Всё было во взгляде

Чернобровая красавица бежала по горячему песку. Ноги ее были босы, оттого ещё чаще и выше поднимались, так, что ненароком можно было упасть. Всё в ней билось ради весенней жары, ради объятий солнцепёка. Не описать словами ту лучезарную улыбку, которой проносилась она по городку, наконец останавливаясь у своего дома, закрытого высоким забором. Стук в дверь ознаменовал конец её недолгого вольного путешествия. — Байкуш, ты? — дряхлый голос раздался по ту сторону. — Я! Открывай! Полная миска оливок сверкнёт зеленцой на солнце и скроется за крепостью среди мирного поселения. — Где мальчик? — Во дворе, один. Ей ответит уже преклонного возраста старик, покрытый бороздами и бородавками. Ссутулившийся и весь в прохудившейся одежонке. На лице того написано, что он скуп и жаден до денег, оттого и ходит в лохмотьях, последний раз менянных ещё в Стамбуле. Глазами проводит девушку, а сам пойдёт за стол, где уже почти все накрыто к утренней трапезе. Там он достанет кошель и будет пересчитывать по монетке, собирая их своими дрожащими руками в стопки по десять штук. — Мальчик! Возьми! Я оливок принесла, как ты любишь! — из-за дерева вынырнет фигура рослого кареглазого мальчишки, похожего своей грацией на строгого льва. Волосы его мирно закручены в кудри, а глаза несколько глупы или же опущены. — Я не хочу. — Поиграй тогда в саду, раз не хочешь. Нагуляешь аппетит! — подошла ближе и огладила грузные плечи. От этого действия мальчик отшатнулся, будто испугался и отвернулся дальше смотреть на могучую стену, закрывающую ему всю волю, к которой, впрочем, он не слишком-то и стремился. Рос послушным и весьма чужим, будто не хватало ему чего-то в тех немногочисленных людях, что его окружали. К своим пяти хорошо знал пропись и азбуку, умело складывал буквы в слова и, что особенно важно, говорил чисто и правильно. Умел он и считать, пусть на пальцах, как тому подобает возраст. Не интересовался он совсем людьми, телами и всем живым. От всего убегал под старую чинару, где крутил в руках маленькую деревянную лошадку, еле видно показывая улыбку. — Не хочу, — опять ответил кратко и поглядел на край миски. Всё же взял одну оливку и смешно засунул себе за щеку, как и должны есть подобную еду дети. Косточку выплюнул, а мякоть прожевал. Байкуш удалилась в своём направлении, недовольно закатывая глаза. В доме она надела фартук и быстрее кинулась к столу, заваленному ступами и травами. Час провела за готовкой настоя, а после наконец высунула голову в окно, сдувая с лица выпавшие из причёски пряди. — Меня ждут на другом конце города, бей! Покорми мальчика, а потом сядь с ним за занятия. Скоро конюх придёт, обещал вывести его на прогулку на лошади. Когда дед одобрительно кивнул и поднялся с фазенды, с которой не сдвинулся и на сантиметр до этого, Байкуш быстренько скрылась, убегая вверх по лестнице в свою маленькую комнату. В той каморке стоял свежий аромат, будто сюда припёк не попадал ни в один из дней. Простая кровать с тонким деревянным изголовьем, тумба, заваленная книгами, сверху которых — блюдце со свечой. Руина из тряпок была на месте сундука с одеждой. А там, где должен был стоять столик с зеркальцем и украшениями — сплошные склянки и отвары вперемешку с бумагами. Недовольно вздохнув, девушка окинула взглядом пыльный бардак, хлопья с которого аж поднимались в воздух, виднеясь на свету. Фартук был скинут на кровать, дополняя полную картину равнодушия ко всему происходящему. В зеркале туда-сюда замелькало тело: то без платья, но в шароварах, то полностью нагое, то с накинутым хлопком, то в корсете, то без. Наконец у стола последний раз всё покачнулось. Очутилась красавица уже собранная. Тонкое светлое платье с рукавами фонариком сидело как раз по фигуре, а косы выглядывали из-под платка, сверкая лентами во всю длину. — Не мое, — стянула головной убор на шею, грустно взглянув. Подошла поближе, отодвинула стул и взяла в руки маленькую склянку с чем-то красноватым, видно, помадкой. Пальчиком вбила пигмент в губы и щеки. Взглядом грустно повела до листа, прикрепленного к деревянной раме. На нем был портрет. Грозный мужчина с пронзительно верными глазами. — Паша, я все ещё недостаточно хороша. Если бы… — вырвалось вслух и тут же по-детски было перехвачено руками. — Только краску смазала! — ругнулась и занялась остальными бутыльками. Аккуратно заворачивала каждый в ткань и клала в плетёную большую сумку, которую носила в левой руке. На свету ими светила, проверяя оттенок и состав, что-то открывала, а что — закручивала туже. — Азенет, Нану, господин Бити, Саба. Всё готово, — перечислила имена и проверила содержимое. Поспешила на улицу. Уже в руках со своим забавным чемоданом и замотанным плотно платком на голове. Недовольно посмотрела на Явуза, который мальчишкой так и не занялся, грустно перевала взгляд и на последнего — скучающего за деревом. Опять вольно почувствовала на своих плечах солнце, стоило только закрыть калитку. Город был небольшой, не столичный. От прибытия в Каир надо было проследовать ещё несколько часов по пустынным дорогам. Имение Кёсем Султан