Демон

Непонятное всегда страшно. Хорошо бы научиться не бояться непонятного, тогда все было бы просто. — «Улитка на Склоне», братья Стругацкие

Амадей — спаситель Сальери. Амадей осел на его струнах пылью, осел тремя горячими искрами: одна заставила его Моцарта презирать, другая — давиться отравой зависти, а третья упала звёздочкой в его пещерный омут и вспыхнула. И Сальери, скованный цепями тумана и испивший смерти, Сальери, погребённый под чернильным илом и донным песком, бережный и холодный Сальери, Сальери потерянный, как старые ноты, и найденный Сальери, истерзанный Сальери в жизни и красивый, ясный Сальери в отражении — сгорел. Сгорел белым небесным пламенем. А на его место пришёл второй, окрылённый и почти-почти свободный от удушья скуки, собранный из столетнего пепла и цепей из чистого Моцартовского сияния. Сальери Новый отряхнул с камзола пепел, распрямился и был таков — исчез, уведённый пленяющим светом в синюю даль, где звонко смеётся Амадей, растут на деревьях небьющиеся сердца, и где распяли бедного, восхищенного Антонио. То, что останется — ненужный пепел. То, что останется — настоящий Сальери, раб чёрной зависти, устлавший тонким слоем следы себя ушедшего. Последнего томила зависть высшего калибра — чистое восхищение, за которым он пропал на горизонте. Этот Сальери Новый, увлечённый красками, точно крыса брёл за крысоловом. Этот Сальери был Амадеем убит, в том фантастическом далёко, безжалостно застрелен за свою мягкость, и отовсюду лился красный свет, и Моцарт исступлённо плакал. А пепел? Когда его восхищенное воплощение падёт, он ляжет печально у ног юного маэстро, освобождённый от своей сладкой иллюзии, и станет выхлопом языков завистливого пламени. Однако, о том позже. Сейчас, Сальери всё ещё идет за мальчиком с магической флейтой. И ещё каким крысоловом он был, этот Амадей! У Моцарта на ловлю Антонио оказался талант. Он вёл Сальери своей флейтой, а тот был только рад подчиниться — шёл без разбору, куда поведут, ослепленный ярким светом. Моцарт был отменный крысолов, а из Антонио вышла отличная, глупая крыса. — Что ты опять раскис, маэстро? — Амадей пощелкал пальцами у туманного Сальери перед носом. Тот встрепенулся, вынырнул из своих мечтаний, и растерянно огляделся. Залитая жарким солнцем кофейня, пыльное безлюдье, опять сенокос, радио, запах кардамона… — Чего? Я не раскис. — Меня не обманешь, — протянул Моцарт, — Что стряслось? — Скучно мне, — соврал Сальери, отпивая остывшего кофе, оказавшегося на вкус конской мочой. — Скучно? — переспросил Амадей, перед которым стоял пустой стакан и валялись трупики сахарных пакетиков, — Скучно, Сальери, я верно слышу? Мы вчера повязали десяток вампиров и два вендиго за ночь, а ему скучно! К тому же, ты за ким чёртом охотишься, для забавы? — Вроде того, — Сальери пожал плечами. Не было никакого крестового похода под флагом благородного порыва — была голая, жгучая, сводящая с ума скука и святая вода к запястью. Была удушливая петля одиночества. — Может, тебе цирк завезти? — ухмыльнулся Моцарт. — Думаете, цирк — это весело? Громкий балаган для детишек это, Моцарт, а не развлечение. — О, так ты взрослого балагана захотел? Так бы и сказал, — Амадей прищурился, наглец, и покосился на кассиршу кофейни, — Вон та тебя уже догола раздела взглядом. — Говорю, не заинтересован, — Сальери сдался и отставил кофе, неприязненно покосившись на худую, краснощекую европейку, звучно щёлкающую кассой и то и дело томно на них поглядывающую, — О, да это она на вас. — Ну, передо мной вообще сложно устоять, — возгордился Моцарт. Сальери, знавший не понаслышке, скрипнул зубами, — Да ладно, шучу я. Все мы