Демон

…Прошли века дежурной лести. Смотрю назад — куда все делось? Ты безупречен в каждом жесте, Любимец бога, Амадеус! Таким иными быть грешно. А Моцарту смешно. — «Моцарту Видней» Лора Бочарова

Передав девушку в напудренные руки Розенберга и получив в прощальный дар свой окровавленный, опаутиненный сюртук, Сальери был уведён Моцартом в бархатную тень кустов. Рассвет пролился, точно кровь Сальери, на купола и скелетные рёбра церкви, а демон, устроившись у горы под боком, принялся бинтовать руку и беззлобно ворчать. Амадей, отрезавший ему бинт карманным ножом, ничего не говорил и только разглядывал дело свой пули. Несмотря на звучные протесты, Сальери таки словил Моцарта за руку и перекинул их в залитый юным солнцем амбар, и с мелочным упоением наблюдал, как тот вывернулся наизнанку. На вопрос «что дальше?», Моцарт сунул ему в руки какой-то старый чек с бисерной надписью — опять цепочка цифр, опять адрес — и наотрез отказался добираться переносом. «Воля ваша», пожал плечами Сальери, и был отведён на устланную красной пылью парковку за амбаром, где к забору прижалась старенькая, хромая машина. Навскидку Сальери, не бывший машинным экспертом, определил её как «Шевроле Вива». — Телепорт побезопаснее будет, — съязвил он. — Просто надо уметь хорошо водить. — А с чего это вы решили, что я не умею? — На тебе написано, — Моцарт усмехнулся, окинув красноречивым взглядом его одеяния, задержашись вновь на старинном блеске запонок. Сальери даже возражать не стал — не поспоришь. Они устроили свои сумки на заднем сидении (багажник оказался оборудован оружейным хранилищем, вспыхнувшим огоньками на дулах пистолета, когда Сальери его открыл). Демон обошёл колымагу два-три раза, ища глазами ловушки, довольно кивнул и вскарабкался внутрь. Тронулись. Шоссе петляло по золотым холмам, на которых волновалась золотая ржа и стражами стояли сенные бойницы. Кондиционер что-то жалобно хлюпнул и откинулся, так что пришлось Сальери стягивать жилет и снова закатывать рукава блузки. Жабо не стал распускать из принципа. На первой же заправке он купил прослоённую фольгой сумку и пять пакетов с кубиками льда. Загорелый Амадей оказался стоек к жаре — он только отложил назад кожаную куртку и временами потягивал свой полурастопленный клубничный смузи с тремя ложками сахара и ванильным сиропом. «Iced Coffee» Сальери ожиданий, возложенных на него рекламными вывесками, не оправдал и отправился за это в мусорку. Они держали путь севернее, в Висконсин. На юге Миссури их задержала взбеленившаяся штрига и хороший кофе, в центре — окрылённая безумием стайка оборотней, перерезанных ими, точно бабочки, и ядовито-жёлтые светящиеся мотыльки, а на самом северном мысе — дело о призраке и зеленые сады, налитые как сказочные яблоки золотым соком. Моцарта тянуло к самым замысловатым мотелям — в лобби он как-то загнанно озирался и скользил, по-змеиному тихонько, в самый дальний номер. Не нуждающийся во сне Сальери располагался ночами на пожелчённой ламповым светом веранде, на бетонных ступеньках, и наблюдал звёзды и напудренных мотыльков. Временами, когда выползшая из ракушки меланхолия донимала его, он брался за отельное фортепьяно, в тех редких местах, где оно было. Играл по памяти свои дырявые мелодии, пока ему не орали «перестать греметь», отправлялся шататься… вновь приходил к веранде. Резной мотылёк обжёгся об открытую лампу и теперь пылился на ступеньках, словно Икар. Окна бросали оранжевые квадраты на плиты веранды, и демон стыдливо таился, подглядывая за обыденной людской жизнью. Вот пара любовников варят друг другу коричный кофе, вот шумные дети затевают какие-то козни, вот художники, поэты, изредка даже музыканты — вот окно Моцарта. Его Сальери