Всё было во взгляде

Как помирить время и явь? Кажется, уж сколько раз наблюдалась их противоречивость. В бурной, буквально, кипящей жизни все пролетает так незаметно, скоротечно, что порой не успевают в голове устояться сменяющееся за окном цвета. Но в бытие времени оказывается, что его счет уже исчерпан. Так и молчание становится долгим, мысли вязкими, а покой — утомительным. Людям присуще не понимать, который час они уже зачитываются в бульварном романе, какой день забывают поесть или вовсе — игнорируют пищу, потому что не различают ничего за своей печалью. Эти странные существа — люди, привыкшие в своих отчетах полагаться только на две вещи — луну и солнце, почему-то никак не поймут, что все имеет свою погрешность, а особенно — их собственный разум. Выбирая за основу своего временного суждения небесные силы, они начисто отвергают свою натуру забываться в горе или радости. Потому как только столь сильная эмоция может отречь человека от бесконечного, местами скучного, поедания дней. В радости человек беспечен, буквально, не наблюдая часы, потому как жизнь столь полна всяких огорчений, что время просто не может устоять перед банальным счастьем. Потому так долго ощущается первый поцелуй взаимной любви, так смакуются приятные речи вне рамок условностей, какими прежде были ограничены собеседники, так бережно тянутся минуты удивительных открытий. Люди жаждут запомнить очертания этих моментов как можно четче, чтобы потом рисовать в своей памяти светлый рисунок, хранящий в себе десятки точных деталей. В горести время тянется долго не от подобных фантазий, а вопреки им. Человек не хочет, может, и знать, как ему на деле теперь плохо, но унылое отражение в зеркале все медленнее приближается к взору, показывая, как тонка кожа, как несовершенно лицо от тяжкой ноши души. Скорбь заставляет людей рвать на себе волосы, кричать во все горло, отпугивая окружных воронов, но после всей существенной ярости, она обволакивает сердце своей тяжестью, от которой становятся равнодушны собственные шаги и метания. И в пресловутом равнодушии утекает столько дней, что иногда человек находит себя уже в совершенно другом возрасте и виде, а иногда, даже не оборачиваясь на отражение — ложится в могилу, так и не поняв, что безбожно постарел, пока не давал добрым часам жизни ходу. Тоска от потери, пожалуй, самая неумолимая суматоха между явью и временем, потому как именно в ней человек совсем не глядит на упущенные годы, вообще не понимая, сколько их уже улетело. Так какой же момент существования крохотного человека, который всего лишь перебирается от одного этапа к другому, можно считать за окончание боев между реалиями и часами? Да и есть ли он? Для того надо понять, что лечит душу человека больного, и что утихомиривает пылкую радость. Но люди так часто находятся меж двух огней, что состояние от улыбки, непроизвольно натягивающейся до ушей, до проталин грубых морщин, когда губы склоняются к подбородку, так мало. А самое главное — оно не ценно. Возможно, потому как не несет в себе никакой яркой сути для памяти, да и не имеет физической единицы измерения. Но всё же оно есть. И у него крайне простое, благозвучное имя. Если бы его можно было представить, то никто бы не подумал именно о подобном феномене. Все бы назвали пустоту, забытие, что совершенно невозможно! В таких чувствах человек более всего следует границам времени, просыпаясь утром точно в положенный солнечный свет, при том не имея к себе: вопроса «Сколько я проспал?», а после, спустя череду рутинных событий, засыпает к закату (или, может быть, позже), не диктуя себе «пора бы отправиться ко сну, не помню, когда смыкал глаза!». И в этих промежутках, день, право, проходит крайне равномерно, без лишних драм. Люди мало вспоминают эти особенные дни, а уж точно не называют их честно — умиротворение. Спокойствие, что