***
Это было его первое убийство. Последнее не по долгу службы, из тех, которые совершаются собственноручно и по своему искреннему желанию. Тогда поправлял дрова в камине, терпя снизу голос этой девушки. Обстоятельства заставили вырости намного раньше. Друзья звали шататься по кабакам, подбивая мальчишку на дурные поступки; домой возвращался поздно, или гулял, или работал. Как-то ночью заметил знакомый силуэт, Бора была или нет — не разобрал, но чётко разглядел одежду и мужчину рядом. И без того ненавистный Аргон наваливался на девчушку, а та радостно и сладостно стонала. Не трудно было понять, что за этой картиной стоит. Плюнул первый раз, второй, на третий терпеть не мог смотреть в глаза этой красавицы. Не мог смириться с тем, что она мало того, что нарушает все традиции, возжелав мужчину до брака, да ещё и в не самом безлюдном месте, так ещё и сама по себе не стесняется приходить к его названной невесте. Неделями приходил к месту, где застал их впервые. Когда темно и их нет, тогда махнёт рукой, поджимая траву ей же. Темень, всё равно не найдёт никто. Как-то услышал ревностный диалог, похоже те двое перестали встречаться только с целью погашения животного пламени. Она нелестно и вольно говорила об Эре. Мужчина терпел, но в какой-то момент плюнул и ушел, смолчав на громкие слова и обзывательства. Тогда в глазах Мустафы загорелся немалый огонёк. Мог многое понять. Развлечение с Борой имеет схожий характер с посиделками в кабаке. Молодая девушка, о жизни не знает, с ней легко и никаких забот, даже если сердце упорно твердит о другой женщине. Так бывает, это его никак не красит, к сожалению. Но вот она: тиха, всегда учтива. А сама настолько двулична, что позволяет себе слишком многое в отношение его матери. Задело, никогда не слышал, чтобы матушку так порицали, хотя она была уж куда более целомудренна, чем девушка, служившая по большей части подстилкой для мужчины, сгорающего от любви к другой. В роковой вечер как с цепи сорвался, когда блеснуло украшение во мраке заката. В руках была отлитая из чугуна кочерга, ей и бил. Сначала в висок, от чего девушка потеряла чувство боли, упав на пол. Потом тупо, пока не понял, что стоит в крови. Смотрел своими совиными глазами на брошь, с того момента страх не поработил его. Со временем, когда убиенная стала приходить в кошмарах, то убедил себя в том, что это сон. Не было за ним проступка. Мустафа — новый приятель в полку — совпадение, не более. Друг: лучший, верный. Тот с которым вместе они стали «лучником» — Кеманкешем, и «оружейником» — Силахтаром. Силахтар, — не Мустафа, не албанец, которого он знал в детстве и забыл лицо за пару лет, а приятель, с которым играют в перегонки и пишут послания лимонным соком. Он не знает или не помнит, надо и новому Кеманкешу забыть. Всё больше отдаляясь от детства, подвергал забвению маленького себя, свой грех, свою семью. Забыл мать, сестричку, покойного отца. Не помнил лица, так примелькались они в тысячной попытки найти хоть какие-то концы. Последний раз нашел их в огромном городе Стамбуле, под крыльями которого так легко спрятаться. До этого старики во Влёре рассказывали на лавках дворов, что семья с двумя детьми отгуляв свадьбу уехала, мальчика отправили к янычарам. Тогда и понял, что речь идёт о его матери и её новом муже. В детстве больше всего ждал те «три месяца», потом годами надеялся найти хоть весточку от неё, от Совушки.Пусто.
