Демон

Вольно, можешь разорвать меня на части Я-то знаю, что такое счастье И мне уже почти-почти не больно — «Вольно!» Агата Кристи

Они пустились жаркой пылью, подгоняемые ветром, вдоль потерянных дорог, пролегавших паутинкой по выеденным солнцем штатам на юге страны. Техас прогнал их красными ветрами и не угодившим Сальери барбекю («оно же полусырое, кто так мясо делает?»), Флорида — летним наплывом туристов, среди которых прятались наиболее умелые из охотников. Вначале они следовали за ними комариным шлейфом, однако вскоре их следы пропали, точно борозды в белом пустынном песке. Наряд свой Сальери, скрепя сердце, обменял на серую тройку — со звездной брошью Моцарту его разлучить не удалось, как и с филигранными запонками. Демон был насквозь консерватор, а запонки — подарком отца. Назло Сальери, впереди алели, точно блеск заката на дьявольских рогах, эшафотные очертания перемен на том конце мраморной лестницы в рай. Первая ступень — куранты бьют, Сальери держит голову в руках и стучит лаковым каблуком. На смену «Шевроле Вива» пришёл какой-то грузовичок, потом коренастый седан со сломанным зеркалом, потом ярко-синий внедорожник, где в багажнике обнаружилась отгнивающая десятилетие заточения библия. Сальери обнаружил её по чистой, болезненной случайности. Вторая ступень — кровавый закат льется из вены горизонта, где-то за темничным окном маячит гильотина, в её тени — виселица. Сальери пришлось постричься. Моцарт с улыбкою чеширского кота подошёлся к нему, осаждал так да так, и, добив вконец своим очаровательным смешком, уговорил Сальери пустить по ветру бархатистые, иссиня-чёрные полгода, заведённые в гладкий пучок. Теперь прилизанные, острые пряди то и дело щекотали демону лицо. С волосами отстригли и крылатую, искалеченную тяжесть в плечах, и та посыпалась пеплом и смешалась с золой. Третья ступень — скованные из луны кандалы гремят, рычит ключ в замке. Моцарт спас ему жизнь. Не раз и не два, а Сальери уже потерял счёт, сколько. Вот свело жуткой судорогой когти, предназначенные его спине — вот рассечена чужая ловушка — вот Моцарт стреляет как бы в Сальери, но от боли визжит вендиго за его плечом. Амадей, его нежный палач, сам тянул из солнечных лучей волокна, плёл из них золотые веревки, те крутил умело в петлю, дудочкой своей подводил к ней пьяного Сальери, но, затянув на его бледной шее удавку, как бы замирал, думал, отводил его опять, и снова, снова, снова. Четвёртая ступень — водянистая тень палача на пороге, узника ведут под алыми факелами. Они сыграли вместе. На выставке реплик, за тайной портьерой, в четыре руки они возвели из земного пепла дворец, преломили белые лампы из выставочной залы и свили из их света вазы, зеркала, софы, балконы, потолки. И оказались в своих чертогах, под сводчатой готикой, только вдвоём. Правильно говорят — талантливый человек талантлив во всём. Амадей — солнечное дитя самого таланта, любимец Бога, владелец чёрного, неживого сердца и его единственный господин. Пятая ступень — на площади ни души кроме проклятых и мёртвых, пленника проводят через их ряды руки ангела. Моцарт оказался прекрасен в гневе. Однажды Сальери, пошатнувшегося на волоске от верной гибели и чудом не сорвавшегося в её бездну, вдруг объяла адская нега. Амадей прихватил его за грудки и приложил об дерево спиной. — Ты чего, помереть вздумал? Ну уж нет. Ты мой, ублюдок — слышишь, мой! Даже не вздумай умереть от чужой руки. Сальери растерянно закивал, косясь на огненные пальцы Амадея, слившиеся с лацканами его пиджака в греющей близости к горлу. Горло — голое. Жабо не было. Демон похолодел от этой мысли. Охотник же фыркнул и беззлобно толкнул его прочь (снова спиной о каменную кору) отчего Сальери шатнулся, едва себя поймал и усталой тенью прислонился к дереву. Как он ни жмурился, как ни отводил глаз от хлопочущего над выжившими Амадея, злато его неубиваемого света, вечного