способно угомонить любую бурю, похожее чем-то на рябь в мутных водах. Это обнадеживающая река, что еле слышимо журчит в жизни. Она тускло пролегает от рождения и до самой смерти, увы чаще мельчает, истончаясь до невозможности. В частности, когда чувствует предательство или нескончаемую любовь, очень часто несущую за собой одни горести. Но все же река прерывается верно и всегда стоит на естественной границе яви и времени, утихомиривая их пылкие попытки свергнуть друг друга. Ох, умиротворение… Как же его ощутить? Как опознать среди сотен надоедливых мыслей? Быть может, это легкое дуновение, когда весь мир вокруг останавливается и время идет вспять? Когда отчаявшаяся мать находит умиротворение в чужом ребенке? Или — остатки тлеющего дыма, разлетающиеся в причудливом небе, когда таинственный странник наконец выбирает дорогу к дому? Ведь может, то спокойствие, что так давно жаждут все люди — луна, отражающаяся в водной ряби? Может, оно кроется в отце, что скрипя сердцем принимает к себе на руки чужака, ребенка собственного предателя, только лишь бы весь нестерпимый кошмар его будней кончился? Или же это лишь наконец мирный сон чада, что никогда не должно узнать о таинстве, с которым оно сюда попало? Ох, покой, что изредка снится, ох… Кесем наконец передает в руки супруга девочку и с той минуты её голова погружается во мрак, а чувства в безобразие горящих мыслей. Она улыбается этой картине, но улыбка так грустна, что не сдержать слез от боли. В ночь, когда они надеялись обрести спокойствие от бури двух лун, к ним снизошла одна из них. Хрупкая, как витражное стекло, девочка с сапфировыми глазами и светлейшими волосами. Все её желание к жизни переливалось под фонарным светом, разукрашивая холодное покрасневшее лицо своей ярко-желтой краской. Она была создана не от мира сего, рождена в тот загадочный день, что подарил смуту и предсказания о конце. У нее не было имени, не было даже точного знания, сколько ей от роду и кто мог оставить её здесь. Любой порыв мог сдуть её в воду и тогда никто бы не узнал о её существовании. Она была той из двух лун, что обязана жить. Ей не был предначертан один день, ей была выдана судьба яркого знамени ночи, что восходит несмотря на туманные тучи, грозовые ливни и беспросветную пургу. Девочка, что всегда желала остаться в памяти, потому как за всеми ужасами мрака, её могли разглядеть только странствующие, желающие наконец выйти на свет. Кеманкеш впервые заглядывает в сонные веки ребенка, под слоем тончайшей покрасневшей кожи, встречается любимая фантазия. Глаза горят взглядом, столь знающим жизнь, столь жалобным, столь пытающим. Тонкая вуаль белых ресниц, сапфировые грани, да просто — кристальная чистота взгляда — то, о чем когда-то мечталось. Он видит эти очи третий раз за жизнь, но теперь смотрит в них без вопроса и ответа. Когда глаза девочки смыкаются, он впервые раздается тихой мелодией колыбельной, которую так желал бы петь другому ребенку. Внутри него горит пожар, точно обходящий жасмины в сердце. Языки пламени вырезают толстые воспоминания о горе, когда он слегка покачивает тело, укутанное в толстую женскую шубу. Кесем все молча глядит на это, не двигаясь. Она не хотела шевелиться, потому как это привело бы к неминуемому возврату к жизни, в которой, как повелось, так мало сказочного и приятного. Потому задерживалось её дыхание, тяжкие веки не поднимались на картину вокруг, женщина изредка посматривала на другой берег, только из-за того, что тот пленительно казался спокойнее, чем мирная купальня господского дома. Ветер разбил её короткие злые пряди у лица и то заблестело, как натертое золото. Слова были чужды, она вдруг разучилась их произносить, все по той же скудной причине. А накрапывающая на голые плечи морось казалась лоскутным одеялом, что укрывало от сумрачной ночи. Её кисть легла