Прощай, славный янычар»
Он всегда перечитывал это письмо с гордостью, помня ту благодетельницу с ее неземными девичьими поцелуями. Все сложилось, как она и хотела, и сейчас янычар сидит в тёплом доме на толстой перине. В руках последнее письмо от девушки, к которому он стремился два года. Честно не раскрыл те первые, хотя горел от желания. Он много что понял за прошедший тёплый май, особенно имя красавицы, которая ему помогла. Атике Султан. Пожалуй, он единственный, кто ещё знал, что она не мертва. Прошлой ночью услышал легенду и понял все те слова, которые случайно она роняла за собой несколько лет назад. — Ты как небесный свод, Атике Султан, свободная небесная птица, выбравшая себе печальную жизнь вдали. Но в этом твоя красота. Он говорил это себе под нос, но в дверь постучали, чуть отворяя ее. — Я принесла мазь, вот, возьми, — старушка протянула склянку, ещё раз рассматривая ранки. — Сядь на табурет, я сама тебе намажу спину, — вольно указала ему. — А что вы знаете о Атике Султан, Салиха Хатун? После рассказов сына женщина всегда относилась с осторожностью к этому молодому человеку, хоть и причин недолюбливать его — попросту не было. Потому чуть сощурилась, поглядывая через зеркало на серые глаза мужчины. — Она родилась в мои руки вместе со своим братом Шехзаде Ибрагимом. В детстве была бойкой, но болезненной девочкой, какой остаётся и сейчас. Годы назад — связалась с одним человеком, с которым не следовало, после того и пропала. Но намного мне интереснее, откуда ты про неё знаешь, а, Амен? — сдёрнула с кожи одну засохшую корку. Он зашипел. — В том и дело, что неизвестно мне ничего про неё. Даже имя узнал только на днях. Как узнал — понял. На рынке все только о ней и говорили, все украшали ландышами. Мне эта женщина оставила лишь несколько поцелуев и три письма, — Салиха недовольно на это цокнула. — Помни, что за твои поступки придёт расплата. Рассуди хорошо, чего ты желаешь от жизни. Тяжело поднялась и поковыляла в сторону двери. — Сделай это прежде, чем рушить жизнь моего сына письмами. Прислушайся к уму, а не к доблести. Ты не станешь тем лодочником, о котором говорится в легенде. Она удалилась, скрипя за собой дверью. А Амен оставался смотреть на третий листок до тех пор, пока его утро не прервалось шумными детскими криками: Корай был готов к занятиям, пора забыть тот ужас, которым он занимался с утра.***
Он смотрел в это лицо, ничуть не родное, отвратительно похожее на образ покойного Султана Ахмеда. Мурад помнит отца мельком, помнит доброту, рассудительность. Но этот человек не был в его глазах Падишахом. Это был отец, с которым можно было играть в саду, учиться быть отважным. Потому и прообраза он с него не взял в своей Султанской жизни. — Сколько же сил Валиде Султан выложила в тебя, Касым. Наконец-то обратился к брату. Прервал молчание, которое копилось уже в самих дрожащих коленях младшего. Рано утром его отдых был прерван. Из очередной таверны он был вытащен каким-то смуглолицым парнем, который и привел его к дверям Падишаха. С того момента стоит на коленях, то опуская голову вниз, то поднимая ее, умоляя. — Девушка, которая якобы украла рис. Та, что теперь служит в старом дворце. Даже та, что годами в услужении нашей сестры Гевхерхан. Аллах, теперь ещё и та смешная, полненькая хатун, которую Фарья взяла в гарем невесть за что. Ты болен, брат, болен, — многозначительно посмотрел за край оттопыренной мужской рубахи, обнаруживая на теле Касыма свежие покраснения. — Повелитель, я… Султан поднял руку, а сам присел на ложе. Оперевшись на колено, он глянул в темные глаза. — Я не давал тебе слово. Как и не давал право распоряжаться моим гаремом. Фарья принесла мне вчера гаремные записи последних лет. Все девушки, которые внезапно ссылались, сбегали, умирали — служанки, которые носили тебе еду, занимались твоими или чужими комнатами, в которых ты часто бывал. Но вот последняя, та кудрявая девушка, что с ней? Губы Касыма задрожали, а взгляд забегал. «Не знаю, брат, Аллахом клянусь, не знаю» — вдруг выпалил, за что получил хлыстикий удар в щеку. Кожа загорелась, но дрожь прекратилась. Перед Касымом предстал не его брат, бьющий себе в грудь кулаком, борясь за любого члена семьи. Теперь является человек, к концу жизни раскусивший пламя обмана, которое охватило его трон. — А я знаю, прекрасно знаю. Девушка — персидская шпионка, на которую ты положил глаз отнюдь не просто так. Ты