Когда спустя несколько месяцев скитаний, время пришло возвращаться на службу, то по распоряжению стал приближен к одному из Пашей Султана Ахмеда, а затем и Султана Мустафы. Лично был свидетелем восхождения Кёсем Султан. Много ходил в знатные особняки, однажды заметил лицо до боли знакомое. Как в зеркало глядела на него девчушка, лет на пять помладше, тогда была на сносях, животик круглый, аккуратный. Долго не решался спросить, но когда заметил её пропажу, то задал вопрос командующему. История была неизвестна. Отчим отдал в услужение невинную, а потом уже она пригляделась Паше. Помнит, как тот обронил фразу: «Совушка сопротивляться решила, но мне не до ухаживаний, да и я всё видел, перышками своими виляла, чтобы я заметил… С чего вдруг недотрогу начала строить?!» Тогда глаза помрачнели от одного «Совушка». Когда понял, в каких муках умирала девушка, то и думать не хотел, что судьба с сестрой свела их лишь на миг, да и в таком свете. — Где похоронили? — безучастный вопрос. — Недалеко, кладбище для бедняков. За могилой кто-то ухаживает, да и её тело к нам доставили. Похоже, родила моего ребёнка где-то в подворотне, да и сама сгинула, дура! Одурманенный ходил по кладбищу неделями, искал свежие могилы, но увы, знать бы хоть имя, с каким она жила. Потом опять получил ссылку, теперь был неугоден власти. Больше не находил, но точно знал, что след убийства идёт за ним, как бы не пытался скрыться и запутаться в сотнях простыней. Иногда глаза товарища, с которым жизнь неумолимо сводила, выдавали тот страх, который был завёрнут в уверенную обёртку видений и снов. Капудан Паша, позже Великий Визирь, близкий друг государя, наконец муж нынешней Валиде. Он был в душе маленьким Совёнком, который не смог стерпеть унижения матери. История, которая не обделена кровью, и которая поступила причиной для вражды друзей. Только вот когда?! Когда появилась нужда передавать записки, угрожать, пытаться убить? Столько лет прошло, но что могло привести к столь сильному решению найти закопанный топор войны?Неизвестно.
***
Наконец-то продолжает беседу: — Ты достойный человек, Абаза, но вот одного не поймёшь. Сколько бы не просвещал тебя в свои личные дела, опираясь на доверие к тебе, ты никогда не имеешь права на подобные думы, особенно в вопросах моей семьи, — потирает бороду, позже располагая руки над раскатанной картой. — Великий Визирь, не считайте лишним, не мнение, а правда, — подходит ближе, убирая парочку фигурок вражеской армии, — Правда и то, что люди на островах будут вымирать от голода, но мы так и не завоюем их. Как и предполагалось, Испания выдала поддержку не нам, конечно, Венеция занимает особое торговое положение в их системе управления. — Да, Повелитель ровно также не доволен ситуацией, подобно своему (материнскому) характеру, вспыльчиво решил, что нужно переходить в наступление. Острова важны, завоюем их, пехота может подходить к береговой части. Наконец целостность власти будет у нас. — Вы же не будете противиться воли Султана Мурада? — Кеманкеш хитро улыбается, слыша это. — Признаюсь, мои думы занимает мальчишеское непослушание, но не настолько, чтобы игру в солдатики ровнять с настоящей армией. Уверенно сгребает все резные парусники, расставленные в форме чайки. Ставит по новой. Теперь они повёрнуты в противоположную сторону и смотрят на своих расставителей. — Говоришь, они взяли долг в Испании? Ладно, много и быстро — не значит хорошо. Сколько бы у них не было парусов, они из недосушенного древа, дешёвого, собраны на верфях в торопях. Поэтому, будь они умны, увидев первые корабли нашей армии — начнут атаку. Пока сами по себе тонуть не начали. Будем брать по острову, всего их три, — по линии на разном удалении стоят парусники. — Позвольте, как бы не так. Пока мы будем забирать острова, материковая часть будет бунтовать. Наши армии до сих пор не стоят воедино. — Пехота продолжает путь по доступной ей части суши, да, встречает сопротивление, но не думаю, что сильно влияет. Я уже несколько дней болтаюсь здесь, толком ничего не происходит, так