на плечо мужа и будто связки уже намеревались что-то произнести, но вдруг отупели. Она поймала себя на необычайном чувстве тревоги перед предстоящим вопросом. Это странная густая масса внутри, что не позволяла стать более благосклонной к решению, что изменит их жизни. Будто чувство предательства. Кесем была уверенна, что испытывает его и Кеманкеш, только из-за того, что заглянула в его глаза. Они оба изнемогали от тяжкой ноши. Потому как почувствовали к чужому ребенку то, что не сумели подарить родной дочери. Может, они бы и любили Нурай беспросветно, тряслись в радости от каждого её движения, но того не случилось, им было выделено времени лишь раз убаюкать её прекрасные очи. — Я боюсь, — тяжело раздалось меж обреченными лицами. — Я не выдержу, если подобное случится вновь. Высвободив одну руку, Кеманкеш придвинул Султаншу к себе. Положив её голову к себе на плечо, он не стал ничего говорить, только слегка поглаживал открытую влажную кожу. Перед взором им открылась луна с тысячей маленьких звезд. Будто находясь в окружении облаков, она все равно прорывалась сквозь них, опаляя своим божественным светом одно единственное место на земле. В воздухе вновь залетал давнишний разговор на этом же месте. Где в объятиях дождя из звезд, пока острые лучи луны целились в их сердца, они млели от собственных мыслей. Она умоляла уйти от своих мечт, не загадывать ей тяжкой смерти, а он уже не мог противостоять власти падающих созвездий. Тогда впервые на устах смаковалась жизнь, которой им, казалась, не разделить на двоих. Нурай была ребенком, что придуман в мечтах. Она так и осталась ими, и теперь всегда будет ожидать прихода родителей к купальне, дабы справиться о их делах и тяжбах. — Что же нам теперь делать? — раздался вопросом Кеманкеш. Его Кесем не ответила. В её рассудке вдруг зажила непривычная, отголоском неприятная картина. Как винила себя за родную дочь, как не могла простить свой страх перед ней. И даже если хотела распрощаться, усыпав её безызвестную могилу своими жасминовыми слезами, не могла доселе отпустить ту неразумную злобу, что упокоила в ней. Она действительно в эту ночь отдала все свои слова к Нурай, исчерпывающе скорбела, даже зная, что то — грех. Столь давно прятала в себе свою жалостливость, что уж наконец заслужила право честно сказать об этом. Но теперь она умолкла, не находя в себе сил открыть рот. — Она не виновата в нашей боли, — наконец слетело с уст. — Я назову её Айсу. Выращу так, как не смогла ни одного ребенка. Если смогу — выкормлю, времени прошло так много, но молоко все не уходит. Я буду любить ее так, как не сумела Нурай, — решение раздалось спустя время, но прозвучало оно так спокойно, что голосу не было сил перечить. Бархатные веки дрогнули, в попытке отвернуться от собственной слабости. Тогда стало ясно, что Кесем приняла к себе в сердце Айсу, как только утихомирила ее плач, как только заметила, что глаза удивительно похожи на её собственные, как только осознала, что в эту ночь она подняла на руки девочку, что была бы ровесницей их родной дочери. И с той секунды каждое мгновение хотело казаться долгим. В воздухе вновь залетал давнишний разговор на этом же месте. Где в объятиях дождя из звезд, пока острые лучи луны целились в их сердца, они млели от собственных мыслей. Она умоляла уйти от своих мечт, не загадывать ей тяжкой смерти, а он уже не мог противостоять власти падающих созвездий. Тогда впервые на устах смаковалась жизнь, которой им, казалась, не разделить на двоих. — Я не стану разыскивать её дом, не отдам её обратно юродивой матери. Приму её в нашу семью и никогда не скажу ей о том, что она нам — не родная кровь. Не знаю других ее родителей, враги они нам, друзья они нам. Отныне у нее есть мать — это я. А отец… — Ох, моя Кесем… — сорвалось, когда он прижал к себе её уставшую голову. — Я прошу