всегда проходил и взмахом руки задёргивал шторку за стеклом, дабы не стать свидетелем очередных ночным развлечений. Тоже мне, плейбой. Завистливая тень Сальери пропадала со ступенек, но на следующий день непременно возвращалась. Сальери становилось скучно такими ночами, как праздной мухе, ждущей в клейкой ленте кисло-долгую участь. Демон вяз в зыбучем песке вечеров, тянулся к лунному дулу, к лукавым звёздам-пулям. Его руки, утопленные в небесах… его руки, утопленные в святой воде. Он отгонял наваждение, ругался, выкидывал все свои освящённые зажигалки. Мотели часто были вколочены глубоко в окраину дороги, и, когда рядом оказывалось озеро, Сальери бегом пускался на каменистый берег и запускал фляжку в воздух. На следующее утро, она снова возвращалась в карман сюртука. Всё повторялось сначала… — Ты какой-то нервный, — говорил ему взъерошенный утренний Моцарт, высовываясь из ванной, — Тебе надо выпустить пар. — Меня не интересуют ваши проститутки, Амадей, — устало протянул Сальери, пригубив дешёвый кофе с особенным ореховым сиропом. — Да я понял, что ты больше по парням, — Сальери подавился, — Не волнуйся, такие у меня тоже найдутся. — Не интересует, — отрезал демон. — Как знаешь, но сделай что-нибудь со своей… собой, — Амадей развёл руками, махнул зубной щеткой, как мечом, — Я скоро заражусь унынием и повешусь. — Принято на рассмотрение, — пробормотал Сальери. Ночью — снова ступеньки, снова жжёные мотыльки и оранжевые квадраты на веранде, снова скрежетание колец шторки на окне Моцарта, снова… Однажды, Сальери совсем спятил: взял и макнулся в озеро. Вязкая, пенная вода едва его отпустила, а когда он, дрожа от холода, кое-как дополз до мотеля, Амадей легко расхохотался ему в лицо. Так мне и надо, ворчал Сальери, принимая от развеселившегося Моцарта захудалое полотенце, какой-то чертовщиной занимаюсь, ей-Богу. На следующую ночь, когда выдался белый ветер и беззвёздие, когда ставни скрипели петлями, а луна перебирала лучами, как барабанными палочками, устремлённые ввысь громоотводы, Амадей пригласил его остаться. — Я взял номер на две кровати, — бросил он по возвращении из двухчасовой гонки за вендиго, — Ты вечно где-то шляешься, мне не по себе. — Ничего такого я не делаю, — Сальери привалился к дверному косяку, на лбу залегла устало-подозрительная морщинка, — И я не идиот. Где ловушка? — Под кроватью, — неохотно пробубнил Моцарт, раскидываясь ангелом на простынях. Точно над кончиком его носа в немытое стекло окна упёрлась набухшая почками, костлявая ветвь, постукивавшая скелетовыми пальцами на ветру. — Где ещё? — Хватится с тебя одной. — Ловушки или подсказки? Амадей лукаво ему подмигнул и, не снимая заляпанных грязью сапог, закрылся одеялом. Сальери не остался. К бледно-зелёным стенам мотеля прибился скрипучий бар с красными окнами, в котором нашёлся рояль. Наиграв что-то интуитивное на радость пьяненькой толпе, облачившейся в красный неон и машущей кружками из-под пива в такт его игре, демон отсел в уголок, как странник, и, притихши, принялся за стакан жжёного виски безо льда. Кто-то неясный, но очень пёстрый, замаячил перед глазами, а в следующий миг рядом с ним плюхнулся Амадей. — Не знал, что ты у нас музыкант. — Был, — хрипловато поправил его Сальери, отпивая. Захотелось отчего-то сладкого рому, но вряд ли бар подавал. — Был, — повторил Моцарт, а потом серьезно прибавил, — расскажи мне о своей жизни, Сальери. — Спешу и падаю, — усмехнулся сухо демон, — Я не донимаю вас, и вы не донимайте меня. — Кто донимает? — обиделся Моцарт, — Невозможно ездить с каменной стеной. Я даже твоего имени нормального не знаю. Что же, просто «Сальери»? Демон призадумался, зависнув губами на кромке стакана. Если ли ловушки, в