занимало большую часть всего роскошного квартала, где все занесено метрами тяжёлых глыб. Все дороги, вечно ведущие к склонам и подъёмам, были засыпаны песком, который поднимался вверх всякий раз, когда квартал сменялся просторной улочкой, куда проникал ветер. Теперь девушка не торопилась, скрывала лицо от пыли и спускалась, цокая туфельками. Доходила до одного дома, переходила к другому. Ко всем стучалась, заходила с вежливой улыбкой и склянкой в руках. Сразу вручала, чтобы не забыть, потом только приступала к осмотру, если таковой требовался. И правда, стала умной и стойкой, как и обещал Кеманкеш. — Госпожа Саба, как ваши колени, не дёргают больше? — грациозная дама среднего возраста глянула на неё, одобрительно кивнув. Девушки вокруг зашустрили, накидывая обратно халат и поправляя длинные прямые волосы женщины. Чистейший шёлк украшал ее невероятно белое тело. По своей конституции обладала изящной худобой и королевской прижимистостью форм. Бардовое утреннее одеяние опустилось в кресло. Хозяйка позволила присесть Байкуш рядом и стянула с её волос платок. — Не надо прятать свою женственность в моем доме, душа моя, — покрутила со всех сторон подбородок и потом отпустила. — Ну, что расскажешь? Я здорова? — Вполне, — после этого дама снисходительно улыбнулась и потянулась за люле на длинной трубке, так, что дым ударил прямо рядом с носом лекарши. В этом имении на самом краю града, можно было, кажется, всё. Вольные наряды, последней европейской моды, каких даже Кёсем Султан себе не позволяла, танцы и музыка, табак и вино — все запреты жизни. Дом этот, ходят слухи, посещали богатые покровители женщины, а саму ее назвали «египетской Валиде». Саба была удивительной красоты личность, которая совершенно не переносила света и тут же на нем свертывалась, покрываясь пятнами и корками. Потому ее цвет весьма отличался от местных жителей. Ходил слух, что кто-то один раз видел её в городе, но после — скоропостижно умер. Будто Саба травила таких взглядами своего величия. — Правда, вам слишком много солнца — оттого проблемы, — Байкуш говорила так всегда, а Саба ничего не делала с этим, только иссушала баночки с кремом, который приносила целительница. — Мой сын уехал в Стамбул ещё несколько месяцев назад, как закончил учебу, сказал, что к самому Султану опять пробьётся. Мне кажется, проблемы от того. Разлука с ним — мой враг, — чуть поперхнулась на этих словах. Сына своего не особо любила, может, видела в нем себя или его отца, который был неизвестен, но жила весьма отреченно от него. Потому юноша вырос образцовым лгуном с нахальной улыбкой и несбиваемой наглостью. Саба воспитала его подобно себе. Он тоже болел подобной заразой, но кожа его была в разы смуглее. Молодого человека Байкуш видела мельком всего пару раз, но за это время он ей не пригляделся. В городе говорили, что во время военной службы не пропускал мимо ни одной девушки, а за время учебы в Каире успел несколько раз оказаться у Кадия. — Может, — не решилась спросить о чём-то, как была прервана. — Он заметил тебя, похоже полюбил. Оставил тебе это, — пальцем, с которого свешивались кольца, показала на серебряный поднос с листком, — ты не придавай значения, он ещё не раз такое пришлёт. — Я поняла. Даже не стала брать в руки этот прозаичный позор ее чести, убежала, залившись краской, больше желая не вспоминать то лицо «молодого старика», которое смотрело за ней часами ранее, когда приходила в этот дом разврата. Дверь хлопнула почти также громко, как сделала это сегодняшним утром в имении супругов. — Я не договорила, Кеманкеш! — Султанша, рассвирепевшая до такой степени, что даже вена на ее шее показалась особенно вздувшейся. — Я все сказал, я не хочу видеть этого прихвостня рядом с нашим сыном, — повернулся на неё, стоящую в своей позе крайнего недовольства. Она тяжело дышала, задыхалась от своих утренних криков, кажется, еле стояла на ногах. Он был тоже не в духе. Волосы стояли дыбом, а верхние пуговицы рубахи были демонстративно расстегнуты ещё за завтраком, где, собственно, произошёл очередной спор за последние дни. — Я впервые вижу тебя настолько несправедливым, Кеманкеш, впервые, — в очередной раз вскрикнула, повыше вскинув голову. — Я сказал уже всё, Кёсем Султан, — особенно зло полетело в ее сторону. — Жаль, — цокнула, — очень жаль. Пока ты не объяснишь мне свое поведение — не буду унижаться ни перед тобой, ни перед Мурадом, у которого мне надо будет выпрашивать другого слугу. — Ты совершенно им очарована, Кёсем Султан. Он назвал нашего ребёнка бастардом прямо мне в лицо, появился из ниоткуда, да мало того, высмеял меня прямо на твоих глазах. Наглец! Вот, смотри, опять повел Корая в сад, вместо занятий. Недовольно снова смотрел в окно, видя только два силуэта возле скамьи. Мальчишку, крайне заинтересованного, и этого мерзкого парня, чуть ли не в пляску бросающегося рядом с ребёнком. Весь свирепел, давился собственной спесью и довольствовался удивлённым лицом жены, подошедшей рядом. Продолжалось это до тех пор, пока она не улыбнулась на одну сторону, как обычно поступает, когда полностью права. — Я