тебя выбрать сейчас. Если ты дашь мне слово, любить этого ребенка так, как любишь Корая — оставайся со мной. Если же не готов — пойми, что я не откажусь от нее и не смогу принять тебя, пока укачиваю её на руках. Казалось, он был так опечален, когда их дочь скончалась, не мог себя принять в этом мире без нее. Но теперь он молчит, не зная, что вымолвить такого, чтобы предостеречь их от поглощающего огня, какой может принести в жизнь этот ребенок. Он улыбается новому имени — Айсу. Аккуратно его фаланги касаются багряной спины, а губы склоняются к макушке, что усыпана белесыми золотистыми волосками. Он чувствует тот запах, который некогда исходил от Корая — невинный аромат детства, какой он есть. — Не заставляй меня своими глазами. Я не смогу отвратиться тебя. Если ты выберешь этот путь — я лишь добавлю ещё один ряд цветов к твоей груди, — поднимает глаза на супругу, понимая всю силу её воли только по одному неосторожному взгляду. Наконец-то в её глазах засверкал всепоглощающий покой. Подтянув платье, она переняла к себе на руки младенца, что безропотно спал. Поцеловав её мягкий лоб, она слегла улыбнулась, совсем шепотом, почти не разжимая губ, ещё раз проговорила имя, что сама выбрала. В объятиях мутных вод купальни тогда заблестела Луна, одобряя столь тихое звучание. Айсу — девочка, что пришла в ночь, на стыке воды и лунного света. Девочка, что помирила время и явь. Луна осветила и персиковое дерево, напоминая, что у ребенка теперь навсегда есть свой ангел. Он сохранит её невинность, мирную душу, подарит дар неземной красоты, упокоит в дни, когда подрастающей Айсу будет печальнее всего. Тень Нурай всегда будет добрым гостем её опочивальни, подругой, что всегда хранит молчание. А пока, небесных сил лунного света хватает только на тихую благодарность, чтобы все закончилось хорошо. Кесем медленно ступает по аллее, боясь ненароком оступиться а темноте ночи. Изредка оборачивается на тлеющее вдалеке дерево. Она тоже благодарна ему, благодарна за то, что вновь чувствует, как значимы его плоды. И только дождь едва ли накрапывает, катясь холодными каплями по фонарным столбам. Он не торопит, отнюдь нет. Он покорно ждет, пока дом наполнится разговорами, пока господин с султаншей поднимутся в спальню и зажгут все свечи, дабы почетче разглядеть лицо дочери. Морось теперь — лишь предвестник дождя, что смоет с имения всю грязь. На утро уже засверкает солнце, а каменные лестницы откажутся сухими. Никто и не будет помнить, как небо заволокло тучами, а кроны столетних деревьев шатались в разные стороны. Все запомнят лишь дивную лунную ночь. Полнолуние. Кеманкеш, в последний раз прощаясь с родной дочерью, ступает немного погодя. Ему точно так же трепещет свет персикового дерева, но более занимает тонкий, едва различимый огонек на противоположной стороне. Ему хорошо известно, кто забрал такую же люльку из лавки Явуза в день двоелуния. Потому он лишь благосклонно поворачивается к тому берегу, видя смутный дым люле. Кеманкеш закрывает глаза на несколько секунд, выражая свою доброжелательность сему поступку. А когда открывает, то не находит уже образа Амена. Там лишь пустота. Он давно забыл о вражде, которой был обречен долгие годы, и сейчас, ему менее всего хочется, чтобы эта история повторилась вновь. Опять умалчивая, он произносит: «Я не знаю других родителей». Но более всего в нем трепещет мысль — это дочь Силахтара. Но он принимает тот факт, и ступает следом. Когда-то и самый мерзкий злодей смог стать ему другом. И правда, ему неизвестно где теперь обитает столь едкий муженек. Но его дочь теперь живет где-то очень близко, прямо в сердце. И грядущей ночью он ещё раз убеждается в этом. Когда среди шума дождя, что отбивает свою мелодию по стеклам дворца, он безусловно поднимается во сне, потому как распознает тихий плачь, проходящий то ли на скулящую