Всё было во взгляде

Майский запах не хочет спутаться с чем-то иным. Это самый настоящий плодовый сад, опаляющий своим теплом каждого, кто гуляет по узким пещерным улочкам, где редко мелькают деревья. Но их хватает, чтобы во рту появился сладкий привкус шелковицы, в котором не теряется долька кислоты. Такой привкус застывает на губах и заставляет вспоминать его, как самый романтический поцелуй, который когда-то испытывает влюблённая душа. Погода в такие дни становится тёплой, безветренной и все благоволит к мягкости душевной; даже если это самый гнусный человек — он в закромах улыбнётся живительной силе весны, уже так походящей на летние месяцы. — Доброе утро, Кёсем Султан, — лукаво улыбнётся ей, самовольно покинувшей стены дворца и сидящей на краю купальни. — Доброе утро, дорогой супруг. Она вытянется в струнку и зажмурит глаза от ярких лучей, он присядет рядом и обнимет талию, а потом, вовсе, положит себе на колени ее макушку. Тогда-то и появится на губах вкус шелковицы, который останется с ними ещё надолго. Не будет перебит завтраком, щербетом, даже кофе. Волосы райски расплетутся и кончики их опустятся в воду, а она лишь продолжит щуриться, поглядывая на мужа. Сегодня солнечно. Им было так хорошо все те года, что они проводили здесь. Не было никакого шума, что жужжит над ухом в ТопКапы, не было удручающей жары Египта или прохлады Албании. Летом он часто находил ее утром у воды, воюющей с собственными суждениями о хорошем и былом. Она была особенно хороша в светлой одежде, покрытая прилипшим загаром. Впрочем, приходить она сюда могла даже зимой. Стояла, окружённая мехами, дорогими шалями, платками, при этом всем выглядела совершенно изысканно, опять же, как всегда. За все время она лишь изредка показывалась под рябью водоема, как бы ее не упрашивал супруг, всегда заходила лишь по пояс. Ей было ужасно необходимо чувствовать контроль над всей этой суетой, всегда нуждалась в почве под ногами. Место это стало особенной усыпальницей мнимой свободы, которую они себе подарили. Здесь, огибая персиковое дерево, часто бегал Корай, не зная правил, к каким приучают детей в ТопКапы. В укромной беседке семья справляла вечера, окружая себя вольностью, без всех тех султанских условностей. Возможно, здесь не было присловутого «Султанша», которое прилипало к женщине при появлении лишних глаз. Кеманкеш же больше не обладал статусом визиря, всегда оставался подле Султана, но более в Совет не входил; дома его, по-прежнему, окликивали «Паша». — Начало мая — сладкое время, дорогая супруга, — недалеко в небе проплывает живность, похожая на бабочек. В волосы ее приплетается жасмин, затесавшись сначала у него в рукаве, а потом и за ухом жены. Больше всего в это время удивляла ее летняя простота. Сложно было вообразить себе эту женщину, годами ранее, сидящей на пыльных досках мостков и болтающей ногой по воде. Такое занятие подошло бы красавице-гречанке, совсем юной, но никак не той, о которой ходят легенды. Но всю ее беспечность можно было заметить лишь внешне. Внутри ее каждый день заботило что-то многогранное, несправедливое, жёлчное. — А за ним придёт конец, Мурад вновь прикажет усыпать все ландышами, будто это вернёт мою Атике. Я опять не увижу её глаз, не поглажу её золотых волос, да даже под ее постоянным упреком мне теперь не оказаться… — Кеманкеш лишь прикрыл глаза, слушая и без остановки проходясь фалангами по коже ее щеки, будто успокаивая больше себя. — Потом июнь… Бог знает, что принесёт этот месяц, отнюдь не радости. Мурад хочет бежать от меня в поход, на сей раз отобрать жизни моих детей там. Он совсем сбился с толку, бредит невозможными мечтами, опять отдаёт все деньги и силы на продвижение к Багдаду, — целует ее напрягшийся лоб, убирая с него серебрянную прядь, которая так и осталась им одна на двоих на долгие лета, — Ибрагим и Касым боятся, последний не зря. Он окончательно забылся в своих желаниях, то и дело получаю от Хаджи записки о его разгильдяйствах; последние годы, со дня казни Халиля и его громких слов, мой властелин опять мечется в подозрениях насчёт брата, — там, где сходится ветвь жасмина, пробегает и тонкий шепот, от которого тон гнусного настроения чуть смягчается. — А потом и лето кончится, придёт осень, с ней придут докучливые письма Байкуш, каких она отправляет слишком много со своей скуки; будет приходить вечно мрачная Гевхерхан, вечно озабоченная Абазой и его главенством в походе, и то, если он будет тогда жив. Дальше опять будет зима, мне опять будет неспокойно, буду жаловать сюда совсем не радостная, как обычно делаю это в начале мая… — увлекаясь, она набрала полные лёгкие воздуха, так, что ребра, по которым мягко водил Кеманкеш, пересчитывая про себя, стали раскрываться, как и припухлые от утренних поцелуев губы. Он ещё раз заставит ее щеки залиться краской, а затем придаст устам майский вкус. — А потом наш тлеющий март, перед наступлением которого, я принесу тебе персики, какие несносная девчонка пришлёт нам из Египта, вместе с сотней ненужных писем. Затем апрель, в котором все не будет так плохо, а наше персиковое дерево здесь расцветёт; вокруг опять начнёт бегать сын, упрашивая тебя разрешить ему потрогать воду. А после — начало мая, когда я найду тебя рано утром у купальни, в тени деревьев смотрящей за