Forever After

— Состарился, пока тебя ждал, — буркнул Дитфрид, жестом приглашая брата сесть рядом. — Где ты ходишь? Я давным-давно послал мальчишку за тобой. — У меня тоже были свои дела, от которых ты меня оторвал, — любезностью на любезность ответил Гилберт, садясь на скамейку так, что их друг от друга отделяла стоящая посередине корзина. — Чем ты опять недоволен? Ты ведь не уточнил, когда именно к тебе прийти. — Зато ты знал, что я уплываю сегодня, — парировал старший брат. Гилберт прикрылся рукой от солнца как козырьком, спасая от яркого света единственный глаз. Пассажирам, ожидающим отбытия теплохода, даже от зноя негде было спрятаться. Вся пристань – лишь голый, открытый всем ветрам причал из бетонных плит. Гилберт редко приходил сюда и уже забыл, насколько причал неприспособлен для удобства гостей. Сам он к неудобствам привык давно. Все равно приезжие слишком редко посещали Экарте, чтобы об этом пришлось позаботится. Надолго здесь никто и никогда не задерживался. Гилберт стал единственным исключением. Вдруг на его голову шлёпнулось что-то весомое, и он с удивлением нащупал рукой свою кепку. Гилберт недоуменно взглянул на Дитфрида, который уже отвернулся от него и как ни в чем не бывало снова откинулся на спинку скамейки, сложив руки на груди и хмуро уставившись перед собой. — Слетела, когда ты как ужаленный за девчонкой полетел, — сказал он. — С бережливостью у тебя явно проблемы... — И это мне говорит человек, который разбил любимый подсигарник отца? — усмехнулся Гилберт, поудобнее натягивая кепку. — Сам виноват. Нужно было смотреть за своим барахлом, если оно такое дорогое, — отмахнулся Дитфрид, раздраженный тем, что разговор с самого начала скатился к теме, которая была ему неприятна. Чтобы окончательно закрыть ее и перевести диалог в иное русло, он нагнулся, пошарил рукой под скамейкой и не без труда выводок из под нее старый потрёпанный чемодан, обтянутый коричневой потрескавшейся кожей. Чемодан явно служил своему хозяину долгие годы и побывал в разных передрягах, судя по "шрамам" на его шероховатых ссохшихся боках. — Это что? — спросил Гилберт. — Да вот, капитан просил передать "сумасшедшей девке, которая за борт сиганула", — процитировал он слова, которые услышал от паромщика, когда тот отдавал ему поклажу. — Ты бы следил за ней по лучше. Иной раз непонятно, что у нее в голове и какой номер она может выкинуть. Это конечно не так страшно, как когда она на крышу поезда полезла и... — Что?! — встрепенулся Гилберт, широко раскрыв глаз от ужаса. — Когда?! Зачем?! Дитфрид раздосадовано присвистнул, виновато отводя взгляд. Зря он начал об этом. Хотел пошутить и разрядить обстановку, но забыл как трепетно брат относится к Вайолет. Он переживал за нее, даже когда кукла состояла на службе в армии и принимала участие в важных, опасных миссиях. На войне, где люди гибли сотнями, у Гилберта так или иначе получилось уберечь Вайолет и пройти с ней до самого конца, отпустив ее руку лишь однажды. Ему ли удивляться тому, на что способна Вайолет? По сравнению с военными операциями, в ходе которых она разделывалась с противниками как мангуст со змеями, стычка в поезде с партизанами Гардарики – мелочь и внимания не достойная. Конечно, былые времена прошли и девушка, решившая не убивать, была уже не в той форме, в которой Гилберт привык видеть ее на войне. Это решение связывало Вайолет руки. Если бы ни оно, Дитфрид, ставший свидетелем и участником той потасовки, глазом бы моргнуть не успел, как она в одиночку прикончила бы весь отряд во главе с мерзавцем Меркуловым. Впрочем, Гилберту и не нужно было об этом знать. Здесь Дит уже не хотел начинать вмешиваться не в свое дело. Вайолет сама расскажет о своем прошлом и о том, с чем ей пришлось столкнуться, пока они были врозь. Если захочет, конечно. Начни они обсуждать это, времени на действительно важные вопросы не осталось бы. Скоро вернётся капитан, и Дитфриду хотелось уплыть с острова, не оставив между ним и братом недосказанности, которые потом ещё долго будут тревожить его. Сейчас у него была последняя возможность поговорить с ним. Когда произойдет их следующая встреча – неизвестно. Но главное, она точно случится. Это не могло не радовать капитана. —Не важно, — отмахнулся он. — Не бери в голову. Просто передай чемодан. Она ведь на острове с пустыми руками очутилась. Хоть на первое время будет не так сложно. Дальше сам разберешься как быть. — Да... — немного отвлекся Гилберт, но все так же с подозрением покосился на брата. — Я что-нибудь придумаю. — Она очень популярная кукла у нас на континенте. Я слышал, область ее работы не только на Лайден распространяется. Должно быть за пять лет она весь мир объездила. Странно, что на Экарте так и не побывала. Будет, что рассказать. — А ты. наверное, и родной пристани не покидал, — Гилберт не без труда переставил чемодан на свою сторону скамейки, не ожидая, что он окажется таким тяжелым. — Флот и в военное время почти не принимал участия в войне. В мирное, должно быть, даже в море не выходишь. — Все ещё в обиде на меня за то, что я на палубе дурака валял, а ты под пулями на фронте воевал? — спросил Дитфрид. — Мне кажется, мы с тобой разъяснили этот вопрос. — Нет. Просто интересно, чем ты был занят все эти годы, и насколько пришло в запустение наше поместье? — Неужто по родине затосковал? — усмехнулся Дитфрид, но понял по лицу брата, что это была вовсе не шутка и продолжил уже серьезно, кашлянув в кулак. — Да черт его знает. Я там не бывал ни разу. Ни до твоего исчезновения, ни после. Знаю, что старая гувернантка все ещё живёт там. Мне на самом деле без разницы. Может она поддерживает порядок и поливает любимые фикусы мамы, а может уже продала все золотые канделябры и фамильное столовое серебро... — Не наговаривай на Бриджит, она бы никогда такого не сделала! — нахмурился Гил, задетый укором брата. — Она работает в нашем особняке больше тридцати лет. Для нее он стал родным домом. — Похоже, для нее одной он и стал, — тихо произнес Дитфрид, но продолжил уже громче. — Поэтому я и не собирался ее оттуда выгонять, если ей эта рухлядь приглянулась. Мне без разницы, чем она там занимается. С ума от одиночества наверное сходит... ближайший город в 40 милидах*. На самом деле, стоило его продать. Стоит без дела, ни тебе, ни мне не нужен, добраться до него трудно, дороги нет, да и не собираюсь я трястись над семейным наследием, как наш папаша. Не хватало