просьбу, то ли на тихий зов воды. Они нашли её в ночь, когда впервые вернулись дожди, когда лунный свет заволокло тучами тяжких судеб. Они нашли ее в тот час, когда перестали скорбеть о двух лунах, что не отпускали их со дня своего появления. Теперь осталась лишь одна луна, та яркая, незабвенная. Постоянное небесное светило, что обвивает своих холодным светом в любую самую теплую ночь, что беззаботно пускает своих детей падать в руки простым рабам Аллаха, дабы у тех был шанс хоть сколько-нибудь потешить свой грешный ум мечтаниями. Кесем ровно так же просыпается и подходит к едва раскачиваемой люльке. Кеманкеш уже присел на тахту, подзывая к себе и супругу. Его седая голова неодобрительно поворачивается, а Кесем лишь потупляет взгляд. Служанка уже принесла смесь молока и каши, оставляя поднос у входа. Но девочка отказывается принимать сие лакомство. Начинает надрываться в плаче. Кеманкеш убирает от нее длинную серебренную ложку, более не пытаясь накормить. А Кесем лишь безмолвно развязывает пояс своего халата и дрожащими руками прикладывает ребенка к груди. — Более пути назад нет, — оглашает Кеманкеш, когда Айсу начинает сосать молоко. — Не осуждай меня. Ты не сможешь в полной мере понять, как ужасно сцеживать молоко, от которого никому не будет пользы, — его коснулся острый взгляд. — Я не собираюсь этого делать, моя Султанша. — Тогда к чему говоришь? — Хочу уберечь нас от ливня. Он глянул в окно, что было не заперто, с него в душную комнату едва ли залетали брызги и ветер сегодняшней ночи. Луны более не было видно за развивающемся тюлем. Это дарило унылое спокойствие. Ливень уже остается позади, его век не долог. — Знаешь? Я тоже боюсь. Я не хочу тебя оставить вопреки обещаниям. Кораю всего семь, Айсу меньше полугода, а я уже весь седой. Не хороший это знак, совсем. Кесем встала, одной рукой опираясь на подлокотник. На второй все ещё свешивалась Айсу, не отрывающаяся от груди. Поглядев на нее, она молча подошла к зеркалу. Её вдруг окутали страстные воспоминаниях о первых днях Корая. Его рождение было по истине праздником для двоих, когда жасмин зацвел аллеями в верхнем саду, когда мира стало мало для всех мечт, что соединялись в одном человеке. Но те дни были так омрачены заблаговременным прощанием, что душа скорбно тонет, вознося их вновь. От разговоров становится тягостно, только потому что теперь все столь прекрасно, что вновь думается о конце, которой всегда подстерегает радость. Кесем слегла покачивается, когда Кеманкеш подходит сзади, обнимая своими руками оберегаемых особ дворца. — Ты все ещё так прекрасна, что мне даже не стоит напоминать, моя госпожа, — целует макушку, с которой струятся длинные локоны, — госпожа моего сердца, моей души, моего сада. Без тебя я бы был никем, шатался по миру сам не свой. Не любил бы жасмины, твои глаза и губы, твою душу. Я бы пропал, если бы мы оказались порознь, действительно умер. Но с тобой, твоим запахом я буду самым живым, пока зима не сменится весной, пока жасмин не зацветет вечно… Она повернулась в его объятиях, желая дотянуться до его губ, но вместо того он распустил свои руки, целуя кисти, держащие младенца. За томными словами стало надвигаться утро, что принесло за собой яркий рассвет. Его они встречали на балконе, наблюдая, как расцветает их двор. Небо стало ярче, а тонкие полосы алых сток неба, обромляли их лица необычайной красотой. Той красотой, что появляется только ближе к седым годам жизни. Морщины ещё не вычурны, вплетаются в тонкие формы пока ещё ровных лиц. Глаза горят желанием жить, а губы не могут свести улыбки. Кажется, что в такой час улыбается и солнце, видя, как кокетливо Султанша закидывает свои руки на шею супруга. А тот не дремлет, он убирает её седые пряди вглубь волос, понимая, что на самом деле она и с ними чертовски хороша собой. Откидывая все тучные