Всё было во взгляде

      После сильной метели небо становится необыкновенно милым взгляду. Рассветы и закаты последующие за сей природной силой приобретают невероятный смысл и окрас. Кристально чистый свод, за которым прячется только арш. Такое бывает только после неизмеримого количества снега, в котором, как в собственном горе — можно пропасть, потонув, так и не дождавшись невообразимого неба. Нужно дождаться. Снег, парящий в лучах луны, стал опускаться на унылые улицы пустующего города. Кто-то должен смотреть на него и ждать чуда, но увы, «сегодня» выдалось не таким. Так нелепо гаснут искры белого полотна, сплетаясь с другими цепкими волокнами пелены на дорогах. Черное небо кричит, вопит, что зло уже тут. Оно пришло с закатом двух лун. Редко пробегали дети, урывками пробирающиеся до своих друзей; еще реже в закоулках сталкивались влюбленные, откинувшие с плеч страх двух лун. На базарах не собирали толпы, всем и так было ясно — снега сегодня хватит на всех. Амен пробыл у дверей спальни не меньше часа, но так и не решился войти. На его душе и правда стал волочиться очередной грех, от которого тяжело было передвигать ногами. Его сердце ядовито кричало о несправедливости. Никогда не видел Кёсем Султан более отчаянно-спокойной, чем сейчас. Хотя за время в имении, казалось ему, знал все её состояния. Думается, её должно сейчас терзать чувство, в разы сильнее, чем его. Он не имеет к этому ребенку никакого отношения, но руки отчего-то начинали неметь, когда в голове проносились мысль о смерти. Девочка умерла. Ребенок, которого так отчаянно не хотела мать — погиб. Будто по неизмеримому желанию свыше. В голове раз за разом возносился вопрос «как?». Как господь смог такое допустить? Невинная душа, врученная лишь ему — да так просто? Оборвать её жизнь, которая даже началась раньше срока? Такие дети должны жить вопреки, против устоя этого гнилого человеческого мира, где всё должно подчиняться расписанию. Это чадо должно было стать «не от мира сего»: чувства должны преисполняться в ней, любое её проявление обязано стать светом. Как такое могло случиться? В ней была надежда… Он ушел, глядя в пол, замечая в парадном зеркале странную для себя скорбь на лице. — Им не до нас, — огласил для Байкуш, уже прилипнувшей к нему у самого выхода. — Спят? Получила лишь молчание в ответ. Амен отбросил её руки со своей груди и собирался ступать прочь. Поник, стал ещё более скуп на эмоции. Чувствуя себя грязным. — Ребенок умер, — воротился, ловя на себе её потерянный испуганный взгляд. Понимал, что она невиновна, потому как понимал, что слишком она совестлива для подобного, но гнева сдержать не смог. Не мирился он с мыслями, да и не желал. Рассвирепел на глазах. Окинул её злостным взглядом, а на её попытку пикнуть в ответ, схватил за плечо, больно выжигая на нем свое недоверие. — Не знаю, что происходило этой ночью, но если к этой смерти причастна именно ты — я найду способ сделать из тебя настоящий кусок дичи, который разберут по частям, птичка. Поторопился уйти, оставив её изнемогать в разбитости. Несомненно питал к ней жалость, понимая, что первый ребенок, которого она приняла в этот мир — умер. Да и прекрасно видел, каким ребенком она всё ещё остается; каждый раз думал о пошлости своих мечт, раз позволил себе приблизиться к ней с непристойным предложением о браке. Но не находил разумных причин относиться сейчас к девушке иначе. Теперь было не до её слез, да и, по-правде, не знал, найдется для этого время хоть когда-то. — И куда ты теперь? — расслышалось в далеке коридоров. — Приведи себя в порядок. Помоги Султанше и молчи о мальчиках. Выйдя на стужу почувствовал над собой скалу, норовящую упасть. Взяв фонарь, направился к купальне, еще раз проверить наметенные следы. Если со стороны аллеи плелись две пары едва заметных вмятин, то в сторону задних ворот проглядывались сумбурные, непонятные