не только на неё посягнул, но и на мой Султанат, Касым. А Валиде даже разбираться не стала, — манерно поднял за подбородок, — даже на долю не подумала, что ты глаз на мою жизнь положил. Ты хотел с ними стать Падишахом. Настолько осмелел, что даже Валиде забыл предупредить. Полно, Касым, очнись, хватит млеть передо мной, — вздернул белеющее тело. — Пойми, что покровительство Валиде тебя не спасёт. Она без разбора душит всех, кто оказывается в твоем внимании только, чтобы ты жил. Не потому что любит, нет. Потому что ей нужна твоя плоть, чтобы трон занять. — Нет, брат, меньше всего желаю этого, — упал в ноги, забился головой о твёрдый носок башмаков. — Будь честен хотя бы сейчас. Она ищет в тебе марионетку, потому что я умираю. Пока ты забываешься в девушках — она думает наперёд. Смотрит, сможешь ли ты продолжить род, как ты умеешь выходить из ситуации, что о тебе говорят в народе. Ты пьёшь — она слышит твои мечты. Глаза нашей матери по всему городу, уши — в каждой стене. Ей нужна была твоя похоть, что бы она ни говорила. Ей нужна была марионетка, которая не заметит, как сядет на трон. Которая к восхождению будет настолько беспристрастна к государственным делам, что даже бумаги сама подписывать не станет. Ты пал ей в ноги, а не мне. — Аллах мне наказание выдаст, но я не глядел даже в сторону твоего Дивана, я только хотел быть обычным, которому можно радовать себя простыми малостями. Я любить хотел, знать это чувство, брат, — сопливыми всхлипами раздавался его голос. Касым дрожал и боялся, не желал ни выдавать себя, ни подставлять мать. Знал о ее планах, понимал, почему все спускается ему с рук, но и думать не желал, что в конце приведёт его к краю. На ложе падишаха упал принесённый ветром сухой розовый лист. На улице разыгралась настоящая бойня холодных потоков летней заверти. Мурад глянул на макушку брата. Беспомощно и отдельно от теперешней реальности он вспоминал, как тот был маленьким и неосторожным, как требовал внимания матери, как учился бороться на мечах. «Нет, так не бывает, — выходило заключить в мыслях, — он не может так врать, он мне не враг» — дума надоедала, проедала подкорку и не давала покоя. Плаксивая драма его раздражала и сбивала с правильных мыслей. — Близится поход на Багдад. Месяц — и я уйду из Стамбула. Ты и Ибрагим будете вместе со мной. Лучшим твоим выходом станет гордая смерть в бою. Помни, что теперь даже на твоем смертном одре я буду видеть в тебе врага. Стоило Касыму поднять глаза, как зверский аппетит брата был успокоен: тело Шехзаде упало от сильно удара куда-то под рёбра. Безмолвно поджав губы, лишь бы не заскулить как предатель-пёс, Касым схватился за ноющее место. Мурад наступал, вынуждая младшего брата съёжиться и отползать назад, покуда спина не ударится о стену. — Ты ничтожен. Как и твой заговор с персами, — схватил за рубаху. — Валиде сегодня спасло только ее незнание. Передай ей это. Я не пощажу! — Не знала, брат, правда не знала, — дрожа губами пытался оправдаться, но слышал только как трещали швы одежды. — Стража! В покои его и не выпускать до моего приказа! Пусть хоть сдохнет там!***
— Корай очень способный, но неусидчивый, Султанша, — он сопровождал ее, кажется, целый час. Пока Кёсем срезала цветы — смотрел на неё сбоку и не понимал, что его, вчерашнего мальчишку, может привлекать в женщине, которой ещё несколько лет и точно исполнится полвека. «Четыре, точно четыре — заключил в голове, — ровно столько ей до своих пятидесяти». — Ему не хватает здесь друзей. Я расположена к тебе в большей степени из-за этого. Нам с Кеманкешем не до постоянных игр с ним, да и не должны мы играть. Родительское дело — дать опору. Остальное все — няньки да слуги, — тяжело вздохнула, отдавая ножнички на подушку; встала вполоборота, смотря на рябеющую воду пруда. — Ему не дело играться ни с детьми дворцовой школы, ни со своими многочисленными родственниками — растёт совершенно один, без сестёр и братьев. Поэтому ты ему понравился. — Вы правы, я душой совсем ребёнок. Умом и силой уже нет, сердцем, пожалуй, тоже. Телом тем более. Султанша тихо улыбнулась. Роза из ее рук сама выпрыгнула на траву. — Ты меня не понял. Ты совсем не ребёнок, но умеешь общаться с моим сыном должным образом, чтобы не докучать ему своим умом. — Но ваш сын сам тянется ко мне. Вот, недавно, стал говорить про две Луны на небе? Вы слышали о таком? — пока отвернулась — подобрал цветок и