огня, искалывало Сальери в кровь. Недостижимый алхимический клад полыхал, пронизывал его кожу — и глубже, глубже, до самого небьющегося сердца — и то ли Сальери от него блаженно таял, то ли сгорал в мучении дотла, или втайне желал его себе, или желал его гибели… один чёрт разберёт. Да и тот потупится. Шестая ступень — они наконец-то на эшафоте, удавка груба с его истончавшей кожей, груб и палач. Моцарт рассказал ему о себе. На шве между зелёным полем и красно-золотым, они развели костёр на костях веточек и пускали в небо огненные искры. Моцарт не был пьян, зато был неприятно трезв. Рука его то и дело взметалась, точно откупорить вина, но последнюю бутылку Сальери допил на прошлой неделе. — Да хватит дёргаться! — взмолился демон, — Что случилось? — Мысли одолели, — пробурчал мрачный Моцарт, откинувшийся полу-лёжа, привалившийся спиной к колесу машины и потягивающий приторную «Фанту», ослепительную в огнях костра. — Поделишься? — Сальери заменил пиджак на флисовый жакет и теперь сидел на раскладном стуле «для кемпинга». В жестяной кружке, по боку которой шло металличесикое «devil in the details», он заварил (не без жалоб и протестов, когда выяснилось, что больше у них напитков не осталось) персиковый чай. — Куда ж деваться, ты добьёшься ведь. — Клещами тянуть не стану. Не хочешь — молчи. Моцарт приложил затылок к кромке над шиной, устало выдохнул пар в звездные веснушки. Сальери знал, как карту небес, Амадеевские собственные, едва приметные, бледно-рыжие. — Да что уж. Ладно. По глазам же вижу — интересно, а мне скучно и как-то грустно теперь. — Решил не грустить один? — криво усмехнулся Сальери, — Вот что значит, друг. — Сам напросился. — Моцарт обречённо запрокинул голову, осушая «Фанту», отставил банку к колесу и потянулся во внутренний карман кожаной куртки. Показалась в лезвиях костра зажигалка и глянец сигарет. — Это ещё что? — напрягся Сальери, — Здоровье решил изжить? — Да какое там. — огонёк взметнулся в его пальцах и полыхнул могильной зеленью в глазах, — Что-то на меня напало купить, не выкидывать же. — Так. — Сальери решительно щёлкнул, и поднесённая к губам сигарета пропала, оставив за собою едкий сизый дымок. Сомнение кольнулось в демоне, но совесть пересилила завистливый порыв. Амадей противиться не стал, только мрачно на него покосился, — И не надо гримас. Кто потом будет с лёгкими разбираться? — Ты мне кто, мать? — фыркнул Моцарт, — Бред не пори, к тому времени тебя в живых не будет. — Зато тебя будет. Они замолкли. Их сбивчивое пристанище окутала персиковая дымка, а костёр точно трескал надвое жилистые косточки. Странствующий ветер принёс на своих крыльях полуночную горечь, аромат итальянского камня и колкие воспоминания. Моцарт начал: — Что ты знаешь о моём отце? — глухо спросил он. — Абсолютно ничего. — не задумываясь ответил демон. — Отлично. Что ж, тогда слушай. — Сальери послушно притаился, отпивая приторный чай. — Мой отец был… человеком интересным. Охотником, конечно. Растил меня на лезвиях ножей и холодных курках. Это он научил меня всему, что мне известно — так, тихо! (Сальери, намеревавшийся острить, прикрыл рот) Он дал мне всё, чего я только мог пожелать. Охота была мне интересна — ещё бы, сошедшие со страниц книг монстры, демоны, проклятия. Я любил всякую фантастику и любил интересные секреты. Открытие пришлось мне по душе. Отец моё увлечение приметил, одобрил и взрастил. Ещё он учил меня музыке, письму, искусству — да всему, в сущности, абсолютно всему, о чём я хотел знать. А я хотел знать обо всём без исключения, читал книги, вставал ни свет, только чтобы посмотреть на восход. Меня называли «маленький романтик». Сальери, сам так иногда его про себя называвший, тихонько улыбнулся в чашку. — Тогда кто-то высказал беспокойство, что охота — не для меня. Что я слишком мягок. Вскоре забылось… На меня были возложены большие надежды, знаешь