разрешила. Корай со дня своего выздоровления упрашивал, сегодня упросил. Погуляют и пойдут заниматься, ребенку нужно гулять, Кеманкеш, — удоволетворенно повернулась, вставая боком. Тогда Кеманкеш, со своего стыда все еще наблюдавший за Кораем, заметил, как учитель сдвинул чалму и ехидно поклонился, по-видимому понимая или слыша, что происходит сейчас в кабинете. — Пойдём на балкон, супруга, — ухватил за запястье, помогая бегло проследовать сквозь пару дверей и очутиться на длинной террасе. — Смотри, смотри, — уже ничего не было. Только спокойный променад маленького бея. Поняв всю безвыходность положения, единственное, что оставалось — закрыть распахнутый в удивлении рот супруги, сделав это своими губами. Целовал особенно жгуче и страстно, не позволял отойти и лишь слегка поводил глазами на наблюдателя из сада. Руки Султанши наконец-то стали мягкими, окутывающими чужую голову своей любовью. Не обращала внимания, только растягивала это лучшее молчание на минуты, вставая на цыпочки. Уже и она угомонилась, осталась обнимать, прерывисто дыша на него груди. — Он останется здесь. И ты скажешь, что гложет тебя кроме этого, — быстро обтерла губы об рукав, отворачиваясь к парапету. Выставила руки по ширине, голову отвернула, ожидая ответа. — Ревную, — на что Султанша только рассмеялась. Кеманкеш подошел ближе, но не обхватил талию, не приложился к макушке. Обиженно остановился. — Я поеду в ТопКапы, сегодня праздник, — хотелось высказать все о своей боли, но не смогла. — Ты забыл, кажется. Корай приедет обратно раньше меня, пусть Амен встретит и Салиха уложит его. Может, останусь в ТопКапы, не знаю, — склонила голову в несчастной улыбке. В сегодняшнее утро все казалось чужим. Он улыбнулся, смотря как неприятный господин глазами бегает по картине мнимого спокойствия супругов. Они в очередной раз убежали от ссоры своими незатейливыми методами. Она сделала вид, что поверила в его ревность, хотя четко чувствовала вновь висящий на груди ключ от ящика стола. Он показал, что мирится с ее решением, хотя так не думал. Не сказать, что ее лицо сильно переменилось. Уже не источало столько злости, просто застыло в выражении безразличия. С ним она ушла с балкона, потирая зудящее запястье, с ним же села в карету, придерживая сына за руку. — Мы едем к Султану Мураду? — Сам прекрасно знаешь. Такой тяжести на сердце уже давно не чувствовалось. Каждую пропущенную под колёса кареты лужицу, становилось только труднее разобрать суть происходящего. Все уже сияло маленькими венками ландышей, особенно освежая и дурманя. — Валиде Султан наша! — послышалось из уст Хаджи, всё ещё без устали носившегося денно и нощно по коридорам гарема. Он поседел, уже сузился и ссутулился несколько, но замены ему не было. Ни в разговорах на кухне, ни в построении девушек. — Хаджи ага! — первым из кареты выпрыгнул мальчик со своей детской физиономией восторга. Сразу же повис на ногах старого приятеля, хлопая глазками и закатывая голову подальше, лишь бы побольше видеть любимого слуги. Заметив взгляд матери — отодвинулся, но подозвал к себе наклониться. «Ты знал про две Луны? — евнух качнул головой, — я тебе расскажу!». Хаджи довольно поправил на мальчишке кафтан и наконец-то смог поцеловать руку своей драгоценной. Заметил, что на шее не было колье из жасминов, позже обратил внимания, что и заколки нет. Спросить не решился, только пошел следом, придерживая Корая за руку. ТопКапы сегодня встречал особенно радостно — весь второй двор был засыпан ландышами, скрученными в тонкие гирлянды. Такие висели по всему городу в разных районах, будто не захваченные временем. С годами в Стамбуле появилась легенда «О потерянной принцессе». Считалось, что Атике Султан, будучи разочарованной в своей первой любви — Халиле Паше, приколола булавкой к груди три соцветия ландыша. Так девушка отправилась гулять по улицам города, сгорая от стыда и горя. Она была безутешна, пока один бей, явно торговец, не повстречался ей у пристани: он чуть не столкнул бедную опечаленную. В её глазах было заметно только безустанное бедствие, такое сильное, что она сама схватилась за руки мужчины, извиняясь и долго бормоча что-то. «Вы, должно быть, очень желаете любить, раз так хотите потеряться?» — единственный вопрос, что прозвучал между ними. Больше никто не видел ни молодую Султаншу, ни сказочного господина. Девушки щебетали, что тот оказался лодочником и настоящей любовью Атике Султан, такой, с которой она согласилась сбежать. В Стамбуле в последний день мая теперь можно было заметить не только вензеля из ландышей, но и молодых красавиц, которые неприметно прикалывали к своим закрытым одеждам цветы, в знак, что их сердце свободно. Почти незаметный жест, который не различит строгий отец, отправляющий девушку в день праздника на соседнюю улицу с угощением. Но этот ландыш заметит давно влюблённая душа, которой впору прекратить наблюдать издалека. — Похоже, что дождь собирается, — госпожа поджала губы проходя по открытой части гарема, — даже природа не любит подобное. — Даже Султан Мурад в этом году не особенно рад, — обратил внимание Хаджи, — не