— Девушки, начищайте всё до блеска, у вас крайне мало времени, госпожа войдёт с минуты на минуту и вашим сплетням придёт конец!
Хаджи с самого раннего утра готовился к недолгому приезду своей старшей госпожи, которая стала теперь гостьей в собственном дворце. Султан Мурад дал разрешение остаться своей Валиде Султан на те многочисленные дни празднества, пока его милая сестра ещё не в полной мере находится в статусе жены, но уже и перешагнула грань обычной невесты.
Многим это решение было обязано Абазе Паше, который, как ведают девушки гарема, чуть ли не слёзно умолял повелителя отпустить его на несколько дней из столицы.
Впрочем, эти несносные, по мнению Хаджи, служанки говорят так обо всех. Уж больно стойко закрепился у них образ рассказов о государственных мужах, трясущихся перед появлением Султана. Так говорили и о Кеманкеше, когда узнали, что тот выпросил для себя позволение остаться живым, и о Халиле, который как-то очень быстро смог взять в жёны себе младшую сестру повелителя.
С последним, кстати говоря, за эти несколько месяцев произошла забавнейшая история. Единственный, кого очень даже признавали болтуньи — помощник Кёсем Султан, давний её соратник — Халиль Паша. Ах, как быстро он выпал из уважения Халифа, как быстро смог растерять ту высоту, до которой карабкался столько лет. После своей жалобы на Кеманкеша он не только не получил повышения, но и должен был вот-вот отправиться в ссылку в какой-то отдалённый санджак. А вот жена его, Атике Султан, только больше обратила внимание своего брата на себя. Так мило было ему видеть, как расцветает этот майский ландыш, особенно в день доноса на многолетнюю сокровищницу мужа.
Гарему неизвестно, что послужило поводом к очередной неладице супругов, но по прошествии почти года всем было понятно: любви эти двое друг к другу не питают и то и дело становятся на тропу грызни. Одна доносит Султану, другой — Валиде Султан. Удивительно, но после всего этого Халиль всё ещё оставался тем «соратником».
Итак, делая круг не таких уж значительных событий, надо бы вернуться к предмету беспокойства Хаджи. Валиде Султан он теперь видел крайне, по его меркам, редко. В ТопКапы наведаться ей было запрещено, а ему — часто приближаться к Вакфу. Так верные друзья и были разделены, только иногда женщина радовала добродушного своими очерками. Сегодня, сверяясь с часами на столике у привычного места сборов Кёсем Султан, он ждал её появления в дверях. Всю вчерашнюю ночь девушки протапливали затхлые за месяцы пустоты покои, с сегодняшнего утра меняли шторы, носили цветы, благовония и детские принадлежности.
В своём последнем письме Валиде Султан пожелала не выделять штат из бесконечных нянек, пустых комнат и предпочла заботиться о Корае в большей степени сама, как делала это последние месяца. Хаджи с нетерпением ждал и этого гостя, буквально жужжал над калфой, которая была ответственна за приготовление каждой игрушки и сатиновой подушки. Мальчик представлялся для евнуха невероятно обаятельным, как говорила сама Валиде Султан в своих записках: «С того дня, как ты видел его в последний раз, он стал всё более упрямым, но вместе с тем всё более ласковым. Мне представляется, что в его причудливом поведении есть что-то от самого первого и забытого его имени».
Наконец, издали послышался голос одного из молодых евнухов, а рядом затряслась земля. Девушки быстро выстроились в шеренгу, до последнего шепчась и шушукаясь. Вот, двери открылись и перед всеми показался привычно царственный вид.
О, как она была сегодня прекрасна! Этот начищенный до блеска хотоз с платком, развевающимся от манерных движений, изумрудного цвета платье, напрочь ушитое изысканными нитями, с воротом, украшенным дивными камнями.
— Валиде Султан наша! — не сдержав порыв эмоций, спохватился за её мягкую ручку и, поцеловав, приложил ко лбу.
Тогда же заметил совсем застенчивого, перепуганного мальчика. Он хватался за массивную юбку матери, вместе с тем прячась за неё. На нём был совсем маленький голубенький камзол и рубашечка того же великолепия. На будущего бея уже сшили маленькую чалму с самым что ни на есть прелестным украшеньицем.
— Ах, как же вы, без супруга, одна?
— Одна, — недовольно и невесело подметила, отпуская одновременно девушек. Продолжила только с опустением этажа, — не захотел лишний раз мелькать перед лицом моего сына, оно и правильно. У нас с ним много дел, которые стоит решить порознь.
— Не разлад ли, Султанша?
— Ах Хаджи, ты распорядился принести жасмины?! — благодушно обратила внимание на цветы, сделав несколько шагов с Кораем под руку.
Опять отметила для себя, что в саду ТопКапы они не так приятны.
Прошло несколько часов с момента приезда, дети не торопились навещать, хотя скорее были заняты чем-то непомерно важным. Корай порядком утомился и сидел с матерью на тахте, уперевшись в ткань платья щекой. Глаза мальчика прикрывались, а он всё с интересом рассматривал свою руку и что-то совсем невнятно болтал.
— Как там Фариде? — сменив корону, сняв платок, она всё так же сохраняла своё величие, которому поддавалась всякий раз в этих стенах.
— Повитухам отдан ваш строгий приказ. Ко дню празднества у неё начнутся роды, всё пройдёт тихо и Султан сможет справиться о её здоровье только поздно вечером.
— Прекрасно, прекрасно, — поглаживала макушку сына, сохраняя на лице полную обыденность. — Через несколько дней приедет Салиха, ты поможешь ей пронести ребенка через восточный коридор.
— Он же будет так мал, я боюсь, что не сможет пережить эту поездку. Да и вдруг она родит девочку?
— У меня нет другого выбора, Хаджи. Я давно думала об этом и все игры Мурада, его необдуманные указы: всё ведёт к тому, что Касым и Ибрагим останутся в опасности. Как бы я ни имела много вопросов к принцессе — она его утешит, поверит в себя и вновь заревнует. Больше наследников ему не подарит, а других женщин не подпустит. Он будет вынужден оставить моих детей в живых.
— Всё же, Султанша…
— Нет, Хаджи, нет. Лучше распорядись позвать ко мне Касыма. А сам — помалкивай!