дороги с глубокими рвами. Стало понятно, что отсюда детей уволокли силой. В мерзлом снегу, который за ночь заледенел, превращаясь в захватческий тяжкий сугроб, Амен нашел деревянную лошадку: потрепанную, тяжелую от впиташейся влаги. — Ты всегда ходишь с ней? — Думаю, да. Она напоминает мне о Египте. Я привез её оттуда, — Алиш лукаво улыбнулся, заканчивая недолгий разговор с учителем. — Запрягайте! — застучал в окно конюху, дремавшему в ожидании, что его сегодня не хватятся. Спрятал игрушку под кафтаном и стал самолично открывать ворота, потому как времени ждать оставалось всё меньше. — Не видел никого здесь ночью? — окрикнул мужика, доставая из кафтана люле. — Как не видеть — видел. От самого Султана люди приходили. Ничего удивительного, если знать нашу Госпожу. Амен сломал спичку, державшуюся и без того на хлипком равновесии холода. Недовольно поджал губы, понимая истину. Уже покрытый снегом — испарился в метели, веля себе найти детей до захода негромогласного зимнего солнца. Приближавшийся ТопКапы никак не радовал своим видом. Уединение Османской порты стало похоже на пристанище диких Воронов, что окружали его даже в часы вьюги. Белые искры резали покрытую надрывами кожу. Здесь уже ждали. Ворон смехотворно уселся на балюстраду балкона господского дома, удовлетворенно каркая во всю свою силу. Душа забрана — одинокое дело сделано. Кеманкеш не спугнул его, продолжая сопротивляться взгляду крылатого. Ждал, пока улетит сам; ждал, пока сменится чайкой. Кесем молча лежала на кровати, не произнося ни звука за последние часы. Тело дочери покоилось неподалеку — в колыбели. Ветра качали занавески, нелепую ленту на резной ручке. Со стола разлетались останки жасминового ожерелья. Ценность этого подарка больше не имела в себе никакой сути. На нем не прибавится второй ряд, да и вряд ли когда-то вернется первый. Сколько их там? Этих поживших цветов? Скоро должно стать семь — после долгой зимней вьюги — должно стать семь. В первый день весны — как всегда. Какая же печаль брала даже от этого факта. Так скоро сыну должно исполниться семь лет. Тогда всё должно стать обычным: они смирятся с очередной потерей, найдут силы наконец обнять единственного ребенка, поймут, как благодарны друг другу за его рождение. Едва ли заглушат в себе боль, с которой проведут эти долгие несколько недели обиды и постоянного молчания. Сколько криков они ещё возродят в себе, сколько гнилых слов пронесут, только бы не показать, как нуждаются друг в друге. Сколько раз промолчат, когда станет очевидным факт огромной скорби. Кеманкеш усмехается, думая о грядущем. Он обещал любить за двоих. Только бы остаться. Краем глаза видит человека, перед которым его молчание не в силах устоять. Думается, что она смотрит на его горбатую спину и видит через нее все его мысли. Надеется, что тоже глупо усмехается его мечте, надежде, которую так скоро отобрали. Кожа её лелеянного тела покрылась мурашками, от которых не спасли бы и сотни одеял. Женщина лежала, обняв кистями живот, тщетно стараясь унять фантомную боль. Возглас в её голове не унимался, когда разум твердил оставить пустые попытки наверстать упущенное. Она точно знала, что эта смерть не станет трагедией всей её жизни. Потому как всю беременность провела в нужном отречении, без которого сейчас бы заполнила своим диким воплем весь дом. Устало в ней бушевал ураган, кричащий о лживости ожиданий. Но понапрасну: не в его силах вернуть ребенка к жизни, как и сменить леденелую стужу в нутре Султанши. — Прости… — наконец вырвалось, — я не смогла. Кеманкеш покачал головой, протирая уставшие глаза рукой. Не повернулся к извинениям лицом. Извинения травили душу, потому как знал, что недостоин таких слов. Находил уравновешенное спокойствие в одном — безусловной любви к женщине. Ни на миг не задумался о том, что потерял свою веру. Исповедовал, что не перестанет от происходящего приносить