Forever After

Наркоз подействовал быстро. С каждым ударом сердца, он с током крови распространялся по организму. Не прошло и десяти секунд после введения, когда тело перестало слушаться. Руки безвольно упали на железный стол. Гулко ударились костяшки пальцев о гладкую холодную поверхность. Мышцы налились свинцом. Тело замерло словно каменное и единственное что еще могло двигаться, это глаз мужчины. Он бешено бросал взгляд то в одну то в другую сторону, теряя последние остатки сознание. Звуки стали глуше, зрение понемногу угасало. Он моргнул и все вокруг затянуло мутной пленкой. Он вновь проваливался во тьму, в которой еще недавно так мечтал отказаться дабы сбежать от невыносимой боли. Теперь же он противился этому. Однако, воли Гилберта было недостаточно. Наркотический препарат оказался сильнее и не спрашивая мнение военного, один за другим нарушал связь в нейронах истощенного мозга, погружая его в медикаментозный сон. Его веки дрожали и чьи-то холодные руки закрыли их, после чего он был уже не в силах снова поднять вновь. — Доктор, мы готовы. — Наконец-то. Скальпель... *** Очевидно, с того момента как его насильно погрузили в сон, прошло не мало времени, но для Гилберта все произошло в одно мгновение. Как будто-то он закрыл глаза а потом вновь открыл их, совершенно не понимая как долго пробыл без сознания. Точнее, глаз. Грязный, пыльный, облупившийся потолок нависающий над ним он видел лишь одним глазом. Еще несколько раз, на пару мгновений, он ненадолго терял сознание, словно не мог набраться сил перед возвращением в реальность, но даже в таком пограничном состоянии слышал звуки, окружающие его, однако характеризовать их еще не мог. Мужчина чувствовал себя почти так же, как в операционной, когда его вырвали из спокойного небытия, заставив почувствовать адскую боль, с той лишь разницей, что сейчас Гилберт проснулся не от боли. Но военный даже не успел понять, насколько ему повезло избежать агонию еще раз, когда вместе с сознанием к нему эта самая боль тоже вернулась. Не такая как прежде. Она не заставляла его мучатся, не принуждала задерживать дыхание в ожидании того когда пройдет волна спазма. Эта боль была тупой, и она проснулась вместе с ним. Казалось, болело все тело. Оно ощущалось тяжелым и неповоротливым, словно не принадлежало ему, но медленно повернув голову на подушке, Бугенвиллея с облегчением признал - тело кое-как слушается его. Он моргнул, подержав глаз закрытым чуть больше, чем следует и открыл его, вновь увидев потолок, уже детальнее различая паутину трещин на нем и длинную параллельную балку, разделяющую его на две части. Грубая ткань наволочки, больше похожая на мешковину, неприятно упиралась в щеку, когда Гилберт решил еще раз повернуть голову, но на этот раз чтобы рассмотреть место, где оказался. Рядом с его кроватью стояла покосившаяся тумбочка из ссохшейся древесины, по всей видимости наспех сколоченная из досок, провалявшихся под открытым небом ни один год, выкрашенная в белую краску. На ней, отбрасывая блики на стену, стоял наполненный наполовину стеклянный графин, соседствующий с граненным пустым стаканом. Тумбочка отделяла его от следующей кровати, тоже занятую судя по приподнятым над матрасом, одеялом, но человека на ней Гилберт рассмотреть не смог. Его голову стягивали бинты, закрывающие правую часть лица, из-за чего лишь один глаз мужчины помогал ему ориентироваться в новом, непривычном месте. Он хотел бы дотронуться до них, чтобы хотя бы на ощупь понять, что с ним случилось, но в первые минуты после пробуждения еще не был способен совершить такие сложные действия. Запах в палате немногим отличался от того, что стоял в операционной, но был в разы слабее, смешиваясь с каким-то прелым, похожий на тот который исходит от слежавшегося белья. Кто-то стонал. Похоже, из дальней части помещения. Звон в ушах еще имел место, но прислушавшись, Гилберт смог услышать шепот. Разговаривали пациенты. Наверное, кто-то из них был не так плох, раз хватало сил шевелить языком. А может, даже ходить могли. Мужчина боялся закрывать глаза. Боялся, что снова провалится в сон. Боялся, что больше не проснется, еще не совсем осознавая что кризис