что не думаю, что нам стоит затягивать, — в голове будто заведены часы: тик-так, осталось два месяца, тик-так, — Поступим следующим образом. Достигнем островов следовательно плану, пойдём данной расстановкой и один за другим возьмём их, не без потерь, но думаю, что справимся. Султану Мураду я лично сообщу о новых планах в послании, а ты отправляйся, отдохни, нас ждут непростые дни. — Как прикажите, Вы знаете, моя верность Вам огромна. — Вот и увидим, — хлопает по плечу, отпуская. Взгляд падает на книгу, которую парень всё время держит в руке, — Интересно? — Как ни странно. Сказка, — отвечает непринуждённо, сверкая глазами в темноте каюты, — Напоминает мне о доме, родной язык как-никак, о первой любви, всё же первой, о данном обещании… — Сказки — это хорошо, как и обещания. Только помни, сказочник, не всё имеет место, как например счастливый финал на поле ландышей, которого ты здесь не увидишь. Ступай. Давно заметил в руках помощника эту книгу, которую некогда Гевхерхан Султан забрала из его личной библиотеки. Дело молодое, тем более, пока эти двое на удалении друг от друга, то и большей опасности, чем подозрения Валиде Султан, ожидать не следует. Мехмед послушно уходит, уже понимая, что как бы принцесса не хотела потеряться и пропасть посреди душистого цветка, как бы далеко не убегала, на поле, объединившем героев, похоже останется кто-то один. Несчастные руки парня переворачивают страницу, добираясь до момента, который переворачивает историю книги с ног на голову. «Я ухожу, прости, мой дорогой друг чудес греховных садов, я обязана, это мой долг» — письмо главной героини, та отчаянно делит себя на любовь и правду, которой обременена. К чему разговоры про ландыши, если глаза отчётливо примеряют историю о них на более прекрасный цветок.Лаванда.
Увы, вряд ли этот прекрасный цветок обретёт своё продолжение в его руках, как и он не сможет собрать его в ручьях долины Акчакёй этим летом. Абаза так далеко забрался, кажется, что этой книги не хватит, уж не настолько она толста, да и не настолько предсказуемо его возвращение. Поэтому, обнаруживая вместо закладки ещё одну веточку, до невозможности наполняется чувством той мимолётной радости, которой они придавались в часы перед разлукой. Тогда было так легко, но время было беспощадно, давя на влюблённых своей тенью. Он расставался с ней, обещая вернуться, доверяя своим глазам, давая запомнить тот облик. Художник, любитель морей и покоритель волн, свободный человек сам загнал в клетку вымощенную золотом. Не без помощи подручного раздобыл за время плаваний мелки. Рисует ими портрет: прекрасные глаза, похожие и на материнские, точь Кёсем Султан; лицо, похожее на слабую Валиде с родинкой, точь Хандан. Венчает зарисовку нежный локон, что распадался волнами под дуновением Босфора. Светлая, непривычная для турчанок кожа, выдающая аристократичную особу, больше подобную европейскому королевскому дому. Хрупкие плечики, дающие знать о легкости этой дамы. Сейчас, пока мелки подчёркивают портрет улыбки, он думает, что больше всего на свете хотел бы поднять даму на руки в тёмном уголке сада, закружить в хаотичном танце, чтобы подол платья жаждал подняться, чтобы её руки опирались на его израненные плечи, а губы соединялись в поцелуе под скрежет сотен светлячков. Маленькая брошь появляется на портрете, окрашивая агатами картинку, рисует, ещё больше убеждаясь, что преподнесёт её в качестве подарка, прощения, раз дочитает книгу до возвращения. Подписывает «Присягаю на верность сказкам…» Верит, хочет верить, довериться писанию, дабы позже поступить безрассудно. Но всё же? Почему книга и её финал знаком Кеманкешу Паше? — Ах, Гевхерхан Султан, устраиваете вы мне западню на фронте, не кстати, не кстати… Закончив работу, ещё раз Мехмед вдыхает аромат, закрывает книгу, убирая её в ящик. Туда же летит сверток неумолимого романтика, так внезапно проснувшегося внутри него. Привычно в шкафчике блестит брошь. Вспоминает о словах торговки, покручивая вещицу, решительно кидает обратно. Всё равно.Наверное слишком влюблён.
