь их навсегда трое.
