Демон

Я писал тебя сердцем − сердцем и сотру Я не любитель глухих окольных троп Мне не подходит предназначенный мне гроб — «Изумрудная Дорога» Борис Гребенщиков

Неделю спустя, пульсации в паутинке донесли до них, что на «Моцарта и его демона» объявлена охота. Заслышав, Сальери залился тёмно-синим смехом, с ноткой какой-то истерии. Моцарта же начало швырять, как ветром гонимую щитоносную лодку с одного клыка волны на другой, из веселья в меланхолию. Охотники волнами обрушивались в жаркой погоне, горькие брызги соли и какой-то адский дым валили от воды как от пламени. Океаном была Америка, а Сальери невольно стал парусом, несущим Амадея вдаль от чужих пуль. Тупая телепортационная боль из шеи разлилась теперь демону в плечи. Ночи его бедного человека полопались по швам, как налитый пузырь, и выплеснулись бессонными метаниями. Однако в измученном и гонимом Моцарте проступил свет, которого Сальери раньше не замечал. Точно тёмно-золотой налёт был смыт с него, когда порвалась тонкая ниточка, на которой он удерживался в охотничьем обществе, и Амадей по-настоящему прорезался из могильной мглы. Оправившись от первичного потрясения, он расцвёл у Сальери на глазах — всё реже его пальцы тянулись к рукоятке клинка перед скрючившейся вампирской жертвой, всё чаще он делал мягкий тон, протягивал им банку газировки для нервов и тихо просил Сальери «позвонить своему павлиньему другу». Сальери не мог оторвать от него взгляда. Сальери, как выползшее из сырой норы дьявольское творение, опалённо жмурился и шипел, но не мог оторвать взгляда от лунного ангела Амадея. Тот был как смальтовая церковная мозаика. Сальери откидывало обратно к орошённому красным алтарю, к нависшему над ним грозно распятию-Моцарту, и зависть сливалась с чем-то иным у него внутри. Он стал замечать самые дурацкие детальки: платки на его запястьях, золочёных солнцем и исшарканных охотничьими шрамами, настоящий цвет, прорастающий под мелированием, его розовые духи, которые навевали мысли об Италии, сенокосе и спелых красных яблоках. Сальери, опасающийся оставлять беспокойного Моцарта ночью одного, как ангел-хранитель из зазеркалья зависал у его кровати, обращался к книгам и шептался cо своими мыслями до зари. Закипел сезон дождей, а городки, служившие им убежищем, были тем более вялыми чем севернее лежали. Одной ночью, терзаемой дымным штормом, они заночевали в машине под боком у лесного холма. Сальери раздобыл Амадею накидку из жёлтого плюша и уселся на капоте под дождём. Золотые змейки молний то и дело высовывали свои плоские морды из сизых облаков, облизывались и ныряли обратно. Самая ядовитая змейка на земле притаилась на верхней челюсти Шевроле Вивы, в вымокшем до нитки звёздном сюртуке и сбитых ходьбой туфлях. Сальери возвышался, как жалкий регент, над заплатками полей, лежавших у самого подножия холма и озарённых бьющей откуда-то луной, а настоящий король метался на заднем сидении. Вдруг отворилась дверь и какой-то кожаный свёрток вышвырнули из салона, с грохотом снова в нём захлопнувшись. На этот звук Сальери обернулся, заглянул в окно — Моцарт был беспокоен, но без тени сомнения спал. Демон с интересом подобрал свёрток, и тут же заскочил с ним на переднее сиденье. Стерев капли с кожаной обложки Моцартовского блокнота, он на мгновение притворился, будто не станет в него заглядывать, и тут же раскрыл первую страницу. Блокнот оказался чем-то вроде дневника. Карандашные наброски тут и там были обмундированы рыхлыми заметками, кое-где страницы были залиты текстом полностью, а где-то только в центре было написано единственное слово. Всего было заполнено около пятнадцати страниц с начала, и ещё одна — последняя. На оборотной стороне обложки был карикатурно изображен мужчина с бородой, острым носом и зубами, и громадным воротником — с удивлением, Сальери вдруг узнал в мужичке себя и немного обиделся. Рядом Моцарт накарябал по-птичьи: «больше бы пошло с короткими волосами. Иначе похож на Рапунцель». Сальери совсем оскорбился и пролистал до страницы с голым текстом. Та гласила: «5 мая, вечер. Сальери