Но пусть решится он хоть сотню раз, тогда завеет на душе тепло, надежда, которой отдана любовь, пусть долгожданная весна начнёт сиять у них на сердце. Потому, идёт по неотложным делам, забывая про «любовь». Перед глазами нагло стоит силуэт мужчины, познавшего запретные чувства, но его женщина не имела ни малейшего права на них. Проходит мимо его каюты, замечая щелку. Кеманкеш Кара Мустафа, тот, от чьего голоса дрожат самые крепкие янычары. Мужчина, обладающий ужасающей силой, как физической, так и душевной. Человек, которому не чужда бедность, долгие истории, улыбка и любовь. Простые чувства, так сказать. Он никогда не покажет наравне с другими бойцами свою боль или страх. Сражается до конца, командует «до победного», бьет до смерти. Сейчас бесстрашная груда силы, по истине мужской и отважной, сидит на краю держа в руках тряпку. Тяжело разобрать, тем более находясь не в самом лестном положении подглядывателя. Мехмед предпочитает удалиться, отправляясь дальше. Под скрип половиц Мустафа выходит из забвения. Он сам не замечая, обнаруживает себя, опять окутанным запахом любимой. В руках снова шелковая одежонка сына. Лоскуток, совсем крошечный. Он боится представить, как вырос его совёнок, чем радует сейчас свою мать. Не верится, первая декада июня подходит к концу, а значит, мальчик уже начал отсчёт четвёртого месяца на этом свете. Бумага, перо, чернильница. Сидит как проклятый над листом, пока горизонт не становится светлее. Почему она не пишет? Где хоть весть, хоть грамм страха, хоть чуточка новостей? Она же всегда была такой. Как бы не таяла в его объятиях, стоило отойти, так снова становится непоколебимой глыбой, не требующей молчаливых телесных ласк. Может кинуть жалостливый, злобный, добрый, игривый, пустой и «сотня непохожих друг на друга слов» взгляд. В минуты отчаяния или тверда до ужаса в своих намерениях, или сомневается, как безумная. Безутешно молчалива или слишком громка. Похоже, что её молчание — его кара. Письмо Султану, письма для ряда Пашей, отдельное, особое, для своей правой руки, ещё одно, какое-то не такое как обычно, чудное… Странно, наверное, но оно для Салихи: «Не мог молчать более, да и не должен. Прошу Вас быть учтивой к моей супруге, находиться подле; чуя опасность для её здоровья, жизни, радости — предпринимать меры. Думаю, точнее уверен, что послание, переведено и передано вами. Жаль, что данная игра коснулась и вас. Полагаю, вашего светлого разума хватило на то, чтобы эти тайны не дошли до ума Кесем Султан, иначе вы выслушиваете уже сотую нотацию, как могли скрывать ещё одно происшествие во дворце. Если говорить о гареме ТопКапы, то мои уши достаточно проворны, чтобы знать, как там ведутся дела. Знаю, и что наша Султанша проведала про мои недосказанности, вероятно обижена. Благо, новости от Атике Султан радуют, её выздоровление большая радость, несмотря на способы и жертвы. Надеюсь, что вы как всегда останетесь подле моей драгоценной супруги, даже если моя участь не будет увенчана успехом. Благодарю. Великий Визирь Кеманкеш Мустафа» К первому лучу рассвета, наконец добирается до остальных посланий. Пустой лист, впрочем, как всегда. Написав горстку важнейших бумаг для блага государства, все же находит слова и для: «Дорогая, всё более драгоценная жена. Который раз, при написании, упоминании, простой думе, я все больше боюсь, что не скажу тебе это, глядя в глаза. Не подумай, не потому что я столь несчастен и не успешен, что моя война закончится поражением, я всё ещё верю, что вернусь раньше, чем на Стамбул опустится кромешная зима. Не могу и подумать, что наша весна кончится так скоро, но вот чувствую, что придя спустя столько дней разлуки, тогда-то