свежие жасмины к ней. Не станет любить меньше, если пренебрежет его чувством. Прекрасно знал, что ещё увидит в Султанше свою жену, смотрящую на него ласково, как на последнее спасение, но знал, что случится не сегодня. Просто надо подождать, пока пурга сойдет на нет. У госпожи есть своя правда этого дня, но она не сможет вытеснить щемящего в груди осознания потерянной радости. — Бог устал нас любить. Это не твоя вина. Ничья. Пролетел еще час. Глаза ссыхались от отчаяния, которое запрещало надолго их закрывать. Каждый выдох смаковался ядом, от которого горло сушило до привкуса крови на языке. Ноги Кеманкеша косились в ожидании, но и сил посмотреть на метровое детское тело у него не находилось. Он стоял на ветрах, не желая потерять грань равновесия, в которой может противостоять своему гневу человеческому, умело жонглируя им вперемешку с бескрайней безнадегой. — Как твоё самочувствие? Мне следует позвать Байкуш, — повернул голову набок, вязко констатировав очевидное. В ответ поймал молчание. Заметил, что она сменила положение, сидя на краю кровати и бедственно глядя в дверь. Присел к ней, взяв по пути гребень. Расчесывал спутавшиеся в колтуны локоны, пахнущие потом, кровью. Ронял на них свои слезы, безмолвно катящиеся с почерневших карих. Равновесие пало, стоило только коснуться былого шелка её волос. Боль побеждала с каждой секундой. Сплел косу, падающую ему в колени, понимая, что в ней слишком много седины — вторая яркая прядь обрамила безжизненный лик, подтверждая, какую скорбь отныне хранит это тело. — Так лучше, — подал зеркало. Видя свое изуродованное отражение: как опухшее лицо исказила тревога, отражавшаяся в новом приливе слез, что как волны Босфора — более не подчинялись ей, лишь изредка затихая, замерзая под тонкой коркой наросшего льда. Находя в себе силы отвернуть зеркало, видит в нем колыбель, ища стержень, на который в этот раз обопрется. Сметая с щёк горячие слёзы, ее голос твердеет и больше не дрожит от нестерпимой душевной язвы. Она теряет звено, в котором заложена любовь в стрекочущее от утраты сердце. Знает, что всегда найдет эти чувства в своих седых прядях, возвращаясь вновь и вновь к первопричине их появления. — О ней никто не знал и не узнает. Если мои старшие дети хватятся меня — ответишь, что я больна. К вечеру я поднимусь и мы втроем совершим омовение. После ты похоронишь ее под персиковым деревом, а люльку утопишь на дне купели. Мы забудем про это и больше никогда не вспомним. Кораю не скажем, тогда и он забудет. Забудем, что она мертва. Он больше не истерзывает её спину своим взглядом. Опять уходит к окну, наблюдая за белой стеной снега, за которым не видно даже башни Справедливости. Улыбается — в случившемся нет ничего справедливого. И от этого еще страшнее. Счастье так просто вырвать из рук. Такое умение есть только у смерти, нанизывающей на свои четки чужие непрожитые годы. — Ты не сможешь забыть, моя Кёсем Султан. Я не смогу забыть. Этот ребёнок не прожил и дня, он поплатился за наши грехи. — О каких грехах ты смеешь сейчас говоришь? — вскрикнула, взмахнув рукой, зеркало разбилось об пол. — За то, что я государство спасла ее ценой? — обратила на себя его взгляд, но оба были слишком разбиты, для беспощадных споров, потому кричала лишь она, — Я выбрала душу свою положить, но родить ее! Да, да, я не молода для такого, но я готова была умереть, только бы дать тебе ещё одного ребёнка. Аллах забрал ее, но оставил тебе меня: седую, будь то правдой, грешную. Какой величины грех я совершила, чтобы так платить за него? — с каждым разом возгласы становились громче, а чувство всеобщей кривды обнимало ее изнутри, протекая по венам густой тёмной кровью. Он ушел, бросив в ответ: «Будет так». Ближе к ночи, он молча вернулся. Заметил, что жена так и не переменила своего положения. Одинокая луна вновь показала свою силу и стало ясно, что предыдущая