опять шляется по окнам. Он думает, что его не видно, но весь мотель уже переполошился от страха. Я представляю, что ему нужно, но ожидал бы от него побольше скрытности. По тоске в его глазах мне ясно, что—» тут запись становилась нечитаема, «-- привыкаю к нему. Он как мрачная, саркастичная летучая мышь. Однако опасений у меня нет — я смогу завершить дело. Мне бы только его поймать. Вчера без труда нашёл ловушку, которую я прятал полчаса, и вторую тоже. Я соврал, что они только заняли пять минут, но мне кажется он не поверил» — на самом деле, Сальери поверил, и теперь нахмурился. «7 мая, утро. Антонио Сальери — его полное имя. Очень красивое, на самом деле, но ему я этого не сказал. Подозрительно острая реакция была на намёк о продаже души. То ли ему стыдно, что маловероятно, то ли он попал в ад иначе. Надо побольше узнать.» «9 мая, вечер. Снова удивляюсь, какой у него красивый сосуд. Надеюсь, бедняга внутри давно мёртв. Когда я очищу его от этого пресмыкающегося, надо похоронить где-нибудь в красивом местечке. Жалко, что нельзя отвезти его семье. Боги, пускай он будет уже мёртв! Если ему пришлось смотреть на все ужасы, сотворённые Сальери—» тут карандаш смазался, »…однако, он странный демон. Сегодня приготовил мне утром кофе с кардамоном. Вечно покупает мне кленовый сироп. А его игра на фортепьяно! Чем-то напоминает мне отца.» «13 мая, вечер. Он назвал меня Амадео. Мне нравится.» «Я убью его. Не Винчестеры. Он мой, только мой. — 14мая» Сальери стало как-то горько. Он провёл пальцами по слову «мой», испачкав подушечки графитом и приступил к самой обьемной записи. «1 июня, вечер. Я как в бреду. Антонио что-то отравил во мне, чёртов гадёныш. С того самого дня, как нас обьявили в розыск, не могу найти себе места. Как гадко он рассмеялся, когда я ему сказал! Демону не понять моё желание. Тем временем, ужасная жалость к монстрам гложет меня всё сильнее с каждым днём — ещё чуть-чуть, и я вовсе не смогу их убивать. Какой из меня тогда к чёрту охотник? Антонио меня отравляет, травит мне уши, голову и сердце, как Люциферов змей. Моё сердце! Оно ускользает от меня, как ускользает Антонио. С самого нашего знакомста, у меня перед глазами стоит, как выжженая, сцена: Сальери в ловушке с простреленным виском. Мозги бедняги-сосуда заляпали пол, отовсюду льётся ярко-красный свет, а ещё почему-то хлыщет дождь и кто-то исступлённо плачет. Картинка всегда раньше была алмазно-чистой, живой — я дышал ей ночами, когда Антоино бережно с мерзким скрежетом задёргивал шторы. Теперь же я точно смотрю на нее через заляпанные очки и жёлтый туман, который пеленает её от меня всё гуще изо дня в день. В голове как никогда ясно и хлещет синее солнце, но в этой картинке я — несчастный пассажир за клеткой оконного стекла. Я к ней тянусь, она ускользает. Неужели, я сдаюсь? Неужели, моё желание недостижимо? Антонио — неубиваем? Не может быть! Я отказываюсь это принимать! С каждым днём, его яд рождает во мне всё более странные картины мракобесия, греха всякой масти, однажды я даже его и всякие иные ужасы. В моей голове — удушливое Инферно, а кто там правит бал? Антонио — мой собственный Сатана, изворотливый демон, которого Бог наградил такой обманчивой, манящей, точно человечьей, нежностью. У меня бешено трясутся руки. (почерк был этой фразе полушен и заходил ходуном) Моя жажда его крови притуплена, но ему не удасться её уничтожить. Мягкий демон, бережно услащающий моё вино порошком и подносящий смертельную чашу к моим губам… Я свободен от его яда, свободен!» Сальери прикрыл глаза. В голове его царила жуткаватая, белая пустота, но отчего-то вдруг стало так мерзко, так липко, что он не стал далее читать. На мновение он поднял взгляд на небеса и в благоговении застыл, всё позабыв: вставало алое солнце, пламенел горький рассвет, мечами лучей впиваясь в земляное сердце, пронзая потемневшие заплатки полей и обращая их кроваво-вискарным сиянием, точно светило заслонил полный до краёв стакан. Сальери вдруг подумалось, что в горле у него как-то страшно пересохло, и он бы сам не прочь