К концу разговора сумела разгорячиться, сдвинуть брови и сильно помрачнеть в своих речах. Мальчишка уже совсем сонно повернулся на колени к матери, подставляя свои немногочисленные лёгкие вьюны ей под руки. Он стал так часто засыпать, пожалуй, с того дня, как родители уложили его подобным образом в саду.
— Дай! — затребовал, указывая на персик, лежащий в вазе рядом.
Хаджи добродушно постелил на платье салфетку и вручил ребёнку его требование.
— Он очень вырос.
— Все они быстро растут. Через несколько лет будет, как Селим, пускать кораблики на воду из бумаги для занятий.
Хаджи мило улыбнулся и оставил мать укладывать своё чадо, а сам отправился привести Шехзаде, похоже, что совсем уж поздно заснувшего, а сейчас только открывающего глаза.
— Поднимайтесь, Валиде Султан пожаловала, — за полдня он так и не сдвинулся с ложа.
— Позже, пусть придут позже!
Пах он весьма смрадно: дешевыми девичьими духами, таким же по содержанию вином, и наконец, от рук его несло чем-то вполне отвратительным.
— Девушки, заходите!
Несмотря на сопротивление юноши, Хаджи приказал нести воду, чистые рубахи и мяту. В итоге, когда в зеркале показался молодой человек более достойного вида, евнух едва вымолвил: «Какой позор…»
— Как давно приехала Матушка? Её уже заняли другие дети?
— Нет, пожелала видеть только вас. Боюсь, что ей прекрасно известно о ваших похождениях, в последнем письме, датированном концом апреля, она говорила, чтобы я лучше смотрел за вами и вашим братом, — они спешили по гарему под торопливые нравоучения; Хаджи считал крайне необходимым высказать своё мнение, — благо, хоть история с этой Фатьмой забылась.
— Ничего не было, пара невинных взглядов, всего-то!
— Как знаете, но Падишах мог подумать и большее, Гевхерхан Султан в красках описывала, какой позор она на себе испытала, когда повелитель стал расспрашивать.
— Ты преувеличиваешь, Хаджи. Я жив и здоров, весел и бодр. Матушке ни к чему волноваться.
Решительно выдохнул, прежде чем открылись двери, поправил свежий кафтан и вошел в покои, ожидая, пока Валиде спустится с верхней палаты. Хаджи лишь закатил глаза, с цоканьем натирая ямочку на подбородке.
— Слишком веселы, Шехзаде.
Тем часом, мужчина, приобнимая за плечо девушку, похожую больше на его дочь, прогуливался по набережной Босфора, кажется, не имея за этим променадом никаких иных замыслов.
— Валиде Султан уже сказала, чем ты будешь заниматься?
— Да, бей, — ответила кратко, выпрямляя спину и убирая его руку.
— Не боишься? — гордо замотала головой, будто, и правда, ничего не боялась. — Не бойся, Байкуш. С тобой будет кормилица и Явуз. О доме я позаботился, вы вернётесь через несколько лет. Если же нужды не возникнет — ты приедешь обратно одна.
— А чей это ребёнок? Почему так мал? Неужели Шехзаде Касыма? — непозволительно громко заговорила, что заставила Кеманкеша обернуться по сторонам и остановиться, неодобрительно схватив её за плечи.
— Ты — проворная птичка! Но не стоит громких слов, тем более неверных. Этот ребёнок не имеет отношения к династии, но видеть его здесь не должны! Запомни: теперь все люди на корабле станут твоей семьей. Никто и знать не должен, что это не так. Я полагаюсь на тебя, Байкуш. Ты прекрасно знаешь, как обращаться с детьми, развита не по годам. Приедешь в Стамбул обратно чудесной невестой: умной, доброй, стойкой. Ты будешь так красива, милая Байкуш. Даю тебе слово, что, претерпев это испытание, ты только ближе будешь к своей мечте. Я не нарушаю обещаний.
— Ты горазд обещать, бей! Но я никогда не буду в твоих глазах так хороша, как Кёсем Султан! — так грустно улыбнулась, продолжая идти по улочке.
— Оно тебе и не надо!
— Смешной ты, бей!
— Сейчас дойдём до дома. Там побудешь, пока не приедет карета. Тогда уже знаешь, что делать.
Распрощавшись, горячо обнял девушку, дал последние наставления и покинул дом, побредя в другую сторону.
На причале нашел того человека, который обещал ему устроить два корабля. Зайдя в каюту, невольно засмотрелся в иллюминатор, совершенно точно вспоминая времена, когда был охвачен тяжелым приступом оспы, в самом её начале, а после понял, что это неспроста. Горько улыбнулся и отдал приятному старику, примерному ровеснику Явуза, увесистые мешки с золотом, сказав, что принесёт ещё в день отправки.
— Сколько займёт путь до Албании? А до Египта?
Старик назвал количество дней, а после выпроводил Кеманкеша, оставляя его за раздумьями.
К вечеру, уже за восходом Луны, дошёл до сада ТопКапы, зная, что там его ждут. Кёсем в сопровождении Хаджи шла привычно медленно. Корай на её руках был сперва очень насторожен подобными выходами в неизвестное место, но довольно цеплялся глазами за яркие огоньки фонарей и мраморные скамейки, которые с удовольствием принимали на себе игру света и стали радовать мальчика до безудержного детского смеха.
Когда мать остановилась, он недовольно потёр глаза, но потом встретил ими отца и под всё тот же смех стал пытаться слезть с рук. Когда же это получилось, побежал, чуть пошатываясь.
— Па-па… — разделил по слогам, оказываясь в объятиях.
Кеманкеш благодарно склонил голову при виде Хаджи, и тот понял, что пришло время оставить этих троих наедине.
— Мы встретились заново, моя Кёсем, — сказал так тихо, когда оказались в скромно освещённом месте с лавиной белых роз.
Их совсем было не видно в майской духоте ночи. Корай довольно устраивался в руках отца, то ворочаясь, то стараясь дотянуться до кулона на шее матери. Кёсем же пристроилась к плечу и тихо посматривала на розы, становившиеся рыжеватыми при всяком отблеске огня от факела. Царственные липы окружали их тишину, самшит не давал и повода для неуместного подглядывания.
— Встретились, — устало выдохнула, почти засыпая.
