Сенека

Сторожем кладбища был, как ни странно, веселый дяденька лет пятидесяти. По крайней мере, он сам попросил называть его дяденькой, залихватски мне подмигивая. У него были интересные усы, что едва покрыла седина. Для его возраста было удивительно, что цвет волос оставался по-молодому прежним. Мужчина был бетой, но это не мешало ему делать мне разные комплименты, заставляющие меня нервно хихикать. Оставалось надеяться, что это лишь сбои в переводчике, который я использовала, чтобы понять разговор, потому как принимать ухаживания от кладбищенских рабочих мне еще не приходилось. Сторож, кажется, был рад с кем-то поговорить даже и так — с длительными паузами. Он был настолько болтливым, что переводчик за ним не успевал: быстрый темп речи, как и у всех носителей, сбивал с толку. Нам обоим повезло, что в век современных технологий можно не использовать словарь. Это было бы слишком долго и муторно, и ради истории младенца я бы точно не хотела этим заниматься. Хотя, если бы он смог пробраться в комнату Франа, у меня бы просто не было иного выхода, ведь это бы означало, что выспаться я уже не смогу примерно… хм, примерно никогда. — Памятник с ягненком? — переспросил меня мужчина, когда мы уже шли вдоль рядов ухоженных могил. Лишь кое-где можно было заметить траву, иногда — накренившиеся опасно кресты, где-то уже упавшие памятники с полностью сравнявшимися могилами. Днём тут было намного спокойнее, чем ночью: теперь не было ощущения, что за тобой кто-то следит, не было острой, нависающей сверху луны, не было этого ужасного чувства опустошения. То ли самовнушение, то ли действительно так. Ветер продолжал дуть, пробираясь настырно даже под теплую одежду. — Один у нас такой, богатые люди делали. Сторож ненадолго замолчал, выкручивая одну сторону красивых усов. Его взгляд был уже уставшим от жизни и разных перипетий, из-за отсутствия бликов глаза казались пустыми. Я молчала тоже: слушала перевод через телефон. То, что памятник один — безусловно, радует, ведь это означает, что весь день я здесь не проведу. Но что-то подсказывало, что эта ситуация очень грустно кончится, но когда что-то, связанное со смертью, не было грустным? — Родители совсем молодые были, — он указал узловатым пальцем на небольшой железный заборчик, около которого мы и остановились. Здесь все действительно выглядело богато. Узоры на ограде, искусственные цветы, изящный шрифт. Я присмотрелась, прищурившись: это была та самая тропа, где я видела мокрые следы. Трава словно приветливо колыхнулась. — Парень жуткий, а девчонка… девчонка рыдала, как не в себя. Не знаю, мне кажется, убила она себя после этого. Услышав перевод, лишь передернула плечами. Жуткая картина вырисовывалась перед глазами, но я все никак не могла сложить паззл. Два скорбящих человека склоняются над бездыханным младенцем в гробу, бегущий листьями и снегом ноябрь. Для чего я нужна этому духу, раз он за мной увязался? Пламя внутри насмешливо полыхало, внимая этому вопросу, раскатываясь по венам: Справишься? Устоишь? — Спасибо большое, что привели, — ровным голосом поблагодарила сторожа, передавая ему своим трудом заработанную купюру (Фран, безусловно, предоставил мне возможность пользоваться его счетом, но меня загрызла бы совесть) после того, как программа перевела равнодушно слова. К сожалению, в наше время никто ничего просто так делать не будет. Хотя, в этом есть и плюсы — не будешь мучиться потом долгами. Сторож проверил купюру на свету, кивнул с улыбкой и покинул меня, возвращаясь на пост, в ветхую сторожку. Отсюда её было едва видно. Слава богу, что он оставил меня одну. Я осталась на месте, все глядя на эту могилу, будто это могло мне как-то помочь. Ноги, как монолитной плитой прибитые, оставались на том же клочке кладбищенской земли. Небо возвышалось надо мной, а я все никак не решалась открыть дверцу и войти внутрь, к мертвому ребенку. Время текло, водитель наверняка устал ждать, следовало бы торопиться, но перед глазами все размывалось в воспоминаниях. Как сейчас я не могу войти внутрь, так и тогда не смогла найти в себе силы, чтобы зайти к отцу. Ужасающий, тоскливый и горький дождь. В сознании осталось воспоминание только о холоде и желании закрыться от всего за темным зонтом, укутаться в воротник черного плаща, натянуть посильнее капюшон. В ночь с семнадцатое на восемнадцатое сентября с двух часов ночи непрерывно шел ливень такой силы, что не было видно ничего за окном, кроме летающих капель. Дождь тарабанил по крышам, заставляя ежиться в теплой постели, пока небо озаряли редкие молнии. Единственным ярким пятном была красная гвоздика, символ победы и несклонности перед бедами, которую мне не дали положить на могилу. Лепестки прибило к земле грязными подошвами людей, и единственные яркие краски этого события размазались в памяти, покрывшись пятнами пыльных дорог. Похороны были хаотичными и напоминали