бабочками. Тогда опять поцелую и оставлю себе на долгую память твое проявляющееся из года в год беспокойство. Она поднялась с его колен, оборачиваясь противоположно его свисающим в воду ногам. Глазами же смотрела неумолимо благодарно и благородно. В такие дни вся многогранность ее хрусталиков сияла на солнце, как любимые ей бриллиантовые жасмины на шее, коих теперь покоилось ровно шесть. И каждый год, за день до наступления марта, добавлялось по ещё одному. Султанша никогда не снимала это колье будучи дома. Выезжая в ТопКапы могла сменить на недавний подарок Мурада или любимое рубиновое, которое вновь создали по старому эскизу. Но в таком случае, игралась на свету заколка, оставленная в нетронутом виде уже почти шесть лет. Очи неумолимо приближались в рассветных лучах, вбивали чёткое желание смотреть на них всегда. Когда-то она желала, чтобы у их сына были те же лунные карие, какими обладает Кеманкеш, а вот ему всегда мечталось иметь ребёнка, который был бы с точной копией материнских глаз. Эта утонченная природа чуть пожелтевшего века с серыми венками, палитра лесного чуда, бушующая от малахитов до дымчатого, какой восходит вверх от пепелища летнего пожара. Эти глаза, всякий раз, когда заглядывали ему в голову, кажется, видели всё насквозь, всё вопрошали и на всё тут же находили ответы. От Кёсем почти ничего нельзя было скрыть в точности. Рано или поздно любопытство её ресниц приводило к раскрытию тайны: будь то предательство или обычный презент в виде чего-то незатейливого. «Незатейливое» припасалось к очередной ночи, когда женщина будет сидеть за бумагами до утра, проверяя Фарью, на которую «нельзя положиться в управлении гаремом». Если бы такими глазами на него смотрел ребёнок, возможности увернуться от ответа точно не осталось. Похоже, Мустафа бы сам высказал бы всю правду. Но сейчас жена смотрит на него совсем не пытая, не допрашивая, как часто случается, стоит ей заметить тучный задумчивый взгляд. Он же отвечает, только больше радуясь ее виду, столь растрёпанному и естественному. Её так радует блаженная нега спокойствия в его словах, так чарует простота речей, что сама невольно отступает от мыслей о благе султаната, календаре, в котором все по месяцам расписано от горя до радости. Кёсем обнимает его жилистую шею, проводит по ней до затылка, склоняя голову чуть в бок, смотря за выступающим под бородой кадыком. Затем не отступает, а лишь придвигается ближе, целуя сначала колючий подбородок, следом кончик носа, минуя губы, уже получившие осадок шелковицы. Опять меняет своё положение, теперь усаживаясь на его ногах и мечтательно созерцая появляющиеся буйные эмоции мужского лица. — Султанша, ваши желания меня настораживают, погодите. — Ах, вы все также не различаете мои желания и свои мечты. Я хочу лишь побыть подле, насладиться тишиной, пока в саду никого нет и некому ей помешать. Хотя, сюда редко кто забегает без нашего с вами ведома, мой желанный Паша. Почти смеётся ему в лицо, но не зло, а так легко-легко. Между тем он поднимает свои руки от талии к затылку, где легким движением собирает волосы, воодушевленно перебрасывая их на один бок. Так проходит час, пока не слышно вокруг идущих минут, а чайки не кружат над головами. Они смотрят каждый в свою сторону, не разрывая объятий. Кисти бронзовеют на появляющемся припеке, а на её теле рождается десяток еле заметных пятнышек. Ему постигается сила биения ее сердца, которая проносится в трескучем безмолвии. — Как думаешь, Корай уже поднялся? — Даже если так, то занят моей матерью, с которой вчера заснул. Проходит между ними тёплая улыбка, отдающая в воспоминания о прошедшем. — Да-а, годы идут а для него все еще необходимы наши руки, чтобы спокойно улечься в сумерках. — Не будь так критична, ты не растишь будущего падишаха, ему вполне можно позволить оставаться в детстве больше других твоих детей. — Удивительно. Он совсем не знает о той жизни. Большее, чего боялся Мурад в его годы — оказаться удушенным во сне, Ибрагим этот страх впитал ещё с моим молоком. А младший боится только за игрушку, с которой бегает из стороны в сторону по дому, и печётся только о том, что его не выпускают одного в сад к кухаркиным детям, — скривила лицо, больше задумываясь. — И правильно, что я не пускаю, если он лоб себе расшибет, что я буду делать?! Мне совершенно не до его слез и ранок! — остановилась, но сью секунду продолжила, уже более недовольно. — Ему пора начинать учебу, Кеманкеш! Завтра же напомнишь мне о том, что бы я выписала ему учителя из дворца. Как раз сегодня буду подводить годовой учёт подобной султанской прихвостни. И для Байкуш напомни отправить содержание, ей надо уплатить людям в имении средства; мальчику, который больше делает успехов, надо приставить в подмогу конюха, давно пора взяться и за его навыки. Если он даже не взойдёт на трон и никогда из Египта не выйдет — должен быть готов к своему недалекому будущему. Недовольно бухтела, будто стала зудящим слух Хаджи. Видно, пока молчала — успела надумать себе сотню и одно дело. — И тебе не стоит смотреть на меня так внимательно, ты сам прекрасно знаешь, что я не пребываю в спокойствии при стольких делах! — закончила, выдохнувши все свои думы. Чуть отдалилась, но не настолько, чтобы в следующую секунду потерять равновесие, оказываясь в воде. — Ночью