спрятал в рукав. Амен прошел в глубь сада, за Султаншей. Она не говорила с ним, только вела за собой. Остановилась у спуска к купальне, у самого персикового дерева и только потом ответила: — Что-то слышала от него такое. Думаю, что сказка. На моем веку я такого не замечала. — Вовсе не сказка. Я сходил до Хезанфера Челеби. Тот сказал, что такое правда может быть. Две Луны взойдут в ночь над январским Стамбулом. В самом центре будет побольше, она будет закрывать второй полумесяц, — Кёсем, видимо, удивилась, так, что даже руки от спевших плодов убрала, — закат перед этим будет быстрым, — Амен воодушевлено взмахнул руками, явно пародируя вышеупомянутого, — а лунный свет появится и будет ярче, чем факел в темноте! — громко утвердил, будто трактат, от которого становилось не по себе. Кёсем пошатнулась, оступаясь о камешек в дорожке. Амену оставалось непозволительно ухватиться за ее талию, касаясь этой женщины впервые. — Да… — неслышимо произнесла, замечая со стороны аллеи тяжкий взгляд супруга. Руки Амен спешно убрал, тоже увидав надвигающуюся бурю. «Так Хезанфер Челеби попросил вам доложить» — шепнул и отошел на должное расстояние. — Вам нехорошо, Кёсем Султан? — наконец тяжело раздалось между ними. Кеманкеш недовольно подошёл, сдвигая с места собеседника, а жену — с толку. — Вы сами это знаете, Кеманкеш Паша, — избегая нелепой сцены ревности, она опять отвернулась к персикам, — Амен, ты можешь быть свободен. Учитель удалился, покручивая розу, прежде спрятанную. Чувствовал, как на спину ему падает нечто жгучее, знойное, и это было не июньское солнце. Может, если бы его не переполняло славное чувство и не желалось больше другого — улыбки Кёсем Султан, то он бы и не принял решения, которое надумал в эту секунду. Спину прожигал надменный ревнивый взгляд Кеманкеша, который только больше затуманивал слегка влюблённый разум. Кёсем краем глаза смотрела на удаляющуюся тень и тоже чувствовала это опьяненное чувство супруга. Хотелось его и успокоить, и приклонить к себе, но, когда дело касалось Амена, — они оба воспринимали все в штыки, упираясь лбами, вместо того, чтобы подставлять их под поцелуи. — Султан Мурад отправится со дня на день, — официально начал, — как и ожидалось, заберёт обоих Шехзаде. Абаза уже как месяц не останавливает попыток зайти в Багдад. Должно быть, когда войско Султана дойдёт, то это и получится. — Пусть. Он может угрожать мне сколько угодно, но детей моих не тронет. Он не станет убийцей династии. Абаза не отойдёт ни на шаг от них, встанет стеной. Это давно договорено. Но вот состояние Мурада совсем не подобает таким тяжбам. Даст Аллах — умрет достойно на поле боя и забрав с собой победу в Багдаде, — тяжело вздохнула и быстро утёрла слёзы. — Ежели нет — будет умирать недостойно и вся армия будет знать, что их Султан кончается от бесконечных попоек. Кажется, полностью приняла неизбежное и не ждала манны небесной, которая подарит исцеления от всех болезней. Последний месяц не пререкалась и не советовала: ее тяготило всякий раз, когда видела измученную злобу своего сына и причину находила только в себе. За его спиной испарилась даже ее тень. Но женская ручка все скорее тянулась к государству, охватывала со всех сторон, пусть и неявно. Но пока свет будет гореть ночами в ее кабинете — будут и все государственные бумаги проходить через ее руки. По-прежнему под видом трат Фонда будут даваться взятки. Каждый день будут чеканиться поручения, которые расползаются по всей империи. Теперь все, кроме падишаха, понимают, насколько он слаб. — Такая судьба — хоронить своих детей. Иногда мне кажется, что я похороню всех: от первого до последнего, — опустила глаза вниз. — А ты? Останешься в столице? — Как и ожидалось, Султанша. — Корай будет рад. Ему не стоит ещё знать, что такое — мои переживания о тебе. — А вы, Султанша, вы будете рады? Похоже, даже тот краткий разговор с Аменом ей был сейчас роднее, чем теперешний с мужем. Пока у неё покоился ключ, а он понимал, насколько она близка к правде — родства в них становилось всё меньше. Женщина даже не пыталась найти в его глазах ответы, не смотрела в них под лунным светом, чтобы увидеть хоть частичку той любви, о которой он пел. Да и Кеманкеш в глаза не заглядывал. Он стыдился в них собственного отражения. Для них опять настало то время, когда общий приём пищи — пытка, какой не сыскать. У неё к горлу подкатывает каждый раз тошнота, отчего