бардак: везде были слышны завывания, увещевания и всхлипы. Плакали все — а я хотела домой. Это одно из тех событий, которые мне хотелось бы забыть. Выкинуть навсегда из памяти, чтобы не видеть перед собой больше чужой крови, чтобы не душить себя больше ненавистью. Я не могла зайти к нему на могилу, потому что отец — тот самый человек, чьей смерти я была рада. И именно это воспоминание, как и несколько других, таких же горчащих на языке, никак не хотело уходить из головы. Кашлянув в кулак и дрожа от дьявольского холода, вгляделась в выбитый символ уже привычного ягненка, а потом опустила глаза вниз, к имени. Под именем значилась небольшая эпитафия, выделанная серебряными красками, как ни странно, на извилистом французском. Александр Фердинанд. Ему не было и года. «Летит букет нимфей и аконита на закрытую могилу твою. Твоя жизнь не будет забыта, кот и ворона сошлись в бою». Смысл был не понятен, и я уверена, что здесь очень много скрытых смыслов, о которых я не знаю. Что же случилось такого, Александр, что ты погиб так рано? Что-то связанное с водой, верно? Но что — я все никак не могу осознать. Было ли то убийство, или стечение обстоятельств, а, может быть, и из-за здоровья. Трудно что-то понять, когда тебе не отвечают, лишь пугают своим присутствием. Сейчас его присутствия не ощущалось, он наверняка остался в замке, крушить своей силой приведений мне душ. Земля на могиле была уже сухой, неотличимой от обычной. Видно, что прошли долгие годы, прежде чем это место перестало выглядеть вскопанным. Искусственные цветы тоже выглядели хорошо — не могу понять, какие именно это цветы, но искать определенно нужно богатую семью. Буду ли я выглядеть как маньяк, если действительно начну искать какую-то семью? Стопроцентно. Так и не войдя внутрь, я развернулась на пятках, вспоров небольшими каблучками землю, а после пошла к выходу. Там стояла машина — Луссурия наметил водителю маршрут, и я рада, что никто не задавал лишних вопросов. Особенно скучающий водитель, что читал какую-то книгу, привычный к долгим разъездам представителей этой организации. Я виновато улыбнулась, когда он поднял на меня скучающие глаза. Из-за языкового барьера мы не перекинулись и парой фраз, водитель лишь быстро завел машину, а я постаралась не слишком сильно захлопнуть дверь. В тишине салона я нахмурилась, вглядываясь в кроны пролетающих деревьев. Сегодня Луссурия вновь напомнил о репетиторе по итальянскому, и это было волнующим событием. Новый человек — это всегда страх, замирающий в груди, и сомнения: сможем ли мы найти общий язык? Конечно, французский тоже можно будет считать между нами общим языком, но характеры у нас наверняка разные. Проезжая мимо города, водитель махнул мне рукой, чтобы я легла на сидения и не светила лицом. В поселении все еще могли оставаться рядовые Мельфиоре, которые могли запросто отбить меня у простого водителя. Луссурия выпускал меня из замка с опасением, но ему скорее было просто плевать. Интересно, как вообще среагировал их босс на то, что эти опасные ребята напали на них из-за меня? Когда я читала «Крестного отца», а это было в классе десятом, у их… эм, как это вообще называется? Семья? Организация? Буду называть это Семьей — но представляется совсем не мафиозная банда, а обычный ужин на кухне, где мать грозится хулиганистой дочке половником, пока на фоне режет картошку отец. Веселый хмык вырвался из горла хриплым карканьем сам по себе, пока мы быстро проезжали мимо итальянских вывесок. Так вот, насколько было можно судить из этой книги, у каждой Семьи есть своя территория, за которую нельзя заходить членам другой Семьи. Звучит логично. Но почему я до сих пор ничего не знаю о мафии, хоть и погрязла в ней по горло? Есть ли какой-нибудь сборник всех законов преступного мира, или что-то такое? В этом я сильно сомневаюсь. Когда город был позади, мне дали разрешение сесть обратно. Прикрыв глаза, полуобернулась к застывшим от рабочего времени улицам. Людей почти не было, а те, кто выходил, старались зайти в помещение, чтобы не замерзнуть. Но даже без погоды настроение вокруг было гнетущим из-за боев мафии. Даже не вникая в суть разборки, не будучи впутанными во все это, гражданские все равно ощущали какие-то перемены. Транспорт ехал в гору. Поездка была не то чтобы долгой, просто мне в ней было нечего делать и не о чем думать, а потому она казалась бесконечной. Водитель, у которого из развлечений были только глаза да уши, выглядел бодрее, чем я, что не удивительно с такой мистической ночью. — Приехали, — отчитался мужчина, когда машина остановилась. Я по инерции слегка наклонилась вперед, а потом открыла дверь, потянув на себя внутреннюю ручку. Свежий воздух тут же проник в салон, заставляя поморщить нос: до того было холодно, что нос защипало. Если бы я могла говорить на итальянском, я бы водителя поблагодарила. По крайней мере, он не