приходил ещё на праздник. — Мои сыновья? Фарья, Гевхерхан? — Все ждут вас, моя несравненная Госпожа. Тут же, за поворотом, не ожидая, пока объявят величественную матушку, Корай выбежал вперёд, изворачиваясь между танцующими девушками. Он спешил увидеть своих главных друзей в этом дворце — Султанш Каю и Левен. Та, что была постарше — Кая. Мягкой нарядности круглолицая девчушка с прямыми русыми волосами. При своём милом личике была коренастая и бойкая. Та, что поменьше и построже на лицо — Левен — дочь Гевхерхан Султан и Абазы Мехмеда. Ей было совсем немного, чуть больше трёх лет, но в ее глазах, сродни материнскими, виднелся будто камешек агата. Девочки подскочили, нарушая порядки, но потом услышали: — Валиде Кёсем Султан Хазрет Лири. Всякая песня перестала играть, а наложницы выстроились в ряд. В свойской надменной манере раздался шум каблуков. Кёсем Султан была уже чем-то недовольна, поэтому на лице всё ещё держала то равнодушие, какое ее сюда привело. Первой осмелилась подскочить Гевхерхан. Валиде Султан протянула свою кисть для приветствия и глянула на дочку. Та была как обычно хороша. — С добром пожаловала, дочка. Как моя Левен? Вижу, что подросла, — наклонилась к внучке, уже успевшей испугаться и прижаться к матери. Кисть погладила скулы и потрепала волоски, сплетенные в колоски, — беги к Кораю, моя радость. Следом подошла и Кая. Тонкими губками коснулась засыпанной венами кисти и почтительно улыбнулась. — А ты, маленькая Султанша? Как ты поживаешь? — с ней Кёсем сделала тоже самое, что и с младшей внучкой, только еще поправила скромную диадему. — Хорошо, Великая Султанша, — такое обращение пришлось по душе и наконец-то платье зашуршало, доходя до места в центре. Взмахом руки праздник был продолжен. — Кажется, Валиде Султан совсем не считается с нашей Фарьей Султан. — А с чего бы ей с ней считаться, — послышалось позади обсуждаемых, — наследника она не подарила, а значит трон все ещё наследуется к старшему представителю — шехзаде Касыму. — Редкий красавец. Валиде Султан обернулась на этот шепот, а потом довольно перевела взгляд на своих Шехзаде. Фарья лишь насупилась, не подавая за вечер и улыбки. — Ты не слушай их, принцесса, если Мурад до сих пор не обзавёлся наследником — лишь его вина. Он выбрал тебя и Каю, ты радуйся. — Я столько лет в гареме, мать вашей внучки, жена вашего сына, управляющая, но вы все ещё помните лишь мое происхождение. — Что поделать, люди видят или родство, или уродство. Родства в тебе я не нахожу. Бойкая быстро покинула праздник, ссылаясь на плохое самочувствие, но было ясно, что не выдержала ядовитых речей старшей Султанши. Гевхерхан лишь цокнула ей вслед, покачав головой. — Матушка, простите, но зря вы так. Знаете же, как она нашего Султана любит. — Ее сын погубит династию. Это недопустимо, Гевхерхан. Мураду уже не первый месяц нездоровится, потому надо быть готовыми принять его конец и продолжить род от Касыма. Младенца на троне с его недалекой мамашей я не потерплю. — Но если же родится? — Не родится. Уже не родится. С этими словами и Кёсем покинула праздник. Корай было устремился за ней, но был перехвачен в плен игр своими старшими братьями. Сегодня торжество — не стоит разводить пустые демагогии. Хаджи засуетился сзади, расспрашивая и упрашивая. Он торопился за шлейфом гордости, который тащился по всему гарему, а потом и по золотому пути. На макушку слуги упала первая капля надвигающегося дождя. Небо все заволокло к моменту, когда его госпожа миновала путь из гарема, до комнат повелителя. — Так что же мы будем делать с Шехзаде Касымом? Не дай Аллах дойдёт до ушей повелителя, — шептал, поражаясь спокойствию госпожи. — Пять лет не доходило, сейчас не дойдёт. Очередная гаремная девка, сколько я ему говорила! — прикрыла лицо ладонью, пошатываясь от слабости. — Отправь письмо Байкуш, пусть готовятся. Если не Касым, то мальчик. Ибрагим этот трон получить не должен. — Может, не стоит говорить об этом прямо у дверей нашего Султана, — Кёсем лишь окинула взглядом слугу и погромче продолжила. — Корая сам проводи домой, его ждет Амен. Потом возвращайся. — Амен — тот молодой человек, которого вы считаете учителем? — явно наслышан от своего товарища, потому так недовольно настроен. — Всё-то ты знаешь, Хаджи! Постучала, ожидая приглашения. Все стихло, недовольный голос огласил кроткое «Войди». На столе была разложена карта, подпертая сверкающими камнями тубами. Это особенно бросалось в глаза, когда в помещении было темно. Поверх были разбросаны рисунки, чертежи, поставлены оловянные солдатики. Они занимали хаотичные места на территории персов, но большая часть выстраивалась в шеренгу до Багдада. Компас в тишине неприятно тикал, стоило его поднять. Так же трещали дрова, сливаясь с холодным ветром. «Опять не закрыл окна, замёрзнет ночью» — подумалось Султанше, когда все-таки отложила компас и обернулась на султанское ложе. Там было пусто. Кровать была даже не расстелена, свечи вокруг не зажжены. Только вино разливается под ноги Кёсем, когда в темноте она его задевает неосторожным поворотом. Теперь на том месте бардовое