знаем, что женщины мало интересуют маэстро. — Молчал бы, ловелас, — беззлобно фыркнул Сальери, как-то тревожно косясь на кассиршу, — Что-то мне в ней не нравится. — Пол? — Я серьезно. — А я как серьезно! Сальери притих, диву даваясь этому несносному наглецу. Наглец победно усмехнулся, выкрал у Сальери чашку и, опустошив в неё тюбик с сиропом, принялся блаженно попивать. От жары Моцарт стал позолочённый, почти медовый, а остатки мелирования в волосах описывали пуховый нимб. — Я, пожалуй, проветрюсь, — пробормотал демон, как канатоходец, чью веревку оборвала загорелая искорка в Моцартовских глазах, — Развлекайтесь тут. — И буду, — почти капризно сказал тот, с ленивым интересом провожая взглядом полы чёрного фрака. Вырезанная в рубинах природа сегодня пролетела мимо Сальери, как бутылочная пустышка — кислое-синее небо, вялые деревья, мусорный ветер, выхлопная дымка над россыпью домиков средь голых полей. Амадей бы оценил романтику, подумал отстранённо Сальери, сбежав от скрежета улицы и привалившись к серо-деревянному амбару с выбитыми окнами. Моцарт пульсировал у него в венах. Его синий смех, высокая кожа, загорелые глаза, заливистый голос… нет, не так! бред выходит какой-то, очнись, Сальери!.. всё смешалось воедино, в дымчатой красной какофонии. Сальери сполз по заботливой стене амбара и принялся массировать переносицу. Солнечные лучи, лившиеся как гной, отрезала тень. Сальери поднял глаза на худощавую кассиршу в синей форме и зачем-то войлочной накидке, повязанной на талии. Снизу, её скулы показались ему безумно острыми, а черты отчего-то лошадиными. — Вы в порядке? — поинтересовалась она сладко, с лёгким немецким акцентом, — Я видела вас там, в кафе. Сальери, сконфуженый близостью и своим положением, быстро поднялся — тонкая рука легла на его плечо, любовно оглаживая шов камзола. Совсем зардевшийся демон вжался в коварный амбар. — Я тоже вас видел. Я, право, полностью в порядке. — Да? — она хитро прищурилась. Господи, какие красные у неё были губы… — Вы уверены? Я очень хотела бы… вам помочь. Пальцами она прорыла его шелковое жабо, подкинув кружевную пенку как морского барашка. Сальери, и сам как баран, отчего-то потерял дар речи, и только дымчато думал, дескать, у Моцарта-то в голосе такая же немецкая нотка. От этой мысли у демона что-то поплыло перед глазами, ум зашёл за разум, и окончилось тем, что он был любовно утянут внутрь амбара за жабо, в тяжёлые тени под плоским потолком. Вдруг — его пробило! Сальери встал, как вкопанный, налетев на невидимую стену. Девушка хитро прищурилась, отпустила его и подняла глаза к потолку. Точно он ступил к алтарю, точно на святой земле, точно он пал к Моцартовским туфлям, демона охватили жар и слабость. На потолке, цветом в тон серо-тусклому дереву, едва блестела краска дьявольской ловушки. Сальери выругался. — Отличная работа, — подал голос теневой угол, а потом из него выплыли, как богини войны, две прекрасные женщины. Одна рыжая, с Моцартовскими чертами и приятными, добрыми глазами, а вторая прохладно-утончённая и тоже, как кассирша, скелетально худая. Сальери было дёрнулся, но телепортация отнялась, отчего он стал куклой на нитках. Дурак набитый. — Могла бы, знаешь, и сама. Такой себе из меня соблазнитель, — пробурчала кассирша, отбросив тень сладости. — Не ной, — беззлобно пропела одна, вплотную подходя к ловушке и вглядываясь в глаза загнанному Сальери, — Это точно он? — Точно, точно. Он с Вольфи сидел в кафе. — И неужто он тебя не узнал? — хихикнула вторая. — Я вообще-то изменилась с пятнадцати лет, — обиделась кассирша. — Я прошу прощения, — вежливо подал было голос Сальери, но рыжая