миновал и у него есть шанс выжить. В конце концов, это не первый раз когда он оказывался на больничной койке. Однако, стоит признать, что так близко к концу он еще не был. Одеяло, такое же грубое как наволочка подушки, неприятно и тяжело прилегающее к телу, укрывало его почти до шеи, отчего Гилберту показалось, что и при желании он не сможет пошевелиться. С тяжелым вздохом он вернул голову в прямое положение, краем глаза замечая что над ним склонилась девушка, медсестра как подумал военный. У него получилось бы разглядеть ее одежду, чтобы быть уверенным в своих выводах, если бы он смог повернуть голову влево. Но когда попытался, шейные позвонки скрутило острой болью и вместо движения мужчина тяжело выдохнул со ставленным стоном не ожидая такого подвоха от своего, пусть и весьма потрепанного тела. Странно...поворот влево ему дался почти без усилий. Может, слишком резко? — Не поднимайтесь— сказала девушка, исчезая из его поля зрения— Я позову врача. "Врача?" Спазм в шее заставил мужчину замереть, ожидая, когда он отступит, отчего Гилберт зажмурил глаз, свободный от повязки, а когда вновь открыл его - девушка уже исчезла. Так быстро...он даже не успел спросить где оказался, а подняться у него не получилось бы даже при огромном желании, судя по тому как сопротивлялось тело. Не удивительно...Смутно но Гилберт помнил ужасы холодной операционной, голоса врачей и такую страшную боль, что казалась в реальности она просто не может существовать. Возможно, он еще не корчился от агонии только потому, что препараты которыми его обкололи, все еще продолжали действовать. В голове клубился туман, но постепенно мысли становились яснее. Лучше понять происходящее и вернуть воспоминание помогало почти полное отсутствие боли, а та, что оставалась, не доставляла Гилберту беспокойства. Он даже был рад тому, что она есть. Значит живой. Куда ужаснее - ничего не чувствовать и не понимать что с тобой. Сейчас он мог по крайней мере с уверенностью сказать что шрамов на его лице прибавиться. Судя по суете с которой его раной занималось сразу несколько медицинских работников - все могло быть серьезно. Но не смотря на это - он жив. Во рту пересохло, язык прилип к небу и Гил приоткрыл сухие, потрескавшиеся губы, тяжело вдохнув. Но лучше не стало. Его посетила мысль попросить кого-то подать ему стакан воды, но оценив свои силы и возможности, мужчина не надеялся дозваться хоть кого-то. Медсестра ушла, в палате оставались только пациенты и вряд ли кто-то из них способен оказать ему такую услугу. К тому же, что-то подсказывало ему - пить ему сейчас не стоит. Черт знает сколько времени он провел без еды и воды. Желудок может быть не в состоянии принимать что-то в себя. Делать себе хуже своими же силами не хотелось. Надо дождаться врача и уже тогда попросить. Снова раздался чей-то стон, на этот раз ближе. Громко скрипнула панцирная сетка койки. Еще раз поворачивать голову Гилберт не решился, но по звуку определил, что скорее всего это следующий после него пациент. Значит койка действительно не пустовала. Палату освещал ровный, дневной свет. Бугенвиллея выпал из временных рамок и слабо представлял себе какой сегодня день или даже месяц. Кошмар, в котором он провел последнее время вися на волоске от смерти, пусть и отступил, но мужчина все еще чувствовал что не до конца вернулся к своему сознанию. Он ничего не забыл, но после анестезии еще не в полной мере был готов анализировать и обрабатывать информацию, всплывающую в его голове. Это уже были не назойливые картинки и обрывки голосов. Похоже, бессознательно, но у Гилберта получалось по своему желанию вызывать те или иные воспоминания. Обыденность о которой не задумываешься в повседневной жизни, для него в данный момент казалась чудом после того как он пережил полнейшую неспособность управлять даже своими мыслями, не то что телом. Крупица за крупицей, недостающие фрагменты выстраивались по своим местам. Мозг понемногу один за другим включал в работу утраченные на время чувства и восприятия. Шум в ушах прошел, зрение, поддернутое мутной пленкой проецировало расплывчатую картинку, словно он смотрел на мир через запотевшее оконное стекло. По коже