уходит раньше, оставляя мужу полотно блюд и одиночество. — Да, — кратко и тихо, почти не размыкая губ, — мне меньше забот. — Кажется, от моего отсутствия их будет тебе ещё меньше, Кёсем Султан. — Как же недостойно ты себя ведёшь, — рассвирепела и даже повернулась, угнетая своим взглядом. — Ты падаешь в ноги самому низменному чувству — ревности, на которую и права не имеешь; как и повода. Очнись, Кеманкеш! Ради тебя одного я отказалась от стольких своих благ: от детей своих, от власти, от места, которое меня породило. Я родила тебе сына, даровала себя, своё прощение и любовь! А ты, спустя столько-то лет, смеешь срамить меня своими сомнениями, — глаза ее взмокли, а тон заметно ускорился. — Шайтан! — зашипела, потому что на руку ее брызнуло что-то вязкое, точно мякоть. И упрекнуть ее было не в чем и незачем. Султанша была права и только больше ранила этим. Он подошёл к ней на шаг ближе. Взял испачканную руку и поцеловал ее, совершенно не взирая на неизвестного содержания сок. Да, это от персика, видимо, Султанша сильнее на него надавила и все вылилось в подобное своего рода преступление. — Я приму с твоих рук яд, я приму с них твою нелюбовь или ярость. Но я не смогу с них вкусить твою любовь к кому-то. Знать, что только я могу тебя касаться так, как делаю сейчас, — он разогнулся, отпуская руку и приобнимая госпожу, — высший чин для меня. — Низость. Скверный ответ, как и будний характер. Она опять уходит, умело приподняв платье. Внутри неё что-то кольнёт. Душа ее дрогнет, когда в очередной раз будет сидеть на тахте, разглядывая ключик. Скоро третью неделю, как она его прячет. Ей кажется эта шалость настолько странной, что дважды она не кладёт его в одно и то же место, вечно перебирая шкатулку, в кой он ещё не бывал. В дверь постучат и под тихое «Войди» опять покажется Амен. Сегодня он принесёт ей персики, на которые она лишь грустно глянет, вспоминая былые времена. Рукой укажет на подушки и позволит говорить, пусть и не слишком этому рада. Молодой человек не воспользуется предложением, а только склонит голову в пол, будто пытаясь в нем найти себе подтверждение в следующих словах. — Могу ли я обратиться к вам за советом, Валиде Султан? — состорожничал, даже глаз не поднял. — Проси. — Если бы вам надо было донести до человека правду, но она была бы неприятна, что бы вы сделали? — он подергивал себя за ухо, будто уже сейчас врал. Она призадумалась, даже ключ своевольно выпустила из рук, так, что тот упал на ковёр, совершенно не звеня. Поднялась и оказалась прямо перед слугой. — Ты должен рассказать свой секрет или же выдать чужой? — качнулся на последнем ее слове, будто корабль на волнах. — Тогда почему смеешь раскрывать доверенное? — Это общий секрет. Вероятно, он связывает десятки людей, которых я даже не видел. Меня невольно втянули в это. — И он так ужасен? — Нет-нет, не думайте, — наконец поднял взгляд и столкнулся с неведомой доселе силой, которую видел только в глазах своей матери, — весьма романтичен, в некоторой степени даже дорог мне, как светлая память. Просто… — замялся, снова убегая глазами в пол, — просто он несёт тяжкие страдания… и я боюсь, что притронувшись к старым ранам, открою новые. — Мой сын-повелитель, будучи младше тебя, спрашивал меня часто о ранах. Я всегда твердила ему, что не стоит открывать многолетние надрывы, — отвернулась спиной «для подумать», — но тут… В первую очередь ты должен быть честным с собой. Если раскроешь тайны из своей выгоды — обернётся для тебя плохо. Правда, правда, — повернулась, замечая удивление, — корысть на самом деле на пользу не идёт. Как и лесть, но это другой разговор. А вот если же правда хочешь помочь, то рассуди ещё раз, чего желаешь добиться. — Могу задать льстивый вопрос? — усмехнулся и дерзко подошел ближе, нарочито учуивая аромат жасминовых цветов от ее груди. — Проси, — улыбнулась ему в ответ, но более, чем волнения, не почувствовала. — Кеманкеш Паша… За что вы так его полюбили? Вас, я понимаю, есть за что любить. А его? — Честность и честь. Этот мужчина никогда не подойдёт к женщине на непозволительное расстояние и не скроет от меня вещей, кроме тех, которые принесут мне боль. Амен развернулся и своей привычно скрюченной походкой зашагал прочь. Как только двери кабинета закрылись, не нашёл в себе сил больше, чем распластаться по стене, угрюмо потирая шею. Он так и не рассудил до конца, как ему поступить, но уже точно