мыли, они поворачивают свой взор на резную колыбель, что стоит у входа в спальню. В ней сопит Айсу, что ночью была принята в новую жизнь. — Надо только объяснить её появление Кораю… И кажется, супругов более ничего не заботит. Дом ещё тих, только на кухне душно жужжит прислуга, перебирая сплетню за сплетней о прошедшем дне. Кто-то журчит о неизвестном мужчине, что пробрался в имение ночью, и не стесняясь никого закурил свою трубку прямо у господских земель, кто-то возмущенно кипит, потому что чета ночью приказала разжечь огонь и принести свежесваренной каши. А некоторые заходят в своих пикантных познаниях столь далеко, что говорят, мол, видели сегодня из своих коморок, как полуобнаженная госпожа бежала в дом, придерживая на руках ребенка. Ну а кто-то, так сказать, добавляя перца, говорит, что пол ночи по дворцу гулял истошный младенческий плач. — Как плач? Их дочка же умерла в тот же день, — возникает один из услужливых, доставая из печи свежие симиты. — Так вот так, ревел младенец, я сама приносила им в комнату молоко, слышала! — Вот те на! Если ж все, что здесь сказали — правда. То Султанша взяла на попечительство ребенка! — обжег нечаянно руку, отвлекаясь на сплетни. — Сердце у нее большое, если взяла — значит не наше дело. — Кхм-кхм! — А! Аллах помилуй! — раздалось хором из нескольких голосов. Позади всех обсуждавших, стоял Корай, недовольно сложив руки на груди и топая одной ногой по полу. Он был ещё сонным, но сразу же пошел на кухню, дабы все-таки незаметно украсть себе булку, что только-только достали из печи. — А что такое попечительство? — лукаво подошел поближе к столу, уже видя объект своих мечтаний. Глаза его загорелись, в то время как слуги, более походящие в этот момент на сгоревших перепелок, скукожились и потускнели. — Все равно, что родительство. — Ага… Ясно… — кивнул Корай одной из своих нянек, при том, совершенно отвлеченно. Вдруг резко взял в свои руки бублик, что ещё таил в себе аромат свежей выпечки и побежал прочь, дабы все находящиеся не смогли и понять, что произошло. — Фух… — выдохнула одна из девушек, — прошло. — добавила, показательно протирая лоб кистью. — Корай убежал! О, Аллах, закончи ты уже свои испытания! — резко ринулась следом, понимая, что иначе будет наказана. Тем временем Корай уже бороздил просторы родного дома, резво выбегая из флигеля и поднимаясь вверх к гостевой зале. Дворец его взору всегда мало поддавался, во многом потому, что он был ещё ребенком, не придававшим особой ценности архитектуре. Он всегда знал, что лестницы устилают красные ковры, но никогда не задумывался, что это могущественное ручное творение, привезенное в дар ещё десятки лет назад. Его не интересовал узорчатый мрамор на стенах, что был подложен в основу убранства, не придавал он значения и люстрам с сотнями свеч, и величественным цистернам, вазам, узорчатым шторам и ажиотажу диковинных цветов. Для него это всегда был его дом, который он знал, даже лучше, чем свои пять пальцев. Дом, где он носился от своих сменяющихся нянек, прячась за колоннами. Дом, где его радостно обнимали родители по утрам, находя прежде, чем добежит служанка. Место озорства, детских тайн, судьбоносных встреч, игр и печалей. Вот и сейчас, уже торопясь по главной лестнице гостевой части, заворачивая на очередном пролете, он чуть не задел роскошную персидскую вазу, что стояла на конце перил. Радостно смеясь, он помчался дальше, краем глаза видя, как за ним торопится девушка. Его босые ноги проносились почти неслышно и столь неожиданный поворот событий застал врасплох. Думая, как слуга напала на его невидимый след, он выбежал на балкон, что соединял все части дворца: господскую, гостевую и самую мрачную и неуютную — грязевую. Там, откуда он вылез, находились кухня, прачечная, погреб и брала свое начало котельная. Потому его стопы были грязны, а