мне еще заниматься реставрацией и поддержкой этого склепа. Род Бугенвиллея мертв уже давно, мы лишь его крупицы, пыль, и скоро тоже исчезнем. С нашей смертью его некому будет наследовать, а значит и жалеть этот дом не стоит. —Ты настолько его ненавидишь? — спросил Гилберт. — Понимаю. В тех стенах много плохого с нами происходило, но это все равно наш дом. Какие бы воспоминания он не хранил. Дитфрид фыркнул и отвернулся, скрестив руки на груди. "Замечательно... теперь об этой тюрьме с хрустальными люстрами будем говорить". Его не покидало ощущение, что в брате взыграло чувство ностальгии. Он слишком долго пробыл в отрыве от Лайдена, что если и не забыть совсем, то не предавал сильного значения прошлым обидам и лишениям, которые им пришлось пережить в поместье. Дит не взялся бы судить, кто сильнее пострадал от грубого воспитания отца. Скорее всего, степень насилия здесь не имела никакого веса. Важнее было то, насколько они оба могли отпустить прошлое и не вспоминать о нем лишь в негативном свете. У Дитфрида это не получалось. В отличии от Гила, старший брат не умел как следует абстрагироваться от прошлого, хоть был бы и рад этому научиться. Наверняка жить стало бы проще, если бы этот призрак детского кошмара исчез не только из реальности, но и из его памяти. А поместье само собой было красноречивым доказательством, что все произошедшее с ними – не дурной сон, как бы сильно он себя в этом не убеждал. Отчасти, Диту было стыдно за свою слабость. Взрослый мужчина, капитан флота, уважаемый человек, которого все знали как холодного, принципиального и серьезного офицера, на самом деле не был таким и прятал свои пороки как постыдный секрет. Он никогда и никому не доверял свои тревоги. С самого детства ему буквально вбивали в голову установки, с которыми он жил до сих пор по привычке, не пробуя ломать устарелые устои только потому, что не знал как тогда продолжать жить, и чем можно их заменить. Он ненавидел их, но ещё больше ненавидел себя, и эта злоба выплескивалась наружу, не способная уместится в его душе. Чувства требовали выхода, их нельзя было держать в себе так долго, но Дитфрид все равно пытался и они понемногу разъедали его изнутри, пожирали безжалостно и беспощадно. Виной всех своих страданий был он сам, и только он мог изменить это, если бы стал чуть более открытым. Казалось, нет ничего проще, и все же мужчина чувствовал, что для него этот путь может стать слишком трудным. У него была последняя возможность, последний шанс, о котором он так грезил, попытаться измениться. Гилберту перемены дались не просто, но у Дитфрида, по крайней мере, не было увечий, мешающих ему жить. На фоне младшего брата, стойко игнорирующего инвалидность, нытье старшего выглядело жалко. Дитфриду было противно за себя, но вместе с тем, одна лишь возможность посидеть рядом с Гилом, успокаивала, уводила от мрачных мыслей. Даже их словесные перепалки ощущались так, словно они снова сидят на заднем дворе поместья, на резной лакированной скамейке с чугунными ножками, стилизованными под звериные лапы, и, прячась в тени высокой живой изгороди, рассказывают друг другу о том, как прошел их день. Братьям редко удавалось увидеться днём, потому как с каждым из наследников занимался отдельный преподаватель, и только в редкие моменты, когда в их плотном графике появлялась литература или история, занятия совмещались. И делалось это обычно, чтобы освободить время для того, чтобы оставить большую часть дня на уроки фехтования. Старик Бугенвиллея настаивал, чтобы оба его отпрыска владели холодным оружием так же хорошо, как и он сам. Он любил повторять, какая это древняя традиция, и, что братья не имеют права выбирать, когда их предки с самых древних представителей рода в совершенстве владели любым видом оружия, будь то шпаги, сабли или мечи. Дитфрид ещё в те года считал, что револьвер куда проще и удобнее, чем махать мечом направо и налево. Если бы он осмелился сказать что-то подобное отцу... Задумавшись, Дитфрид, сам того не замечая, потёр шею ладонью, представляя, куда именно опустилась бы сабля полоумного старикана. — Однако, злить этого диктатора было даже весело, — усмехнулся он, убирая руку раньше, чем Гилберт заметил этот жест. — Счастливым наше детство не назовешь. Богатство и власть – это ещё не всё, как оказалось. Во всяком случае, когда ты мальчишка ,и уроки этики тебе как кошке пятая нога. Если так тоскуешь, когда вернёшься в Лайден, свожу тебя туда. Только за сердце не хватайся, от былого величия рода уже ничего не осталось. Восхищаться там, увы, нечему. — И как скоро ты хочешь меня забрать? — спросил Гилберт. Странно, Дитфрид не задавал вопрос прямо, но откуда-то знал, что решение брата будет положительным. Был ли он настолько уверен, что Вайолет поддержала бы эту идею? Или же верил в благоразумие своего младшего? Разговор о поместье так плавно перешёл к главной теме их обсуждения, что Гил не заметил, что его вопрос без лишних слов раскрывает итог переговоров с Вайолет. По всей видимости, Дитфрид даже не удивился, но Гилберт заметил на его лице довольную ухмылку, которую мужчина даже не попытался скрыть. Его главной целью было уговорить Гила решиться на операцию, и он добился своего, пусть и с помощью Вайолет. Дитфрид и сам понимал, что без вмешательства куклы, ему ни за что не получилось бы уговорить брата. Как всегда, упёрся б как упрямый осел, которого с места не сдвинуть, так что вклад Вайолет был просто неоценим. Иначе, все уговоры могли перейти и в драку, потому как Дитфрид хотел любой ценой утащить брата на континент. И так бы и сделал, если бы не предоставил девушке возможность решить конфликт мирным путем. Нет смысла прибегать к насилию. Ради Вайолет Гилберт пойдет на все. Если он своей жизни не пожалел, чтобы спасти ее, операция – пустяк. Хорошо, что он согласился по своей воле. Это все упрощало. Дит почти не переживал по этому поводу, верил, что никому другому, кроме Эвергарден, не под силу уговорить его. Теперь брат мог сколько угодно пыхтеть и глаз закатывать, все равно сделает так, как договорятся. Какие бы условия не поставил Дитфрид. Но он не собирался зверствовать. Напротив, хотел, чтобы все прошло быстро, и брат не задерживался в стране, от которой окончательно оторвался. Старший Бугенвиллея уже собирался дать свой ответ, когда оба обернулись на звук катящихся со склона камешков. Это спускался с покатого берега, чертыхаясь под грузом тяжёлого