ночь разорвала их общую нить. Она не повела на него взглядом, даже ледененным. В ней уже не было и намека на желание жизни. Дни, когда им всё давалось легко — давно прошли. Да и было хоть что-то легкое в их быту? Теперь, кажется, да. Байкуш ждала за дверью, в щель подглядывая за невозможной осторожностью чужих чувств. Он окунул ноги избранницы в таз с холодной водой, замечая, как лицо окатило испугом. Она больше не была похожа на фарфоровую куклу. К лицу прилип едва заметный румянец, руки схватились за мужские плечи, а по всему телу окатился табун мурашек. — Убери! — скомандовала, силясь поднять свинцовые ноги из воды. Он послушно отодвинул таз, смотря за её обиженным непониманием. В её глазах больше не отразились огни. Только потухающая свеча с её ненавистным рассеянным светом. — Ты уверенна, что желаешь пойти, госпожа? — Помоги мне подняться, — дала ясно понять свои намерения, — пожалуйста. Беспрекословно поднял её на руки и донес до тахты. — Каждый мой ребенок умирает. От первого и до последнего. Я говорила, — накинула на себя халат, краем глаза замечая, насколько старым стало лицо мужа за последнюю ночь. Узкие полоски морщин исказили всю его сухую разрубцованную кожу, покрыли шею. Щеки опустились в самую бороду, а глаза стали незаметны под навесом бровей. Она же оставалась молода, как и раньше: ни одного изъяна на лике, ни капли старости в аромате тела. Всё та же Султанша, мудро слагающая о своих вьюгах на сердце. — Я не знаю, что чувствуешь ты, и какая теперь у нас будет жизнь. Моя душа, кажется, с каждой смертью стала забываться. Когда умер Мехмед — я была готова устроить пожар, разорвать в клочья каждого, кто не смог противостоять тогдашнему повелителю, но «каждым» была я сама. Османа я похоронила с тяжелой душой — сердце умирало в ненависти к всей свите Халиме Султан. Но больше всего отвращало моё отражение. Баязид умер недостойно, пусть и не без моего рукоприкладства. Его смерть осталась для меня оспой на коже, — погладила рубцы на родном лице мужчины. — Открыла глаза — Мурад может убить, невзирая на родную кровь. Атике покинула меня и оставила внутри одиночество. Всё равно, что умерла, — цокнула от обиды, которую старалась удушить внутри, но всё равно — тщетно. — Касым для меня всё ещё жив — маленький, дерзкий проказник, который и нескольких минут не может продержаться, если задерживают его обед. Они все живыми, — кинулась на грудь, повесив свои руки петлей на шее Кеманкеша. Он поцеловал её плечо сильнее укутав в ворот халата. Чувствовал, как по их босым ногам бежит поток зимнего ветра. Хмурого и сурового в своем начале. Гулкий, оголтелый вой. Глаза и мысли имели свой предел. — Предавайся воспоминаниям о её ожидании. Пусть я и была сурова в те дни. Помни о первом её плаче, который ты застал. Тогда тебе станет легче. Не забывай какое прекрасное имя мы ей дали, — ногтями вжалась в спину, сильнее уткнулась головой в грудину. — Тогда будешь считать её живой. Потеря ребенка никогда не забудется — как и время, которое ты ценил при его жизни. — Слезы, которые так молчаливо держались в глазах, теперь смогли бы восполнить послезимний Босфор, исключая даже паводки. Циничность мыслей сменилась. На её место скоро подкатится ненависть к своим словам. — Байкуш должна ожидать нас в саду, — девушка давно уже испарилась из-за двери, не стерпела трепета. — Пойдем. Надо покончить с этим. Сухо поцеловал в щеку и продолжил сборы. Накрыл тело дочери белой простыней, отвернувшись от темного лица. Собственное опять покрыл слезами, потому как разрывался между двумя поручениями: забыть не сможет, ровно как и помнить. Кесем еле держала в руках фонарь, залитый желтым цветом. Снег летел в спину, подгоняя побыстрее закончить с волоком. У одинокого дерева приглядывался тусклый огонек. Дрожащая от страха Байкуш залилась румяным цветом. Она видела ту печальную картину. Ей колола глаза суровость