пятно. Ковёр заменят, но тот испуг, какой она получила, не обнаружив сына в комнате — она не забудет. Раскрыв глаза, в последний раз обернулась на балкон. Там что-то щелкнуло. — Проходи, Валиде. Мурад развалился в кресле на балконном выступе. Кажется, не слышал ни слова из тех, что пронеслись у его дверей, но уже был заранее озлоблен. Не повернулся, продолжал смотреть на гавань, которая проглядывалась через балюстраду. За прошедшие лета он постарел, не дожив и до тридцати — выглядел плохо. Тело его пожирал цирроз, отдающий болями во все части изуродованной плоти. Стал сторониться людей, на рынок выходил редко, собрания больше не созывал и сам не приходил без особой надобности. Лично принимал у себя по одному поданному. Он умирал. Доживал последние дни, как бы не хотел уверовать в иное. Но теперь целью себе ставил только Багдад. — В этот день, пять лет назад, был праздник — свадьба Гевхерхан. Ты помнишь, мама? Кёсем присела рядом и сжала руку своего сына, похоже, измученного ещё больше за те недели, что они были в ссоре. Право, ссора никуда на самом деле не исчезла. Это их постоянное состояние существования. Они вечно противостоят друг другу в самых мелких делах, вечно не сходятся в крупных планах и всегда приводят одни и те же аргументы. То кричат, то гордо молчат. Их окружает эта бесконечная бойня и оба знают, что никогда не победят. Могут, могут же уступить, придти за советом, да и поступают так в первую очередь. Но потом буйное властное эго берет своё. И сколько бы не прощали, входят по пояс в ту же стоячую воду, где холодно и зябко. Он смотрит на неё с презрением, понимает все её грехи, о которых она столько лет молчит. Но и всю боль может разделить только с ней. Потому как, кто ещё его так поймёт? Кто знает, как терять детей? Кто понимает, как терять себя? Посему сейчас она садится рядом, сострадая, но в глубине ища самые тайные раны сына. — Я всегда думал, как удачно все сложилось для тебя в тот день. Гевхерхан вышла замуж за угодного тебе Пашу, ты смогла прожить ту жизнь, полную спокойствия, которую я отобрал у тебя своим восхождением на трон. Он смутился, пуская горячую слезу. — Но потом я вспомнил, что в тот день умерла моя любимая женщина, мой сын. В тот день я последний раз видел свою сестру, будто прощающуюся со мной. Атике сказала тогда, что грядёт страшное. Я не поверил, но что сейчас? Ее с нами больше нет. И каждый год я думаю, что она покинула нас на время?! Она уронила в тот день целую охапку ландышей. Я надеюсь, может, она придёт, узнав об этом празднике? Я как ребенок надеюсь, Валиде, хотя знаю, что так не будет, знаю, кого в этом винить. Он прижался к ней, как маленький ребёнок, обнял своими огромными руками. Горько заплакал, так, будто немело все внутри, потому и звука не произнёс, только лил слезы, которые стекали по тонкой коже матери. — Вини меня, мой лев. Но ты сам знаешь ту боль от потери чада. Если бы могла — не впустила бы ее в твою жизнь. Она не сумела обнять, погладить сгорбившуюся больную спину. Так и сидела, раскрывши руки, пока не пропала в темени. Она испарилась, признаваясь себе во всех своих преступлениях. Последний раз взглянув на гарем, поняла, что в этом месте не стоит оставаться. Сидя в карете, в полном одиночестве, она чувствовала себя чужой для всего мира. Глаза закрывались, пытаясь уберечь от лишних слез и надежд. В руке крутила ландыш, уже без колокольчиков. То была просто веточка. Рукой постучала о стенку кареты. «Выезжай с заднего двора, останови у ворот» — отдала приказ, надеясь прогуляться и проветрить мысли. Дождь так и не собрался, потому, когда стих ветер — стало крайне тяжело дышать. Ему было ровно также. Кеманкеш сидел на краю купальни, опустив ноги в воду. Она была теплее молока, потому приносила лишь одно успокоение. В руке крутил сначала колье, которое нашел днём на полу в кабинете. Кёсем Султан или случайно, или нарочно, но обронила его во время пылкой ссоры. Потом убрал его в карман брюк, недовольно покачивая головой. Во дворец идти не хотелось — Кёсем Султан туда сегодня не явится, достойно дала понять. А без неё весь мир не мил. В руках завертелся сверток, даже толком не раскрытый. Это был второй за весь май. Сегодня он взъелся именно из-за него. Ещё до завтрака к нему постучал Амен, держа бумажку, перемотанную тесьмой. «Это вам передала Атике Султан» — оставил на столе и поспешил удалиться, но был перехвачен. Глаза его бегали в неуверенности. Впервые так. «Откуда ты знаешь? Откуда ты ее знаешь?» — сильнее сжимая сухое запястье, протараторил Кеманкеш. Учитель не ответил, вывернулся из хватки и поторопился по своим делам. Весь день Мустафа крутил сверток в руках, ждал третий. Открывать не хотел, но и врать не желал. Помнит, что пообещал и себе, и Атике, что будет действовать, как только получит несколько посланий. — Не скроется, от неё ничего не скроешь, — уныло улыбнулся, подумав о Кёсем. Снял кафтан, положил сверток в него, кидая с тяжелым звоном на доски. Рядом покоились красные розы. Он почти никогда их не срезал, помня, как она их не любит, но и всей гордости вынести не смог. Продолжал