пробежал холодок. Одеяло только казалось плотным. На самом же деле оно почти не согревало. Пальцы левой руки начали чувствовать и Гилберт медленно и вяло сгреб ими простынь под ладонью. Его грудь без остро ощутимой боли поднималась и опадала. Ничего больше не мешало ему дышать. Однако, и таких небольших сдвигов в его состоянии оказалось много для организма, все еще прибывающего в шоковом состоянии, который успешно блокировался препаратами, циркулирующими в крови военного. Конечно же, он все помнил. С самого начала помнил, но доступ к этим воспоминанием смог получить не сразу из-за тяжелой травмы. Небольшой "отдых" для мозга, который ему устроили медики, помог ему уже без каких либо затруднений обратиться к последнему дню, после которого его будущее отныне не представляло больше ничего определенного. Гилберт не знал, где он находиться. И не знал, где сейчас она. Вайолет... Спаслась ли она? Смог ли он вытолкнуть ее из-под обвала? Или... Нет...она жива... мысленно начал успокаивать себя он, но от тревоги за жизнь девушки его сердце сжалось в груди. Если его нашли, то и ее тоже должны были. Клаудия позаботиться о ней пока он находится здесь. Он не оставит ее. Гилберт полностью доверял своему старому армейскому другу. Ходжинс был единственным человеком, которого можно было просить о подобном. Зная, что девочка находиться в надежных руках и ей непременно будет оказана помощь, Бугенвиллея должен был успокоиться, но напротив, почувствовал ужасную боль. Не физическую, она его и так не оставляла. Они впервые оказались оторваны друг о друга и пусть Вайолет была худо-бедно знакома с Ходжинсом и знала о том, что скоро им предстоит расстаться, станет ли она слушаться его и выполнять все, что он скажет? Для обычного человека это показалось бы дикостью, но Гилберт, хорошо зная Вайолет, наказал своему другу в случаи необходимости, возникновении трудностей или неподчинении со стороны девочки ( а такая возможность существовала), отдавать ей приказы от его имени. Тогда и только тогда она станет покорной и примет необходимые для ее безопасности условия безропотно. Приказы... К горлу подступил тугой ком от досады и отчаянья. Как он допустил такое? Почему оставил рядом с собой на фронте? Разве такое несчастное маленькое создание не достойно хорошей жизни? Разве не этого он желал для нее? Он никогда не считал ее монстром, видя в этом ребенке намного больше чем кто-либо другой, а она в свою очередь стала для него единственным человеком который понимал его без слов. И зная все это, чувствуя все это он все равно позволил кому-то принимать решения за него. Пусть это был приказ, данный ему свыше, которому он обязан был подчиняться, но лежа здесь, на больничной койке, не зная о ее судьбе ничего, разрываясь от неведения и горя, он наконец понял, какую страшную цену им обоим пришлось заплатить. Его отец давно был мертв, брат оставил семью, бросив все дела на своего младшего брата, заглядывая в родную вотчину, дай Бог, раз в год, проводя все свое время на флоте, а мама, их милая, добрая старушка, тяжело болела и уже сдала настолько, что редко покидала городское поместье, где помощь при необходимости прибудет к ней раньше, чем в дальний богом забытый уголок - родовое гнездо Бугенвиллея, где и дороги то нормальной так и не проложили. Вот и все что осталось от их некогда большой влиятельной семьи, начавшей терять свое значение после смерти прошлого главы семьи, которого все боялись как огня. Гилберт пытался как мог соответствовать своему положению, приняв все дела покойного, безропотно тащил на себе этот крест в одиночку, ни разу не упрекнув брата в его выборе. По сути, он с самого начала знал, какая участь ему уготована. С самого рождения он не принадлежал себе, а его жизнь была сплошным расписанием того чем он должен заниматься и когда. Дитфрид же избрал для себя другой путь, не стесняясь высказывать свои видения жизни отцу, за что частенько был бит, но казалось от этого его тяга покинуть отчий дом становилась только сильнее. И тогда, махнув рукой на старшего сына, окрестив его " паршивой овцой" старик Бугенвиллея взялся за своего младшего. Основательно взялся. Гилберту часто казалось