и не смогу посмотреть в глаза своей госпожи. Постыжусь, хоть и моего желания остаться в нашем доме было не меньше. Немного обо мне: у нас прохладно, не думал, что лето будет так неспокойно, но увы. Ситуация не меняется, планомерно подбираемся к нужным очагам, надеемся на быстрый захват. Дела мои хороши, только когда я вижу перед собой твое лицо. Безумно скучаю по тебе, единственная, знойная, но такая мягкая в моих руках. Желаю больше другого насладиться сладостью твоих жасминовых духов, поэтому прошу, если ты всё ещё не примирилась с фактом моего отсутствия, то будь честна со мной. Пусть на твоих плечах кроме груза гарема, государства и материнства, будет ещё один, желательно, чтобы укрывал тебя от ветра. Стамбульские вечера не отличаются теплотой в этот сезон, как бы не было странно. Если говорить об одном из камней на твоем сердце, который венчает и корону твоей головы, то я не могу не сказать о нашем сыне. Увы, он уже вряд ли помнит о своём непутевом отце. Но я его не забываю, знай, что мечты больше, чем прижать его к груди, у меня нет. Надеюсь, что твой и его сон крепок. Не оставляй себя в забвении и не мучай одиночеством, чтобы не принесли птички с полей. Бесценно будет перечитывать твой извилистый почерк, это мой каприз. Верю, что жасмины ещё цветут в нашем саду и в твоем сердце.»***
Надрывается сердце, когда среди гаремных бумаг, писем, сообщений от Пашей, она находит это: — Цветёт, — дочитав, только кратко и отзывается, убирая бумагу в стол. — Вы что-то сказали, Валиде? — Атике, уже с час сидящая на тахте подле, крутит в руках незатейливый цветок ландыша, полученный утром. — Не столь важно, — руками отодвигается от древесины, сплошь застеленной бумагами. Пальчики поглаживают жасмин, стоящий на столе. Цветёт. Июнь, а всё цветёт. Не берётся за перо, уж сама не знает почему. Будто их отношения — страшная тайна, будто признания в чувствах полетят в руки всему миру. Такое больное сидит внутри, не давая написать ничего. Та бумага на албанском всё не выходит из головы. Что не пыталась узнать, всё тщетно. Благо, хоть дети стали вставать на ноги. — Дочка, подготовься к поездке в Вакф, ты уже достаточно окрепла, да и нечего мне там запускать дела. Месяцами там не бываешь. Благо до Эстер, могу положиться на неё, — подходит ближе к девушке, поглаживает локон, щеку. Та задумчива, будто в бреду живет, всё крутит в руках ландыш, не пойми откуда взявшийся. — Как скажите, Валиде. — Если Фарья чувствует себя подобающе, то вполне может отправиться с нами. Пусть мир знает о её положении. — Я передам. Кисть Кёсем касается лба девушки. — Ты не больна уже, жара нет, что с тобой? Молчишь, поддакиваешь… — поднимает её голову своим невесомым прикосновением к подбородку, бросает глухую ухмылку, видя раскрасневшуюся кожу вокруг глаз и на кончике носа. — Ничего, я пойду, Валиде, мне следует собраться, — спешно выбегает, не в силах сдержать стеклянные глаза. Пока никто не видит, спешит до своих комнат, желая запереться в них до последнего своего дня, но никак не ехать в Фонды, разговаривать с кем-то. Как только двери захлопываются, из ворота платья выпадает пустой лист. Наконец находит в себе силы поднести к ближайшему источнику света. «Госпожа, которую я бесчестно бросил, привет! Не буду многословен, буду благодарен и честен. Ты можешь отдать эту записку кому желаешь, как доказательство моих грехов, а можешь дать жизнь нашей любви. Я, конечно, из личных целей, продолжаю игру с Пашой, думаю, что недолго мне осталось играть. Просьба будет проста. Я уезжаю. Вместе с этим из твоей жизни пропадёт и Мария. Отблагодари её за верность, помоги начать новую жизнь. Правда в том, что она