почувствовал ужасающий привкус на языке. Кажется, он понимал его только дважды. Тогда, в Албании, где целовал милую незнакомку, и в Египте, где издали наблюдал за лекаршей с живящими глазками. — Амен бе-е-ей, а что ты тут забы-ы-ыл? — из-за колонны вылез мальчишка, показываясь только мордочкой. — Говорил о твоих успехах с Валиде Султан, — выпрямился и тут же помолодел на десяток лет, — а вот ты, что здесь забыл, да ещё и с симитом? — щёлкнул подошедшего по подбородку. Корай прожевал кусочек, вежливо предложил угоститься и потянулся за учителем, явно направляющимся в свои покои. — Я был у отца, рассказывал ему о своих успехах, — гордо начал, — а он не слушал, представляешь! Он смотрел на какие-то два пустых листочка и меня не слушал! В комнате было сыро, а третий листок все бегал туда-сюда, никак не оказываясь у должного хозяина. Теперь за него ухватился Корай, тоже разглядывая и оставляя жирные пятна от своих рук. — Вот такой! Такой рассматривал и меня не слушал! Амен пожурил и забрал бумагу из рук. Поглядел на своего ученика, ссутулился и сел вровень с его глазами. Корай смущённо сдвинул брови, когда его ладони заключили в объятия, но отодвигаться не стал. — Посмотри-ка! Какой хороший из тебя парень вырастет, — начал, оглаживая плечики. — А сделаешь мне одолжение? Отдай эту записку своему отцу, — протянул лист. Мальчик кивнул головой и побежал, сохраняя на лице эмоцию смятенности. Амен закрыл за ним двери, поправил свой кафтан, опуская его по фигуре к полу, и ещё раз глянул в зеркало. — А ты не создан для любви, Амен, для любви созданы честные, — пробормотал, — похоже, что ее Кеманкеш Паша тоже не для этого. Раз он лгун, — отошел, занимая себя картой звёздного неба. — Все лгут, разве что звёзды честны, да небесные тела, — что-то пододвинул, и умело переставил линейку по уровню. — И дети. Две Луны взойдут как раз в январе. «Тогда лишь дети заслуживают моей любви? Даже я сам ее недостоин» — заключил и опять глянул на карту. Корай в то время уже шёл до кабинета отца. Воображал себе то, что может быть загадано в этой бумажке. Сам постучал по древесине, но ответа не получил. — А куда направился Кеманкеш Паша? — лукаво спросил у чопорного стража, доселе стоявшего неподвижно. Ага и в тот момент не изменил лица, только показал рукой на сторону господских спален. Корай тотчас направился туда, все ещё перебирая в голове мысли насчёт бумажонки. За бесконечными узорами стен ему открылась дверь в комнату бабушки. На минуту показалось, что он слышал оттуда голос, удивительно напоминавший отцовский. Туфельки игриво застучали в том направлении, но Салиха встретила его в одиночестве. Она перебирала маргаритки, будто чувствуя приближение чего-то необычного, неизведанного в полной мере до этого момента. Потому лицо ее было строго. «Неужели закончил занятия и опять убежал от нянек?» — спросила как обычно, головы не повернула. Корай присел на кровать, точнее даже плюхнулся, плотно зажимая в руках бумагу. Лёг на спину и стал отвлеченно рассказывать историю, которую днем не стал слушать Кеманкеш. Потом привстал на локтях, наигранно вспоминая, зачем он сюда пришёл: — А папа! Он не слушал! — Потом послушает, что ты так встрепенулся, сядь и отдыхай. Он занят сейчас. — Так он все-таки у тебя был, — подскочил с места, — а куда пошёл? — попытался выпытать, по-детски хлопая глазками и растягивая слоги. — В сад пошёл. Ужасно обрадовавшись, оправдывая себя в ту же секунду, он побежал в сад, слыша только: «Корай! Стой! Он занят!». Хлестко ударяя ладонями друг о друга, Салиха недовольно цокнула. Тут же вслед была отправлена служанка, но теперь уже мальчик скрылся из виду, опять ища выходы во двор. Быстро стоптав ступени, он оказался у маленькой двери, выбегая на июньский свет. Глазки он зажмурил, а следом, вовсе, прикрыл рукой. Проморгавшись, он наконец засиял ими на солнце. Спрятал записку в карман, а руки возложил за спину. Теперь он своей гордостью напоминал брата-повелителя. Медленно совершал променад, думая о себе много великолепного. Сейчас он казался себе совсем взрослым, таким похожим на тех мужчин, которые как статуи стоят у дверей в комнаты, или на тех, кого видит на улицах, когда мать берет его с собой в недолгую поездку. Взрослые, ему кажется, не суетятся. Они спокойно идут по своим делам, как теперь делает Корай. Каменный настил под его ногами тихо шуршит от каждого расторопного шага, а птицы вокруг