которых нужно полное имя? Решив, что нет, он пожал плечами. — Не знаю, зачем оно вам. Но — Антонио. — Антонио, — протянул Амадей с какой-то ангельской ноткой, — Так ты и впрямь полностью итальянец? — Полностью, — кивнул Сальери. Бар плавился от жара железных батарей, от красных огней под потолком, запаха второсортного глинтвейна, корицы, кардамона, гвоздики, пенистого пива, пережаренной еды, моющего средства и танцпола. Какое-то воспоминание всколыхнулось в нём, о беззаботно-райской поре человеческого детства, которую его разум возвёл на белокаменный пьедестал, упёк за вечные небесные врата и боготворил. — Интересно. Разве демоны не меняют имя, когда перерождаются? — голос Амадея вернул его из золотистых перекрёстков мечтаний обратно на север Миссури. — Как правило, да, — кивнул Сальери. — Почему ты не стал? — Моё имя — всё, что соединяет меня сейчас и меня, человека, — он подивился тому, что говорил чистейшую, пусть и пьяную, правду, — Отречься от него значит потерять последнюю нить, связующую это, — он ткнул пальцем себе в грудь, — и то. — Хочется быть человеком снова? — то ли ему почудилось, то ли Амадей заговорил с ехидством, — Жалеешь, небось, что продал душу? — Так, достаточно вопросов! — рыкнул Сальери, с размаху звякая стаканом об столешницу и поднимаясь. Совсем разболтался, подумал он туманно, а может, и правда есть такая ловушка? Он устремился к двери, из которой в жаровню бара веяло дождливой, кошеной травой, цветением, и разрушающим романтику мусором, наваленным в пластиковых мешках у бара под боком. Морщась, Сальери вышел в ночь. А глупый, глупый Моцарт так и остался сидеть, провожая глазами его исчезающую в дверях спину, и на лице его застыла встреча садистского триумфа с какой-то потерянной жалостью.

❧

Несмотря на разногласия, Сальери вскоре считал, что начинает прощупывать струны Моцартовской души и чувствовать своими обгоревшими пальцами самые миниатюрные их пульсации. Струны Амадея теплели и дрожали, когда перед ними открывалась лесистой карточкой освеженная ночью долина, полная красных коттеджных огней и пастельного цвета заката. Струны Амадея, как любого современного романтика, трепетали от тончайших розоватых всполохов в вечерних облаках, от разлития золотых лучей на склоны белых гор, от городков, сделанных фахверком под какие-то австрийские. Был у него и яд другого рода - в тенистых жилах библиотек, за пыльными корками томов, которые он объедал под корень, как старинные, бумажные апельсины, в руках подростка, помогающего рассыпавшему покупки старику, в полноте, тяжести слова, брошенного со сцены вечно-меняющимся Клавдием, в трещинах между станами нот. Быстро демону стало ясно, что у Моцарта только один бог — что он падает бездыханно к ногам чистейшего искусства, будь то радостный танец вечерних красок, бессмертные слова поэтов или дворцы из эфемерных нот. Амадей был пленим прекрасным. Амадей был его дышащим воплощением. Помимо воздушных идей романтики, Сальери примерился также и к Моцарту приземлённому — к его любви ко всяким сладостям (особенно он любил есть ложкой кленовый сироп и сыпать в кофе больше сахару, чем тот мог растворить), к его разномастной музыке (от любой Металлики до «Реквиема» Локонте), к тому, что он поднимался ни свет ни заря на пробежку, что ни черта не смыслил в своей собственной машине (кое-как чинить слетевший выхлоп пришлось Сальери), что рисовал акварелью в своём кожаном блокноте, что где-то под задним сиденьем у него был припрятан костюм в розовую пайетку. Что он с отрешенным интересом поглядывал на стайки молодых людей в закатанное окно «Вивы», и пальцы его на руле слабли, точно он сейчас выскочит и побежит жить обыкновенной жизнью. Что тема отечества