ящика, капитан теплохода. При очередном шаге его нога едва не соскочила с камня, но мужчина чудом не упал. От встряски в деревянном ящике громко звякнуло стекло, и стало сразу понятно, чем именно разжился моряк. Налаженной торговли на Экарте все ещё не было, хотя Луиза старалась всеми силами организовать удобный обмен товаров, но спрос оставался непостоянным, а торговать получалось лишь с деревушкой в порту, где часто и оседали привезенные с острова продукты местного производства. При таком подходе хочешь-не хочешь, а придется соглашаться на любые условия, чтобы добыть для острова хоть немного денег. Сама Луиза не раз говорила, что Экарте осталось существовать несколько лет. Повзрослевшие дети не захотят оставаться на клочке земли посреди моря, разъедутся, кто куда, как и ее собственный сын. Женщина знала, о чем говорила не по-наслышке. Уже сейчас детвора подолгу расспрашивала Гилберта о далёком континенте, о странах, о людях. Им было интересно абсолютно все, что отличалось от их привычного, маленького мирка, за пределы которого им пока что было не попасть, но, видя восторженный блеск в детских глазах, рассказывая об очередной для них диковинке, Гилберт соглашался с Луизой. У острова, о котором никто не знает и который застрял в развитии на несколько лет, просто не могло быть будущего, но это место все равно стало для Гилберта домом. Где, если не здесь, закончить свой жизненный путь? Пожалуй, само проведение привело его сюда, потому как в чем-то они были даже похожи... Но, обретя наконец-то спокойствие и перестав думать о своей прошлой жизни, ему снова предстояло встретится с ней. Пусть не надолго, но он не был уверен в том, что его сердце не тронет сомнение. — Не так скоро, как хотелось бы... мне, — дополнил Дитфрид, когда Гилберт вопросительно покосился на него. — Сколько хочешь меня взглядом сверли, но теперь ты у меня на крючке и никуда не денешься, если не хочешь разочаровать девчонку, конечно. А уж этого ты никогда сделать не сможешь, — он злорадно усмехнулся, по взгляду брата понимая, что попал в яблочко. — Не смог устоять перед ее просьбой? — Это... было общее решение, — буркнул Гилберт, недовольно отворачиваясь. — Я хочу, чтобы Вайолет знала все мои планы и не стояла в стороне, когда предстоит делать выбор. В конце концов, это касается нас обоих. — Но если бы не она, ты бы отказался? — Послал бы тебя к черту. — Я так и сказал! — хохотнул Дитфрид, но тут же снова стал серьезным. — Кому как ни ей лучше знать какого это, конечности лишиться. Если у нее получилось привыкнуть, тебе не о чем переживать. Он рассуждал с точки зрения человека, который никогда в жизни не сталкивался с подобными увечьями и, возможно, таким отношением мог оскорбить своего брата, но Гилберт никак не отреагировал на слова Дитфрида, о чем-то размышляя и, по всей видимости, вообще не слышал его. Мужчина нахмурился и несильно тряхнул брата за плечо, возвращая его внимание. — Ей, ты чего? — спросил он — Если ты из-за этого так переживаешь, я могу придумать как... — Нет, — мотнул головой Гилберт, так и не стряхнув со своего плеча братскую руку. — Просто внезапно подумал о том, какая у тебя хорошая память. Дитфрид нахмурился ещё больше и, убрав свою ладонь, развернулся к Гилберту корпусом, приваливаясь на спинку лавки плечом, в ожидании объяснения. Порой Гилберт вел себя так: мог без причины начать говорить об абсолютно сторонних вещах, после чего оставалось только гадать, что вообще могло побудить его вспомнить о них. Чаще всего это были и вовсе абсолютно не значимые размышления, о которых Дитфриду не приходилось догадываться, а от того он не мог понять, с чего вдруг брат задумался об очередном пустяке. Будь он прежним – фыркнул и попросил бы Гила не забивать голову ерундой, но сейчас даже самая незначительная фраза, даже самое крохотное воспоминание были для Дитфрида на вес золота. Той самой ценой, за которую можно было на мгновение почувствовать ту братскую привязанность, которая с годами ослабла, но не порвалась окончательно. Сохранить ее – вот единственное, чего по настоящему хотелось Диту. — Я на память никогда не жаловался. К чему ты клонишь? — прямо спросил он. — Мое почерк, — Гилберт поднял взгляд на брата. — Мне сказали, что это благодаря тебе удалось найти меня. Вайолет упомянула, что Клавдия узнал мой почерк. В это я верю. Он сидел со мной за одной партой в академии с самого зачисления, и я часто переписывался с ним после учебы. Он не мог не узнать стиль моего письма. Но ты... того, как началась война, я ни строчки не написал тебе, как, впрочем, и ты мне. За эти годы ты не забыл, как он выглядит? Что навело тебя на мысль, что это действительно я? Неужели не подумал, что обознался? Что это могу быть не я? Что меня выдало? — Мне ещё ни разу не попадались левши с таким резким росчерком, — ответил Дитфрид, заметно расслабившись, и сел ровно, забрасывая руки за голову. — К тому же, разве можно забыть те каракули, которыми ты марал школьные тетради? Гилберт прекрасно понимал, что сам текст является малой проблемой будучи левшой. С самого раннего возраста дети с такой особенностью выделялись во всех обыденных вещах. Быть левшой уже некий дар, который даётся далеко не каждому. Однако в некоторых странах считали по-разному: кто-то считал, что левши посланники дьявола на землю для извращения чистых душ; а кто-то думал, что человек родился с отклонениями в голове, ведь тогда для медицины левши не сильно отличались от аутистов из-за работы не левого полушария мозга, а правого. Объяснения того, что мозг работает в любом случае, только какая-то сторона больше развивается, было каким-то мифом, а может даже бредом. Кто-то считал, что такие дети одаренные и их ждет великое будущее. Мнения расходились, и каждое государство принимала свои меры для таких детей. Да и вообще медицинская сторона вопроса слишком поздно вошла в жизнь людей, чтобы хоть как-то развеять мифы и избавить таких людей от гнета старых убеждений. В Лайдене к этому относились спокойно, но никому и в голову не приходила мысль о том, как может быть тяжело людям с такой особенностью. По их мнению многих, не всегда умных людей, человек должен сам приспособиться к любым условиям и окружению, даже если столкнется с рядом трудностей. С этим было связано много предрассудков. Гилберт слышал, что некоторые специальности сразу начинали собеседование с вопросов, касающихся рук и умение писать правой. Если