ли, и я ничего не хотел больше, чем их оправдать. Отца я боготворил. Мечтал о своём триумфе, видел в самых дерзких снах себя в одном ряду с живыми легендами, видел мир без бесов, без монстров, без боли. А потом мой карточный дворец потряс удар. Впервые лицом к лицу со стаей вампиров, какая-то девочка — жертва — была мною оставлена в живых. Не смог спустить курок. Что я помню алмазно-чётко: я обладал своим разумом всецело. Не было страха, не было затмевающего мысли ужаса или какой-то трусости, в которой меня любят обвинять. Только жалость. Только: неправильно. Нельзя. Вот и не стал. И по сей день за это плачу. Сальери дослушал рассказ замерев, точно боясь спугнуть капризную музу, обуявшую Амадея. Костёр у его ног выдохся, кровавыми угольками осыпались ветки в гору чёрных хлопьев и серой гари, и в затопившей мгле Сальери обратился в два других, синеватых уголька заинтересованного взгляда. Моцарт притих в ожидании. Тонко отрезанная луна очертила в небе вялый нимб и с прищуром за ними наблюдала. Сальери с таким же прищуром наблюдал за Моцартом. Темнота была ему подвластна, а черты охотника резки при лунном блеске как при пасмурном солнце. Поскольку демон молчал, Амадей заговорил вновь: — Так я прославился «неженкой». Близкие мне как братья коллеги отвернулись, один за другим. Алоизия — ты её помнишь? вот — была моей первой девушкой, и первой же меня предала. Отец верил до последнего, но все мои неудачи привели нас к той… последней ссоре. Впоследствии я уже не успел ничего исправить. Около того времени мне доступно обьяснили, что просто убивать было не достаточно. Потом пошли слухи о тебе, мы все заключили тот злосчастный спор, пустились в поиски. Подумать только, что я ведь тебя нашёл — и даже имел шанс убить один раз! Тогда бы сказал, засмеяли бы. — А почему, собственно, не убить? — подал голос Сальери, превратившийся из синих угольков в красноватые, — Нет разницы, честно я был пойман или нет. Если просто чтобы доказать, что ты не, гм, «мягок» … — Теперь всё иначе. — Моцарт покачал головой, — Мне теперь нет дела до их косых взглядов, я вообще в розык объявлен! Да и даже не будь оно так, больше никогда к ним не вернусь. Сейчас я стараюсь в первую очередь для себя — а для меня, когда половина работы проделана другими, грош цена такой победе. — Какой принципиальный. — съехидничали красные точки со смешинкой, но странный тон показался в голосе демона. Моцарту тут подумалось, что стоит возродить костёр. Но разве не зажёг бы его Сальери, если бы хотел света? — Какой есть. — вздохнул Амадей. — И к лучшему. — согласился неискренне Сальери. Моцарт поднял глаза и те замерли на лице Антонио, как чугунная стрелка часов в минуте от полуночи. Тут Сальери догадался, что, должно быть, его едва видно, и щелчком пальцев поднял огонёк костра из мёртвых, подбросив сухого хвороста. — Я тебе излил душу, — сказал вдруг Моцарт, — теперь твоя очередь. — Это не контракт, так не работает. — парировал Сальери мгновенно. Того, что Моцарт непременно хотел знать, он открыть не мог — его пыльное прошлое воплощение, как Атлантида, было погребено под илом и копотью ада. Только чуть-чуть возвышался кончик итальянской чапели, запах золотых улиц и старинные, филигранные запонки. — Как бесчестно, Антонио. Я уже битый час распинаюсь, а маэстро даже не выслушает моего вопроса? — Знаю я твой вопрос. — пробормотал Сальери, — Ну, пускай уж. Ответа не гарантирую. — Разумеется, разумеется. — охотник улыбнулся. — Как-то ты мне сказал, помнишь, что убил только одного человека? Расскажи мне об этом. — Нет. — тут же отрезал Сальери. Моцарт опешил. — Да почему? — он приподнял голову с колеса, подался вперёд, — Ты знаешь, и я убивал. И больше, чем одного, по твоим меркам, невинного! А ты мне не можешь просто сказать, кого убил ты? Сальери, глаза которого потемнели и недобро зажглись луной, тут же вдруг обмяк. Серебряные