смотреть в мутное небо, где едва просвечивалась обожаемая Луна. Как же их Корай хотел, чтобы родители смотрели в эти часы на звёзды, так же этому не позволено было сбыться. Небо заволокло тучами. Совсем тёмная ночь. Свет отразился на рябеющей воде, все задрожало. Опасаясь, Кеманкеш придержал ятаган, ожидая в следующее мгновение его достать. Но металлический звон дал понять, что это был всего лишь фонарь. А шаги, те самые, объяснили, кто его сюда принес. — Алые розы? — тихий женский голос. — Они. — Я видела, ты срезал их сам у самых ворот. Я должна была заметить? — он кивнул, пока госпожа искала место рядом, пытаясь остановиться на его кафтане, но заодно прихватить на свои колени розы. — Стой, Кёсем Султан, стой! Если хочешь сесть — попроси о помощи, — затряслась в воздухе грубая кисть. Он подскочил, опасаясь, что женщина оступится первой. Туфли уже стояли чуть поодаль, рядом с его башмаками, короны не было — осталась в карете. Только носки чулок выглядывали из приподнятого подола платья. Он встретился с ней взглядом, заметив грусть. Жестом показал провернуться, а сам принялся за пуговицы на платье. Запачканные руки оставляли пятна на красной ткани, а петли не поддавались. — Новое? — Не заметил? — усмехнулась и расставила руки на оградку. Продолжили опять молча. Конструкция упала к ногам, как и Кеманкеш. Дёрганными движениями он собрал ткань, оставляя супругу стоять в одиночестве. Потом вернулся к ней, поднял низ подплатьника, развязал чулочную ленту на каждой из ног, освободил и их. — Тебе не холодно? — молчаливо заотрицала. Погладила его лицо, уставшее и бледное от постоянного сидения в кабинете. Опустилась рядом на колени и прильнула губами к щеке. — Нет, Паша, не убеждай себя. Нет здесь Кёсем Султан. Есть твоя женщина. Опять та алая роза, которую надо терпеть. — У роз шипы, Кёсем Султан. У вас я вижу только их обломки. Вы не Роза. Вы стоите выше и не умеете видеть радостей жизни. Я не знаю такового цветка, который вам теперь подходит. — Пусть так. Более сидеть ей не хотелось. Босые ноги удалялись вдалеке. Она не забрала фонаря, ушла в темноту, чтобы казалось, будто ее свет сам по себе улетучился. Он остался смотреть на богатые одежды, которые душили. Вся эта куча лежала и напоминала, как гордо Кёсем ушла, кажется, когда он столько стараний приложил, чтобы она осталась. В воде послышался характерный звук, будто в неё кто-то входит. Осталось обернуться и увидеть, что медленными шагами, точно боясь утонуть на мели, женщина продвигается всё дальше, разгребая перед собой поднявшийся ил. — Кёсем! Что же ты делаешь, Кёсем Султан, поздно ведь, темно! Он заторопился к ней, на бегу расстегивая рубаху, а у самого края стягивая ее со штанами, бросая все на перила мостков. Спешно зашёл в воду и попытался ухватиться за совсем бездумный поступок своей женщины. Наконец, заключил ее в свои объятия, настигая сзади. Он будто испугался, что она упадёт, что замочит свои волосы, собранные внизу головы, что испачкает лицо мулом водоёма. Прижал покрепче, дурманно ощупывая ее щеки, ключицы, плечи и пряди, чуть выступающие за привычные грани. — Что же ты делаешь, Кёсем, что?! Почему сводишь меня с ума, стоит чуть посторониться тебя?! — прорычал прямо возле уха, сжимая в тисках своих объятий. Стояли без ответов, она лишь улыбалась, смотря на другую сторону водоёма. Платье медленно пропитывалось водой, а телу становилось тепло. Его оголенный торс прилегал сзади, не давая и шагу ступить. Ей вода была почти по грудь, ему — по локоть. Когда Кеманкеш перевёл дыхание — поцеловал жену за ухом, куда обычно кладёт жасминовую веточку. Успокоился. — Ты впервые зашла в воду так глубоко, Султанша, — она повернулась. Холодными фалангами коснулась его грудины, повела кистями до шеи, а потом опёрлась на его плечи, приподнимаясь и обнимая так, что лбы столкнулись ровно напротив. Он придерживал ее ноги в воде, подбирая развивавшееся платье под ягодицы. Сам смотрел прямо в созерцавшие его глаза и совсем не обращал внимания на накрапывающий дождь. Кёсем поцеловала его сначала неуверенно, будто впервые. Руками сильно сжимала щеки, боясь упасть в ту же секунду. Потом коснулась его губ властно, пленительно, как только она умеет и знает, как лучше. Губы распухли от поцелуев, пока не могли насладиться ими, все жаждая большего. Дождь полил уверенно себе, пока муж кружил ее по стоячей тёплой воде в своих ласках. Кичка ее распустилась, а волосы намокли. Впервые все, что казалось чуждо — стало родным. Всё, что раньше чувствовалось неправильным — стало добрым. Ещё немного и под стук ливня раздастся смешок. То будет совсем добрый, на выдохе смех влюблённой пары, которая вдруг поняла всю глупость их ссоры. Они ещё упадут, оступятся и заденут корягу, но улыбки уже не спустят. Тяжесть дыхания пройдет, как и духота вечера. Тому поспособствует ее горящий взгляд, который сверкнёт под Луной. Посодействуют его кисти, немедленно блуждающие по ее телу, развязывающие пару петель на ее платье. В последний раз он обхватил талию, выталкивая из воды ее тело. Прямо на мостки, там, где был необнесённый оградой выступ, он