человек не переучился и не умеет использовать правую так же умело, как левую, то дверь к ним закрыта. Скорее всего, дело было и в том, как эффективно бы такие люди пользовались оружием. Военных академий это не касалось. В основном в этих списках были хозяйственные отрасли. Правша будет быстрее выполнять обыденную, повседневную работу, или же трудиться на производстве, где важна четкость и быстрота, нежели левша. Кроме того, не все вещи в обиходе правшей так же удобны для использования левшами. По итогу, проще было переучиться, нежели скитаться туда-сюда. Так можно было избежать множества проблем в будущем и избавить себя от лишнего внимания со стороны. Но для Гилберта все сложилось иначе. Будучи ребенком, Гилберт даже и не помнил, чтобы ему сложно было что-либо делать, ведь за него все делала прислуга. Но уже когда он начал рисовать какие-то детские, лишенные всякого смысла, рисунки, приставленные к нему сиделки и няни замечали, какой рукой он пытается это сделать. Кто-то был удивлен, ведь процент встречи чистокровного левши был мал. А вот кто-то пытался запугать Гилберта, что писать левой рукой плохо, и ни к чему хорошему это не приведет. Глава семьи закрывал глаза на это, ведь это наследственная предрасположенность передавалась от отца к сыну, и, в некотором роде, являлась доказательством чистоты крови, чем он не мог не гордиться. Дед не стал переучивать, так зачем ему заставлять мальчика? В прочем, Гилберт помнил некоторые моменты из детства, которые оставили после себя плохое впечатления, не смотря на то, что сам он ни в чем не был виноват, но почему-то ощущения были слишком противоречивы... Это был какой-то торжественный прием. Гил абсолютно не помнил, по какому поводу. И не мудрено, ведь ему тогда было три или четыре года. В из доме собрались много незнакомых людей. Огромный банкетный зал, занимающий почти весь первый этаж особняка, наполнился голосами, смехом и звоном хрустальных фужеров. Дамы в пышных платьях, мужчины в дорогих, расшитых золотом фраках – все они сливались в пестрый фон, до которого маленькому мальчику не было дела. Он был там совершенно один, несмотря на то, что его окружали десятки незнакомцев. Даже брат, которому наказали присматривать за малышом, куда-то исчез, как только отец затерялся в толпе. На самом деле, Гилберту не нужно было там находится. Шумная встреча не самое лучшее место для ребенка, особенно, если за ним никто не присматривает. Но отец велел ему сидеть здесь, в стороне от шумного празднества, на расстеленном для него коврике, заваленного игрушками, дабы дитя не скучало. Сейчас, вспоминая это, Гилберу показалось, что со стороны он был похож на щенка. Его отец просто не мог упустить возможности показать его публике, но носить парнишку на руках, приковывая к нему внимание людей было бы совсем абсурдно. Проще было оставить его здесь, чтобы каждый приглашенный гость мог взглянуть на него. Уже в первые годы жизни Гил усвоил, кто он и что обязан делать. А знать ему нужно было только одно: он должен слушаться отца. Всегда и во всем. Какой бы ни был приказ, мальчик обязан исполнить его. Поэтому, когда его усадили в центр коврика и свалили перед ним кучу игрушек, он даже не подумывал о том, чтобы убежать, как это сделал Дитфрид, потому что знал: за неповиновение ему сделают больно. — Какой послушный парень! — посмеивались какие-то незнакомые мужчины, от которых разило алкоголем и табаком. — Настоящий офицер. С таким точно родители не будут знать бед. Жаль, что в этот момент старшего Бугенвиллея не оказалось рядом. Он был бы горд послушать такие лестные высказывания о своем сыне. А впрочем, будь он здесь, заметил бы, что старший сын ослушался приказа. Однако, это все равно стало бы известным, и Дитфрида ждало суровое наказание, ведь не только Гилберт должен был выступить "экспонатом музея". Но пока гости не принялись спрашивать, куда запропастился старший ребенок, у Дита была возможность вернуться и уберечь себя от наказания. Каким мы послушным не был Гилберт, в свои года он был всего лишь ребенком и не было ничего удивительного, что скоро ему надоели игрушки. Детские воспоминания имеют свойство меркнуть по мере взросления, забываются многие моменты, даже самые важные и значимые, а иногда им помогают пережитые травмы и увечья, события навсегда перечеркнувшие связь с прошлом. Много чего произошло, чтобы в конечном итоге Гил забыл большую часть своего беззаботного периода детства, но тот вечер был жив в его памяти. Он и сам удивился, когда воспоминания вспыхнули в голове четкими образами. Конечно, он уже не мог вспомнить ни свои игрушки, ни тот многоликий пантеон людей, глазеющих на него, но зато он помнил эти огромные стеклянные окна с деревянными перекладинами от пола и до самого потолка. То, как отражались в них сотни огней от хрустальных люстр. И снег... да, это была зима. Морозная и лютая, когда ему не позволяли гулять, боясь, что наследник простудится и заболеет. Когда постель была холодной и слуги каждый вечер прятали под периной горячую грелку, и все равно приходилось дрожать под одеялом, пока тепло от нее не начнет просачиваться через пух. Но в просторном зале, где шумные голоса эхом проносились над головами, залитом светом, несмотря на толпу, оставшись тем не менее один на один с самим с собой, Гилберт завороженно наблюдал за снегопадом. Было темно. Наверное, Гилберту давно нужно было быть в постели, но мать все не приходила за ним. А может быть в тот день, укладывать спать молодого господина должны были слуги, но, как бы то ни было, никто не мешал Гилу наблюдать. Белые хлопья падали с неба засыпая двор, деревья, лавки, пушистыми шапками садился на зелёную живую изгородь. Иногда холодные комки оттянув ветку, срывались вниз и она, качнувшись по инерции, заставляла осыпается и соседние. "Белый дождь" Так называл это Гилберт в детстве, сам не понимая, почему ему так направится наблюдать за снегопадом. Это осталось с ним навсегда. Единственное приятное воспоминание, не омраченное придирками отца и жалобами брата на него же. Ему так хотелось оказаться по другую сторону стекла, где было холодно, пусто и тихо. Было бы так здорово наконец-то не слышать этот шум, от которого уже начинало шуметь в ушах. Глаза у мальчика слипались от усталости и морального переутомления от постоянных взглядов и разговоров. Кто бы не обращался к нему, не трепал по голове, не трогал его игрушки – он молчал. Ведь