отпить из Моцартовской отравленой чаши. В перчаточном ящике вина не нашлось, только глянцевый энергетик, зачем-то старые партитуры, да пистолет со складным ножом. На рукоятке была накорябана Моцартовской рукой дьявольская ловушка. Сальери тихо закрыл отделение и тут же пролистал до самой странной страницы в блокноте, особняковой последней, которая ручкой гласила: «Заметки о Сальери — правка пять. 1. Безумно осторожен, видимо — природно — до практичсеки параноидальной степени. Сегодня заварил ему чай с мёдом, всего-то в знак благодарности за сироп, а он отказался пить. (прим.: оказалось, он просто не любит чай. Кофе, заваренный мною, выпил с удовольствем, без задней мысли. Возможно, он более доверчив, чем мне думалось?) 2. Хранит во внутреннем кармане сюртука фляжку со святой водой, нашёл её сегодня, когда перевесил с вешалки на спинку стула. Не представляю, зачем она ему. Может быть, это такая странная форма защиты от других демонов? 3. Любимый цвет — фиолетовый. Я не удивлён. 4. Очень красивый голос. Я уж боялся, не суккуб ли случаем. (прим.: не суккуб, я проверил.) (прим. 2: сегодня зачитал мне отрывок из «Фауста». Книги я этой не читал, но этот демон дышит голосом Мефистофеля — что, должно быть, делает меня его Фаустом? Отчего-то хочется услышать ещё, узнать какие звуки он может издать… если он мне споёт, может быть я отдам ему душу.) 5. Его тянет к луне, как моль к лампе, как какого-то печального волка. Сейчас ночуем в поле, он думает я сплю. В этот самый момент он стоит передо мной на краю обрыва, так близко к кромке, точно сейчас сорвётся. Вот протягивает руку и ловит ею лунные лучи, как из водопада. Из моей щёлочки в окне мне кристально видно его лицо. Пожалуй, я его теперь нарисую — этот трофей, пока он ещё мне не принадлежит. Будет, чем вспомнить погоню, когда его жизнь будет в моих руках. 6. Ему идут очки. 7. Он вечно срывается на ты, ловит себя и правится. Честное слово, не понимаю, за коим чёртом. Перешёл бы уже и прекратил этот цирк. 8. Странно реагирует на религиозные символы. Вчера на площади прошли мимо распятия, громадного, вырубленного из куска цельного дерева. Антонио весь побледнел, потом покраснел, косо на меня глянул и быстро зашагал, как ни в чём не бывало… вроде, распятия демонов не жалят. Может, его жалят тараканы в голове. 9. Что-то в нём меняется. Что-то тяжелеет в воздухе, в его глазах, когда он на меня смотрит исподтишка, думая, что я поглощён работой. Он то и дело валится в рассеянность, то и дело мне приходится его выуживать из его мыслей… что-то…» Тут чернила то ли размокли, то ли разлились, и ниже тянулась какая-то черкатня и нечитаемые схемы. В самом низу отжелтевшего листка, у пятнышка от чая, Моцарт впихунл бисерную припись: «Если я не смогу с ним покончить, безо всякого пари уйду из охоты. Его чары доброты будут смыты. Антонио не чистое зло (напротив — для демона, он слишком нежен), но он не может жить. Я никогда не забуду этого времени, это я знаю точно, но я не привязался. Помнится как-то сказал, что жизнь его не стоит больше пыли. Был прав. Так дайте мне сил превратить его в пыль, когда придёт время. Видят небеса, у меня нет желания сильнее.» Сальери прикрыл дневник, отворил снова перчаточный ящик и произвёл обмен — задушенную временем, проклятую книжонку на партитуры. Бумаги повесили в воздухе дымку старых Моцартовских духов, а печальный демон-вредитель припрятал свой трофей в сумке и откинулся на спинку сидения. Вскоре, Моцарт что-то сонно пробурчал из-под даренного Сальери плюша и замер в струнном ожидании — когда Сальери не расколол утро машинным гудком, как было привычно, он вывернулся из покрывала и застал демона мрачным и неразговорчивым. Точно из табакерки, выскочил теперь из прошлого такой Сальери, каким Амадей его видел впервые — в неоновых огнях бара (ставших теперь солнечными огнями), бесцельно поникшего и некрасиво печального. Вечером, Сальери Новый, вобравший в себя фестивальные краски мира и его мерное лунное дыхание, вернулся, однако отдалённое беспокойство не оставило сердца Моцарта.