замирают, когда мимо проходит столь важный человек. Он видит отца, разговаривающего с кем-то у самых ворот. Тот парень низенький и совсем ещё молодой. Это не Амен, с ним Кеманкеш не разговаривает так добро и долго; это не кто-то из дворцовой стражи — их Корай знает внешне. До него доносится: «Подготовь дом у самого рынка, скоро туда прибудет семья». Тогда мальчик решает спрятаться, тут же забыв про всю жесткость и медленность походки. Про свою истинную цель уже совсем ему не хочется думать. — Кровать детскую там приготовь, ребёнок маленький и больной. Деньги получишь как обычно: часть от меня, часть от Кёсем Султан в Вакфе. Ей скажешь, что на нужды Паши берёшь, там немного должно быть. Говорил отец тихо, но вполне уверенно. Паренёк все внимал. Оба постоянно оглядывались, будто за ними должна наблюдать иная пара глаз, нежели неосознанная детская. — И ещё. Это уже из моих средств, — Кеманкеш подпер нос костяшкой указательного пальца. — Закажешь у ювелира украшения. — Рано для жасминов, Паша, — уверенно произнёс, за что получил подзатыльник, — простите, — скрючился неизвестный. — Кто тебе о жасминах сейчас говорит, ай! Говорю, украшения. Кеманкеш покопался в кармане, вдруг достал три листа. Два, на которых было что-то выведено — вернул покоиться, один — передал. — Тут эскизы. Только не перепутай, Аллахом прошу. Сова — женская брошка, Павлин — мужская, то бишь побольше. — Это в доме оставить? — опять пришлось пригнуть шею. — Болван, дослушай! — зашипел, — оба принесёшь мне, не смей в тот дом тащить, это не для тех гостей. Ну, ступай! После этого Кеманкеш развернулся и уже было направился обратно по той дорожке, но что-то его отвлекло и ноги поволочились в другую сторону. Тогда Корай вылез из зарослей. Отряхнув одежду от сухих листьев, он услышал, что голос няньки уже недовольно жужжит над ухом. Поднял глаза и тут же их закатил. — Не трогай, я сам пойду! — вспомнил о своей «взрослой» походке, но про послание и думать забыл. — Мне велено передать, что если вы ещё раз скроетесь из виду, я потеряю голову, а вы будете везде следовать за своей Валиде. Корай усмехнулся, забавно вздергивая брови. Девушка попыталась ухватить его за руку, но в ответ услышала только ярую степень детского недовольства. Так и день подходил к концу. Все клонилось в сон: на кухне хрустели дрова, в комнатах пустело и темнело, бумаги обретали покой в кожаных папках. С тоской ластился гребень в волосах Валиде Султан. Вся прическа была распущена, но ещё не прихорошена. Поначалу женщина ждала прихода мужа, а потом не решилась позвать служанок. Одиночество стало ее горбом на спине в этот вечер. Уши ее слышали детский голос, гулявший по опустевшему дворцу. Душа чуяла, как сын нуждается в ее совете и добром поцелуе в лоб, но не могла преисполниться данным чувством. Потому женщина продолжала сидеть в тёмной комнате, ожидая, пока Корая приведут умытого и одетого в ночную одежду. Подглядывала за собой в зеркало и видела там только надоедавшую себе картину: скверное выражение лица, темные одежды и уставшие плечи. Улыбаться самой себе не хотелось. — Ты погляди, какая нелепость, Кёсем Султан… Погляди… Разве желалось тебе этого? Быстрее всего ты бежала от одиночества в стенах ТопКапы, но теперь ты сидишь здесь, облачённая в эту шаль. Оставалось только расчёсывать пряди, перекинутые на бок, и горевать от плохого настроения. Один из немногих, кто мог понять сейчас это странное чувство — Амен. Слуг не обнаружил, но постучал. Дверь тихо скрипнула, и комната встретила его прохладой пустоты. Он зашёл в её кабинет, чувствуя себя виноватым. Многое себе надумал, вплоть до невообразимых любовных историй, которыми окутаны письма Атике Султан. — Кёсем Султан? — никто ему не ответил, только ключ от ящика сверкнул на полу, там же, где его обронила сегодня утром госпожа. — Похоже, потеряла. Подняв вещицу, он столь же быстро удалился, закрывая двери. — Амен? — окликнул его уставший голос. Кеманкеш Паша был изрядно вымотан, что виднелось даже в темном коридоре. — Я искал Султаншу, но нашел вас. Какая незадача! — Я последний раз тебя спрашиваю про Атике Султан. Что ты знаешь? — кажется, приблизился настолько, что волос с его бороды упал на кафтан юноши. — Все, что мне известно — три письма, которые я отдал. Рука Кеманкеша ухватилась за одежду собеседника, оттягивая ее. Амен не вжался, наоборот, расправился. — Отпустите! — Да пойми же ты! Если