все плохое заканчивалось быстрее, если не сопротивляться. Если отец начинал орать на них с братом, Дитфрид перечил в ответ и получал ещё больше, чем мог бы, если бы прикусил язык. Это правило Гил усвоил хорошо и, пока плохо понимая причины по которым должен был сидеть здесь, предусмотрительно решил не делать ничего, что могло бы разозлить отца. А разозлить его могло что угодно, а значит, лучше вообще ничего не делать. Потерев глаз кулачком и отложив в сторону деревянного коня, мальчик потянулся к заваленным игрушками листкам бумаги. Тупой карандаш из отцовского кабинета нашелся под лапой плюшевого зайца. Чернила ему пока что не доверяли. Некрепкие детские пальцы ещё не могли как следует удерживать перо, но он уже получил несколько несерьёзный уроков по письму от своей няни, которая скорее хотела развлечь мальчика, взяв его руку в свою и уверенно выведя в тетради несколько букв. Гилберт не запомнил, как они пишутся но хотел ещё раз попробовать. От скуки никаких других занятий он не мог выдумать. Если бы брат не бросил его, можно было бы уговорить его поиграть вместе, хотя Дитфрид редко соглашался проводить с ним свободное время. У него вечно были какие-то дела, из-за которых отец постоянно кричал на него и бил. Тогда он ещё не знал, что пройдет совсем немного времени и он ступит на ту же подготовленную для него дорожку, что и старший брат. — Ой, а ваш ребенок левша? Мальчик увлеченно и коряво выводил на листве подобие заглавных букв, которые походили на червяков, нежели на разборчивые знаки, когда к нему подошла какая-то дама в пышном ажурном платье, с фужером в руке и в сопровождении старшего Бугенвиллея, опирающегося на трость и гордо смотрящего на своего отпрыска сверху вниз, как на сосредоточение всех своих успехов. Трофей, который должен был стать его спасением к преклонным годам, когда он сам был уже не способен так же яростно отстаивать интересы рода и держаться у власти, борясь за признание среди многочисленных знатных семей. Гилберт поднял голову, не выпуская карандаш из пальцев. Оба смотрели на него как на занятную, невиданную зверушку, оценивали взглядом словно готовы были навесить на него ценник. Ребенок не был в состоянии понять, что обсуждают взрослые и почему так странно смотрят на него, но, не увидев во взгляде отца злобы, он вернулся к своему занятию, абстрагируясь от разговора взрослых, в которые не хотел вмешиваться. Ему было не интересно, что происходило вокруг и, скучая, мальчик хотел поскорее вернутся в свою комнату, забраться под одеяло и уснуть. Но пока ему нужно было оставаться здесь, и ребенок полностью сконцентрировался на карандаше, стараясь провести ровную, четкую линию. Бумага мялась на мягком ворсе ковра и несколько раз тупой грифель оставлял на ней дыры, отчего задание становилось и вовсе невыполнимым, но Гилберт продолжал стараться. Карандаш не слушался и крутился в потном кулачке, норовя выскользнуть из него. — Да, какие-то проблемы? Я сам левша, если вы не знали, миледи, — вежливо, но слишком отрывисто произнес отец так, что женщина не могла не почувствовать, что своими неосторожными речами задела гордость хозяина дома. Бугенвиллея хорошо умел распознавать любую, даже самую малую лесть в словах людей, не говоря уже о неодобрении и предвзятости. Он долго планировал это мероприятие, терпеливо ждал, когда его сын достаточно подрастет и обучится порядку, чтобы представить его высшему свету. Своего последнего сына, покладистого и послушного. Он воспитывал его строго с самого младенчества, не позволял вольностей, никогда не проявлял слабости, не потакал его желаниям, растил словно служебного пса, привил боязнь наказаний, как карательной меры в случаи нарушений правил. Жёсткий и принципиальный, он лепил из него идеального военного, не собираясь дожидаться, когда Гил станет самостоятельным. С Дитфридом что-то пошло не так. Этот щенок вел себя как дикий волчонок и столько бы не избивал его отец, пуская порой в дело даже свою тяжёлую, дубовую трость, у него так и не получилось принудить парня к послушанию. И глава семьи сделал свои выводы: "Слишком мало бил" — Ох, я вовсе не хотела обидеть вас, господин Бугенвиллея, — торопливо, извиняющимся тоном затараторила дама, отвлекаясь от мальчика, стараясь вернуть себе расположение его отца. — Только лишь подчеркнуть его исключительность, ровно как и вашу. С такими прирожденными данными вашего сына ждёт прославленное будущее. Он неприменно станет вашей гордостью и прославит семью. Такой поток приторной лести следовало остановить ещё на полуслове, но из вежливости к глупой, но тем не менее женщине из уважаемого, знатного рода, хозяин мероприятия сдержался. Куда важнее сохранять с именитыми соседями хорошее отношение. Особенно, если в скором времени придется искать среди них достойную невесту для своего сына. Договоренность о браке в обществе аристократов могли заключаться ещё когда сами "новобрачные" ещё из пелёнок не выбрались. В случаи с Гилбертом, отец немного подзадержался, но в скором времени собирался всерьез заняться этим вопросом. Похоже, тон мужчины был считан дамой верно и, не желая более докучать ему после столь оскорбительных для хозяина слов, она, под прикрытием светской беседы с молодой девушкой, проходившей мимо, покинула отца с сыном. Отстояв свою честь, глава семьи так же потерял интерес к Гилберту, осматривая полный гостей зал, чтобы не пропустить в толпе Дитфрида, которому собирался задать после банкета хорошую трепку. И наверняка задал... Гилберт не помнил точно. Да и большинство его воспоминаний о том дне могли быть обманчивым. Что способен запомнить маленький ребенок? Однако именно в таком виде эти воспоминания и сохранились в его памяти. Огромные окна, ночной двор, белый, искрящийся снег... вряд ли такое можно было вообразить не видя собственными глазами. Если и дальше углубляться в прошлое, то у бывшего офицера были и другие случаи, когда его леворукость становилась настоящей проблемой. И дело было вовсе не в том, как относились к нему люди. Наоборот, ему повезло родится в то время, когда суеверия уступали место техническому прогрессу, деревни превращались в города, на смену экипажам приходили автомобили, а люди переставали верить в предрассудки. Страна развивалась очень быстро, несмотря на уже начавшие наколяться отношения с соседними государствами, а по прошествии многих лет предрассудки, с которыми приходилось сталкиваться Гилберту, и