рубашка местами чумаза. Перекидывая с руки на руку свой украденный симит, Корай вдруг остановился, прячась в небольшой выступ по стене. Пока он слегла отдыхал, восстанавливая дыхание, неглупую голову вдруг осенило — речь шла о том времени, когда он спал. — Ой, мама! — ахнул, когда чуть не упал, вновь принимаясь за бег. Ноги его словно заскользили на мокрых полах балкона и он почти сразу же очутился около входа на первый этаж родительской опочивальни. Откусывая плюшку, Корай с силой толкнул плечом деревянные двери и те громко раскрылись, а мальчик, забавно перебирая руками и ногами в воздухе, буквально ввалился на первый этаж. Поняв, что его шалость осталась незамеченной, он тихо пробрался к лестнице, что вся сияла сквозь свет витражных окон. Жмуря глаза от каждого скрипа половиц, он поднимался все выше, надеясь застать родителей ещё не бодроствующими и получить себе злополучный момент, когда их можно с лихвой допросить. Слегла приотворив дверь, он заметил, что кровать родителей не заправлена, но в ней уже нет покорно дремлющих на утреннем солнце маменьки и папеньки. Кареглазому взору открылись ещё несколько необычных вещей — гора мокрых тряпок и поднос с тарелкой каши, оставленные прямо на полу у выхода. Убедительно выдохнув, мальчишка свободной рукой стряхнул с ночной рубахи грязь, убрал свои детские кудри назад и под конец вытер рот с двух сторон. Но зашел он совсем тихо, на носках перебираясь сквозь весь оставленный родителями бардак. Уже увидев их на балконе, стоящих в обнимку, было ускорился, как зацепился ногой за предмет, которого прежде не замечал. — Ай! — тихо вымолвил, опуская глаза вниз. Айсу в тот момент открыла глаза и весело ему улыбнулась своим отсутствием зубов. От неожиданной радости ее слюни закрутились в пузыри, а сама она стала агукать. — Ах, ты! Ты и есть «попечительство»? Корай отложил свою еду и ещё раз вытер руки, готовясь поднять на руки неизвестного толка маленького человека. — А ты милый! — подмигивая. Кеманкеш, поворачивая голову на шум, тихо посмеялся над нелепым исследованием сына. — Похоже, долго объяснять нам не придется, — поцеловав голову супруги, прошептал с особой добротой в голосе. — Корай! Подожди нас! Кесем, только подойдя к сыну, сразу же присела к нему, беря теплые маленькие ладоши в свои доверительные руки. Поцеловав их, она пыталась найти себе время, чтобы как можно точнее для детского ума разъясниться. Она заглянула в глаза, что ещё таили на нее некую обиду, но все-таки не умели её держать со всей силой. — Помнишь, ты спросил у меня, достаточно ли ты вырос для того, чтобы узнать кое-что? — тяжко сошло с губ. Корай кивнул, наблюдая краем глаза, как отец бережно присаживается на колени рядом, придерживая младенца. — Ты спросил про Нурай. Тогда, к сожалению, было не лучшее время, чтобы говорить о ней. Да и до сих пор не оно. Но я скажу тебе честно, мой мальчик, — погладила его щеку. — Она, как и ты, мой совенок, пришла к нам ночью, только потому мы не позвали тебя тогда. Но, к сожалению, когда вторая Луна сошла на нет, мы потеряли вас обоих. Она ушла от нас раз и навсегда. — Когда же мы нашли тебя, то более не могли говорить о своих потерях. Нурай действительно была твоей сестрой, ты тогда все верно понял, — Кеманкеш своевольно подхватил смутный рассказ, потому как не мог себе позволить, повесить всю ношу на супругу. — Нурай была с тобой одной крови, одной плоти. Ты точно также когда-то жил у матери под сердцем, точно так же вначале считался болезнью, — родители нелепо переглянулись. Корай за время рассказа присел к матери на колено, грустно утыкаясь виском в её плечо. Он смотрел на игривого ребенка, но внимал все, что можно было распознать. — Но есть дети, что рождаются сразу в сердце. Они не являются родными, не принимаются за болезнь. Но их ты от этого любишь не меньше, — Кёсем