лучи струились на его голое горло, шли кругом, стремились ввысь и терялись в облаках, где на райской высоте концом встречали виселицу. Перед глазами Сальери — венозные мраморные ступени, а под ними раскинулась кованная Италия с красными крышами домов, как с кровавыми каплями. То Антонио человек, то вдруг демон — то нож на вене, то палач дергает рычаг, и смыкает челюсти удавка. — Сальери? — райский эшафот рушится, петля падает прочь, и человеко-демон обрушивается обратно в настоящее. Рука Амадея лежит на его плече. — Что? — говорит он ровно. — Это что сейчас было? — Моцарт отстраняется и окидывает его странным взглядом, помесью недоверия и чего-то горького. — Я думал, Моцарт, над вопросом, — он делает недовольный голос, — и решил, что отвечу. Тем, кого я убил, был обычный мужчина, ещё когда я был в Италии. Я мало чего о нём помню, только… он был посредственный композитор. Когда он стал ещё и завистником, я убил его. — За зависть? — уточнил Амадей, вернувшийся на своё место у колеса и закутавшийся, как в кокон, в свой плюшевый плед, — Как же так, Антонио, я-то думал, ты пацифист. Или тогда ещё им не стал? — Был и есть, — процедил демон, — и всегда буду. Тут был… особый случай. Он в равной мере жаждал и боялся смерти, так что я просто покончил с ним. За зависть, за фальшивый талант, за тщеславие, и много ещё за что. — Ещё человеком или уже демоном? — Не скажу. Амадей задумчиво притих, а Сальери поднял глаза и встретился со взглядом луны. Та скользила по небу Луизианы, но видел он её зависшую тонким лезвием над мрачными Венецианскими кариатидами — той ночью, сотни лет в прошлом. — Мне кажется, человеком. — точно когда мёртвый композитор привалился к хитону каменного изваяния, вернувшийся к лежбищу-колесу Моцарт подал голос, — И отчего-то мне ещё кажется, что вы были близко знакомы. Гм, может, любовник? — Не порите бред. — угрожающе велел Сальери. — Ладно-ладно, молчу. — охотник поднял руки в жесте «твоя взяла», — И всё-таки, каким же надо быть уродом, чтобы ты захотел прикончить? — Сам посуди. Иногда, например, мне хочется придушить тебя. — Уморительно. — с каменным лицом бросил Моцарт, — Знаешь, мне стало интересно. Ты помнишь чего-нибудь из музыки этого композитора? Антонио, знавший с ювелирной точностью каждую нотку, неопределённо кивнул. — Отлично! Сыграй мне её, когда будет случай. Посудим этого человека. — Ты хочешь сказать, его мызуку? — Наши изделия говорят о нас больше, чем наши исповеди, — процитировал вдруг Амадей, на ломаном, неуклюжем итальянском. Антонио был в равной мере удивлён его ознакомленностью с «Набережной…» и восхищен попытке обуздать его родной язык. Вслух прозвучало только: — Нда, над произношением надо поработать. — Вечно надо придраться, — Моцарт вернулся к английскому. — Терпеть не могу, когда измываются над итальянским. Человеческое воплощение Сальери было погребено под илом, но тут да там он отошёл комьями, обнажая очертания Италии на срезе исторического талмуда столетней давности. Отмылись покрытые струпьями потолки, точно строки, на них ноты — витражные окошки, в окружении которых скрипичные ключи лепнин. Если вся Италия — партитура, то закованная в ней музыка — итальянский язык. — Каков патриот. — усмехнулся Моцарт, — Впрочем, я понимаю. Только для меня это немецкий. — Ты немец? — Австриец. — Давно переехал? — заинтерсовался Сальери, — Акцент-то почти пропал. — Лет в семнадцать. — демон вновь подивился тому, как годы пожалели Моцарта, — А ты? Я совсем не слышу акцента. — Ещё бы, за столько-то времени ему глупо было бы не пропасть. Я тут уже лет сто. Покинув ад впервые, Сальери был выброшен сначала в холодную пустошь посреди Канады, откуда переправился автостопом (телепортация ему тогда не давалась) через южную границу и пустился по дорогам Соединенённых Штатов. Примерно тогда ему повстречался Розенберг, стоящий во главе паутины вискарных