я встаю проверить Корая, и пока хожу по комнатам, ты успеваешь перевернуть нашу кровать, а потом улечься, исключая любую свою королевскую позу, но к утру ты вновь спишь покорно и на спине, может, если везёт, то в обнимку со мной. Ты не бываешь спокойна ни при каких обстоятельствах, Кёсем. Только создаёшь видимость. Она улыбнулась, поправляя жасмин в волосах, и продолжила сидеть молча, опустив взгляд, снова думая о чём-то. Кеманкеш же откинулся назад, поглядывая за плывущими облаками. Руки он широко облокотил, а ногами все также продолжал болтать, чуть касаясь уже потеплевшей воды, моментами разбрызгивая все на спадающую ткань платья жены. — Мама? — кажется, только открывший глаза, ребёнок стоял на другом конце, покачивая головой. В руках была тряпичная игрушка, а одежда на нём сонно проста. Распашонка и тяжёлые башмачки. Личико было раскрасневшееся, горячее от долгой пробежки, а волосы крупными кудрями спадали на брови, уши, сзади немного задевали плечи. Перед ними предстал Корай, хлопающий своими завитыми ресницами. Само появление этого мальчика вызывало в родителях неумолимую бурю восторга. Он был совсем естественен в своей детской непринуждённости, вопросах и ответах. Мог спокойно ждать только несколько минут, а потом бежал навстречу, как делал сейчас. Кёсем за время его вдумчивого осмотра ситуации перебралась на настил, удобнее располагаясь. У спуска наконец-то показалась служанка. Весь взгляд ее извинялся и говорил: «Он очень хотел к вам». — Иди сюда, мой мальчик! — воскликнула госпожа, раскрывая руки к приближавшемуся. Кеманкешу оставалось только отогнать девушку рукой, пока не потребуется. С годами стал жадно похож в этом на свою жену. Перестал так мягкотело относиться к разного рода слугам, искать в них дружбы. К сыну чаще подпускал только Салиху. Та, с течением лет, перестала ходить по женщинам Стамбула, справляясь об их здоровье. Теперь её верными спутниками стали трость и небольшая котомка, в которой находилось всё, что нужно для подобного отрезка жизни. Пропала та резвость, остававшаяся с ней годами. Она успокоилась. Каждый день её был наполнен неимоверной радостью, о которой ей не суждено было и мечтать. Днём женщина игралась с внуком, чаще смотря за ним и слушая, как ему неинтересно заниматься прописями с отцом; вечером уподоблялась светлым воспоминаниям о Явузе, который все года её не забывал, отправляя послания вместе с бумагами Байкуш. Даже комната её изменилась. Когда Корай подрос и стала очевидна его особенная привязанность к бабушке, то одна из просторных опочивален была заселена старушкой и её друзьями-травами. Больше не было таковой узости, темноты комнаты, в которой едва помещались двое взрослых. Весь быт стал светлее. Главным героем комнаты по-прежнему оставался комод с тысячью мазей и настоев. Вот в чём нельзя было отказать, так это в выходе на рынок. Всё же в одиночку, старушка ходила и покупала нужные растения, порой, так много, что над комодом, чуть ли не в три ряда висели новые веники от мальвы до расторопши. Переехал и большой письменный стол, на котором в майские дни стояла ваза, полная маргариток. Их она не собирала сама, но и не покупала на свои деньги. Их содержание обеспечивал Явуз, а приносила кухарка. Точно неизвестно, почему именно их, таких невзрачных и быстровянущих, выбрал торговец, но это радовало в дни разлуки. Так и сейчас, Салиха стояла у своего стола, перебирая нужные растения, кое-где убирая ножницами больные листочки, а что-то бросая в вазу. Позже всё пойдёт в переработку. В окно смотрела, наблюдая, как по аллейке идёт сын со своей семьей. Сердце радовалось по целому дню, чувствуя подобное. На её глазах каждый год происходило особенное таинство, когда Кеманкеш поднимался в оранжерею, а выходил оттуда полный жасминовых лепестков на плечах. Их было так много, что они спадали и осыпали каждый уголок, без исключения. Эти мартовские жасмины были не сравнимы ни с чем, даже самый многогранный букет становился тусклым. А как было приятно подглядывать за глазами обычно терзающейся Кёсем, которая млела всякий раз перед этим цветком… Жасмин с годами стал цвести не переставая, одни сорта сменяли другие, но тот «мартовский» был пышнее всех. За все пять лет Мустафа ни разу не отрёкся от дарованного ему совета. В ночь, когда вернулся с пожара, уснул, уставший, на тахте. Неделю почти ни с кем не говорил, только с Кораем. Перед глазами стояли не то ужасные детские и женские вопли, картины умирающих, чья кожа более походила на кусок мяса, не то прощальный взгляд Атике. Кёсем тогда допытывать не стала, может, пошла за советом к той же Салихе. С тех дней он стал меньше говорить обо всем, кроме сына. Так прошёл год: в утешении единственной женщины, в её трауре. Они сидели взаперти себя, иногда не сумев даже поесть за одним столом. Паша вечно пропадал из дома, путал следы корабля, отдавал большие деньги, чтобы все, кто мог когда-то видеть светловолосую женщину на пристани, молчали. Часто бывал у обрыва, в пустующем домике, даже как-то заночевал там. Кёсем же будто все понимала, или же не чувствовала ничего странного. Всё выглядело наоборот, будто Кеманкеш усердничает ради поисков падчерицы. Однажды ей и это надоело. Послала за ним в слежку кого-то, но и тогда всё прошло вполне спокойно: выйдя от