посадил свою Султаншу. Сам поднялся на руках, так, что мышцы его напряглись, показываясь в ночных тенях. Он упал на спину, в ухмылке раскрывая рот падающим с неба тёплым каплям. Это был совсем теплый ливень, который нисколько не мешал. Кёсем прилегла рядом, мечтательно проводя по мокрой коже его плеча. Целуя выступающую кость. Кажется, она улыбалась так впервые: искренне, по-детски, как умеет только Корай. Женщина баловалась до тех пор, пока не оказалась лежащей на тканях того нового платья, что он дерзко снял с неё ранее, не имея никакой пошлой мысли, зная только свою обиду. Кеманкеш приловчился и стянул тонкую ткань, прилегающую и совсем не скрывающую то, что должно быть ею закрыто. Все драгоценное тело было в речном песке, но тут же поливалось дождем, который щекотал их кожу. Спустя года, даже в своих чуть ослабших и озябших телах, они находили друг для друга нечто прекрасное. То была не физическая форма. Духовная. Каждый раз понимали натуру своих желаний, стоило глазам сверкнуть. — Что же ты делаешь, моя Кёсем, что?! Почему сводишь меня с ума? — затерялось между каплями дождя в его трепетном тоне. В эту ночь не было губ, зацелованней, чем у него; не существовало и глаз, живее, чем у неё. Ее руки мягко обнимали его плечи, тело подалось чуть вперед, ожидая конца мягкой увертюры дождливых милостей. Женщина была похожа на вытянутый лист тутового дерева — той самой шелковицы: мягкая, покрытая каплями дождя, естественно-необычная. Даже погружаясь под дождь, с ее кожи не смывался запах жасмина. Кеманкеш, кажется, мог забыть даже имя, но не этот возбуждающе-сладкий аромат, что таился меж груди султанши, да и в ее волосах, в ее запястьях. Сколько бы не лгал себе, но цветок ей был давно найден и не менялся никогда. Ни когда она злилась, оскаливая зубы, ни когда тонко стонала у его ушка. На каждом толчке женские запястья прививались к нему с новой силой. Она пыталась или срастись с ним, или отделиться от дерева, в которое мужчина уверенно ее вдавливал. Кеманкеш чувствовал, как бедра султанши совершенно нахально подавались вперёд, так, что он терял голову от происходящего. Каждый раз ключ на его груди ударялся о ее тело, покрывая то место багряным синяком. Меняя темп, подходя к пику своего наслаждения, он опять прятал ее в своих руках, которые на сей раз были приятны. В такие минуты она чувствовала себя живой, готовой принять всю любовь, что исходит от него в глупых словах, дерзких движениях, полном забытие. То, как искусно он целовал ее мокрое тело, как вздыхал у ее губ, закатывая и закрывая глаза в удовольствии — высшая награда этой ночью. Похоже, они танцевали под дождём особенный танец. Тот запретный, полный страсти и недоговорок. Все за них говорили тела — превращаясь в одно большое и необъятное. Дождь кончается созвучно их радостям. И тогда, бьющимся в исступлении глазам открывается то небо, о котором говорил Корай. Полное звёзд, засвеченное яркой луной. Шумно выдыхая, она устраивается на оголенной мокрой груди мужа, совершенно не стесняясь своего обнаженного вида. Целует его руку, на костяшке покрытую свежими синяками. Гладит выступающие вены и оставляет покоится на своём теле. Кеманкеш утыкается в макушку, что-то шепча о великолепии султанши. Новое платье под ними оказывается промокшим, как и кафтан, в котором покоились послания. Сейчас было не до них, не до обид, алых роз и криков. — Так вот, про что твердил наш сын, — смотрела на небо, щуря глаза. Звезды заметно, будто отплясывая виртуозный танец дервишей, кружась, спускались к небосклону. Они были ярче белил. Точками селились на небе и завороженно мерцали, пока не отпоют свою песню. — Мать мне говорила в детстве, что надо загадать желание, пока падает звезда, — воодушевлённо произнёс вполголоса. — Так она ему рассказала? — Кажется. Он глянул в поднявшиеся на него глаза Кёсем. Да, они одновременно подобны мутной речной воде, но и ровно так же похожи на самое чистое небо. Они похожи на звёзды, на слияние лун, на самый синий Босфор и на самый серый туман. Эти глаза — удивительное отражение всего, что может быть у него на душе. Перевёл взгляд на небо, крепко зажмурился, а рукой провёл по ее телу от ключиц до припухлого живота, с которого пропали все растяжки, оставаясь тонкими светлыми полосами. Поцеловал лоб и наконец выдал: — Я загадал, моя удивительная Султанша. — И что же? — То, чего у меня уже никогда не будет. — Зачем такое загадывать, — усмехнулась, поворачиваясь в его объятиях. Тело покрылось мурашками и тут же оттаяло от горячих рук. — Не сбудется. — Попробуй. Желание — есть желание. На все остальное — воля Аллаха, от которой мы не можем отказаться. Она нашла взглядом одну, что поярче. Вспомнила то, что твердил ей Мурад. Ненароком и несчастно для себя — пустила слезу. Дождалась, пока звезда начнёт свой танец и заговорила шёпотом: — Хочу верить, что встречу частичку своей Атике ещё будучи в этом мире, — большие пальцы убрали слёзы, затмевая печаль. Султанша отвернулась на другой бок, оставаясь лежать на мокром платье. Скручиваясь и прикрывая глаза. Не было места укромнее, чем здесь. Нигде