— Ты видела Касыма? — только недовольно повела глазами.
— Ты был прав. У Мурада хватит причин для Кафеса и без решения о престолонаследии. Нельзя откладывать. Ты всё подготовил?
— Когда падишах будет увлечён салютом, корабль отплывет в Каир. Потребовалась несколько большая сумма, потому я был вынужден взять её из твоей казны.
— Правильно поступил. Абаза должен вернуться на последний день торжества. А пока я буду здесь. Мурад совсем этому не рад, даже не пришёл поцеловать моей руки.
Кеманкеш легко поднял её кисть, на которой вновь располагался изумруд, прикоснулся к ней губами, вместе с тем целуя душу своей суженой. Объятия вновь становились родными и тёплыми и пропадала та напряженная условность. Половину ночи они сидели за тенью самшита, смотря на звёзды. Опять говорили обо всем, не теряя надежд на благой конец. Изредка женщина поднимала голову, посматривая на тёмный балкон сына-повелителя, а потом снова располагала её на плече, совсем не желая, чтобы приходило время прощания. Тогда-то Кеманкеш и обмолвился о лаванде, за которой, предполагаемо, Абаза и направился:
— Тоже мне, мог бы и отдать ему куст из оранжереи! Гевхерхан ходит мрачнее тучи.
— Моя мятежная госпожа, ты будто никогда не любила и не была любима. Сама же знаешь отчаянность поступков, проживаемых в подобной молодости, когда бы она ни наступала.
— Знаю.
Часы летели так быстро, а время убегало от них подобно этим юношеским переживаниям. Чувства гасились вслед за догоравшими пучками бересты в факеле. Корай покорно спал на руках отца, укрытый накидкой с материнским запахом жасмина.
Здесь не виднелось их любимого цветка, своды небосклона не становились Божественно-красного цвета. Они лишь понемногу начинали розоветь, сменяя ночь. ТопКапы по праву звался отдельным местом, самым тайным в империи.
— Меня скоро хватятся во дворце. Я так не хочу лишних объяснений, мой Кеманкеш.
— Удивительно, ты убегаешь от своего мужа под утро, — улыбнулся её заспанным глазам и оставил поцелуй на лбу, — в следующий раз я смогу тебя встретить только в мраморном павильоне?! Удивительно…
— Вы всё так же влюблены в меня, Паша, что не готовы даже прощаться? — точёно коснулась губ.
— День, когда настанет тяжба прощания с вами, я запомню на всю оставшуюся недолгую жизнь. А доселе я не готов так категорично называть нашу вынужденную разлуку, — приластил её ответным чувством, запоминая вкус губ. — Потому что покуда вы живы, а в волосах ваших всё так же зиждется жасмин — любая холодность наша — пустой звон.
— Расплети мне причёску, тогда буду я уверена, что ты так же одурманен.
Забрав сына из его рук, ожидала его опьянённой дури в этом рассвете. Он же делал на сей раз всё так спокойно, будто жасмин уже совсем сбит дождями, а от белых лепестков остались лишь ошмётки.
Ушла совершенно молча, крепче обнимая спящего Корая, который опять схватился за ворот, не отпуская до самого конца. Ночь не спала: от слова этого осталась лишь тишина романтики под царственными липами. Следующие дни и словом не обмолвилась, всё больше погружая себя в заботы о гареме. Принимала в покоях Фарью, к которой смягчилась, Гевхерхан, которая и сама была не прочь коротать дни рядом с матерью, Ибрагима, на удивление, приходящего с живой улыбкой. Касыма после утренней выходки видеть не желала, а Хаджи наказывала постоянно отчитываться о роде занятий претендента на престол. Мурада заметила поздней ночью, когда уже смыкала глаза.
Он пришёл увидеть брата, так ей показалось. На деле же, тихо разглядывал бумаги, ища причины столь сильных неспокойствий в разуме, но, кроме книги учёта с небольшой недавно вычтенной суммой, ничего не нашёл.
Фариде заявилась на десятый день пребывания Валиде Султан на её должном месте. Последняя видела девушку совсем мельком, не придавая значения, а может, и намеренно не обращала внимания.
— Валиде Султан, — сложив руки ниже живота, она поклонилась, выражая уважение.
Светлые волосы струились вниз, обнимая наложницу саму своеобразной накидкой. Голову венчало совсем маленькое украшение с каплей изумруда, любимого Кёсем Султан, и россыпью маленьких фианитов на клюющем кончике. Никаких массивных драгоценностей, роскошных тканей или обилия золота в узорах, единственное, что выделяло её из всех остальных — удивительно белый, расшитый извилистым турецким узором кафтан, который не был положено запахнут на талии, обрезан до камзола, а лишь накидывался сверху, чуть закрывая большой живот и молочное платье. Увидь её Кёсем при других обстоятельствах, подумала, что перед ней предстал ангел. Личико у девушки, и правда, было ангельское. Она светилась изнутри, как бы просто это ни было названо, но так легко улыбалась, показывая не только ровные зубы, но и яркие светлые глаза. Тихо она подошла ближе и поцеловала протянутую руку. Такая слащавость её образа, на удивление, не вызывала никакого отвращения. Впервые наложница Мурада сотрясала в ней столь жалобные и противоречивые эмоции.
— Простите, госпожа, мне не здоровилось последние дни. Я боялась, что это могло быть заразно для вас и вашего сына.
— Ты добра и покорна, лицо твоё спокойно, а тело прекрасно. Я не всегда могу понять природу выбора моего сына, но тобой я довольна, не переживай.
Фариде находилась в том возрасте, когда женщина ещё не входит во всю полноту своих чар, всё ещё привлекает внимание внешним своим видом, но уже и не в том, когда совсем играючи юна, что только и может разводить бровками, лукаво улыбаясь. По лицу её видно непомерный с годами ум, чуждость интриг и ужасную одинокость.
Мурад не узнавал о её здоровье в той мере, в которой должен был. Гевхерхан в один из туманных вечеров рассказала, что девушка, хоть и любимица Султана, но чувства он к ней питает сугубо страстные, незатейливые. Она всё так же приходит к нему на балкон или сидит с ним в покоях до поздней ночи, но стала ему больше товарищем по разуму, чем любимой женщиной гарема.