лиц, их молчаливая панихида. Метель опустилась на её голосящие кудри, торчащие в разные стороны. Единственное, чего желала — перестать чувствовать непосильную вину за своё молчание. Безмолвно девочку положили в вырытую яму. Размер ее был столь крошечный, что даже в этой черной дыре белый саван терялся за наметающей бурей. Байкуш закрыла глаза, и крепче прижала к себе Султаншу. Обняла её за плечо обеими руками и держала до тех пор, пока не почувствовала накрывающие сверху кисти Кеманкеша. Без устали шептала на ухо похоронную молитву. Каждому из троих не впервой было слышать её шепотом, совсем бессвязно и неосознанно — так происходит на каждом погребении — никто не знает, как правильно смотреть на умершего близкого, но каждый теряет всякий дар речи, даже в произнесении священных слов. Но для всех троих слова, неумолкающие только по воле Аллаха, сейчас давались слишком трудно. С Нурай умерла первая мечта маленькой целительницы; умерла последняя у смелого в своих мыслях человека, любящего отца и мужа. И только Кесем Султан покинуло нечто неощутимое даже с самым большим желанием. Её покинуло не одно чувство, не одна жалкая греза. Она всё ещё стояла на ногах, не норовила упасть к могиле и рыдать о дочери, которую родила с огромным трудом. Не желала просить прощения у Господа, просить вернуть былое счастье. Так как не было в этом ребенке того счастья, ради какого можно было бы состязаться с Создателем. — Я вручаю тебя Аллаху, — соскользнуло с обветренных губ. Нурай родилась в самое темное время из всех, что повидала эта женщина. Пусть и появилась на свет под двумя Лунами, но то была лишь фальшь, иллюзия в безропотном небе. Не несла в себе ни примирения, ни радости воссоединения. Сердце от и до было неспокойно, билось до износа. Повсюду окружали тени, предчувствия, сквозь вездесущий снег пытавшие своим шумом. И хотя бы только поэтому никто не сможет понять утрату госпожи. Она потеряла саму себя. Глаза ее были крепко сомкнуты, а между зубов затянут платок, прежде утиравший слезы. Боль в теле была совершенно реальной, неумолимой. От нее и хотелось вцепиться во что-то, хоть руками, хоть клыками. — Спусти её колыбель в последний путь по воде, пусть с паводками затонет сама, — скинула с себя объятия мужа, — А ты, Байкуш, смой с меня этот смрад и уложи. Чувствую, — приложила руку к груди, — непростые дни меня ждут. Кеманкеш остался в одиночестве, смотреть, как на месте могилы наметает огромный сугроб. Фонарь давно потух, а он всё стоял. Видимо, ждал, пока заметет и его бурю на сердце. — Соболезную, — из ниоткуда появился сутулый силуэт. Он положил руку на плечо и стряхнул с него налетевший снег. Кеманкеш не обернулся. Покачал головой — и только. Банальная вежливость, от которой не отказывался. Взял и папиросу, протянутую не менее тихо. — Нам следует поговорить. В тепле. Разговор будет долгим. — Если не возражаешь — говори здесь. Я жду, пока моей дочери исполнится день, — выпустил дым, а тот, как назло, полетел в глаза, вызывая насущные слезы. — Вы плачете? — прозвучало без привычной усмешки. — Я много плакал за последние сутки. У тебя нет детей, и не было. Не тебе меня осуждать. — У меня нет кровных наследников, вы правы. Но я чувствую себя обязанным по отношению и к вашим детям, и к тому ребенку, которого принял на руки прошедшей ночью. — Атике родила? Это должно стать предметом разговора, — занудливо протянул, почти выстроив на лице ухмылку. Всем видом показал, что не хочет знать об этом счастье. — Родила. Но нет, не это. — Ты замерзаешь, поэтому не тяни. — Вы были у Корая? В ответ замотал головой, понимая, что не смог прийти к сыну и переложить на его маленькие плечи свою боль. Даже не задумался сегодня о нем. — Как самочувствие Кесем Султан? — Удивительно стойко. Я больше не нахожу в ней своей женщины, как и султанши, но тело её выдержало испытания. Плод был некрупным, носила