контрабандистов. Сальери провёл в сотрудничестве с ними несколько лет, однако вскоре заскучал и обратился песком по ветру, долетел на его крылах до Мексиканской границы, замешался в оружейние линии поставки (конечно, тоже нелегальные), но вскоре бросил и это. За минувшее столетие он оставил за спиной три обанкротившихся бизнеса, с десяток тяжких преступлений по вечно-изменчивой конституции, заметённые от Розенбеговских ищеек следы и одну мафиозную махинацию. В конце-концов, незадолго до того, как подлили масла в огонь ложных о нём слухов, Сальери обнаружил, что скитание по Америке было ему по душе и снова смешался с пылью трасс и выхлопным ветром. Годы на дорогах Америки научили его превыше всего одному: даже самая полная великолепия жемчужина этой страны не затмит красного камешка с Венецианской мостовой. Он помнил её филигранно-отчётливо — то в летний полдень, когда солнце, особый сорт золотого вина в Венеции, поднимало каналы из берегов и топило город так, что только короны церквей парили над жаровней; то в тот день, день возмездия, когда золотое вино стало чёрным как смоль, а Сальери брёл, едва переставляя ноги, по сумеречной мостовой. В тот день Венеция была высечена из музыки, точно рукой Микеланджело. Лже-маэстро уродливым сколом выбивался из её гармонии. Лже-маэстро скоро что-то извлечёт из кармана сюрутка, что блестит, и примется править осечку, Икара, мнительную гордыню — в последний раз. — Да чёрт подери, Сальери! — прикрикнул Моцарт. Что-то в руке маэстро обратилось чайной чашкой, а маэстро обратился вновь тихим демоном. — Я задумался, — пробормотал он, — Что ж ты кричишь? — Я кричу, чтоб ты знал, уже минут пять. — Амадей помахал новой, непонятно откуда взявшейся баночкой «Фанты», — Думал, ты выпал в астрал. — Что-то вроде. — сухо усмехнулся Сальери. Что Моцарту понадобилось он так и не узнал — вскоре забрезжил рассвет и смыл россыпью белизны эту ужасную ночь (той ночи, когда Венеция воплотилась музыкой, ему смыть не удалось). Они больше её не упоминали, пока в одном из мотелей не блеснуло лаковое пианино. Пришлось Сальери играть — и он, повинуясь этой Моцартовской прихоти, возродил, точно феникса, древние ноты из пыли партитур и впервые за два столетия позволил своей последней симфонии расправить крылья. Когда он оторвал пальцы от клавиш, по которым феникс вновь рассыпался пеплом, послышался тяжёлый вздох. Амадей у него за спиной то ли всхлипнул, то ли жутко хохотнул. — Сальери, ты — действительно монстр. — Негромко, но с чувством, произнёс он. — Знаешь ли ты, что убил самого настоящего Мастера? Сальери захотелось рычать от злости, перевернуть к чертям пианино и вырвать у него все бесполезные, не поддающиеся клавиши. — Не говорите бреда, Моцарт. — скрипнул об пол табурет и хлопнула крышка, скрывая костяной ряд с чёрными скрепами. — Я прекрасно знаю, что сделал. Как и за что попал в ад — не волнуйтесь, не за трату этого посредственного таланта. — Посредственного? — ощетинился Моцарт. — Ты оглох? Если по искусству и правда можно судить творца, тот, кого ты убил, самая красивая душа, которую мне доводилось слышать! — Не красивей вашей. — вырвалось у Сальери низким шипением. Всё затихло. Пропал в небытие бой дождя по струнам черепиц, жужжание батареи и тёплый поток голосов из вестибюля. Там, там горели золотые и красные огни, и кто-то задёрнул тяжёлую занавеску — музыкальная комната погрузилась в серый мрак, а Сальери стал блёклым и почуствовал вдруг какое-то бессилие. — Что ты сказал? — тихо прозвучал Моцарт. — Ничего. Забудь. — велел демон. Не смея обернутсья на Амадея, он подхватил снятый пиджак и позорно бежал, скрывшись в складках пространства, точно в лабиринте времени. Тот коварно вилял, тут и там кончался тупиком, но приводил извечно к одному — на берег чёрного омута, под толщей которого покоился ил и пепел, и сверкали верхушки итальянской чапели.