что отец отыгрывается на нем. Он относился к мальчику очень строго, словно боялся что ослабив хватку, выпустив из руки короткий поводок - он потеряет свою последнюю надежду воспитать себе хорошего наследника. Гилу оставалось только делать все, что ему приказывали, не злить главу семьи и всеми силами стараться быть похожим на него. Только вот он не был таким. И не мог стать, а самое главное не хотел. Да, не хотел. Но мог сказать об этом только себе самому, и только в своих мыслях, про себя. Ответственность, которую он нес, давила на него тяжелым грузом, скинуть который он не имел права. Так его воспитали. Так было суждено. И очень долго Гилберт свято верил в это. Что не все идет так, как хочешь, что он, к сожалению не имел право на личное мнение, обязан был действовать только в интересах семьи, заботясь о ее процветании, сохранить ее почет и уважение в высшем обществе. И он справлялся. Но с появлением Вайолет начал понимать насколько сильно заблуждался, и как неправ был его отец в своих методах воспитания. Заботясь о девочке, он открыл глаза, пересмотрел свои взгляды. Оказалось, что жить можно и для себя тоже, можно заботиться о других. Можно любить... Вайолет... В том, какой она стала виноват только он. Он позволил использовать ее как оружие. Позволил относиться как к вещи. Позволил решать другим... Никто не имел права распоряжаться ее жизнью, принуждать ребенка, не отдающего отчет своим действиям, убивать. Она ведь даже не понимала, что делает. Но стоило ему дать приказ - как Вайолет беспощадно расправлялась с врагами, без жалости и угрызения совести забирая чужие жизни. А он позволял...человек, который хотел научить ее видеть красоту этого мира, человек подаривший кров и тепло. Человек, полюбивший ее всем сердцем...Настолько сильно, что был готов отпустить, лишь бы она была подальше от ужасов войны, лишь бы она больше никогда не видела крови и смертей. Ее нежные руки не должны были держать оружие. Не грубая военная форма должна была висеть на ее плечах, не шрамы должны были украшать ее хрупкое тело. Разве он не думал так с самого начала? Тогда почему же прогнулся? Кто бы осудил его за неповиновение армии? Отец? Его уже давно нет... Брат? Ему было плевать на семью с самого начала. Мать...Она бы даже не поняла, что происходит...Той величественной когда то семьи уже нет. По суди, он остался совсем один. Он в одиночестве бродил по огромным залам загородного поместья, где на него отовсюду с картин в резных, позолоченных рамах , укоризненно смотрели великие предки, словно порицая за то, что он позволял себе такие мысли. Как только он посмел решить, что его жизнь принадлежит ему одному! Все эти люди на картинах уже давно покоились в могилах, не зная ни тревог ни проблем, но все равно, продолжали влиять на жизнь живых, напоминая о поколениях и поколениях знаменитых военных чинов, живших здесь в разные эпохи. Гилберт чтил память о них, никогда не забывал о своих корнях, но что он мог сделать в одиночку? Только лишь напоминать о том, что фамилия Бугенвиллея жива, завоевывать авторитет по наставлению отца, пройти его же жизненный путь. Путь, которого он не хотел но не отказался от него, как сделал это Дитфрид. Но сделанного не вернуть. Уже не исправить эти ошибки, из-за которых они с Вайолет оказались отрезаны друг от друга. Он должен был узнать где она. Удостовериться что она в порядке и Ходжинс следит за ней. Интересно...не могла ли и она быть где-то здесь? Ведь кто-то из его отряда мог оказаться с ним в одной лечебнице. Он обязан был найти ее, как можно скорее. Гилберт успел открыть ей свои чувства, явно поспешив и выбрав не самый лучший момент для этого. Мужчина был уверен, что его жизнь кончена и хотел чтобы она знала о его любви к ней. Даже если она не готова была понять его до конца. Не смотря на поврежденный рассудок, ее лицо, в крови, со спадающими, слипшимися от грязи и пороха волосами, с испугом и болью в глазах, всплывало в памяти, как и дрожащий, срывающийся в истерику голос Вайолет. Только бы она осталась жива...