она его не долго. Поэтому, вероятно. — Вам надо знать кое-что… — замялся, зная, что уже под прицелом орлиного взгляда за эту слабость. — Прошу не винить в этом ни Байкуш, ни меня. Я был на родах Атике, Байкуш — у Султанши. — Говори. — Вам известно, что случилось после смерти Касыма — Валиде Султан переложила престол на Алиша, представив его войску. Сплетни — дело нехитрое. Многие решили, что ваш сын выдан за наследника. Это и затуманило разум Повелителю. Вчера он приказал забрать детей со двора. Им не потребовалось много — мальчики сами вышли к купальне смотреть на две луны. Я нашел их след, но в ТопКапы меня отослали. К Султану попасть мне не удалось. Пользуясь своими немногочисленными знакомствами, я прошел в Кафес, который был пуст. Я нашел там это, — отряхнул от снега и передал в руки плюшевую игрушку Корая, с которой тот не расставался. Кеманкеш сжал её и потянул к лицу, чувствуя запах родного сердца. — Стражи передали мне, что Шехзаде Ибрагима привели давно, а за полночь забрали. Где он — мне неизвестно. Доехав до имения Абазы Паши и Гевхерхан Султан, я узнал, что повелитель приезжал к ним сегодня и был не лучшего вида, более походил на умирающего простолюдина, покрытого болезненными язвами и запахом смрада, дурной выпивки. Они поняли, что дело нечисто, потому как и он, и я — гости редкие, но наш одновременный приезд несет за собой смутное время. Им неизвестно ни о планах государя, ни о деяниях. — Он умирает. Прощается и желает оставить за собой такую же метель, как сегодня. Дай мне времени до завтра. Если он не удушил их сегодня — палачи ждут приказа до часа его собственной смерти. Я полагаю, что и Корай, и Алиш, и Ибрагим, спрятаны в надежном месте, чтобы никто до них не добрался. В его планах отдать государство Гиреям или Кепрюлю. — Ваш холодный рассудок меня пугает. Счет идет на часы! — Подчиняйся моим словам! — закричал. — Ступай в полк, возьми сотню янычар от моего имени. Пусть переоденутся и выйдут в город. Обыскивают каждую дыру, трясут прохожих, горожан. Могут забирать себе золото из лавок, что найдут и посчитают необходимым — их дело. Султан Мурад не должен понять их цель. Оставшуюся часть полка оповести об учениях. Пусть готовятся бастовать, требовать деньги, новый поход. Война в Багдаде была затяжной, а им нужно много и быстро. Его самого должен опалить тот огонь, которого он жаждет. Оставшуюся часть, кто откажется, или захочет иного — распусти по тавернам — слухи о смерти Падишаха должны идти дальше. Народ не видел его со дня отбытия в поход. Пусть говорят на славу, пусть спорят, как тогда — с разливающимся по полам хмельным, с драками и бойнями. У тебя есть ночь, чтобы превратить этот город в скопление жалких и мелочных людишек, которые требуют крови и зрелищ. Я поеду в старый дворец, там сидят ещё те сороки. Они знали Фариде, помнят её — она слишком внезапно забрала их надежду стать вхожими в султанские покои. Пусть говорят, пусть щебечут. В правду тяжело поверить, но только если ее не заворачивать в обертку сплетен. После проверю темницы, тюрьмы. Он не перед чем не остановится, совсем потерял любое понятие ценностей. Мог бросить их умирать в любом самом гнилом месте окраины. После вернусь к султанше и сообщу ей о случившемся. Ей надо немного поспать. Иначе она побежит со всех ног и упадет в жутких болях, которых даже не почувствует. — Я понял вас. Амен испарился бесследно. Своей невидимой тенью он действительно смог поднять буран с яркими искрами негодования. Уже на утро весь город сиял ненавистью. Непрекращающаяся метель перестала быть препятствием к огниву бунта. Колонна из факелов безызвестности расходилась в огромную бушующую реку из людей, перебивающихся в давке. Все они шли ко дворцу и требовали Султана. Живым или мертвым. — Поднимайся. Надо спешить к повелителю. Он забрал детей! — пронеслось сквозь очередной дурной сон. Кошмар стал явью.