положила руку на грудь мальчика. — Это Айсу. Она одна из таких. Она сама оказалась в нашем доме, в нашем сердце. — Так она теперь будет вместо Нурай? — Нет, мой мальчик. Если ты желаешь, ты можешь навсегда сохранить в памяти эту историю. Она не будет вместо кого-то, но Айсу должна стать тебе сестрой. Это будет единственный человек, кого ты всегда сможешь взять за руку и пройти самые невероятные потрясения в жизни. — Я буду хорошим братом, только не любите её больше, прошу. Кеманкеш рассмеялся, потрепав сына по голове. — Ну что ты! В наших сердцах ты всегда занимаешь особое место! Кесем видела явный интерес сына к теперешней сестре. Он улыбался на один бок, начиная елозить на месте, всё же стесняясь спросить. — Хочешь её подержать? Корай кивнул и тогда в его руках оказалась та девочка, о которой теперь болтал весь грязный флигель. Она поджала свой курносый носик, заливаясь смехом. Корай лишь показ ей в ответ язык, что ещё более раззадорило малютку. Глаза её блестели и все более походили на те, какими горделиво обладала госпожа, способная принять в свое сердце ребенка, даже если чертоги разума подозревают, что плащ с вышивкой тюльпанов не просто так был постелен на дне колыбели, а тот терпкий запах табака не даром разносился у купальни. Всех четверых наконец настигло умиротворение, даже если в мутных водах скрывалось нечто, способное его нарушить. Они искренне смеялись, наблюдая за собой в отражение. Солнце наконец опалило весь дом, танцуя солнечными лучами по полам. И пусть тревоги копошились где-то за спинами, на них было призвано не поднимать своего робкого взгляда. Только теперь дом зажил заново, расцветая во всех красках весны…

***

В майском свету на огромной перине громко смеялась девушка. Глаза её были совершенно горящими, светлыми. Казалось, что она впервые в жизни так влюблена. Объект её пылкой страсти развалился на подушке рядом, запивая вином сухость в горле. Он мягко проводил рукой по её волосам, пробор которых как всегда был разделен на две части. Наконец прекрасная фигура поднялась, тоже прихватывая в свои руки бокал запретного плода. — О, госпожа, подарившая мне покой и исцеление, как ты прекрасна, моя Байкуш! — Ох, повелитель моего сердца, как я рада быть этим утром с вами, — лживо улыбнулась, а затем и вовсе — залилась смехом. — Ахмед, нам стоит быть осторожными, — вдруг переменилась в настроении. — не стоит так открыто хохотать и произносить имена. Начав собираться, натянула на себя обычное платье, что было ей более приятно, чем вся гаремная мода. Пусть и была любимицей Султанских покоев — не смогла полюбить все звенящие украшения, каким каждый раз одаривал Султан. В гареме уже шептались, что наконец-то Ибрагим выбрал свою жертву и более не ищет себе пышных и молоденьких наложниц. Другие же заявляли, что Байкуш — ведьма, что околдовала Падишаха. Но ни одно из утверждений не было чистой монетой. Байкуш действительно сумела подобраться к сердцу Халифа, даже если сама того не желала. Но только вкусив зачатки власти, она поняла свое искреннее сокровенное желание — подобраться к самому верху. — Мне необходим наследник, а тебе — место в совете. Если ты поможешь мне — я смогу тебя возвести на необходимую высоту, и мы оба прекрасно понимаем, о какой точке идёт речь. Поэтому впредь мы не должны быть так опрометчивы в своем греховном деянии. Если кто-то поймет, что наша встреча — дело личное, то никто не спасет нас от казни, — возвращая былую прическу и накидывая меха, совершенно безразлично произнесла. — Ты же понимаешь, что если я не получу желаемого, то не отступлюсь и результат будет тот же. Байкуш ухмыльнулась. — Если все пойдет верно, то я очень скоро пойму, что будет с нами дальше, — сложила руки на животе, а после удалилась. Только она не знала, что ещё одна пара глаз наблюдала за этим прощанием у самых дверей…