— Не стоит хмурить столь хорошенькое личико. Ведь ты теряешь в таком случае свою привлекательность, — дала первое и последнее своё наставление, занимая место на тахте.
Девушка оказалась совсем немногословна, только просила разрешения самой выбрать имя, если родится девочка. На здоровье не жаловалась, хотя могла. Напускная хвора находила на неё все эти дни, но Фариде лишь еле заметно хрипела при разговоре. Причины для Кёсем были понятны, потому она никак не отказывала себе в любовании слабеющей наложницей сына. После позволения девушка удалилась, а сама Султанша, дождавшись вечера, вновь пошла в тот укромный липовый уголок.
Встреч она не назначала, но и пустяковых обид не хранила. Тот самый «разлад» между супругами шёл им на руку. Кеманкеш лишался постоянной тени, какого бы она ни была амплуа: заботливой и проверяющей женой или нагнетающей и дотошной слугой Султана. Кёсем всё время мелькала перед Мурадом так, что ему было не подступиться со своей противной стороной недоверия.
Она и сама не знала, откуда вновь взялась клячка из отступничества между матерью и сыном. Для них уже было настолько это естественно, что никто не искал мнимого примирения. При острой нужде посещали друг друга, но не требовали той любви, которой обладали в детские дни будущего Султана. Она знала, что Мурад не выйдет сейчас за ней в сад, не придёт на место собственноручно высаженных роз. Потому ждала здесь не его.
Поначалу казалось, что вышла лишь подумать о своём, проникнуться к себе той жалостью, на которую не способна в стенах гарема. Но после, когда белые розы бутонами стали падать к ногам, ей стало немыслимо одиноко, что ждала уже гостя; того, который бы обнял её спину, забирая тяжбы и боли.
Ножницы в руках остаются на тонком металлическом бортике, а место приобретает ту духоту. Ветвь жасминового дерева показывается меж пальцев, а объятия настигают до той умопомрачительной судороги в теле.
— Мы утратили ту буйную живость чувств, Кеманкеш?
— Ни капли, моя жасминовая госпожа, — уткнулся носом в её волосы должным образом, как не сделал в прошлый раз из-за своих раздумий. — Я всё так же готов целовать тебя до опухших трещин на губах.
— Так целуй же! — восклицает, поворачиваясь к нему. В глазах шально танцует полумесяц, пока Луна на небе расцветает жасмином.
Под липой не видно всей фантазии, с которой он подступается к своей Султанше вновь и вновь, вынимая из причёски шпильки, сжимая её щеки и не позволяя оторвать уста. Когда же наконец желание доказывать эту любовь утихает, они замолкают.
Темнобровая тихо шмыгает носом, списывая чувства на разлуку. Хорошо.
Глаза её сияли скопищем звёзд. А лёгкие сперва выдыхали нежные, совсем уж инфантильные слова, но потом тон сменился на государственный.
— Три дня до отъезда Гевхерхан. Я видела сегодня Фариде. Как ты бы сказал: «Она ангел с отрубленными крыльями». Но умна, хорошо обучена.
— Не впадай в излишнюю меланхолию. Скоро всё кончится. Помни, что мы должны защитить не только твоих детей, но и Блистательную Порту.
— Всё же. Я бы не желала конца, какой приготовила ей.
— Я получил ответ повелителя. Он преисполнен идеей собственного наследника. Правда, посчитал, что я вынес решение независимо от тебя, — она ухмыляется, — слишком оно резкое. Действительно, твой отъезд выглядит как наша ссора. Ты опять всё предугадала, моя госпожа.
Не боясь запачкать темные одежды, они присаживаются на землю, сплошь покрытую маленькими цветками клевера. Ни один прохожий не увидит их; даже Хаджи, уловимым шёпотом прошедший мимо, в поисках госпожи. Кеманкеш прикроет их рты ладонями, когда заметит тень невысокого евнуха. А затем, когда опасность их покоя минует, в кустах раздастся тихий смешок.
— Нам рано прощаться с дурачеством.
— Нельзя, поздно, — ответит, даря сияющую улыбку. Накрутит локон на пальчик и ещё немного останется в покое забвения.
Через пару часов она исчезнет из его упоительных образов; сама в спальне примется распускать корсет, менять платья и снимать украшения. На память от одной чуждой разлуке ночи оставит высушенный вечноцвет клевера, что Кеманкеш вертел в руках, пока не стал тот ссыхаться на глазах, уже больше не походя на шарик из острых лепестков.
Уже в день свадьбы разряженная Гевхерхан заметит этот цветок и невзначай спросит: «Вы больше не верны жасминам?». Мать покачает головой и грустно улыбнётся.
— Нет, моя красавица. Он затесался меж книг, всего-то.
— Простите, просто мне казалось, что вы не слишком радостны все эти дни. Да и к Кеманкешу Паше не выходили в сад. Я видела его почти каждый день вашего пребывания здесь.
Слова, как медовое молоко, согреют изнутри. Кёсем ничего не останется, кроме как позволить дочери присесть рядом, провожая её мягкую душу.
Погладит румяную щеку и минует молчание, внеся в него свой ответ:
— Я дам тебе совет. Тебе покажется, что я слишком много знаю, но это не так. Даже если тебя постигнут сегодня жуткие метания, а голос внутри прошепчет, что вы зря поверили в сказки, помни, что от большой любви и цветы раньше распускаются. Тогда ты найдёшь глазами лаванду. Тогда придёт время прощаться с сомнениями.
— А как вы полюбили, Валиде?
— Не знаю. Разве что позволила приблизиться ко мне. Это сложно, дочка, ты сама прекрасно знаешь, что любишь. К покойному Силахтару ты не была так открыта, как и к покойному супругу. Если ты позволяешь ему встать позади тебя — ты любишь, любишь больше своей гордыни, сомнений и забвения.
— Это страшно? Любить — страшно?
— Да. Но оно стоит того.
В тёмную комнату, как никогда сегодня тихую, вошел евнух. Заметно ему было и волнение и страсть женщин к долгим сердечным разговорам, и жажда наполнить сосуды тёплыми слезами, пока здесь всё так пусто и молчаливо.
Белое платье невесты сияло в чарующем мраке, передаривая часть своего блеска царственной матери. Глазами Гевхерхан все вопрошала, пытала мать, как маленький ребёнок; будто выходила замуж по принуждению, как её младшая сестра.