знакомого ювелира, её супруг отправился в дом, где некоторое время была Байкуш; там он подсчитал кое-какие финансы, занёс их к давнему помощнику на рынок, а затем испарился в ночи, появляясь вскоре у кровати жены. Уже через несколько дней пришла весть: Халиль Паша — зачинщик пожара. Без лишней злобы надо сказать, что Кеманкеш поступил весьма нечестно с ним, хоть и по заслугам. Да, как оказалось, редкостный завистник пустился во все тяжкие и за несколько недель сумел развязать настоящую подпольную войну с персами. В способах не утруждался: сам поджег гавань в день свадебного фейерверка, что сперва все выглядело весьма обычным. В долгие жаркие дни все ссыхается, а подобные празднества нередко оборачиваются шумными шабашами, какие предшествуют пожарам. Но в этот раз все было повелением Персидского шаха. Причем план этого Паши был настолько курьёзен, что спустя некоторое время он хотел рассказать о заказчике сам. Так сказать, искал пути столкновения двух государств. Но пока изворачивался в своей корысти — наткнулся на собственный хвост, оказываясь в ловушке. Был пойман и громко казнен, сперва пронесённым по городу в клетке, подобно скоту. Тогда-то и выяснилось ещё одно обстоятельство, которое уже правдой не являлось — Атике Султан. Халиль Паша не слишком горевал по ней, ввиду недостаточных чувств или любви к холостяцким пристанищам. Но этого хватило, чтобы последними его обвинениями стали покушение на честь и жизнь члена Османской династии. Сколько же горести он увидел в глазах Кёсем Султан перед своей бесчестной смертью. Так пытался зазря оправдаться за это, но позже рассвирепел, умирая недостойно. Кричал, рычал, действительно, полный скотского предательства. Одному Кеманкешу известно, как тонок был плач облегчения следующей ночью. В саду ещё никогда не было так темно и душно. Женщина сидела на качелях, умываясь собственными слезами, была безутешна и каждую минуту вспоминала то, что раньше считала противной чертой характера дочери. К утру того дня она уснула на плече мужа, а он вместе с ней, наконец, обнимая спокойно, не боясь, что в этот момент она поймет все его секреты. За ту ночь он сам поверил, что Халиль Паша — убийца Аттике Султан. Тогда-то всё вновь переменилось. Лето было проведено в беззаботной шалости, осень скрасила высадка персика, купленного в лавке Явуза, которой теперь управлял его сын. А зима проведена спокойно в оранжерее, где вовсю бегал их мальчик. Годы сменялись и к теперешней весне всё было обычно, что бы не говорила Кёсем Султан. Втроем они шли по брусчатке, мальчишка нередко уносился вперёд, давая родителям возможность ещё немного сохранить тихое утро. С приходом в дом — Корай совсем пропадал из виду. Он чаще шёл к своей бабушке, старался добежать до неё прежде, чем его догонят няньки и заставят одеваться. Сегодня ему это удалось и подмокшие башмачки застучали на полу комнаты, где старушка всё ещё разбирала лекарства. Мальчишка поморщился от запаха, но потом встал позади, подёргав юбку Салихи, будто она до этого его не замечала. — Опять убежал от родителей? — строго спросила, не поворачиваясь лицом. — Да. — Негодяй! — мальчик присел на кровать, начав стягивать с себя обувь. — Ещё и в воду полез! Весь мокрый, заболеешь! — все слова не были злобными, скорее заботливыми переживаниями с тонкой нотой недовольства. — Ну, не ругайся, бабушка, — заканючил, жалобно надувая губы, — матушка уже наругала. — Не сиди без дела, Корай, — отошла к комоду, откуда достала шаровары, рубашку и фартук, — оденься и вставай рядом со мной, вот, на табурет, — пододвинула одной ногой резной предмет мебели, с которым маленький бей вполне ростом доходил до стола, — будешь отрезать больные листья. Корай выдохнул и поднялся, зевая и прикрывая свои карие глазки. Делать ему всего этого никак не хотелось, даже невзирая на любопытство, он бы предпочёл дальше бегать по дворцу, пока не упрется в отцовскую фигуру. Дальше бы он лёг спать и проснулся к ужину, чтобы после него полночи ворочаться в своих покоях и в конце концов прийти к родителям. Задумался об этом, глядя на дверь. — Одевайся! — видимо, думал он слишком долго. Сам стянул распашонку и быстренько всё сменил. Он всегда носил одежду так, как полагается простым детям. Мог быть чумазым, а все его кафтаны оставались в жирных пятнах, шёлк сразу же замачивался в мыльнице, стоило ему только побродить в нём по дому. Штаны быстро рвались, а башмаки оставались неудел — так хорошо он рос. Всё ему становилось интересно, взять хоть те цветы, которыми он занимался с лекаршей. Ещё больше ему нравилось играть с учениками дворцовой школы, именно играть. Но никак не передать словами, как он хотел вырваться к простым ребятам из слуг, которые дни напролёт проводили в саду. С открытым ртом он каждый раз забирался к окну, часами смотря на этих серых, совсем неотёсанных ровесников (только это дело забирало его целиком и полностью). Они резвились, занимались какими-то, казавшимися бессмысленными, делами, что-то собирали в вёдерки и вечно бегали с какими-то инструментами. Даже сейчас он замечтался, глядя на улицу, откуда опять доносились детские голоса. Почему-то он мало их понимал, но очень любил. — Не отвлекайся, порежешь руки. — А ты скажешь матушке, чтобы она отвезла меня к Султану Мураду? — С чего бы мне ей