Он и так не сможет простить себе того, что сделал с ней, но если она.... Гилберту стало страшно. Своей жизни без нее он не представлял. С ее появлением он стал другим, позволил себе думать не только о долге, навязанном происхождением. Простит ли она его за то, через что он заставил ее пройти? Он не надеялся на это, но отчаянно желал увидеть ее, хотя бы один, последний раз и принять любое ее решение. Не случись тот страшный обвал - все могло быть иначе. Вместе у них получилось завершить операцию и последняя крепость Гардарики пала, но какой ценой...Может ли теперь его жизнь стать прежней? Сможет ли он еще раз увидеть ее? Где же ты, Вайолет?... Мужчина дернул бровь от резкого спазма в голове. Тело словно наказывало его за такую активную мыслительную работу, дабы он не утруждал уставший от всего происходящего мозг, перенесший множество травм, но все еще работающий, медленно приходящий в себя после наркоза. Сил у Гила было еще слишком мало и организм начал запускать механизмы компенсации против воли военного. Веко задрожало, накатила усталость и вновь потянуло в сон. Гил противился этому. Ведь он только пришел в себя. Кто знает, как долго бы ему удавалось оставаться в сознании и не засыпать, если бы он не услышал в коридоре громкие гулкие шаги, которые переключили его внимание, отвлекая от борьбы за бодрствование. Скрипнула дверь ( ее мужчина тоже не мог видеть, но звук дверных, давно не смазанных петель трудно было с чем-то спутать), и кто-то весьма небрежно зашел в палату, громко хлопнув дверью. Гилберт зажмурился от неожиданного грохота, более никак не выдав свою реакцию. В отличии от остальных обитателей палаты от которых донеслись вздохи и неодобрительное бормотание, вперемешку с тихими ругательствами. — Боже, док...— простонал слабый хрипловатый мужской голос из дальнего угла помещения— Да сколько же можно...Здесь ведь люди мучаются... — Заткнись, Борис!— рявкнул низкий бас ему в ответ— В следующий раз попрошу у тебя разрешения когда буду вторую ногу на место пришивать. Сделай что-то полезное а не языком трепи. Сбегай мне за сигаретами что ли... — Очень смешно, док...— буркнули обиженно в ответ, однако несколько смешков все же раздались. — Доктор...пожалуйста не шумите— вмешался еще один голос, на этот раз женский— Они ведь... — ...Все тут живы благодаря мне. Так что я сам решу как и что говорить, Гретта. Поди, поменяй повязки Борису пока он от нас ноги не сделал. Снова разрозненные смешки. Гилберт, будь он в другом положении, наверное, тоже бы посмеялся над таким неучтивым поведением врача, но сейчас у него не было на это ни сил, не эмоций. — Ну-с... Со скрипом мужчина пододвинул стул к койке военного, тяжело опустился на него и Бугенвиллея смог наконец-то лицезреть своего спасителя. Это был крепкий мужчина, солидного возраста, с начинающими сидеть короткими волосами по бокам головы, на которой был повязан темно-синий платок, должно быть заменяющий ему хирургический колпак. А вот халат на нем был по всем правилам : белый, накрахмаленный, однако далекий от снежной чистоты. То тут, то там на нем проступали грязно-бурые пятнышки от запекшейся и въевшейся в ткань крови. Возможно, он недавно покинул операционную, где спасал очередную жизнь, оттого никто бы не посмел упрекнуть его в свежести халата, расстегнутом, с помятым воротничком и закатанными рукавами, обнажавшим могучие, грубые, большие руки. На правой, с внешней стороны, чуть выше запястья проглядывали размытые черные линии от старой татуировки. Что именно на ней было изображено, Гилберт не смог бы рассмотреть даже находясь в нормальном состоянии, слишком нечеткие контуры оказались у этого рисунка. Под халатом был серый, вязаный свитер и зеленные, военные штаны - самое обыкновенная одежда для военного хирурга, у которого не было времени думать во что одеться. Сапоги на нем тоже были тяжелые, военные. Гилберт не мог их видеть, но судя то гулким шагам, которые услышал еще из коридора, только такая обувь могла издавать их. Врач навис над пациентом, наблюдавшим за ним единственным глазом. Доктор нахмурил брови, правую пересекал вертикальный, глубокий шрам, упирающийся в верхнее веко. Голубые, мутноватые, возможно от надвигающейся старости, глаза сосредоточенно осматривали лежащего больного. Что-то блеснуло перед взглядом Гила, отвлекая