ты мне все не расскажешь, я не смогу ей помочь! Она уже на полпути в Стамбул, но я так и не знаю причину ее визита! Мне просто нужно ей помочь, — от безысходности толкнул учителя. Тут же отвернулся, потирая затылок. — Кёсем Султан считает вас честным, но очевидно, что вы ей врете. Я спросил у неё, за что она вас любит. Честность и честь, — Амен усмехнулся, — но в вас этого нет… Я не соперник вам. Ни в любовных делах, ни во лжи. Перестаньте спрашивать меня бессмыслицу и нести бред! Я ваш союзник. В руки Кеманкеша упал ключ, а Амен опять ссутулился и собрался уходить. — Вы, кажется, несколько дней назад искали это. Я видел вас у купальни. Но, кажется, вы нашли там только чулок. Забавно. — Пёс! — Я забрал этот ключ из кабинета Кёсем Султан. Задумайтесь. Честность и честь. Ухмыльнувшись, Амен зашёл за ближайшую колонну, наблюдая, как Кеманкеш второпях открывает двери уже своего кабинета. Незаметно подойдя к ним, в щелке он заметит, как быстро руки Паши находят на стеллаже какую-то книгу. Услышит, как скрипит ящик стола и туда летят два листа, шурша пергаментом. Все быстро стихнет. Корешок книги хрустнет и спрячет в себе ключ. Когда Паша заторопится на выход, то след Амена испарится. Уже подходя к своим покоям, он заметит, как быстро бежит его ученик в сторону покоев господ этого дома. Корай залетит в комнату со своей любимой булочкой в руках. Будет ещё в уличной одежде и опять промокших башмаках. Кёсем только через минуту заметит его появление, недовольно выгоняя няньку. Совёнок, заметив угрюмое выражение лица матери, успокоится и подсядет рядом, предлагая симит. — Почему ты ещё не переодет? — отряхнёт его от крошек и отложит съестное. Медленно расстегнёт пуговицы на его камзоле, снимет и откинет на одно из кресел. Тоненький сверток, все еще лежавший в кармане, не издаст и звука, чтобы напомнить мальчугану о его важном деле. Корай захлопает ресницами, а потом засмеётся, когда его защекочут. Кёсем тоже улыбнётся, впервые за вечер. Поцелует лоб сына, проведёт фалангами по его волосам и продолжит раздевать. Оставит на нем только шаровары, внимательно разглядывая каждую родинку на его теле. — Матушка, я тебя так люблю, — уже сонно произнесёт мальчик, укладываясь на ее коленях и поджимая свои ножки, чтобы полностью поместиться на тахте. Кожа у него покроется мурашками, но теплые материнские кисти будут гладить плечики, локотки и спинку, отчего совершенно этого не почувствуется. — А я-то тебя как! — А можно остаться сегодня здесь, с вами? — спросит с закрытыми глазами. — Пусть. Меньше ссор, — грустно ответит и уберёт появившуюся слезу. Чуть влажная ладонь касается его бочка и мальчишка смутится. — Хочешь, я тебе расскажу кое-что? — подзовёт ее и шепнёт на ушко. Его упокоенная мать кивнёт и начнёт слушать долгий сказ про Луны. — …Одним зимнем днем мальчику будет грустно. Не будет рядом ни мамы, ни папы, ни кого-то ещё. Он придёт к нашей купальне. Я должен буду его непременно увидеть, и он будет совсем как я. Это будет мой друг. Я не должен буду это пропустить. Тогда и две Луны взойдут. Мне так приснилось, но Амен сказал, что так и будет? Будет ведь, мамочка? — говорил он медленно, совсем нечленораздельно. — Будет. А имя у мальчика будет? — Нет. Безымянный, — Корай уснул. Скоро у входа показался Кеманкеш. Кёсем окинула его взглядом и разрешила подойти. Он присел рядом, положив ноги сына под свои колени. Теперь мальчика грели и отцовские руки. И никакие мурашки были не страшны, и никакие кошмары не приходили во снах. Взглянув друг на друга, супругам подумалось, что громкие слова в саду — пустяк. Кёсем тут же опустила взгляд, вспоминая о ключе; Кеманкеш же продолжал глядеть в ее профиль, не забывая о нём. Руками они столкнулись на раскрасневшимся локте сына. — Я отнесу его в детскую, — невесомо перетащил мальчика к себе на руки. — Оставь с нами. Он просил. Они пересядут на мягкую перину, синхронно посмотрят на спящее серьёзное лицо своего сына, положенного посередине и накрытого одеялом, и вновь не поймут, из-за чего на душе тяжело. Кафтан Кеманкеша упадёт к груде одежд Корая. Голова Кёсем примостится на сутулом плече супруга, и губы ее дрогнут. — Байкуш скоро должна отплывать из Египта. Одной рукой он пригладил ее бархатную щеку, голову положил поверх макушки и тоже прикрыл глаза, следя только за полом. — Твоя совушка прибудет осенью. Интересная птичка. Хоть бы мне не пришлось пожалеть