это говорить, она сама лучше знает. — Я соскучился, — грустно посмотрел на обилие травы и продолжил заниматься делом. — Ты же знаешь, что тебе не разрешено так часто там появляться, мой совёнок, — старушка отложила свое детище и, промокнув пальцы о полотенце, заключила мягкие детские щёки в свои руки. До того был кукольным этот мальчишка, что каждый его вздох казался болезненным для любящих сердец родных. — Ты бы не расстраивался так, стал бы учиться, тогда бы и повелитель на тебя внимание обратил. — Ты обещаешь, если я стану умным-умным, то брат снова будет со мной часто играть? — лебяжьи грациозно схватился за сухие руки женщины, — я стану умным человеком, правда, только пусть меня хотя бы в сад будут пускать, бабушка! Вдруг там будет Султан Мурад! А я пропущу, я все опять пропущу! И ему не покажу! Мальчик уже решился бежать прочь и выпрашивать у отца, у матери, ходить за ними по пятам, но все же Салиха его остановила. Не дав благополучно свалиться с табурета. — Ах, несносный характер матери, ах, непокорство отца! — шепнула себе под нос, хватаясь за сердце. — Иди к своему отцу, скажи, что сам хочешь учиться, а потом возвращайся, и ни в коем случае не говори, что опять хочешь один во двор. Ступай, — сняла фартук и протерла его грязные руки. Мальчик убежал, снова стуча по полу детской обувкой, а вслед услышал: «Игрушку забыл!». Так он и добрался до кабинета, куда с силой сам распахнул двери, пронёсся вплоть до подиума, где чуть оступился, и наконец, предстал перед Кеманкешем. — Папочка! Папочка! Скажи матери, что я учиться хочу, — сам засиял улыбкой, вытянулся и выровнял осанку, ожидая, пока отец отложит бумаги и подойдёт смерить его глазами, полными удовольствия. — С чего же такие желания, мой сын? Разве не ты убежал от нас утром, стоило только сказать, что будет выписан лала? Кеманкеш действительно подошел и осмотрел сына со всех сторон, даже притворно потрогал лоб, ища температуру. Затем повел Корая на тахту, усаживая подальше от конца и стал внимательно наблюдать. Ребёнку опять не хватило выдержки и первое, что раздалось из его уст: «Можно симит?». Сам он уже потянулся и взял горячую булочку со столика, переваливая её из одной ладошки в другую. — Значит не к нянькам побежал, к Салихе… — Кеманкеш смотрел за жадностью, с которой уплеталась слойка. — Я помогал! — Хорошо, что помогал, но плохо, что убежал. Ещё несколько таких происшествий и ты будешь сидеть в покоях за прописями. Причем об этом скажу тебе не я, а твоя мать, — погладил сына по голове и снова взял какой-то листок в руки. — Впрочем, с твоим похвальным желанием мы так и поступим. На днях приедет учитель, останется во дворце, а ты будешь с ним заниматься и не отлынивать, Корай. — А.? — сквозь набитые щеки послышался вопрос, который продолжать не стоило. — С ним в сад будет можно, но только во дворе и по делу, маленький бей! — Я не маленький! — сам поднялся и опять пошёл к дверям, на сей раз переваливаясь с ноги на ногу, и все еще пожевывая симит. За мальчиком теперь волочилась гора крошек и кунжутных зёрен. Кеманкеш устало прикрыл на это глаза и позволил сыну с его довольной ухмылкой удалиться. — Всю материнскую дотошность в себя вобрал, — раскинул руки к потолку, — всю! Тем временем подмокшие башмаки уже торопились до следующего испытуемого. Расправившись с бубликом ещё на лестнице, он суматошился как никогда, чуть икая, постоянно оттого прикрывая свой рот. Мать застал за утренними сборами, подсел на тахту рядом, оперевшись на ее локоток, стал икать, справляя дыхание, прежде чем что-то спросить. Рассматривал свои ноги, думая: — Почему я хожу в башмаках, а птицы нет? — икнул. — Птицы не так часто ходят по земле, их лапы не пачкаются, — отправила служанку за одеждой, а сама стала развязывать узелок на рубашке сына. — Но вы говорите, что я совёнок, почему тогда не летаю? — Ах, как же много вопросов ты задаёшь, Корай, подай гребнь. Стала вычесывать колтуны из нежных вьюнов, тихо припевая песню. Это уже больше походило на привычку. Корай знал её наизусть и тоже повторял. Так было каждое утро. Всякий день Валиде Султан сама расчёсывала ему волосы, проверяла кафтан и следила за опрятностью зубов и лица. — А я скоро увижу повелителя? Кесем устало выдохнула, припоминая себе последнюю громкую ссору, состоявшуюся на днях. Поводом тому послужили взятки, а причиной — нежелание напрямую говорить старшему сыну, что же не так в его военном управлении. Тогда она громко кричала, но после только хлопнула дверью, которую сама же и раскрыла, невзирая на косившихся стражников. Позже уехала, не оповестив Мурада; извиняться не захотела, да и не считала нужным. — Нет. — Почему? — опять скривил рожицу и повернулся к матери вполоборота. — Когда изъязвит желание приехать — приедет. — А ты будешь его принимать в саду? — она кивнула, улыбаясь. — А меня возьмёшь? — Меньше вопросов, юный бей. Ты же знаешь, что я всегда беру тебя с собой. — А вот и неправда, не всегда. Мы уезжали из ТопКапы и ты была злой. Так только брат-повелитель тебя злит. Кёсем не стала отвечать, только поглядела строго и вновь подозвала девушку. Та помогла одеться мальчику в кафтан, застегнула пуговички, пока госпожа отошла за ширму. Халат свесился с деревянной перекладины, а вокруг закрутились две фрейлины. На платье из ситца