— Потуги, Султанша, — шепнул на ухо, и Кёсем подорвалась с места, сложив руки в замок перед собой.
— Дочка, ступай в гарем. Пусть на тебя наденут фату. Будь весела, как в самый долгий день твоей жизни! Ступай!
Отправив Гевхерхан, стала расхаживать, покручивая в руках стаканчик с настойкой персикового вина.
— Салиха обещала, что всё пройдёт быстро. Она уже там? — Хаджи кивнул. — Боже, и её в это впутала. Ничего, ничего. Ей не привыкать, справится.
Погода резко ухудшилась. Небо вмиг заволокло, а тучи поглощали жару майского вечера, стоя низенько, кажется, касаясь конца Башни Справедливости. Звёзд больше не было видно, как и Луны. Вот-вот и колом разобьёт дворец на две части. Сейчас дождь был как никогда некстати. На мгновение эта странная аномалия, появившаяся сквозь медлительность светлого неба, заставила даже повелительницу мира сего застать в волнении. Угрюмыми, презрительными казались ей узоры. Они предвещали прибегающую беду. Беду, в которой невозможно будет разглядеть ни доброго Солнца, ни холодной Луны.
— Корай спит? Аллах, не могу! Нестерпимо чувствовать, будто голову залили свинцом, — схватилась за виски, стыдливо не сумев посмотреть на себя в отражение.
— Гроза надвигается, лучше бы вам принять настойку и выйти в гарем. Не дай Аллах, Султан Мурад заподозрит неладное.
— Он сам не пожелал видеть её на празднике. Она в его глазах «слабовата».
Наконец, перестала жмурится и окинула себя взглядом. Стала неприятна ей картина собственных сомнений. Красное, как кровь в жилах, платье было усыпано рубинами разной формы, веса и блеска. Корона гордым орлиным клювом сходилась на ровном проборе, из-под которого виднелась серебряная прядь. Довершал образ платок, в котором нити то и дело узорчато, так же, как в пелерине платья, сплетались с золотом, образуя гармоничный поток торжества ее вида.
Она всегда блистала в столь тёмных цветах, они ей шли больше других; как бы Кеманкеш ни старался обелить её, разрывая поруку потемок, оставляя лишь белое нижнее платье. Та вероломная лёгкость была только для него одного; зачаровывая его глаза, окутывая его мысли. В зеркале всякий раз, когда к ней приближались грозы, она становилась предательницей лица Малаика, представляясь Заббаном, готовым ответить каждому своей гордою спиной.
— Я сама схожу к девушке, ты же сначала передай, что я отлучилась, а после сам пойдёшь смотреть за ней. Головой ответишь, Хаджи, если что пойдёт не так! Головой!
Раскричалась от своего жгучего чувства потерянности, взмахнув пальцем так, как всегда делала в бесящей злости. Мигом выдвинулась из покоев, в одиночку двигаясь к дальним покоям гарема. Они были расположены почти у выхода к комнатам личных пажей Султана, отличались чистотой и светлостью.
Войдя под громкий крик новорождённого, увидела Салиху, совсем быстро собранную, будто потерянную.
— Мальчик, Госпожа.
— Омойте его и как можно скорее унесите из дворца. Подъезжайте на карете к домику у причала, Байкуш с кормилицей ждут вас там. Не стойте.
Девушка лежала перед ней совершенно изнеможённая, сама умирающая от быстрых родов. Ещё одна повивальная бабка дала ей настойку, похожую на яд, и девушка заснула мертвым сном, сверкнув глазами в последний раз. Вот, кто был истинным ангелом. Под её последний взгляд раздался первый раскат грома, а в городе попытался залить дождь, провожая небесную девушку Фариде. Кёсем позволила женщинам продолжать манипуляции, а сама удалилась, тяжело хватаясь за сердце. Платок зацепился за уголок шкатулки, стоявшей на комоде у входа. Пришитые бахромой рубины ударились о дерево и зазвенели, напоминая сказать: «Она умерла с ребёнком в чреве, так и доложите Султану».
Навстречу ей выбежал Хаджи, предупредивший о приходе Мурада. Кёсем одобрительно кивнула, прекрасно зная, что уже через десяток минут не будет и признака, что роды завершились вполне благополучно.
Сама раскрыла двери, видя сына, усевшегося в своём праздничном кафтане на тахту, оперевшегося головой на спинку.
— Почему ты не на празднике? — задалась вопросом, присаживаясь рядом и даже не подавая своей руки.
Падишах вольно окинул мать, но продолжил так же безмолвно рассматривать игру теней от люстры на потолке покоев.
— Если ты продолжишь молчать, то я, с твоего позволения, пойду соберу Корая. Я ждала, пока он проснётся, чтобы выйти вместе с ним.
— Откуда ты сейчас пришла?
— Хотела навестить Селима.
— Врёшь, — сказал резко, даже посмотрев на неё, — ты опять врёшь, Валиде. На твоём лице очередной хоровод.
— Мурад, мои дела тебя давно не касаются. Я доживаю свой век вдали от тебя и только изредка напоминаю о своём существовании.
— Ты довольна свадьбой? Народ ликует, всем нужны были гулянья, чтобы показать, что государство прошло сквозь смуту.
— Ты послушал меня, дал волю Гевхерхан самой выбрать судьбу. Я довольна.
— Да? Я, кажется, думал, что выдаю её замуж за Визиря, потому что она не играет в ваши игры и не станет, даже если вы будете слёзно умолять.
Кёсем робко улыбнулась и принялась вставать.
— Ты выдал её замуж глубоко влюблённой в этого человека. Всё правильно.
— Что же такого у тебя на лице? Не то грусть, не то радость.
— Я ходила не к Селиму, ты прав, я ходила к Фариде. Она умерла, Мурад. Ребенок тоже.
Скрылась на лестнице, тихо занимаясь своими материнскими обязанностями. Дверь за Падишахом хлопнула, а Кёсем невольно улыбнулась. Подняла на руки Корая и стала собирать его к празднеству.
Мурад же шёл непомерно быстро, увидав на краю коридора какую-то тень, сначала было не принял и во внимание, но затем услышал странный всхлип. Приблизившись к повороту — никого не заметил, только край кафтана выглянул из-за угла небольшого алькова.