вовсе канули в лету. Разве что матушка так и оставалась приверженцем старых порядков и пожалуй, если бы не позиция отца, за котором оставалось последнее слово и который сам занимался воспитанием сыновей, она несомненно попыталась бы научить Гила писать правой рукой, даже несмотря на то, что он смирился со всеми трудностями и не считал свою особенность чем-то, чего стоит стыдится. Иногда у Гилберта складывалось впечатление, что мать стыдится его, но у него не получалось проводить с ней достаточно много времени наедине, чтобы знать наверняка. Отец не позволял ей приближается к детям и "портить их женской мягкостью". Потому, как таковой, Гилберт плохо помнил, каким было ее лицо в молодости, когда он сам был маленьким. Оттого, став уже взрослым, Гилу всегда казалось, что он упустил что-то важное. Нет. Что у него отняли нечто ценное, что-то, чего уже нельзя было вернуть. К своей особенности он относился легко. Никто в поместье не имел права указывать ему на это, и уж тем более намекать, на какой-либо вред от использования левой руки для письма. Не делали этого ни учителя, обучающие каллиграфии, ни наставники, когда даже саблю парень взял в левую руку. Гилберт очень рано научился принимать решения и придерживаться собственных, не навязанных обществом взглядов. Он умел делать абсолютно все, что от него требовалось, а как именно, было не важно. В то время его "мир" не выходил за пределы поместья, где ему не приходилось сталкиваться с новыми трудностями. Новые испытания начались для него, как только он покинул свою золотую клетку и был зачислен кадетом в военную академию-пансионат, надолго ставшей для него вторым домом. Уже сразу парень осознал, что сидеть одному самое лучшее решения. Когда у них были совмещенные пары и в аудиториях обиралось больше людей, чем обычно, приходилось постараться, чтобы приноровиться и не мешать своему соседу по парте, потому как писать конспект одновременно с правшой - весьма проблематично, поскольку два противоположных локтя всегда соприкасались, отчего почерк вечно прыгал и у одного, и у другого кадета. Не говоря уже о том, что все это очень раздражало, в основном соседа, которому не посчастливилось сесть рядом с Бугенвиллея. У самого Гилберта с терпением было все в порядке, а вот соседи по парте редко обладали чувством самообладания и нет-нет, но шепотом, так, чтобы не слышал учитель выражали свое негодование весьма доходчивым языком и словами, которые Гилберт в своем лексиконе старался не использовать. Однако, дальше недовольного шипения конфликт не выходил и длился совсем недолго: до окончания занятия. В академию поступали не только именитые аристократы, но и молодые люди более низкого сословия: дети зажиточных торговцев, к примеру. Влияние рода Бугенвиллея начало угасать уже в те годы, но несмотря на пошатнувшееся положение, никому не хотелось конфликтовать с Гилбертом из-за такой неприятной, но все же мелочи. Даже в столовой он сидел первое время один. Единственным человеком, которого абсолютно не волновала опасность быть пусть и не специально, но задетым локтем во время записи конспекта, был Ходжинс. Это был его единственный друг. За годы обучения у него так и не появилось обширного круга знакомых, хотя ему следовало бы исправить ситуацию. Полезные связи, обретение поддержки, выгодные союзники – именно здесь и зарождалось будущее влиятельных семей. Каждый стремился найди для себя "удобных" друзей и использовать их в своих интересах. Только вот для Гилберта это было не интересно, и даже дружба с Клавдией не могла принести его роду какую-либо пользу. С Ходжинсом они сошлись на общих интересах: ни тот, ни другой не оказались здесь по своему желанию. Это было навязанное обязательство. Очень скоро именно Ходжинс составлял ему компанию не только на лекциях, но и в столовой. При возможности друг предпочитал сидеть напротив него, ведь он тоже был правшой. Гилберт ценил уединение, однако не мог врать себе в том, что болтовня приставучего, но простодушного товарища не забавляла его, заставляя отвлечься от трудностей в весьма недружелюбном кадетском сообществе. Вот почему для Гилберта не стало сюрпризом то, что Клавдия узнает его почерк. Сложно было не запомнить его, когда несколько лет приходилось переписывать конспекты у приятеля, который в отличии от тебя, записывал каждую тему, не пропуская ни единого слова преподавателя. Но Дитфрид... Когда он вообще имел возможность заглянуть в тетради младшего брата? Иногда случалось, что домашний учитель отменял урок, и тогда отец приказывал Диту проверить домашние задание брата. Дитфрид каждый раз с мукой на лице закатывал глаза и тяжело пыхтел от несправедливости, но не мог отказать отцу и плелся исполнять поручение. Наверное, именно из-за почерка он не не любил делать это, ведь у него самого с этим никаких проблем не было. Читать записи Дитфрида было не сложно, но утомительно, а свободного времени у старшего брата и так было немного, чтобы тратить его на работу, которую должен был выполнять учитель, которому за это еще и платили неплохо. От этого вместо помощи и конструктивной критики - Дитфрид злился. — Вот что это за слово? — кинув тетрадь на рабочий стол младшего раздраженно спросил Дитфрид — Прочти мне второй абзац полностью! Без единого заикания и препинания. — ...Тактика включает в себя набор приемов для выигрывания отдельной битвы, в то время как стратегия – для победы в войне в целом. Основные разновидности тактического маневрирования. Тактика охватывает изучение, разработку, подготовку и ведение всех видов боевых действий: наступления, обороны, встречного боя, тактических перегруппировок и так далее...