была запретной. Что Моцарту, с его старо-детскими глазами, всего двадцать шесть. В свою очередь, Сальери начал отслаиваться на глазах, словно выцветшая краска, и обнажать под собою сочный цвет. По утрам Моцарт обнаруживал на столе два заваренных кофе с кардамоном, а закончившийся вчера сироп снова янтарно блестел, полный. На дороге Сальери то и дело отрывался от своей книжки (были они самыми разными, от «Сумерек» до «Фауста») и указывал ему на какой-то гравийный съезд, в конце которого дыхание Амадея перехватывало от впавшего в камень каньона или сине-серых горных громад, подпирающих райские небесные сады. Демон иногда развлекался тем, что играл в русскую рулетку с его соляными пистолетами. Однажды Амадей сонно высунулся белым, неспелым утром из окна машины, в которой пришлось ночевать, и обомлел — Сальери, идеально очерченный лунным серебряным карандашом, прислонил револьвер к виску и праздно улыбался. — Ты спятил? — рявкнул Моцарт, отчего демон дёрнулся и отпустил курок. — Ты чего не спишь? — Серьезно? Это всё, что можешь мне ответить? — Моцарт вырвал у него револьвер, отщёлкнул барабан и чертыхнулся, увидев одну пулю, — Отвечай, что это было? — Кхм, — Сальери взял себя в руки, — Это рулетка. Игра такая. — Я знаю, что это, но на кой чёрт оно тебе понадобилось? Тот пожал плечами. Отныне Моцарт начертил в багажнике дьявольскую ловушку, чтобы взбалмошный демон не удумал себе ещё какого-нибудь азарта. Сальери оттого не серчал — видимо, наигрался — но то и дело принимался ворчать, что он, мол, не ребёнок, и не надо его жизни учить. Амадей стоически терпел. У них образовались друг для друга клички — то Сальери, прогоняя утюгом последние морщинки с сюртука, в шутку звал его «маэстро», то сам был назван павлином, графом или попросту «Антошкой». От последнего он мигом вскипал, и вскоре сочинил ответного «Амадео», которое, хоть и прижилось, вовсе не было оскорбительным. На охоте демон тоже заиграл новыми красками. Где ранее Моцарт бы просто-напросто лишил вампира головы, Сальери то так к нему подходился, то эдак, ища какой-то иллюзорный «свет», крупицы золотой человечности в монструозной горе пепла, и под конец как правило набирал своего Розенберга (очень подозрительный, претенциозный типчик, по мнению Моцарта, который говорить отказывался наотрез и только злостно наблюдал издалека) и отдавал монстра ему. По плотно-сплетённой сеточке охотничьих знакомств мигом пошли слухи, что «Моцарт вконец спятил» и «работает на врага». Амадей скрипел зубами, но терпел, втайне предпочитая не лить лишней крови. Потом позвонил Сингер. Сальери, приноровившийся-таки оставаться в номере на ночь, только отстирал сюртук от прикипевшей кожи оборотня, развесил на верёвках у окна и расположился в кресле с пропылившимся томиком «Мастера и Маргариты». Моцарт выплыл из душа в тальковом мотельном халате, расплылся по кровати и исподтишка разглядывал демона. В чертах Сальери слились как-то умиротворение и сосредоточение, а левая сторона лица блестела бриллиантовой синевой — лампочка под потолком была оттенена зачем-то сине-фиолетовым абажуром, и пятна ярко-голубого и розового света булькали и пузырились по стенам, когда тёплый ветер толкал ламповый провод. Очковый футляр из кожи лежал, как пустая устрица, на столике у кресла, а тонкая, золотистая оправа смотрелась на Сальери почти благородно. Моцарт в очередной раз подивился красоте выбранного демоном сосуда, когда его телефон зашёлся мрачной трелью. Сальери оторвался от страницы и с удивлением глянул на вспыхнувший экран. — Это чей рингтон? — поинтересовался он. — Ничей, — Моцарт лениво сделал рукой манящий жест, отчего Сальери усмехнулся и щелчком пальцев перекинул телефон ему, — гм. И