об этом решении… — Ты сама знаешь, что Касым сотворил таких дел, что даже стань он Султаном — будет опальным. Этому государству нужен правитель, который расцветёт при нас. — Мурад стал таковым, — отвернулась, — но не смог этого понять. Ещё час они проговорили о делах, не отрывая глаз от ковра, по которому бегал дым догорающих свечей. И свечи имеют свойство гаснуть, и чувства. — Может быть такое, что мы теперь только государством связаны, но не душой? — рьяно уговаривала себя не начинать этот разговор, но договориться с собой не смогла. Наконец он глянул в ее глаза и понял, что так тщательно скрывал этот унылый вечер после яркой дневной ссоры. — Разве мы подобны страсти? Не были и никогда не будем. После самой темной ночи я хочу видеть тебя рядом, и в самой темной ночи тоже. — А я не хочу видеть в твоих глазах лжи, которую вижу до сих пор. И испытывать тебя не хочу. И если нет того вранья, о котором я думаю, что тогда тебя связывает с Аменом? Да не ревность это, нет! Те глаза, которыми ты на нас смотрел — отвращение. Я знаю. Расскажи, о каком секрете мне говорил этот мальчишка, не мучай меня. — Нет такого. Он отошёл к окну. Закрыл балкон. Переоделся и глянул в сторону садовых дверей. Кёсем выдохнула и подошла к нему. — Если хочешь продолжить — я приму. — Нет. Раз нет такого, значит, нет, — раскинула руками, но он так и не повернулся. Со столика взяла недоеденный Кораем симит. Откусила кусочек и с трудом проглотила, пытаясь себя отвлечь. «Мне сходить за ещё одним?» — обернулся на звук смакующих челюстей. Кёсем кивнула и добавила: «И молока». И то тепло, и та близость, которую они испытывали, поедая выпечку, теперь было не высказать словами. Хлопья теста летели на ее одежду, зарождая там обожаемое зерно иного аромата, отличного от жасминов. Пока что еле заметный, он пробирался вглубь, то смягчая, то ожесточая характер Султанши. Кеманкешу это только почудилось, но уже грело душу. — Хочу проснуться и понять, что больше меня не тяготит ноша власти. Что мой Мурад здоров и мне не приходится считать дни до его кончины, — уже укутываясь в одеяле, она проводит рукой по телу младшего сына. — Если бы это был сон и нам больше не пришлось бы иметь дел с письмами и документами. Мы бы были свободны, — пристроился сзади, обнимая и так же протягивая руку до ребёнка. — И все же интересно, ума не приложу, как выглядит тот мальчик… Он был скорее замкнут, чем глуп. Хорошо сложен, покорён, тих — то, что и желала получить Кёсем Султан, отправляя внука подальше от дворца пять лет назад. При первом взгляде его можно было принять его за Корая: те же кудри и карие глаза, тот же рост. Только сразу становилось понятно, что этот мальчик благородного происхождения — больно голубокровым он рос. Сейчас, на рассветном солнце, Байкуш наблюдает за его спокойным сном, кажется, что как делает любой родитель. Она помнит все, что было с этим ребёнком. Каждую болезнь, каждое слово, каждый шаг. Все эти года она неотлучно следила за ним по поручению бея. Она не дала ему имени, потому как не знала, кто он. Иногда, в его внезапных приступах гнева, ей казалось, что это плоть самого шайтана. Но в остальные дни она видела в нем только тихое родство с Шехзаде Касымом. Того она видела однажды, из окна кареты, в которой ждала Кёсем Султан. Мальчик, право, был похож на него. Но сейчас, в начале дня, его локоны отдавали золотом, как всегда описывали Султана Мурада. Действительно, ведь слагают же о силе и мощи этого человека, потому и сын его должен быть таким же коренастым. В калитку кто-то очень настойчиво стучит, немедленно прося открыть. Слезая с детской кровати, Байкуш натягивает на себя плотный халат и успевает выбежать во двор, испугавшись столь раннего визита. К голове крепит платок и только тогда открывает дверцу в небольшое имение. — Байкуш ханым, — перед ней появляется янычар, изрядно уставший и вымотанный, — вас ждут в Стамбуле. Полурадостная улыбка настороженно пробегает по ее лицу. Наконец-то этот час настаёт. Бей держит своё слово. — Байкуш? — из-за двери выскакивает мальчик, держа в руке лошадку, с которой спал в обнимку. Видя незнакомого, он сразу прячется за спину свой воспитательницы, внимательно прислушиваясь. — Шехзаде тоже должен поехать с нами. Его ждёт долг. Да, это сын Султана Мурада. И именно он станет следующей марионеткой в руках своей миловидной бабушки. Сейчас мирно сопящей в Стамбуле — обители османов.