Что здесь не так? — развернувшись в сторону брата, спрашивал Гилберт, безразлично уставившись в ядовито-зеленые, как плющ, глаза. Ему становилось неловко, когда брат начинал кричать на него, но он никогда не отвечал агрессией на агрессию, прекрасно понимая, что Дит делает это только потому, что не может перечить отцу и старался сделать все, чтобы брат поскорее справился со своим поручением. Когда имеешь дело со старшим братом, было чего опасаться. Он мог попросту вырвать тетрадь из рук и швырнуть ее в камин, обрекая Гила на целый вечер восстановление потерянных записей. Это был самый быстрый способ проверки. Жаль только, что после нее оставался только пепел... — Неужели сам не видишь как это ужасно? Как ты пишешь? Даже если ты левша! В любом случае это не отменяет проявления красоты и изящности прописи. Будь даже это просто рабочие конспекты! Ты что, уроки каллиграфии прогуливал? Молись, чтобы отец как-нибудь не увидел. Ему твои отговорки безразличны. Не умеешь красиво писать – так хоть старайся, чтобы кто-то, кроме тебя, мог это прочитать! — ничего, кроме стыда за брата, ничего не наблюдалось в его словах. Гилберт в этом возрасте уже особо не воспринимал наставления брата за чистую монету, чувствуя, что он говорит все это не из-за искренней заботы, а только потому, что должен что-то сказать, попутно сорвать на нем свою злость и поэтому, лишь бы старший отстал, поддакивал. Дитфрид не был глуп и понимал этот обманчивый ход, но дать аргументированный ответ не мог. Так что он лишь фыркал и выходил из комнаты брата, хлопнув дверью и бросив напоследок: "Да делай как знаешь, чудила". Со временем почерк стал немного лучше. Став взрослее, Гилберт научился контролировать себя и при необходимости писал так, что никто и не подумал бы, что у офицера когда-то были проблемы. Высшие чины были чуть строже, поскольку отчёт должен быть читабельным для всех. Если в академии требовали аккуратность прописи и красоту во всех бумажных документациях, то в армии больше нуждались в понятности, а лучше ещё в отличном навыке формулировки мыслей для передачи всей информации. Но и даже будь ты просто лейтенантом, то не освобождаешься от подобных обязанностей. Командиры так же должны были понимать суть отчёта или доклада в адрес главнокомандующего. Требовалось быстро и понятно изложить мысль и донести ее до всех персон, которым она предназначалась. Гилберт писал доступным языком, сокращая все то, в чем не было особого смысла. Все это он делал для работы. Не более того. Когда офицер брал перо не для того, чтобы написать рапорт или составить акт, он писал так, как привык, не прилагая никаких усилий. Для чего? Клавдия все равно прекрасно читал его письма и никогда не кичился чистотой своего почерка, в отличии от Дитфрида, который, если чему-то и научил брата, так это тому, как при необходимости показательно продемонстрировать свой стиль, чтобы потом снова вернутся к привычному и простому. И, казалось, все решилось само собой, и можно больше не задумываться о таких вещах, но оказалось, что нет. После встречи с Вайолет проблема с письмом возникла уже у нее. Поэтому Гилберт решил сразу научить ее писать правой рукой, чтобы она не мучалась, как было это у него в юношестве. Все-таки быть левшой походило на новый уровень мазохизма, а не особенность. Каждый человек с самого детства берет перо в удобную ему руку и так определяют, какая рука будет у него основной для работы. Однако, если принять меры с самого детства, то ребенка возможно переучить без лишних проблем. Гилберт никогда не пробовал себя в роли учителя и не знал, сможет ли достойно справиться с этим, но представлял, что будет, если он решится нанять для девочки репетитора. Девочка не очень жаловала чужих людей и только общество Бугенвиллея воспринимала спокойно, с некоторым покорством и даже услужливостью. Возможно, Гил еще подумал бы над этим вопросом, но после их первого знакомства с Бриджит... Вайолет же была обычным ребенком, и это следовало учитывать при ее обучении, и только он один знал, как найти к ней правильный подход. Сначала он не возлагал на этот проект больших надежд, но как только Вайолет научилась читать, незамедлительно приступил к обучению письму. — Итак, это перо. Металлический наконечник острый, будь осторожна. Он нужен для того, что писать на бумаге. Держи пальцы на корпусе...вот так, — майор аккуратно взял руку девочки и постарался правильно положить ручку между пальцами, чтобы корпус ложился на пядь, создавая опору для начала и самого прогресса письма, — писать ты будешь правой рукой, так будет удобнее всего... — А почему я не могу писать левой, как вы? — уже держа ручку в правой руке, девочка недоуменно посмотрела на своего "учителя", отчего тому пришлось отвести взгляд. Ему было сложно объяснить, почему она не может в этом случае повторить его действия, поскольку это вполне безобидный пример. Его поражала наблюдательность Вайолет. Она во всем старалась копировать его, даже в таких мелочах, которые казалось незаметны. Ему вовсе не хотелось рассказывать ей о том, как не просто живется тем, кто живет в обществе праворуких, когда твоя рабочая рука - левая, но, тем не менее, майор все равно будет стоять на своем, даже если Вайолет не поймет, почему он настаивает. — Ну... понимаешь, в нашем мире проще жить людям, которые пишут правой. Так что, поверь мне на слово и пробуй правой. Я уверен, у тебя все получится, — мужчина указал пальцем на бумагу и старался подготовить ее к началу процесса. Так или иначе, Гилберт все равно пресёк попытку Вайолет использовать левую руку. В некоторых случаях он настоятельно рекомендовал не принимать его "особенности" в свой адрес. Так что с первых дней она держала перо только в правой руке, как и было велено. Конечно, первые разы девочка вместо букв смогла разве что клякс понаставить. На творчество Вайолет пришлось истратить несколько бутылечков чернил и несколько стопок бумагами. Чего еще можно было ждать от ребенка, который и перо-то первый раз в жизни увидел... Однако Гилберт был терпелив и постоянно помогал ей, так что постепенно, совместными усилиями, у них получилось написать что-то хотя бы похожее на буквы. Потом они учились писать ее имя, хотя майор не сразу смог это разобрать. На мгновение вспомнил себя в ее возрасте, ведь сам когда-то побывал на ее месте. Но если в детстве за это его ругали, то со своей стороны мужчина лишь снисходительно улыбался и старался помочь, без устали помогая девочке практиковаться. И он сам для себя подметил простоту жизни правши в глазах девочки. Многие вещи даже до сих пор приспособлены для правшей. Он не жалеет о том, что тогда не позволил проявить самовольность, ведь сейчас она проживает простую жизнь без осуждающих взглядов и странных убеждений. Но жизнь изменчива и непредсказуема. Человечество всегда будет стремится облегчить себе жизнь, сделать ее комфортнее, а выполнение задач быстрее и практичнее. Так, на смену перу приходили печатные машинки. В свою молодость он не застал их широкое распространение. Тогда такую технику можно было встретить только разве что в Штабе, да и то работали на них крайне редко, в основном для перепечатывания какого-то сверхважного указа или распоряжения. Однако за какие-то несколько лет прогресс коснулся даже письма. Изоляция на острове оторвала его от всего остального мира, и, пока сам Гилберт никак не менялся, этот мир, словно издеваясь, менялся быстрее чем должен был. — Хочешь сказать, ты помнишь мои записи? — с недоверием произнес Гилберт. — Помнишь мои тетради? Какая бы хорошая память у тебя не была, ты не мог запомнить все настолько хорошо. — Это почему это? — возмутился Дитфрид. - Потому что большую часть моих тетрадей ты сжёг в камине, — недовольно фыркнул Гилберт. — А если что-то и осталось, сам сказал: ты никогда не возвращался в поместье, чтобы взглянуть на них ещё раз. — Вот же заноза, — скривился Дит. — А я думал, добрые люди зла не помнят... — Кто тебе сказал, что я добрый? — Письма твои... — Что? Дитфрид отвернулся, чтобы брат не видел его лицо. — Письма твои...