валькирия залилась смехом, в котором скользкнули снова Амадейские вишнёвые нотки, и он притих. — Какой вежливый, — сказала она с умилением, — и красивый тоже. Может, он моего братика соблазнил? — Позвольте, — демон замешкался, прищурив глаза изучил медовую особу, и со скрежетом провёл маркером линию у себя в голове между «братиком» и проклятым шутом, с которым он себя по глупости связал, — вы — Наннерль? — Сообразителен! — с восторгом хихикнула она, как ребёнок над новой, замысловатой куколкой с покорными деревянными суставами и раскладным сердцем, — Алоизия, Станци, а вы сомневались! — Только Вольфи верит слухам. — мрачно-отстранённо сказала Алоизия, снежная королева в коротких шортах и кружевной пелерине, с по-Амадейски желтым платком на шее. Антонио зачем-то пригляделся — и правда, знакомые яблочно-красные завитушки, как у Моцарта на запястьях. Вокруг костлявой лодыжки шла розовая фенечка с жуткими стразами, от которой так и веяло рукой проклятого «Вольфи». — И что же вам от меня нужно? — как-то невпопад брякнул Сальери, стряхивая с себя мысли о Моцарте, пока те полностью его не погребли. — Ничего. — сказала Станци (скорее всего, решил Сальери, аляповатое сокращение «Констанции»), — Ты втянул Вольфи в опаснейшую штучку. — Хотите мести? — Отнюдь, Сальери, отнюдь. — улыбнулась Наннерль, и лицо и голос её на мгновение сменились Моцартовскими, мелькнули и пропали, — Я, например, просто хочу разобраться. Что вы сделали с моим братцем, как уговорили его на такую глупость, и что нам теперь в вами делать… — Вы говорите так, будто я против воли его уломал. — А что, не так? — Совершенно не так.— отрезал Сальери, отчего-то досадно. Уломал! Не Моцарта, совсем не Моцарта разломали и раскроили на чёрные точки и нотные хвосты, не его собирали пламенные демоны каждый вечер в шаткую последовательность на чёрных линейках, не его каждое утро жрало пламя, когда алкогольное лучи проливались в тучи. Не его! Сальери добавил, — Амадео — то есть Амадея — никто никуда не тащил и не заставлял, у нас был взаимовыгодный пакт— — Пакт! — взвизгнула Констанция, с гнусавой ноткой, — А я говорила, что Вольфи продал душу! — Да нет же, — мягко вздохнул Сальери, — душа Моцарта всецело принадлежит ему. Почему бы вам не спросить его самого, и избежать этого маскарада? — Возможно. А возможно, он под твоим контролем, а я умру прежде, чем буду драться со своим братом. — пожала плечами Наннерль. — Не льсти себе, ты бы никогда не выиграла. — раздался вишнёвый голос, с легкой хрипотцой. Сальери воспылал — каким-то пьяным огнём, который взметнулся надеждой в пропёкшихся тенях амбара и растопил их, точно льдинки — отчаянный жар пыхнул в лицо Сальери. Неужели это конец? Сейчас Моцарт пристрелит его, как и намеревался с самого начала, точно и не было четырёх месяцев под пурпурными маревами закатов, среди плавящихся небес, на рваных полях битвы, в его душной машине, в мотелях при дороге. «Так тебе и надо, завистник», шепнул лживый пепел. Сальери не прислушивался, потому что уши застлала игра флейты крысолова. Тот ступил в круг желтовато-предательского света, и враз лицо Наннерль посветлело, зажглось каким-то старинным отголоском и мгновенно охладело. — Братик. — сказала она бесстрастно. — Наннерль, — передразнил Моцарт. Сальери учёным глазом отыскал в его голосе иголочку напряжения, — скажи мне, почему мой демон в ловушке? — Твой демон? — повторила в неверии Алоизия. Взгляд Моцарта метнулся к ней, пал на фенечку, окольцовывающую лодыжку и что-то в нём колебнулось. — Мой демон, — подтвердил он, — в том смысле, что только мне позволено его убить. Сальери похолодел. Маятник часов с железным