его от грубых, словно вырезанных топором, черт лица медика и моргнув, скосив глаз, мужчина увидел свисающую с шее доктора цепочку. На ней прокручивался армейский жетон, на пару с золотым, продетым через цепь кольцом. Так носили кольца женатые военные врачи, дабы ничто не мешало рукам хирурга. От каждого движения кольцо ударялось о жетон, издавая тихий звон, словно колокольчик. На вид Гилберт сказал бы что врачу примерно столько же, сколько и его отцу, когда тот выглядел не похожим на старика : около пятидесяти. — Эка тебя раскурочило, служивый — беспардонно хохотнул врач, выпрямляясь, но Гилберт, продолжал следить за ним взглядом— Эй, ты меня слышишь, парень?— он поднес к его голове руку и щелкнул пальцами. В нос Гила ударил терпкий запах табака, которым пропитались его пальцы, но он не сморщился. От отца порой пахло и похуже. Не ожидая резких щелчков перед своим носом, словно он был собакой, Бугенвиллея быстро моргнул, чем очень обрадовал своего спасителя. — Надо же, живой!—сказал доктор кому-то за своей спиной, должно быть, медсестре— А что я говорил? И не таких вытягивали! Хоть, признаться я тоже немного волновался, особенно за его ... — Где я?— перебил Гилберт, едва шевеля сухими губами— Куда меня... — В Интенсе, где же тебе еще быть? — ответил ему медик— Куда-то еще тебя везти нельзя было. Пришлось оперировать здесь, не обессудь. Условия у нас конечно так себе, но что можно ждать от церковного госпиталя, да еще и не рассчитанного на такое количество пациентов... Казалось он говорил не с Гилбертом, а сам с собой, но на удивление Бугенвиллея был в состоянии почти здраво воспринимать его слова и понимать значение сказанного. Если его и контузило от взрыва и обвала - то не так сильно как могло бы быть. Интенс значит?...Я там же где все и случилось....Интересно как далеко от той крепости где... — Ну и разошлись вы конечно...— покачал головой доктор, засовывая руку в карман и доставая весьма помятую сигарету, очевидно валявшуюся там не один день. Из под оборванной бумаги торчали струпья табака, ссыпавшиеся вниз как только мужчина сжал ее в грубых пальцах, сосредоточенно рыская в другом кармане, очевидно в поисках спичек и еще до того как Гил осознал, что это противоречит всем санитарным и противопожарным нормам, его опередил сердитый голос медсестры: — Доктор Макаров! Ну нельзя же! Сколько раз мы вас просили! В палате курить нельзя! И в операционной тоже. Санитарные нормы... — Да к черту нормы, Гретта!— махнул рукой хирург, потрясывая коробком спичек— Санитарные нормы...— пренебрежительно скривился он,открывая коробок и засовывая сигарету в рот, продолжая говорить, но из-за смеженных губ его последующие слова прозвучали глухо— В санитарных нормах где-то сказано что я должен препарировать плоть на живую, м? Или может быть там есть указание о том, как мне разделить последнюю ампулу на четверых? Про то, что мне приходиться резать чуть ли не на коленке там ничего нет, в нормах твоих? К тому же...— он чиркнул спичкой. На ее кончике зажегся слабый огонек и доктор прикурил сигарету, выпуская из носа струйки сизого дымка, ничуть не обращая внимание на возмущения Гретты. Запах табака стал сильнее. — ...К тому же...— продолжил тот— Парни тут ничуть не против. Не думаю что их волнуют мои вредные привычки. У них есть проблемы посерьезнее, как думаешь? — Ну знаете...— рассерженно хмыкнула девушка, но тот и тут не обратил внимание на ее реакцию, словно сталкивался с ней не впервые. — Проверь повязку у Бориса...— велел он, на этот раз вытаскивая из кармана какой-то тонкий, железный инструмент— И Вацлав из соседней палаты просил костыли. Говорит, готов на ноги встать. Сообщи мне когда он сломает себе и руку в придачу. Дураков только могила исправит... На этот раз медсестра не стала спорить с ним и прошла мимо, направляясь в конец палаты, откуда отзывался упомянутый врачом пациент. Она прошмыгнула так быстро, что Гилберт, который все еще смотрел на Макарова, который совершенно беспардонно стряхнул пепел в медицинский, изогнутый лоток, стоящий на тумбочке с другой стороны, примыкающей к следующей койке. — Так...о чем бишь я...