— Кто бы ты ни был — выходи! — окрикнул Мурад эхом.
Перед ним предстала Атике, не менее прекрасная, но совсем заплаканная. Золото её волоса потускнело, а лёгкие еле набирали воздуха. Руки сжимали корзину свежих ландышей. Плетёнка упала на пол, рассыпая цветки под их ногами, когда ничего не оставалось, кроме как крепко обнять друг друга, не меняя слёз на слова.
— У тебя тоже «ничего не случилось»? — едва подняла голову, даже не открывая мокрых глаз.
— Ничего, сестра, ничего, — погладил её волосы.
Безмолвно они осели на пол, дожидаясь, пока слёзы перестанут идти у них сами собой, пока глаза станут сухими до прилипшей к белкам кожи. В самом сказочном месте на свете, в османском гареме, где сейчас вершилось таинство никяха, где решалась судьба новорождённого шехзаде, которого старушка, будто мёртвого, выносила на руках, всего завернутого в комок тряпок, где в ожидании мальчонка крутил в руках клевер, желая испробовать это счастье на вкус… Здесь, на ледяном полу, укрытом полем ландышей, они сидели, не в силах изменить своего гадкого настроения. Единственные дети, отверженные судьбой быть любимыми, потому что были так похожи на мать.
— Я боюсь, брат. Я очень боюсь. Грядёт страшное.
— Я тоже, моя Атике.
А пока их мать довольно занимала место в центре зала, наблюдая, пусть без удовольствия, но с напускным спокойствием, за танцами ярких девушек, всех, как на подбор. Ненагляднейшие дети оставались в изгнании, в тени своих переживаний, плача, подобно новорождённым. Они лили слёзы до той минуты, пока гроза вновь не раздалась в окнах.
На неё обернулись всё, ожидая, пока гром станет ярче и предстанет перед глазами в виде ливня. Молнии окрашивали небо сиреневым цветом, отчего только больше лавандовый цветок превращался в истину природной красы для воина, рассматривающего его у лестницы флигеля прислуги.
— Невероятно, так рано! Я надеялся, что увижу хоть немного распускающихся цветов в Акчакёй, но так и не застал их за все эти недели. Я простился с родными, но и на обратном пути не нашёл. Думал, что вы ничем не поможете мне, Кеманкеш, но откуда такие чудеса?
— Любовь. Я высадил уйму цветов для своей жены, чтобы один всегда сменял другой, а жасмин цвёл дольше всех. Сегодня Гевхерхан стала твоей женой, — достал из-за пазухи небольшой сверток, — я представлял тебя, мой друг. Ты когда-то мне очень помог, за это и получаешь теперь всё желаемое. Едь к ней во дворец. После последнего залпа салюта прочитайте намаз и будьте счастливы.
— Я так и не спросил у вас, — чуть медля, Абаза стал вопрошать. — Что вы пообещали Силахтару, что так умело вернулись?
— Грешную вещь я пообещал. Своё отречение от одного из лучших сокровищ мира, Мехмед. Ступай с Богом.
Уже начали звучать салюты, под которые люди стали гулять по улицам, собирая монетки, которые выкидывались из окон кареты невесты. На низком небе то появлялись, то угасали вспышки. Никто не придавал им достаточно значения, ведь дождь так и не снизошёл до горожан. Гуляния были столь яркими, что то и дело где-то вспыхивал костерок: кто-то проворонил кушанье и то, в такт бубнам, выбегало из краев посуды, поджигая за собой следом место готовки; у порта разжигались пороховые стяжки, опаляя насупившееся небо огнями фейерверка, но случались осечки и залпы становились искорками на земле.
Гевхерхан сидела в карете, накрытая фатой, ощущая предчувствие радости на губах. Её лицо было столь смиренно, что щеки заливались невинным румянцем. Казалось, будто перед закрытыми глазами представал аромат лаванды, ведущий к скромному, пока что, двору молодого Великого Визиря, женой которого ей сегодня посчастливилось стать. Минуя сад, карета остановилась у дома, откуда девушки повели её, удивительно счастливую, сразу же разучившую тени, ведущие в спальню.
Кисти сжались в нежнейших руках, а глаза никак не хотели поддаваться закрытию. Она смотрела на мужа так невинно и чисто, будто до этого ни разу его не обижала, не отвергала и не пыталась убедить себя в грешности чувств. Всё, что было бы доселе грехом — сегодня угода Господня, за которую они получают награду.
— Расцвела? Лаванда? — промолвила, когда Абаза снял фату с любимого лица. Потом кивнул, доставая из нагрудного кармана первый цветок.
— Расцвела, моя принцесса из сказки.
После пришло время расставаться с теми сомнениями, о которых твердила мать. Их не было, а были только цветы, распущенные раньше срока.
Падишах провожал глазами салют, под который, утерев слёзы, младшая сестра испарилась из объятьев, поспешив домой. Он же тогда лишь тихонько поднялся, продолжая путь к покоям умершей Фариде. Она, и вправду, лежала холодная, белая. Сердце его замерцало от боли, пуская цвет, подобный тому, что увидел на платье матери. После забвенно мотался по гарему, зашел и к Валиде, но её уже и след простыл в этом умном создании благодетеля. Так и остался на этой тахте смотреть: сначала в потолок, а потом и в окно, за салютом.
Детский крик раздался в его голове, когда море у ног зарокотало, а салют отдал свой последний удар. Праздник был окончен, а государство загоралось новым огнём, который совсем немного и доберётся до всеобщих дум.
Сейчас с причала отбывал корабль, первый из двух. Он плыл в Каир, и на нем действительно кричал ребёнок. Его безустанно качала юная девушка, посматривая на город, который впервые увидела в последний день осени. Он сиял огнями. Спустя ещё час она поймёт, что за огоньки так странно сияли у пристани.
Там же стояла девушка, оглядывалась по сторонам и безумно ждала. На ней не было короны, украшений, сотен нитей, напоминавших о её роде. Самая простая девушка, да, обладающая некой статью, но в то же время чистосердечностью. Голову еле прикрывал капюшон накидки с цветочной вышивкой тюльпанов — символов той самой династии. Дождь уж собирался и начинал накрапывать по её светлому пробору, пытаясь снять духоту. Жара майского дня менялась ещё не на совсем разгоряченную ночь, и теперь всё становилось возможным, гроза переставала быть аномалией, наконец становясь ливнем. В руках девушка держала лист, который перечитывала второй десяток раз.