оказалась на поле боя поневоле и должна получить награду. Её путешествие окончено, пусть будет так. Знаю, скоро ты направишься в Фонд, как обычно ты это делала ранее. Твоя сестра, непреклонно участвующая во всех делах Кеманкеша, вернула Марию в её дом. Меня можешь там не искать. Но вот найди способ ей помочь. Нечего мне возвращаться в твою жизнь, тревожить более не вижу смысла. Посмотрим, любовь — штука сложная» Как ни странно, слезы высыхают сами, когда начинает читать. Пустые слова, пустые просьбы. Да, прав, что Мария лишь безвольная птичка, но и только. Как может писать о «нашей любви», если сам знает, что нужна была лишь её какая-никакая власть. Давно поняла, что сама причиняет вред этой привязанностью, иначе не назовёшь. Подходит к зеркалу — ничего необычного. Пятна на коже, появились после болезни, понимает, что выпила какой-то яд. Спрашивать не с кого, ясно, что это были ради сохранения тайны Силахтара, да всё, что происходило с ней, всё ради него. После затяжной хворы потеряла аппетит, больше читает, теперь постоянно на глазах у Валиде. Устала всё время быть в поле её внимания. Развлекает себя, играясь с братом. Мальчик, и правда, с каждым днём крепчает, растёт большим, коренастым, но слишком к ней привязан. Да, она младшая из детей, не видела, какими были её братья и сёстры в этом возрасте, но помнит, что всегда хотела бы быть такой. Но росла слишком волевой, чтобы прибиться к крылу матери. Часто подсматривает за ней. Та с ней всё же холодна, хотя старается всячески проявлять заботу, но видно, что заботы её о другом. Может с некой завистью, может с тоской, но смотрит вечерами, занимая себя вышивкой, как бумаги летят в камин, когда Валиде восседает за столом в попытках написать очередное послание. Поджимая верхнюю губу, улыбается, вспоминает эти моменты. Султанша тогда напряжённая, и всё равно ничего не напишет, отвлечётся. Уйдёт наверх к ребёнку, в хаммам, наведается к Ибрагиму, проверить его чуткий сон. Тот чувствует себя лучше, Салиха до боли толковый лекарь, да и Мария нашла некоторые травы, что сняли его боли. Тогда Атике подходит ко столу. День за днём замечала обрывки фраз, если они напрасно не летели в сторону: «Знаешь, иногда мне кажется, что я***
Пресловутая кочерга оказалась в руках пожилого человека, когда какие-то шорохи послышались в трубе. Словно свора мышей пробежалась, когда неожиданно, будто дверца приоткрылась и оттуда выскочила невысокая девица, сверкающая русым волосом и настежь перепуганным взглядом. Завороженно наблюдал за ней. Вылезла, не заметила. А нет, уже заметила, тогда-то склянка в руках вывалилась. Крышка раскрылась, из сверкающей на рассвете стекляшки понесло съестным, кашей что ли. Девчушка её подняла, испугалась больше прежнего, заметив тяжелый предмет в руках. — Покиньте мой дом! Немедленно! — как заорёт взрывным тоном, швыряя старику под ноги банку, — Кто бы ты не был, уйди! Сама пришла сюда только два дня назад. Приказом Гевхерхан Султан была выведена из дворца также быстро, как и попала туда вновь. Управляющая отпустила девушку, приказала собираться, дала два дня. Султанша не глупа, понимала, что эта без помощи не убежит, а если и сможет, кажется лучше. Хоть на один след можно напасть, там и к Силахтару не далека дорога. В воздухе мелкими пылинками развивается напряжение. Старик явно отступать не собирается, только больше хватается за своё орудие. — Моё имя просто — Явуз. Я наёмный рабочий Кеманкеша Паши, но вот кто вы, мне предстоит выяснить, — с совершенно спокойным голосом, он отгоняет девчушку на рядом стоящую кровать, сам подходя к двери и подпирая её. Голос незнакомки дрожит, когда вроде бы старый человек, вот-вот и имя