свистом рассёк воздух над его головой — пришло время расплаты! и бой курантов, как жемчуг из порванных бус, оглушительно прогремел о паркет, словно копыта четвёртого всадника. — Вольфи, скажи мне честно, — Наннерль чуть склонила голову, точно отдавая дань чести подгарцевавшему концу, — ты продал ему душу? — Нет. — А какого цвета было платье нашей матери, когда мы виделись в последний раз? — Не начинай этот бредовый код. — Моцарт поморщился, — Он меня не шантажирует, и я не под его контролем. — Тогда скажи мне, — подала голос Констанция, — кто тебя дёрнул вытворять такую чертовщину? Убегать от Винчестеров, послать Бобби, напустить на себя каждого проклятущего охотника в Штатах? Кто, если не этот, тебя дёрнул? — У этого есть имя. — пробормотал Сальери. Моцарт слегка усмехнулся. — Антонио не имеет к моему решению никакого отношения. Я бы не стал, если бы у меня не было веской причины. — И какая? — Констанция вскинула бровь, — Посвяти нас. Сальери стало интересно, и он вгляделся в глаза Амадея, положил пальцы на его струны, чтобы почувствовать малейшую лживую пульсацию. Однако тут же он понял, что в том не было нужны — Моцарт, не в пример демону, намеревался быть искренним до последней отравленной капельки. — Я устал колебаться, куда поведут охотники. Я не пшено не ветру, Станци, и мне больше не пятнадцать. Помнишь, тогда меня подняли на смех за то, что мне не хватило храбрости покончить с… — он произвёл совершенно неясный жест, но девушка кивнула, — той ночью, я поклялся убить самого разыскиваемого демона. Для них, да — но теперь, я хочу сделать это для себя. К чёрту Сингера и его цепных псов. Они больше надо мной не властны, потому что я свободен. Наконец-то вижу вещи как никогда чётко. Я узнал много за прошедшие месяцы, но прежде всего — есть иной способ. Потому я отвергаю путь охотников. Я надеюсь, ты — вы — меня поймёте. Девушки перекинулись сначала многозначительными взглядами, наклонив головы, а потом короткими кивками. Сальери снял руку с тёплых струн и отвёл взгляд, почти стыдливо. — Что же, — Наннерль прочистила горло, — если это правда, то пускай будет так. Когда Моцарт заговорил, только Сальери словил, точно золотую рыбку сачком, ноту облегчения в его потеплевшем голосе. — Тогда, пожалуйста, подождите снаружи. Мне надо кое-что закончить, — он повёл рукой в сторону притихшего, мрачного Сальери. Девушки раскивались, откланялись и исчезли, точно эфемерные богини, тихонько переговариваясь, сначала в бордовых тенях, потом — в дверях. Тогда поднявшему глаза от пола Сальери открылась истинная икона — исконно серый амбар расписали коричневым золотом и загорелым персиком, а ало-глазый ангел отмщения стал песочным, и даже нимб вернулся. В руках полыхнуло дуло. У Сальери защипало в глазах, но он не смел отвести взгляда. Моцарт оказался у кромки ловушки. — Ну, что же, — прохрипел Сальери, — ваша, Амадео, взяла. Пора прощаться. Тот криво усмехнулся. — Только драму не разводи, павлин, я с тобой ещё не закончил, — он поднял глаза и примерился к ловушке на потолке, — смотри-ка, тем же цветом сделали. А я-то не додумался. Сальери застыл, как баран. — Амадео, — выдавил он, — если будете, то стреляйте уже. Пожалейте мне издевательств. — Никаких издевательств, Антонио, — Моцарт посерьёзнел, — и мне нужно… послушай меня сейчас, очень внимательно. — Не то, чтобы у меня был выбор, я — пойманная аудитория. Моцарт покачался с носков на пятки, поднимая облачка белой пыли, взъерошил свои воробьиные пёрышки, переходящие на концах в погрязневшее мелирование, и вдруг выпалил: — Знаешь, Сальери, ты — мой лучший друг. — демон опешил, — Мой первый, настоящий