«В день, когда мы попрощались с вами, ваши губы стали моим исцелением. Я понял невозмутимую зависимость от вас. Я сказал тогда, пытался, но не договорил. Вы сами признались мне, что выходите замуж. Мне тяжко, может, даже отвратительно признавать, но я не могу отпустить вас. Я болен. Вами. Пускай, пускай посчитаете, что это дурман, но если есть в вас та же грешная капля, дайте ей волю. Мой хороший друг будет ждать вас на пристани в день, когда вы получите это письмо. Прошу, ни с кем не прощайтесь и ничего не берите. Сбегите со мной к ландышевым полям.
Вновь бесчестно вернувшийся в жизнь госпожи»
Тень рослого мужчины показалась на опустевшем дебаркадере. Сначала привиделось, что головной убор этого человека подобен палачу, да аж до той степени, что невольно Атике почувствовала на шее тетиву от лука, закашливаясь. Скоро этот приступ прошел и девушка увидела перед собой лицо, которое прежде было закрыто тканью.
— Кеманкеш? — недоумевая вопросила, как тут же оказалась в объятиях.
Дождь окропил его кисти, сжимающие госпожу до тех пор, пока заметная капля не собралась и не скатилась по жилистой коже. На глазах его выступили слезы, а брови оказались поднятыми как можно выше, чтобы любое изменение было незаметно.
— В один день, если ты пожалеешь о содеянном, захочешь вернуться или же пожелаешь, чтобы всё стало известно твоей матери — ты пришлёшь мне три листа, таких, какие умеют слать только три человека. На третье я выполню твою просьбу, но это будет не более раза. Сейчас ты ничего не скажешь, а будешь слушать меня. В те месяцы, пока я «блуждал и странствовал», я видел Силахтара. Он влюблён в тебя самой пылкой любовью, настолько, что очень зыбко стоит на ногах. Ты, поневоле, стала условием нашего соглашения. Я бы не отправлял тебя сейчас из Стамбула, если бы видел, что твоя жизнь сказочна и прекрасна, как слагают писари для твоей Валиде. Всё, чего я хочу, чтобы ты поняла, что это за чувство, которое я в красках описывал твоей больной голове два года назад. Ты должна сама понять, что сменяет гнев на милость, маленькая Атике.
Она мягко кивала головой, ожидая от себя совсем иного: тяжкой повесы грусти. Сама же была преисполнена чем-то легким, что не приходило к ней долгие месяцы. Это «невесомое» стало наполнять воздух, когда дождь застучал по металлическому потолку кареты в шагах от них.
— Ну, ступай, — прикрепил к груди брошку, как точно и просил Силахтар. Девушка застыла в своём сиянии, что подобно салютам.
— Благословишь ли ты меня, закрывая глаза на мои грехи?
Мужчина уже дал свой ответ, взамен отпустив. Тихо прикрыв лицо платком, скрылся в этой темени так же быстро, как и появился перед её озябшими очами. Пред ней лишь неизведанный путь, что предначертан книжкой чужого языка, рассказывающей историю о любителе ландышей, что так назойливо стремился забрать принцессу с собой к бескрайним манящим полям.
Из окна корабля она тоже заметит яркие огоньки, только сразу поймёт, что это не фанфары её отбытию или почести безмолвного прощания. Это пожар, который начал бежать от порта ко дворцу, стремясь проникнуть в город. Он появился настолько резко и неумолимо, что даже морось, ставшая обломанными осадками, не сменяла его пыл.
— Мурад! Там пожар! — воскликнула Фарья, уже извещённая о смерти наложницы мужа.
Мурад сидел неподвижно, будто обречённый на одинокое ожидание, пока покои матери вновь раскроются под шумом её чар, приносящих в ТопКапы живость и тут же забирающих её, когда Валиде Султан покидает это райское имение Халифов.
— Сядь со мной, Фарья.
В то же время в двери раздался стук, а в зазоре заблестела вода. Торопливо открыв дверь, перед старушкой опять показался высокий мужчина, в котором тяжело разглядеть её сына. Весь промокший, озябший, он сжимал в руках букет ландышей и постукивал зубами. Лицо его становилось бледным, как у новоиспечённой покойницы, сначала можно придумать, что это какая-то сонная кара и всё не реальность.
В страхе приоткрыв рот, Салиха разводила руками, только спустя минуту сумев тихо выговорить, подрагивая связками: «Мустафа, мальчик!»
Цветы упали на пол, словно веником остались валяться в проходе, а Кеманкеш переступил их, запутываясь в своём намерении, но всё же не собираясь от него далеко уходить.
Женщина почувствовала, как ночное платье мокнет, а сын сильнее прикипает к ней, мыча что-то совсем несвязное.
— Только к вам могу прийти, помогите, задушите меня своей помощью, — расчувствовался донельзя.
Слегка погладив его по спине, Салиха безмолвно отодвинулась от него, сначала отходя за халатом, а потом присаживаясь на кровать. Кеманкеш же опустился у неё в коленях и дрожа ощутил её полное спокойствие. Рана женщины за сегодня будто отболела, не было в ней того взгляда, которым она молила о разговоре десятки дней напролёт. Знала, что сегодня случится нечто, о чем им будет суждено поговорить. Его настороженности все дни отъезда Кёсем Султан в ТопКапы не было предела. Сначала видела это сама, а потом вовсе узнала на прощании с Явузом, случившимся по счастливой случайности у корабля.
— Говори, не молчи.
— Атике. Я собственноручно отправил её из дворца. Считайте, что убил её. Сегодня ночью, прошедшей, — торопился, будто что-то его догоняет. — Мне пришло письмо. Это давнее дело, я ждал, ждал, когда получу этот листок! — утыкается в колени, не поднимая глаз. — В дни торжества Явуз мне сказал, что есть хороший лодочник, готовый отправить два корабля за сумму, чуть больше, чем та, что должна была быть уплачена за корабль с новорождённым. Утром я внес последний залог, собрал с ландышевых полей цветы в корзину и отправил ей письмо с гонцом. Я до последнего надеялся, что она не придёт и мне останется только самому прибыть к нему, наконец убив. А сейчас, ночью, я простился с ней и она отправилась к Силахтару. Я покончил с ним, но какой ценой?! Я убил её, я сам!