я храню. Конечно, ты в них писал про этого старого диктатора в основном, но и о том, как там мама я тоже из твоих писем узнавал. Дитфрид на мгновение замолчал, не зная, стоит ли продолжать. Краем глаза он заметил, как Гилберт склонил голову, внимательно его слушая. В его взгляде Дитфрид не увидел ни осуждения, ни какого-либо непонимания. Только желание поддержать. Мужчина вздохнул и все же решил продолжить: — Когда становилось совсем тяжко, перечитывал. Армия все твои заслуги на свой счёт записала. Тебя никто из главнокомандующих даже не вспоминал. А мне приходилось работать с людьми, которые отсиживались в безопасности пока ты жизнью рисковал. Знал бы ты, сколько раз хотелось им в рожу плюнуть, — Дитфрид усмехнулся. — Да только я не настолько смелый, и свои погоны мне пока что дороги. Будь я на твоём месте, точно загнулся бы где-нибудь в канаве. За всю жизнь так ничему и не научился. Если отнять у меня службу, я сам по себе ничего не представляю. А вот ты смог стать новым человеком. Смотрю на тебя и сам не знаю: ты ли это, мой ли брат, или сельский учитель. Гилберт не ожидал, что брат неожиданно и вот так запросто может заговорить о чем-то настолько трепетном и личном. Разговоры по душам никогда не были сильной стороной Дитфрида. Он избегал их всеми возможными способами, сменял тему, изворачиваться, злился, но никогда не говорил о том, что было у него на душе. Иногда Гилберту казалось, что брату попросту не хочется выставлять себя в не самом лучшем свете. Ведь в таких разговорах, хочешь не хочешь, а укоришь себя в чем-то, повинишься из-за наделанных ошибок, которые Дит ненавидел признавать. Быть может, это время, которое он провел совершенно один, потеряв всю свою семью, смогло чему-то научить его и заставить пересмотреть свои взгляды на жизнь. В конце концов, сам Гил пересмотрел, хоть казалось и очень поздно. Хотя нет, не поздно. Они все ещё могут приложить усилия для того, чтобы остаток жизни провести хотя бы зная, что они не одиноки. Было бы желание. — А мне обязательно нужно быть одним из них? — горько усмехнулся Гилберт. — Нет. Такими, как раньше, нам уже не стать, — покачал головой капитан. — Ни тебе, ни мне. Тоскливо все это. Я ведь вовсе не за тем тебя позвал, чтобы прошлое вспоминать. Хотелось бы, чтобы оно там и оставалось. Краткий миг душевного монолога прошел. Не правильно было бы требовать от Дитфрида больше, чем он мог сделать. Перемены и так даются непросто. Гилберт знал это наверняка, как и то, что брат действительно старается, примеряя на себе совсем чуждую ему роль заботливого брата. У него было множество возможностей показать это в прошлом, а теперь осталась только одна, последняя. Глупо будет потерять ее из-за выяснения прошлых обид. Хватало и того, что Гилберт понимал, что именно хотел сказать брат, даже если у Дитфрида получалось не очень хорошо. Гилу не нужно было искать в его словах что-то весомое, какие-то точные формулировки. Он чувствовал, понимал, какие эмоции испытывает старший брат, и как ему сложно с ними совладать. Для человека, который всю жизнь прятал свои чувства, муки хуже и придумать нельзя. И потому Гилберт решил помочь ему и не заставлять испытывать неудобство за произнесённое. Смысл его слов был истолкован верно. А большего и не нужно. Наверное, единственное, чего сейчас хотелось Гилберту: чтобы мотор теплохода заглох. Может ненадолго, пусть на несколько минут, но ему очень хотелось побыть с братом ещё немного. Вот почему взошедший по мостику паромщик заставлял его сердце сжиматься от тоски. Они могли ещё столько обсудить, вспомнить, просто поговорить. Как жаль, что никто не мог остановить время... — Ну что, пора прощаться, братец, — Дитфрид нехотя поднялся на ноги. — Я был рад увидеть тебя снова. Но ещё больше я рад, что мы непременно встретимся снова. Держи сумку собранной, я могу нагрянуть в любой момент. — Буду признателен, если ты все-таки предупредишь меня о своих планах, — ответил Гилберт, поднимаясь вслед за братом. — Это ты в любой момент можешь уйти со службы, а мне придется решать, на кого детей оставить. — Устроить им каникулы, — безразлично махнул рукой Дитфрид. — Дети это любят. Из трубы парохода повалил сизый дым. Сначала тонкими едва заметными волнами, а потом все сильнее и сильнее, с грохочущим на фоне мотором. Дитфрид тяжело и сокрушенно вздохнул. Отправляясь на остров, он не был уверен, что найдет Гилберта, а потому не стал брать полноценный, недельный отпуск, ограничиваясь лишь тремя днями, да и те пришлось буквально вырывать у начальства, которое очень не любило вот такие вот спонтанные поездки. Положение капитана спасало лишь то, что все прошедшие годы он практически не покидал главное управление, где его всегда можно было найти в своем кабинете. Работа, нудная и однотипная, все эти акты, рапорты и заявления, немного отвлекали Дитфрида, и он был даже благодарен такой возможности забыться, обмануть самого себя. Теперь его снова ждала эта наскучившая рутина, которая теперь станет для него не подарком судьбы, а проклятием обстоятельств. Вряд ли он сможет как следует думать о работе в то время, как перед глазами маячила возможность подлатать брата и вернуть ему малую часть утраченных возможностей. Дитфрид ответственно подходил к службе, но отлично знал, что именно будет для него в приоритете сейчас. — Я не буду прощаться, — с улыбкой ответил Гилберт. — Мы скоро встретимся. Надеюсь, ты сделал все, что хотел? Или у тебя осталось, что спросить? — Хм, — Дитфрид задумался и с сомнением в взглянул на брата. — Пожалуй, кое-что есть...