— задумался он подняв глаза к потолку, пожевывая конец сигареты во рту— Ах да...Крук Макаров — представился он, взглянув на Гилберта, хмыкнув— Руку пожать не предложу... Крук, кряхтя склонился над Гилбертом так, что раскаленный табак на конце сигареты оказался в опасной близости от лица раненного. Инструментом оказалась толстая игла которой хирург начал покалывать левую сторону лица мужчины, несильно прижимая острие к его коже то тут то там. От этого лицевые мышцы реагируя на раздражение, подергивались и Бугенвиллея зажмурился, задерживая дыхание. Запах табака стал просто невыносим. — Чувствуешь? — Да... — Отлично. Доктор выпрямился и Гил облегченно выдохнул, хотя шлейф табачного облака все еще никуда не делся. Снова скрипнул стул и лицо Крука опять появилось над ним. — Ну-ка... Большой и указательный пальцы хирурга опустились на верхнее и нижнее веко раскрывая прикрытый глаз. Гилу не было больно, но рефлексы противились такому действию и его ресницы задрожали, стараясь вернуть все как было. Яркий дневной свет раздражал и на глаз начали наворачиваться слезы. Но доктор не отпускал, внимательно рассматривая что то в его глазу, а потом поднес к носу указательной палец свободной руки. — Следи...и башкой не крути... Гилберт послушно последовал указанию, без каких либо припятствий не выпуская из виду медленно перемещающийся перед ним палец. Налево - направо, направо- налево, вверх- вниз, вниз -вверх. — Еще секундочку... Холодная капля упала на глаз мужчины и Макаров приказал закрыть его. Немного щипало, но не сильнее чем от соринки и майор теперь мог слышать только голос врача, со стуком опустившего в тот же самый лоток, в который сбрасывал пепел, свою иглу. Гил почувствовал, как край одеяла откинулся и пальцы левой руки оказались в крепком захвате доктора, который попросил его как можно сильнее сжать его ладонь. Получилось не сразу. Рука не желала слушаться, но усилием воли у него все же получилось несильно обхватить кисть Макарова, чем он остался очень доволен, хотя самому военному было не по себе от такой демонстрации своей слабости. Сжать руку...он сейчас даже этого как следует сделать не мог. Держать в голове сразу несколько мыслей оказалось сложно. Потому, он напрочь забыл про свою жажду. Его первый вопрос должен был прозвучать совсем не об этом... — Тебе конечно не видно, но белок весь кровавый... сосуды полопались...это не страшно. Зрение не потеряешь, но лучше от кровоизлияния избавиться побыстрее и восстановить нормальный кровоток, мало ли что...— пробубнил Крук— Думал, что из-за ЧМТ ты все же зрение потеряешь...если учитывая под какими завалами тебя нашли...Но ты наверно своим хребтом прекрасно это прочувствовал. Легко отделался, очень легко. Такое конечно говорить грубо, но как есть... Завал... Гилберт открыл глаз, так и не дождавшись разрешение своего лекаря. Тот не возражал, занятый очередным стряхиванием пепла в свою импровизированную пепельницу.Перед взглядом майора все плыло от излишней влаги, но черты доктора он хорошо различал. Закончив с пеплом, Крук вернул сигарету в рот и начал что-то писать на потрепано картоном планшете, с тихим скрипом записывая что-то карандашом, очевидно, на время забыв о своем пациенте. — Из...нашего отряда...нашли только меня?...—с трудом проговорил он, не узнав своего голоса. Таким бесцветным и скрипучим он стал. Голосовые связки свистели и болезненно сжимались с непривычки, отчего ему приходилось делать паузы, чтобы не запинаться на полуслове. Мараков приподнял брови, отрываясь от своих записей и удивленно посмотрел на Гилберта. Отвечать он не стал, словно хотел получше обдумать слова пациента. Мужчине даже показалось, что он сказал что-то не то, но судя по реакции доктора, он просто ожидал услышать что-то другое. Очевидно, что хирург знал намного больше: где его нашли, как доставили сюда, чем закончилось последнее столкновение Лайдена и Гардарики, кто одержал победу. Он все это знал, но не считал нужным поделиться с ним. Плевать. Гилберта все эти склоки волновали меньше всего. Он хотел знать только одно. Лишь единственный вопрос волновал его сейчас. Очевидно, что если Вайолет здесь, если их вместе вытащили из под руин крепость - она должна быть