был накинут корсет, который затягивали последние года не слишком сильно. Чулки аккуратно подвязали лентой, подали каблуки, что стучат по полам то грозно, то совсем тихо. Только после одели платье, помогая затягивать петли от подъюбника и по всей ровной спине. Кёсем не торопилась: нанесла духи на ключицы, капельку утопила в декольте, поправила торчащий край нижнего одеяния. Смотрела в зеркало, довольно собой. Лицо с годами чуть округлилось, что шло даже больше худых скул в её лучшие времена; брови вместе с тем выцвели, мешки под глазами стали чуть больше. «И все же — хороша!» — заключал ум, млеющий от самовлюблённости. Не сказать, что слишком молодилась, нет. Но крой у платьев доселе оставался открытым, только иногда родинки на груди прикрывали шифоновые воротники или плотные платки. Ростом стала немного меньше, так, что через десятку лет наследник обгонит её. Не соврать, если сказать, что любила ямочку на своём подбородке. С годами — единственное — схожее с сыном. Посмотрев на Корая сквозь маленькие полосы света, заключила почти неслышно: — Отцовская копия, одно лицо. — Вы что-то сказали? — вопросила служанка. — Нет, — отмахнулась. — А что ты так про сад опять спрашиваешь, неужели опять с теми детьми возишься? — голову отклонила, тон повысила, чтобы летавший в мечтах услышал ее. — Нет, — сначала растянул, но на конце икнул, забавно прикрывая рот, — я просто все пропущу! — сказал, не отрывая рук от лица. — Айгюн, пусть остаётся со мной, а то опять будет без дела бегать. Оповести Пашу, сходи к нему за бумагами. — Ну, нет, мне бабушке надо помочь! — лукаво закрутился перед зеркалом мальчонка. Через минуту след ребетёнка простыл, только мокрые ботиночки стояли на месте. Край быстро всунул пятку в лакированные туфли и поспешил со всей детской важностью. — И что он пропустит… — тихо удивилась. Девушки пожали плечами, одна тут же отправилась следом, всегда безошибочно находя мальчика, которому подобные прихвостни были чужды. Рос со своей свободолюбивой породой, передавшейся от матери. Кёсем лишь посмотрела вслед, поправляя верх платья, как всегда прижимисто опуская его к полу. За окном защебетало и задуло, подавая забытый аромат весны, которая в майскую пору кажется вечной. Серьги отразили радугу на стене, чему пришлось улыбнуться. Оставалось только пойти следом, отменив все указы. Корай опять проведёт день в пробежках по дворцу, пока Салиха не усадит его за свои травы. Мальчик не обратил никакого внимания на приблизившуюся мать, подглядывающую в щелку. Он смеялся так, как только умел. На носу красовалась капля свежего лекарства, которое чуть пощипывало нос, а в руках были ветви жасмина, по видимому, предназначавшиеся для какого-то отрава. Салиха стояла напротив, тоже одаренная доброй эмоцией. На пальце ее была усажена какая-то букашка, должно быть, божья коровка. В кабинете Кеманкеша было ещё тише. Он стоял у окна, чем-то озадаченный, одетый в суровое сукно и мрачное настроение. Всему лицу будто нездоровилось. Кёсем вошла без стука, тихо, не желая нарушать тяжкий труд его головы. Окинула взглядом и направилась к книгам. Достала одну, что поменьше. В корешке прощупала ключ от ящика стола, вернула все на место и успокоилась. Тайн нет. Подошла к столу и стала искать свои бумаги, оставленные вчера не специально, а в связи с непредвиденными обстоятельствами обрамлённой жгучими чувствами жизни. Позже присела, вновь увлекая себя канцелярщиной. — Мой нежный цветок, что тебе делать в моём пыльном пристанище? — смотрел за птичкой, заливающейся на флюгере небольшой пристройки. Через минуту к нему подошли и обняли со спины, нежно утыкаясь в лопатку лбом. Чуть покачиваясь, она вспомнила, как часто стояла в стенах Вакфа, ожидая подобного. Прихода весны, шелковицы, птиц, вернувшихся домой. — Корай сам решил заниматься, уже знаешь?! Она замотала головой, крепче обнимая его чуть пополневший торс. Одна рука сплеталась с его, другая оставалась на животе, ложась пальчиками на шрам, который спустя года был так мал. Не было ей дела до тех документов, про которые тараторила на рассвете. — Так он к тебе ходил… Понятно, почему икал без остановки, утащил что-то с твоего стола, — Кеманкеш посмеялся, поворачиваясь к жене. Попыталась отступить, но была перехвачена его руками. Так, парами шагов, они дошли до стеллажа, полного рукописей. Улыбались, смеялись. Забвенно было время, даже если бежало часами. Смотрели друг на друга, любя в каждом движении век. — Как же они прекрасны. Как же прекрасны твои глаза, моя Кёсем. Ей в любви признавался совсем иной человек, чем тот, что стоял у окна в одиночестве. Отбросив морщины, взгляд был совсем юный, сохранившийся от того первого признания. А её глаза цвели, как в тот день слабости перед ним, когда всем своим видом умолял о поцелуе, о утверждении ее слов. — Однажды я взгляну в твои глаза и не смогу понять, почему они смотрят на меня так же, как сейчас. Твои карие всегда так особенны при мне, всегда так меняются, когда видят опасность или грусть. Но когда это все исходит от меня: они остаются прежде любящими, пусть винящими и корящими меня за что-то… Однажды настанет день, когда я совершу непоправимое, тогда даже небеса развернутся, вторая Луна поднимется над Стамбулом, но я посмотрю на тебя, если тогда увижу этот взгляд, я