его окажется на могильном камне, оказывается намного более уверенным и бойким чем на первый взгляд. «Кеманкеш Паша» — видно, не удасться вернуться на родину. Похоже, наказание само настигло, прежде, чем человек, которому она помогала все эти месяцы, выполнил свои условия соглашения. — Имя… имя моё Мария, я лекарша, жила здесь раньше, — не без доли сомнения говорит правду. Выхода нет: или этот человек уже имеет на неё справки, или же скоро их получит. За эти несколько недель Явуз оставался одним из немногих, кто мог получить информацию о планах Кеманкеша Паши. Может очень вольно, но высокопоставленный служащий доверил большую часть информации о происходящем. Понимал мужичина и о письме Салихи, которая примчалась к нему рано утром с день отбытия Паши. Кёсем Султан не похожа на настолько чувственную даму, что будет писать о своих сложностях мужу в первый же день. Послание носило иной характер. Убираясь в саду, нашёл не одно сушёное растение, несколько бумаг и более ценную вещь — карту дома, в котором сейчас находится. Незамысловатый чертёж разложенный по этажам. Много крестиков, отображающих выходы, входы. Приходил сюда как-то с ней, проверял, всё казалось верным. Кресты стояли ровно на местах окон, дверей, всевозможных погребов. Единственное, чего не хватало — это выхода из камина. Или о нём не знали, или же не успели нанести на план. Сейчас смотрит на девушку, понимает, что подпись на банке в её руках носит ровно тот же почерк, что и показанный Великим Визирем несколько месяцев назад. Она и правда лекарша, русская, не врёт. — Допустим, но разве хозяева заходят «так», — указывает на камин, вопрошающе поглядывая на Марию. Да, она красива, скромна, хороша собой. Может где-то видится под рассветным солнцем маленькое пятнышко веснушек. Ребёнок, рано повзрослевший, явно борющейся за свою жизнь. Такие дети бывают озлобленны на весь мир, но потом оказываются добрыми, зажатыми в угол, но словно маленькие щенки, бьются изо всех сил, но ждут, пока приласкают. Вот она и забивается в угол, побаивается, будто было не раз обижена мужчиной. — Ты явно добра, только вот раз оказалась здесь, то понятно, что не чиста на руку, — что-то бурчит, останавливает, все ещё держа кочергу, — не надо, понимаю, разное на пути встречал, но вот скажи, милая, — подходит ближе, оставляя чугун в стороне и забирая банку с пола, — что ты прячешь? Иначе зачем меня сюда послали? Худощавые кисти дрожат, впрочем, как и губы, да и все тело. Да, точно обижали. Одета не слишком бедно, раз крутится в кругу Паши, то возможно принадлежала ему, может даже Султану или другому чиновнику. Глупым будет прятать тут любовницу, когда в твоём распоряжении такая женщина, как Кёсем Султан. Открывает: какая-то похлебка из круп на полках кухни. Доедена быстро, толстое стекло не успело даже остыть. Внизу кто-то есть. И это кто-то очень нужный, тот о ком приказали проверять «всё ли впорядке». — Дочка, не обижу, детей и девушек не обижаю, но говорить можем хоть до заката. Времени много. Говори. Она всё молчит, готовая на что угодно, только не поддаться мужчине, ногти которого запачканы то ли в крови, то ли в грязи. Противен ей, боится, да и не знает, чего ждать. Схож манерами с Пашой, непредсказуем до ужаса, от него исходит аромат спокойствия, от которого надо бежать, как можно дальше. Она не столь глупа, чтобы не понять, что запах этот несёт ей смертельную опасность. — Я… я лишь спускалась в погреб, там нашла банку, ничего такого, — тараторит, чувствуя, что жар бьёт по вискам. — И давно в погреб спускаешься по дымоходу? Происходит то, чего боялась. Со страха чуть ли не с ногами забирается на перину. Глазки бегают по комнате, ища