***

— Ты уверен, что это был мой отец? Корай стал настолько напуган, что молча кивнул головой. Ранее его детские мысли были так туманны и веселы, что он никогда не мог предположить этого грустного исхода. — Почему он так меня боится? Глаза младшего наследника престола сверкнули в недоумении. Ибрагим лишь засмеялся. — Боится?! Он ничего не боится, — опять раздался раскат смеха. Но только Алишу понятно — это животное чувство страха. Незнание тому виной. В тот момент, когда стоило прятаться по разным углам, мальчик вышел из тени и ужасно грозно посмотрел на несмыслящего султана. Это стало ярким отпечатком, настолько, что меч из мозолистой руки пропал прочь, отстукивая свой танец на обледенелом полу. Султан Мурад более всего страшился своей догадки — Корай был не единственным ребенком, жившим под крылом Валиде. «Кто ты?» — еле слышимый вопрос, произнесенный свирепо сквозь зубы, остался без ответа. Алиш и сам не знал, кто он. Марионетка своей нареченной бабушки? Сын Великого Падишаха? Маленький герой, который спасет государство от краха? Или просто ребенок, которому чертовски не повезло с судьбой? Он не знал даже своего настоящего имени — которое ему бы выбрали мать и отец, с лаской нарекли бы в ночь рождения. Он не знал ничего ни о своей нынешней жизни, ни прошлой, а уж тем более о грядущей. Самое неприятное, что он видел в этом мужчине, отвратно ведущем себя, представляющем из себя нечто, более походящее на комок безжизненной массы — свой страх. Чувство, которое он испытывает вновь и вновь. Изо дня в день. Он боялся, когда впервые вышел за пределы каменного забора в Египте, боялся, когда первый раз зашел в неизвестный ему дом, где кружили чуждые взрослые разговоры и постоянный мерзкий гул чужеродных цветов. Невесть как испугался, когда увидел толпу, выкрикивающую имя, оказавшееся его собственным. Теперь истинное лицо фобоса показалось во всей красе — это был человек, которого всегда описывали как отца. «Ваш сын» — прозвучал ответ в полной тишине. А более никто не помнит происходящего далее. Теперь в мерзлом плену христианских рисунков их сидело четверо: Шехзаде Ибрагим — испуганный своим собственным отражением разбитых витражах, Корай — непривычно молчаливый, будто неживой, Алиш — успокаивающий собственные кудри; единственный, оставшийся неизменным в лице. И счастливая рука страха, благодаря которой они ещё живы. — Где мы? Как думаешь? — Прекрасная София… — мечтательно, но с тем и обреченно ответил Ибрагим. — Грусть очей моих. — Она знает где мы? — Ещё как… — потрепал кудри брата, — Я всегда говорил, что твое появление изменит нашу судьбу, Корай, я знал. Но думал ли, что мне стоит очутиться с тобой в столь мистическом месте. — Нет. — Мы в подземелье Святой Софии — я давно это понял. Нас, как нервных, сослали сюда, как тех, кто не знает ни одной суры. Бросили в яму, утопленную под грудой костей. Мы — ненужные. О нас должны забыть, как похоронили величие этого храма. Признаюсь, — посмеялся до слез, — я никогда не понимал того кощунства, с которым расправились с этим созданием. Нежная София, прекрасная София. Теперь всего лишь склад чужих жизней. Пусть, пусть считают мечетью. Но это всё отобранное: мы украли это место, мы и поплатимся. В подземельях столько загубленных жизней, сколько не сосчитать. — Что такое кощунство? — Тебе рано знать такое, но ты поймешь раньше срока. Я не объясню. — А ты не скучаешь по матушке? — Ибрагим закачал головой в ответ, — разве так возможно? — Она не скучает по мне, а я по ней — такой наш уговор. Такой уговор у нее со всеми детьми, кроме тебя. Ты или ещё мал, или не той крови. Не знаю. В любом случае — спи. Как Алиш. Он уснул. Штукатурка осыпалась со стен убежища, открыв взору огромный потолок христианских фресок. В месте, где не видно, ни входа, ни выхода, были зажжены диша два факела: свободы и забвения. Настоящая пытка — Ибрагим медленно сходил с ума, слыша, как наверху голоса читают суры, а внутри стен замурованные священники произносят строки библии. Ещё час и он начнет искать выход, которого не будет. Их заточили, как неверных.