пойму, что переживу и это… — Брось, Кёсем Султан… Твои глаза всегда говорят мне о твоей боли, я не могу её видеть и не винить себя. Действительно, однажды настанет день, когда ты так моляще будешь на меня смотреть, с такой рубиновой болью, что вновь раздастся гром без капли воды; в такой день я буду винить себя в каждом своём грехе, но что бы ты тогда мне не сказала — останусь верен тебе своими глазами. Ссутулился и упёрся лбом в её пробор. Руки силились отпустить е и добраться до бумаг. А голова всё оставалась неподвижна. Всё, чего желалось — глаза цвета непокорного оттока Босфора. — Моя забвенная Кёсем, знаешь ли ты, что сказал мне наш сын вчера? Она не открывала век, довольствовалась только голосом и мягкими шелковичными губами, смыкающимися теперь у неё на лбу. Слушала соловья, которого не перебивал шёпот. — Кто-то ему сказал про вторую Луну. Мол, та взойдёт зимой. Чудак, откуда знает? — Чудёна, — сквозь незатейливое сияние послышалось. — Ты помнишь, как тогда было хорошо? — Ты была так замечательна тогда. Отдал бы все, чтобы на твоем лице опять была та наивность. Помнится, как упрашивала меня… — не дала ему договорить, а его проворной улыбке остаться на лице. Перебила, резко раскрывая глаза. — Теперь Чудёне уже пора учиться, а по ночам самому себе читать сказки, да и не называем мы его так. Время так скоротечно, как звезды на небесах. — Про звезды он тоже говорил. Да-а, сказал, что-то, я даже не понял. Назвал, эдак, особенно. Сказал, что только ночью будет видно, только в эти дни. — Посмотрим, мой желанный Паша. Каждая ночь полна сюрпризов. Упорхнула, как та птичка, забирая с собой два свитка и одну, совсем небольшую частичку его любви. Под нос бубнила что-то про учителей, а он с нетерпением ждал, когда вновь у купальни появится её силуэт. Только теперь ночью, в дни, когда будет виден загадочный пояс звёзд. Пройдёт несколько суток, прежде чем они решатся последовать словам своего сына. То будет временем майского спокойствия, когда день начинается рано и проходит порознь. Ночь приходит позднее обычного и мечтательно полна красок. Одну такую они просидят в верхнем саду, оставаясь незаметными для всего мира, в другую заснут с полными удовольствия лицами, третью не запомнят от своей усталости. Теперь же они знают, что днесь будут смотреть на звёзды, отвлекаясь от мирских дел. Кеманкеш слышал, как воодушевленно пел её голос в глубине дома. Впервые за столько лет он видел столько тяги природе. Похоже, что Корай так сладко рассказывал про эти небесные создания, что даже она им поддалась. Из окна кабинета он заметил, как в саду прошёл огонёк, точно пробежал. Его уже ждут, даже невзирая на накрапывающий дождь. В доме непривычно тихо. Салихи нет — она допоздна на базаре, ждёт один свой заказ. Корай уже, должно быть, спит. Последние дни был крайне ворчлив и изнурён. Только беспокойная девчушка пробежала перед глазами, прямо в сторону кухни. — Простите, Паша, — взглянет на него служанка. Силуэт покажется в дверях детской, где жарче и темнее всего. Напоследок решил проверить сына, убедившись в том, что он опять считает во снах дни до какого-то облачного «всё пропущу». — Что-то случилось? — зайдёт и увидит потускневшего Корая. — Совсем капризный сегодня. Тут, в духоте показываются лунные карие глазки, все мокрые. Кафтан опять грязный и уже валяется у края кровати, рубашечка мятая, а щёки красные. «Такое бывает» — признаётся себе Кеманкеш, пожимая плечами, усаживается на колени перед своим обожаемым чадом. Припухлые детские ладошки горячи, потому злой взгляд касается служанки. Опять не уследили. И этой весной мальчик заболел. «Посылайте за Кёсем Султан в сад, она у купальни» — разносится, и все мигом леденеет, кроме бедного болеющего. Беспокойно целуется его лоб, оглаживаются плечики и разносятся сердобольные звуки — каждый раз, как в первый. Уже сам Корай неподвижно ожидает, когда расчувствовавшийся отец остановится. Вдруг опять становится грустно, недовольно мальчик дёргает руками, стараясь стянуть с себя остатки кипящей одежды. Ему самому неподвластно чувство хворы, только по губам стекает капля соплей, пока глазки сходятся в кучку, то и дело прикрываясь. Мустафа снимает маленькие башмачки с раскалённых ножек, а мальчишка плачет без причины, почёсывая пятнышки на глазах. Корай тихонько всхлипывает, пока всё ему «не так». Чалма оказывается на небольшой тумбочке и мягкие локоны сыпятся на огненный лоб. — Маму хочу! — Сейчас, совёнок, ложись, тебе надо поспать, — снимает камзол и штанишки, оставляя сына в одной рубашке. Мальчик сразу же съёживается и чуть подрагивает. Обнимает руками своего маленького крота и тихонько кашляет, прилично прикрывая рот. Он скорее обворожителен по своей природе, поэтому старается оставаться таковым и перед лицом простуды. Ложится и ждёт, поводя глазами до отца, который опять наблюдает в окна за огоньком, который бежит в сторону дома. Кёсем торопится. Правда не покажет этого. Пока поднимется, успеет допросить няньку, поправить колье и выхватить из рук слуги стакан молока с мёдом. В детскую зайдёт, думая, что ребёнок уже спит. Покажется отчужденной, холодной, что совсем не понравится Кеманкешу. Он даже не повернётся сперва, надкусит заусенец на пальце и продолжит глазеть в пустоту сада. — Салиха ещё не