друг. И я, — он безрадостно усмехнулся, — я обещаю тебе, что по истечении назначенного года, ты будешь мёртв от моей руки. Я убью своего лучшего друга, Сальери… Сальери… Антонио. Я это говорю не просто, а чтобы ты понимал: то, что я сейчас сделаю, не отражение изменения в моём сердце. Я убью тебя. Но не сегодня. Он поднял дуло и выстрелил. Цепи на Сальери размякли, точно водоросли, а потом и вовсе рассыпались пеплом — он мгновенно выскочил, как ошпаренный, из круга и диковато покосился на Моцарта. — Но почему? — прошипел он, совсем по-змеиному мелькнув бледным языком. — Глупая какая-то победа вышла бы. — Моцарт пожал плечами, — Не я же поймал. — А есть разница? Я думал, вам просто надо убить. — Я тоже так думал. — признался Амадей, — Оказалось иначе. — Послушались сердца? — Впервые за очень долгое время, да. — от его слов повяло подземельной грустью, — Это, Сальери, благодаря тебе. Демон с опаской опёрся о стену, покрыв её кровоподтёком своей тени. Запах амбара, как тончайший разрез момента, въелся в его память — оранжевые духи, последние вздохи чахлых подоконных роз, жёлтая пыль, бетон и винная вонь жары. Слова Моцарта, как чёлн, виляющий в пенных волнах, достигли его не сразу. — Мне? — переспросил он туповато. — Тебе, баран, тебе, — Амадей залился смехом, — не зря же ты мой друг. Сальери так и застыл, в трепетном молчании, заворожённый снова всплывшей вишнёвой ноткой, точно полуслепая крыса проклятой дудочкой. — Земля вызывает Сальери, алё. — Амадей грубо пощёлкал пальцами у демона перед носом, а когда тот глуповато на него посмотрел, со вздохом раскрыл ладонь, — Берись, маэстро. — Зачем? — Тебе мозг отжарило? Перенеси нас отсюда к чёрту, или хочется ещё повидаться с моей сестрицей? — Так её и оставите, не попрощавшись? — отчкего-то ликующему Сальери вспомнились пламенные нотки Моцарта при поднятии темы семьи, а с ними и собственное пятилетнее воплощение на жёлто-мраморной мостовой, в тени колбасной лавки, и ряды отцовских ножей. Моцарт убрал, звякнув дулом о нож, свой пистолет обратно за пояс. — Она не глупая, видит, что я не стану тебя тут убивать. Наннерль никогда не питает надежд на чудо. Она уж объяснит им, а даже если нет, то не беда. Всё равно им больше нас не найти. — Уверены? Как-то же они нас отследили. — Мы убедимся, что заметаем следы нормально. А это значит, что вот этот ужас, — он прихватил лацкан сюртука, — придётся убрать. — Абсолютно исключено, — Сальери стоило убрать руку Моцарта, но та заворожила его своим бледным теплом и осталась, где была. — Тогда будь готов к тому, что вскоре снова окажешься в ловушке, — Моцарт отпустил его сам, лукаво сощурившись, — и в этот раз, я тебя не пожалею. Вырезанная алыми красками картина встала у Сальери перед глазами, и изображала она то ли кровавое месиво, то ли фантасмагорию страсти, то ли какую-то полнейшую околесицу. Решившись на последнем, Сальери развеял эту мысль и вернулся к Моцарту. — Хорошо, — процедил он, — да будет так. — Ой, какая драма! Переживёшь, — Моцарт улыбнулся. Жгучая досада Сальери выгорела вмиг, как накрытая свечка — накрытая жестяным куполком из стеклянного, по-настоящему волшебного смеха этого странного человека. — Пожалуй и так, — пробормотал демон, беря крысолова за руку, — Готовы? Моцарт, догоравший угольками своей победы, тут же стушевался, помрачнел, но обречённо кивнул. Вот он, глоток их серой нормы, и Сальери, отбросив свои терзания, точно умирающий от жажды припал к отравленной чаше. Он предался ехидству, выглянувшему из пепла чёрному триумфу, и перебросил их вмиг за туманный горизонт, подальше от амбара с винным светом и своей несостоявшейся гибелью.