мысли в темноте рассвета. «Если письмо дошло до Атике Султан, то ты скоро будешь свободна, мне нужна лишь часть от твоего подарка, в остальном всё готово.» Слова Идриса проходят по голове. Ах, невыносимая боль прожигает. Вот он, самый животый, творящий невесть что страх. Боль, кругом спазмы один за одним. Нет, не скажет лишнего, даже если бы хотела. Видится время, в котором нет света. Будто на цыпочках к ней подбирается мужчина, заглядывая в душу. Он её читает, знает, что, да как там устроено. Сам он видит её глазки. Щенячьи, раскрасневшиеся капилляры. Нет, не может отступить. Подходит к ней ближе, только бы напугать. Сам боится не меньше. Подобное отношение имели только девки в портах, да и то, редко его делами становились рабыни. Она наконец убирает стеклянную пелену, смотрит ясно. — Не трогайте меня, прошу, — нашла что-то, оттого и слова полились изо рта. Выход. Толкает мужчину, что есть силы, на сей раз и склянка в его руках разбивается. С грохотом Мария впадает в ахинею, стараясь открыть дверь. Луч солнца озаряет комнату, когда ноги начинают семенить по скрипящим полам, издавая грохот. Она отпирает прикрытые дверцы, бежит, выпуская слезы. Чертовски устала притворяться, что она плохая, сильная и взрослая. Старик верно рассудил в своей голове — она ещё ребёнок. Невинный, маленький, обиженный. Бежит сквозь леса, ботинки сами несут её, подальше от страхов, подальше от нынешней себя. Волосы развеваются на ветру, блестят на раннем июньском солнце, когда добегает до обрыва. Наконец может вздохнуть полной грудью. От бега в ушах тяжёлые ощущения, во рту будто кровь. Может и она есть, губы знатно болят. Раскидывая руки навстречу утру, понимает только одно.Ей больше не страшно.
Она оглядывается, видит только туман ещё раннего утра. До боли в коленях падает на них. Жёсткая земля под ногами, внизу озеро, где ни души. Она будто одна на забытом всем острове. Ни души вокруг. Хорошо, но так бесчувственно. Улыбка от безумного куража резко пропадает. Одинокая чайка издаёт свой привычный стон. Хочется быть как она: незаметной, только если в свете утра; белой, будто невинна и не причастна к крови; летящей в воздухе, правильно парящей вниз и сразу вверх. Хочет просто дышать, во все лёгкие, кричать во всё горло! Тонким щебечущим тоном что-то зовёт вниз. Боль. Она носит детское обличие, спускается камнем ко дну. Второпях снимает с себя холщовую накидку, легкую ткань верхнего платья. Остаётся в одном тонком ночном платье. Слеза нечаянно спадает на ногу. Детский смех, говор чайки — они сильнее с минуты на минуту. Звон в ушах громче, чем любой другой шум. Она не боится, что её сейчас догонят, не боится, что найдут и убьют. Дни сочтены, не разорваться ей на части. Найдут, по дороге домой, по дороге на другой край света, её все равно найдут. Кажется, что сходит с ума, сама подсыпала себе какой-то дурман в еду, сама выпила яд. Эта история для неё началась, как похищение с родного дома, продолжилась воспитанием у знатного Паши, шпионажем и секретами, закончится здесь. Как у чайки. Легкий полёт, стон, безумные белые крылья. Откуда не возьмись ветер, он хлещет её тело словно плетью. Последний раз поднимает глаза к небу, а сама скрещивает руки и располагает их на плечах. Шаг вперёд — ложь ушла. Ещё один — тоска. Третий — чувства покинули бренное тело. Шумным всплеском летит это тело в воды, слышит мужской возглас перед смертью, шум кобылы.Чайка лети.
— Прости меня… Я очень бы хотела увидеть тебя ещё раз, — падает и забывает обо всём, голос детства с ней до последнего. Золотоволосый мужчина стоит у своего места силы, поднимая одежды неизвестной. Увидел только её след, услышал всплеск. — Кто же ты?!