номер и незнакомый. — Может, не берите? — Вдруг важно, — Амадей поднёс телефон к уху, — Алло? — Вольфганг, — сказала трубка голосом Бобби, — Во что ты опять впутался? — Сингер? — переспросил Моцарт, на что Сальери вскинул брови, — Это ты? — Я, я, кто ж ещё, — проворчал тот, — Вольфганг, скажи, почему я уже пятый раз слышу, что ты переметнулся на сторону монстров? — Не знаю, — Амадей сыграл дурачка. Сальери отложил книгу к футляру и одними губами попросил его включить «громкую связь», — Я ничего такого не делал. — Не пизди, — резко сказал Сингер, чем бесконечно возмутил подавшегося вперёд Сальери, — Я буду с тобой прям, мальчик. Сэм и Дин сейчас под окнами твоего мотеля, звонят мне и говорят, что ты побратался с демоном. — А, — только и выдавил Моцарт. Сальери настороженно покосился на открытое окно и на всякий случай затворил его, громко лязгнув замком, — Я могу объяснить. — Изволь, тогда. Амадей, под осуждающим взглядом Сальери, в общих чертах нарисовал охотнику ситуацию, мол, так да так, и выложил всё чисто и по-простому. Когда он закончил свой рассказ и отпил воды, трубка притихла. Окно было заперто, но отчего-то лампа нежно качнулась и полила Моцарта ярко-синим, а потом мигнула. Примостившись на подоконнике и косо глядя в щёлку между жалюзи, Сальери принялся нервно сплетать пальцы и поглаживать чёрный лак. — Такой идиотской глупости, — наконец прошипел Сингер, — Я не слышал уже очень давно. — Но— — Никаких «но»! А теперь послушай. Сейчас мальчики поднимутся к вам и избавятся от этого демона, а тебе, дурак, надают по шапке за твои выходки. — Справятся они, как же, — пробормотал Сальери, прислонившись лбом к окну и уводя из глаз длинные прядки, как хвостики драконьих детёнышей, — нам бы мотнуть отсюда поскорее. Амадей согласно кивнул. Особенный талант Сальери — просыпаться песком сквозь пальцы и утекать от конфронтации, а от природной осторожности он вечно крадётся на цыпочках и орлиным взглядом правит деталью, так, что ничего не укрыть. Винчестеры привыкли с демонами драться, однако Сальери был иной масти — какой-то необычный то ли туз, то ли джокер, мелькнувший в колоде раз, а ищешь — нету! — Прости, Сингер, — приглушенно сказал Амадей, относя трубку от лица, — только я должен его убить. Больше никто. И сбросил. — Какая драма, — вставил Сальери, — аплодирую стоя. — Потом будешь ёрничать, павлин, — помрачневший Моцарт окинул рукой комнату, — давай, колдуй быстро, и перенеси нас отсюда. Сальери покосился на Амадея с интересом, однако послушно щёлкнул пальцами, и разложенные было вещи взмыли чайками в воздух и нырнули, как в волны, в недра Моцартовского чемоданчика. «Мастер и Маргарита» встрепенусь страницами и вспорхнула, а футлярная устрица с щелчком захлопнулась с прыгнула Сальери в ладонь. Моцарт показался из ванной в кое-как натянутой уличной одежде, не высохшей после стирки и источающей злой запах стирального порошка и ржавчины, отбросил белоснежную мантию халата и подхватил их сумки. Лампа опять грозно качнулась, и Моцарт замер — потом, в каком-то порыве, вскочил на кресло и содрал мерзкий абажур, как бумажную корону, обнажившую под собою алмазно-белый свет. Амадей бросил бумажный венок на землю, ровно к лакированным носкам забавно замешкавшегося Сальери. В отвратительном предвкушении, Моцарт взял его за руку. — Стойте, а машина? — помедлил демон. — Ничего не поделать, потом за ней вернёмся, — в коридоре скрипнула половица и послышался липкий стук в дверь, едва державшуюся на расшатанных петлях. — Вольфганг! — рявкнул голос одного из Винчестеров. — Пора! — тревожно воскликнул Моцарт, и, ускользая в расселину пространства и разрез времени, он увидел, как слетает с петель обелённая лампою дверь.