Старушка улыбнулась на одну щеку и подняла его подбородок. Глядя сквозь сына, погладила колючую щетину, а потом всё же метко глянула в самое лицо. Мокрое от «девичьих» слез, смущённое, полное изъянов. Он так перепуган своим поступком, что хочет услышать обращение, как было в его же детстве. Но женщина молчит, словно безумная, улыбается. Но сейчас он замечает полное бессилие в её глазах. На глубоком вдохе плечи её поджимаются, а кисти мягко кладут его голову на колени. Наступает молчание.
— Ты ничего не скажешь Кёсем. Придёшь сейчас к ней и поможешь с прической, проводишь в хаммам, а потом ляжешь с ней в одну кровать и будешь смотреть с той же любовью, — в отличие от сына, говорила очень спокойно. — Когда Халиль Паша начнёт искать нашу Султаншу — станешь стеной от боли своей жены. Каждый день будешь молить Аллаха за здоровье Атике, а по ночам каяться в содеянном. Будешь убаюкивать любую печаль супруги, а я в любую минуту останусь стоять рядом с тобой и буду молчать так же.
Его глаза прикрылись, когда мудрая мать нашептывала самое верное решение.
— Ты взял грех на душу десятки лет назад и пришло время платить по счетам, мой Мустафа, — склонилась и поцеловала голову, — я взяла его вместе с тобой, потому, когда придёт время — отдам за тебя свою душу, но помогу. Я всегда буду твоей матерью.
— Я буду вам самым верным сыном, клянусь, только простите, помогите.
— Я никогда не отказывалась от тебя, как бы ты ни думал, я сохранила в тебе главное — живость и чувственность. Ты можешь винить меня все оставшиеся нам года, но это ничего не изменит. Тогда, убив ту девушку, ты получил благ больше, чем если бы жил под моим крылом до женитьбы на какой-то албанке. Образование, славу, невероятную женщину. Я платила за твой грех, я предала память твоего отца, похоронила твою сестру, скиталась, меняла веру. Я сделала это для того, чтобы ты смог однажды простить меня.
— Я не виню вас больше, мама.
— Иди, Мустафа.
Он удалился, а повитуха подняла с пола букет ландышей, поставив его в вазу с маргаритками, которые нашла в своей комнате и знала, какой скряга их оставил, подписав под ними кусочек бумажки: «Султанше».
Кеманкеш нашёл свою супругу, и правда, застывшей в дневном одеянии, глубокомыслящей о бушующем. Омыв руки, позволил себе коснуться её, не забывая, как она не любит грязи на всяком человеке.
— Шехзаде отправлен, Кёсем, всё прошло.
Тихо дрогнула, улыбнувшись. Он снял корону, бахрому платка, на которой не хватало рубина, стал доставать шпильки. Не приближался к ней телом, марал только кушетку у зеркала, в которое они глядели. Делал так, как наказала ему мать: разбирал причёску, ничего не говоря о случившемся. Увидев хлипкое спокойствие, зарёкся и слова не проронить о своей причастности к пропаже Атике.
— Я так скучала все эти дни, — сама приблизилась к нему спиной, закрывая глаза на влажность его одежды.
— Моя тоска по жасмину была бесконечна, — укрыл одеялом ласк и поцелуев, на что она только больше нежилась, не в силах добавить своё замечание.
— Гевхерхан сказала, что ты каждый день приходил в дворцовый сад, что же ты там видел?
— Тебя на балконе с нашим сыном, тебя на балконе с кучей слуг и бумаг. Тебя в саду, обрамлённую липами и нашими поцелуями.
Вдруг спокойствию пришел конец, а она засеменила к балкону, наблюдая, как в дали разгорается лес.
— Кеманкеш, там пожар!
Мужчина вышел следом, окаменев в шаге от супруги, беспокойно раскинувшей руки на парапете.
— Как такое возможно? Я вернулся только с улицы, там был ливень.
— Поджог! Кто-то поджег корабль или ещё что, огонь идёт от Босфора! — стукнула рукой, оборачиваясь на Кеманкеша. — Я сейчас же поеду в ТопКапы! Ты — в янычарский корпус, поднимай их на тушение, иначе к утру все окрестности будут сожжены до талого. После едь к Абазе и буди его, пусть докажет, что не зря занимает место Великого Визиря!
— Как прикажешь, — поцеловал её губы, заглядывая во взъерошенные глаза и удалился, обещав беречься и наказав того же.
К балкону своего дома подошли и молодые супруги, окрылённые упоением сегодняшнего дня.
— Тебе надо во дворец, Абаза! — грустно улыбнулась, касаясь его недовольного лица.
— Я вернусь до рассвета, госпожа, не засыпай. Вернусь!
***
Спустя год.
Мать и сын восседали в ложе, посматривая за восстанавливающимся городом. Такое стало для них вполне обыденно со дня, когда Мурад рассказал о пропаже Атике. Кёсем стала чаще приходить ко двору сына, особенно в тёплые месяцы. Под руку с ней, сейчас уже уверенно, шагал Корай. Теперь он играл на балконе, наблюдая за бабочками, прилетевшими на собранные ландыши.
Весь дворец расцветал в последние дни мая в память о потерянной Османской принцессе.
— Он очень похож на Кеманкеша, Валиде, — подал стаканчик с чаем, поглядывая на брата.
— По поведению больше похож на тебя в младшие годы, мой Мурад. Его легко можно было принять за твоего сына, если бы не цвет глаз.
Легко улыбнулась, не имея никакой задней мысли.
— Аллах никак не наградит меня сыном, Валиде. Я прислушался к вам больше поэтому, Ибрагим и Касым стали получать достойные навыки управления под моим надзором.
— Государству это в радость, как и Фарье. Я видела её сегодня, девочка у вас милейшая вышла.
В покои вошел ага, ссутулившись, он наклонился к уху Султана, шепнув туда: «Мы нашли ответственного за поджог и пропажу Атике Султан».
Кёсем Султан скривилась от этой фразы, услышав имя приближённого.
— Халиль Паша, значит…