вернулась? — первое, что спросит, чем больше рассердит. В ответ услышит хриплый выдох. Мужчина прикрывает лицо руками и устала качает головой — хоть бы сейчас не наговорить лишнего. — Мамочка! — слабо раздаётся, когда у поджатых ног присаживается фигура, печально всматривающаяся в конец комнаты — опять Кеманкеш сгущает краски. — Пить будешь? Малыш мотает головой, но всё же приподнимается, беря стаканчик. Крошечными глотками он пьёт медовое молоко и почти сразу успокаивается, окружённый беспокойными родителями. Отворачивается на бок, и покорно ждёт первые строчки сказки. Уже засыпает. Особенно за окном воет ветер, будто пригоняя кого-то к забытому имению. В покоях уже не так душно, просто беспросветно темно. Когда же все кончается для его глаз — показываются яркие сны. Последним воспоминанием становится, как мать отпускает его руку и скрывается за углом, там, где шкафы с одеждой. Его взору уже недоступно, как туда совершенно безмолвно заходит отец, помогая обнажиться до ситцевого платья. Они не говорят, только пересматриваются. По лицу видно, что он не в духе, не для щебетаний о звёздах. — Он такой горячий, скорее бы моя мать вернулась, не хорошо это, не хорошо, — корсет общими стараниями падаёт к ногам, а волосы сплетаются в косу без как-то в этот раз излишней внимательности. Ему не до этого. — Ему завтра же станет лучше, не переживай. Ты же знаешь, что такое с ним каждую весну — стоит ему чуть больше погулять с тобой в саду, — поворачивается и заключает в объятия, поглаживая его взмокшую спину, — ты послушай, мой допытливый супруг, послушай, то же, что и каждый год. Все дети болеют: и дочка Гевхерхан болеет так же, и маленькая Кая, даже египетский Шехзаде. Я не хочу видеть на твоем лице столько скорби, будто за окном не мелкий дождь, а полный слёз град. Ступай ко входу и жди Салиху, возьми у неё травы и воротись к нам. Он уснул уже, нет причин для твоих родительских страданий, — тисками он сдавливает её тело. — Бросьте, Кеманкеш Паша, идите, — наспех поцеловала его щеку, затем погладила и отпустила, смотря, как грустная физиономия осталась отпечатком. Ушёл, взаправду испарился, как только увидел, что Кёсем забралась к сыну под одеяло, обнимая и целуя расслабленное тело. Каждую такую простуду Кеманкеш был особенно неспокоен, мог накричать на того, кто попадётся под руку, мог недовольно оттолкнуть супругу. Весь мир в такие часы, казалось ему, должен проявлять высшее сочувствие к детским жгучим слезам. Любил он сына неимоверно, не так как Кёсем Султан, нет. Души не чаял в его радостях, сердце разрывал от его слез, видел во всем его характере его мать, обожал безумно все: от хитрой улыбки до каштановых волос. Это его совёнок, которого так боялся потерять. Потому, спустя час стояния у входной двери, не мог найти себе места, ожидая появления своей матери. Забыты были планы на эту ночь, им словно не суждено было сбыться: дождь завопил, заливая стеной весь город. Помнился только очередной приступ сонного детского кашля, который прибежал вслед по лестнице. — Сколько можно, мама? — задавался вопросом вслух, нервно настукивая по полу ботинком. То ходил из стороны в сторону, то останавливался, всматриваясь в окно, ища так хоть какое-то движение. Наконец, у входа зашевелились тени. Ошеломлённый, он сам открыл дверь, распахивая её с безумством заботы на лице. Перед глазами предстал ссохшийся молодой человек, больше фигурой похожий на старика. Одежда была вся мокрая, а с волос падала вода, подобная кожному салу. Угрюмое лицо исказило приветливую улыбку, а глаза попытались раскрыться в полную силу. Тощее тело совсем не располагало к знакомству, впрочем, как и желание Кеманкеша к контакту с этим презренным — сводилось к нулю. Умные серые хрусталики заглядели, только больше подчёркивая огромный лоб. — Кеманкеш Ага? — склонился, но потом встал на один уровень. — Меня к вам прислали, чтобы я занялся вашим бастардом. Так распорядился Султан Мурад. Невольно, но в зале почувствовался его парфюм со стойким отвратным запахом. — Вы совсем юны, — намеренно подчеркнул, — чему же вы будете учить, любезнейший? Думаю, что это ошибка. — Научу, не переживайте. Пусть меня проводят. Кстати, вот, возьмите. В руки всунули какой-то листок, надо заметить, что весь измазанный потемневшим соком шелковицы, но по содержанию совершенно никакой. — Вы ошиблись, это не указ, здесь пусто! — Нет, я не ошибаюсь, Кеманкеш Ага, — нарочито указывал на понизившийся статус. Покою окончательно пришел конец. Цепкий незнакомец нашёл глазами свечу, стоявшую на перилах лестницы. Сначала ослепил ей лицо собеседника, как бы случайно, но не скрывая оскала. Затем чуть вдавил во вторую руку своего теперешнего господина. — Вот теперь читайте, любезнейший, — также притворно проговорил и ступил на первую ступеньку, — а мне пора отклониться, дорога была дальняя. За собой паренёк оставил только лужицу из воды и ошеломлённый взгляд, каким был встречен и проведён.

***

— Где уверенность, что ему там помогут? — спросил седовласый мужчина, ряженый на европейский манер. — Во Влёре все пожимают плечами, я отчаялась. — Смотри, если мой сын не переживет этой поездки, я собственными руками покончу с тобой, — вскинул пальцем в небо и удалился, оставляя золотые локоны женщины развиваться на ветру в гордом одиночестве.