рядом. Может быть в другой палате, подальше от мужчин?... Или же... Сознание неустанно просчитывало новые и новые варианты, рассматривая любой, где хоть как-то фигурировала девочка. Оказалось что таких вариантов может быть огромное множество. И ни один из них не исключал того, что она действительно могла оказаться с ним в одном госпитале. Если это так, он должен увидеть ее. Сейчас же! Только начинающиеся накапливаться силы он потратил на то, чтобы пошевелиться. Мышцы отозвались болью. Зрение запульсировало синхронно с ударами сердца, которое начало стучать быстрее. И все же, все что он смог, немного приподняться на левой лопатке, чутка привстать с жесткого, плоского матраса, неумело упираясь в него локтем, силясь перевернуться но спины на бок. Он сам не понял, чем вызвано такое усердие. Подняться на ноги у него бы в жизни не получилось, однако, одна только мысль о Вайолет заставляла совершать необдуманные, импульсивные поступки, за которые пришлось расплачиваться болью. Напрасно он радовался что она стала терпимой. Наказание за такое издевательское отношение к себе, защитные механизмы организма, пригвоздившие офицера в койке, дабы ничего не препятствовало восстановлению, сработали против него самого. Позвоночник словно пронзили сотни острых игл, острия которых безжалостно вписались в спиной мозг. Больше пошевелиться он не мог, застыв в неестественной, приподнятой позе, тяжело дыша, обливаясь выступившем на лице холодным потом. Он хотел застонать, но от спазма против своей воли задержал дыхание. Это пытку прекратил Макаров. Доктор не сильно, прекрасно понимая насколько слаб его подопечный, толкнул его рукой в грудь, приложив минимальные усилия, как будто утихомиривал малолетнего ребенка, которому взбрело в голову, что он может тягаться со взрослым дядькой. Гилберт тяжело завалился на спину. Безумие этого поступка еще какое-то время будет напоминать о себе... — Ну и дурак ж ты, парень...— доктор потушил бычок и железную перекладину кровати— Куда спешишь? На тот свет? Не обесценивай мой труд. Я 5 часов над тобой спину ломал. Мой ревматизм тебе спасибо не скажет. Говорил он это очень спокойно. Создавалось впечатление что видел подобное не впервой и потому замечательно знал как утихомирить особо буйных пациентов. Это раньше Гилберт был полон сил, даже не задумываясь о том, что однажды может оказаться скованный по рукам и ногам полнейшем бессилием, оказавшись абсолютно беспомощным. Что его жизнь будет зависеть от кого-то еще... — Своих сослуживцев ты тут не найдешь— покачал головой Крук— Ты единственный кого нашли под завалом. Никого больше не было. Времени прошло много. Возможно тебя уже сочли мертвым. Ну или искали в другом месте. В любом случаи жетона на тебе не было, так что мы понятия не имеем чьих ты будешь. Было бы не плохо, если бы ты сам нам рассказал кто ты и откуда. Свяжемся, отыщем родственников. Тебе нужен хороший уход. Получше того, который может предложить эта дыра. — Девочка...рядом со мной... неужели ее не нашли?— задыхаясь произнес Гилберт, на этот раз более четко, почти не запинаясь. Хирург хмыкнул, бросая окурок в "пепельницу". — Да тебя сильнее чем я думал ударило. Какая- еще девочка? На фронте? Ты бредишь, парень. Ну ничего. Еще пара дней и мозги встанут на место. После такой встряски нужно время. Так что не ворочайся лишний раз. Ты и так столько крови потерял что мог не выкарабкаться. Но видать твое время еще не пришло...— Он отложил свою картонку и карандаш— Хотел тебя опросить, но смотрю ты еще не готов. В другой раз. Сейчас посмотрю что там у тебя с культей и оставлю отдыхать. Тебе вколят еще успокоительного. Благо его у нас больше чем анестезии...Продолжим завтра. Гретта! — зычно крикнул он— Если с Борисом все - подойди, ты мне нужна. У меня еще есть пара минут от обеденного перерыва. Закончим здесь - прооперируем Малькома. — Культей?...— непонимающе переспросил Гилберт. Доктор поднялся на ноги и обошел его койку, подходя с другой стороны. На этот раз бинты не давали Гилберту увидеть, что происходит. Он чувствовал как одеяло откинули с его плеча и ожидал что врач проделает то же, что и с правой рукой, попросит сжать пальцы. Но...