нельзя было разглядеть эту купальню — везде ее закрывали деревья. Потому и можно было позволить нагишом лежать в ночной темноте, покрываясь нежностью прикосновений. Заметив, что Султанша прикрыла глаза, кажется задремав, Кеманкеш поднялся, одеваясь в мокрые от дождя брюки, жену накрыл своей влажной рубахой, в руку вложил ожерелье с жасминами. Под мелодию первых утренних птиц повесил на перила почти сухое нижнее платье с развязанными лентами. К концу присел, опять свесив ноги в воду. Чувствовал прохладу ночного ветра и как по лицу начинает сиять отблеск раннего рассвета. — Уповая на Аллаха, я лишь попросил встретить в этом мире младенца с твоими глазами. Встретил бы его — тотчас не знал бы он бед. Я бы сделал его самым счастливым ребёнком в мире, неважно — тобой ли был рожден. Я не могу себе представить, что ты покинешь меня и оставишь доживать век без своего взгляда. Это самое нужное мне в этом мире. На его соловьиные трели откликнулось слабое движение век. — Наши желания несбыточны, мой Паша, но надо быть с ними осторожными. Не обрекай меня на верную смерть своими словами, прошу, — взмолилась перед ним. Прикрылась рубахой и отвернулась, ссутулив спину. Та была чиста, даже без тех бедных шрамов от розог. В рассветных лучах казалась небесным свежим полотном с десятком родинок. Одну из них он поцеловал, снова обнимая за талию. — Ты замёрзла, мой ангел, нам надо во дворец, — потянулся за платьем, помог накинуть его и завязать шнурок. Застегнул колье, выправил волосы. Она божественна. Опять божественна в алых солнечных муках. Он накинул кафтан, в котором промокли все записи, взял в руки ее туалет. Все нёс сам, по тонкой аллее. Был абсолютно доволен той ночной шалостью, которую они допустили. — Ты ступай. Я сейчас приду. Ушел в кабинет, напоследок перепрятать записки. Заметил, что от влаги на них едва видно выступил цвет, но даже сейчас прочитать не решился. Всё ещё ждал третью. Подходя к столу, развернул их, не видя сильных повреждений у текста. Вспомнил, как пять лет назад отпустил совсем юную девушку в плавание и даже представить сейчас не мог, как выглядит ее забавный нос, блестят ли глаза. В очередной раз оправдал себя именно этим: она должна была узнать, что такое ночами гореть в любви. Беспорядочно стал нащупывать на груди ключ от ящика и ничего не нашел. Между прочим, смутился и даже подошел к книгам. В корешке ничего не было. — Шайтан, — стукнул по столу в тёмной комнате. Листы бросил в пустой ящик вверху стола, надеясь утром отыскать отмычку у купальни. Кёсем же ненадолго расселась у столика, принимая нужные настойки: на персиковом вине и ту, которую уже давно специально варит Салиха. Ключ сверкал у неё перед глазами, маня своей тайной, о которой она не на минуту не забывала. Стянула его в тот момент, когда лицо Кеманкеша искажала блаженная нега. А он и не заметил этой проказы. Что-то внутри давило, слышалось эхо, что не стоит искать ничего лишнего. Дверь скрипнула, отвлекая от последнего лекарства. Бутылёк остался стоять на столике, а ключ был срочно закинут в пустую шкатулку. Да так резко, что Кеманкеш уловил ту долю испуга, которую она испытала. — Корай спит спокойно, — соврал, что проверил. — Думаю, а может и две Луны взойдут тогда же, когда он сказал? — взяла гребень. — Должно быть, тогда это будет через семь месяцев? Самый разгар зимы? — Посмотрим. И что за чудного ребёнка мы сотворили? — улеглась под одеяло и стала наблюдать за оставшимися хождениями Кеманкеша. — Взаправду. Умный ужасно — сова. Настолько озорной — чудо, — пристроился рядом, когда уже взошло первое июньское солнце.

***

Детский плач не унимался часами. Опечаленная мать сидела подле большой люльки, сделанной на заказ, и ногой раскачивала ее из стороны в сторону. Женщина выглядела крайне хилой и измученной. — У меня нет других наследников. Или этот ребёнок выживет, или я возьму себе вторую женщину. Мальчик угомонился спустя несколько минут после слов его циничного отца. Тогда женщина привстала от кроватки и указала супругу на дверь. Выйдя из комнаты и закрыв за собой ее поплотнее, предстала перед мужем с искажением обиды на лице. — Помни, что я — член династии, одними этими словами ты наносишь мне оскорбление. Он перехватил размахивающее запястье и сжал его до острой боли. — Ты отказалась от своей крови пять лет назад. С того дня ты принадлежишь только мне, Атике. Ты — моя жена! — полетело в ее сторону с особым укором. — Нашего сына можно спасти, Силахтар, прошу, — выкрутилась из его рук и залилась слезами, — нам нужно отплыть в Стамбул. — Да ты хоть понимаешь, что ты такое говоришь?! Нам, двум покойникам, нужно появиться прямо под носом у Султана?! Дура! — ударил пощёчину, из-за чего хрупкая девушка оказалась на полу, — Я не желаю и слышать об этом больше. Но то было поздно. Третья просьба уже была отправлена и неумолимо приближалась к своему получателю. Подойдя к детской люльке, погладила золотые волосы своего единственного чада и тихонько заплакала, кладя голову на борт кровати. — Недолго тебе, малыш, мучаться. Надеюсь, что покинешь ты меня не в страшных муках.