оставил меня на кладбище одну. Какие низкие у меня стандарты. Все пыталась вспомнить слова благодарности — не «бонжорно» и не «ти амо», определенно, но когда я все-таки отыскала их в своей памяти, машина с мужчиной были уже далеко. Замок выглядел претенциозно на фоне сгущающихся туч и летящих ворон. Внутри корпуса все казалось уютнее, чем снаружи, хотя бы потому, что там были забавные мелочи: где-то на картинах были подрисованы усы, в залах валялись оставленные вещи, в столовой вообще царила дружественная атмосфера (не считая тех случаев, когда рядовые хотели показать свою силу). Нельзя отрицать и некоторые страшные мелочи, но я лучше сосредоточусь на забавных. — Мари! — вдруг резво окликнула меня Элли, когда дверь уже маячила перед глазами. Мне помнится, что Луссурия этим утром упоминал о найденной кандидатуре в репетиторы по итальянскому, но я все думала, что Элли понадобится куда больше времени для того, чтобы нас друг другу представить. Я повернулась, вглядываясь в туманный силуэт девушки, что шла в мою сторону чеканным шагом. Все в ней было каким-то армейским, если честно. С одной стороны, она выглядела как уставшая старшая сестра, а с другой — как командир взвода. Её волосы на каждом шагу подпрыгивали, завязанные в неаккуратный пучок, растрепавшийся со временем, в руках уже привычно грелись какие-то исписанные ровным почерком бумаги. Кажется, с утра сломался принтер. — Луссурия передать, — она протянула твердой рукой какой-то конверт, а потом вперила в меня жуткий взгляд, сунув остальные документы в сумку. Я в это время сложила конверт вдвое, пряча бумажку в карман верхней одежды, чтобы не потерять. — Французский знать только Гилберт. Быть с ним осторожной, поняла? Последнее слово угадывалось из контекста, поэтому я только понятливо кивнула. Здесь вообще со всеми следует быть осторожной, не только с этим загадочным Гилбертом (какое странное имя, навевающее ассоциации с цветами) — тут способен тебя прикончить даже самый худощавый и низкорослый слуга с пыльной тряпкой в руке. Помощница Луссурии поворачивается и идет куда-то, и я чисто интуитивно следую за ней, неловко гуляя взглядом по окрестностям. Пальцы леденеют от волнения: что, если я этому человеку не понравлюсь? Просто перестать с ним заниматься я не смогу, раз уж он единственный из всех рядовых знает французский. Не будет же мне помогать Бельфегор. Я хочу жить, а он уж точно не хочет тратить время на «глупых головастиков» — коронный смех, взмах ножа, отсвет диадемы. Удивительно, как часто я их всех вспоминаю, хоть и боюсь — но, думаю, это из-за того, что они уже привычное для меня зло. Нужного рядового мы встретили только минут через десять, когда я уже устала тревожиться по этому поводу. Но волнения быстро вспыхивают, разжигая огонь противоречий внутри: мне хотелось показать, что я способна справиться со всем сама, но так же мне хотелось попросить помощи. Но просить помощи — лишь укоренять стереотипы о глупости омег. Элли поздоровалась первой, пряча глаза: смотрела под ноги, ногтями царапая лямку сумки. Парень окинул меня лишь мимолетным взглядом, но даже этого хватило — его внешность можно было по праву назвать хищной, как у орла. Его волосы были почти черными, а глаза светло-голубыми, и из-за контраста лицо приобретало пронзительные черты. Полностью лишенный какой-либо человечности взор, пустое лицо. От этого бросало в дрожь. При всем своем равнодушии, даже Фран вызывал у меня больше симпатии. Намного больше. От него пахло резко, как и от всех альф, которых я встречала за то недолгое время, что я тут. Теплый ржаной хлеб, неспелые груши — все это окутывало коконом запаха и давило на легкие извне. Хотелось зажать нос рукой, но это было бы совсем неприлично. Чем-то это смешение запахов напоминало разоряющуюся пекарню. Пока я боролась с желанием скривиться, рядовой что-то напряженно спрашивал у помощницы Луссурии. Я стояла от них так далеко, что слова долетали до меня не сразу. Не то чтобы мне был смысл подслушивать итальянский, который я все еще не понимаю. Элли коротко что-то ответила, кивнула мне на прощание и зашагала обратно к корпусу. Её блеклая улыбка почему-то отпечаталась в памяти, как и судорожное сжимание ремешка сумки. Рядовой тут же повернулся ко мне, пытаясь выдавить обаятельную улыбку. У него это хорошо получалось, и если бы я не имела некоторого опыта в распознавании скрытых эмоций (в отношениях с Франом и не такому научишься), то я бы даже не заметила фальшь. Гилберта можно было бы назвать очаровывающим, но он слишком старался для того, чтобы действительно им быть. — Привет, меня зовут Гилберт Дюпон, — несмотря на довольно приветливый тон, руки для пожатия он не протянул. Заострять на этом внимание не хотелось, мало ли, какие здесь обычаи. — Мари, — я не запомнила ту фамилию из новых документов, да и старую тоже. У меня просто ужасная память на такие вещи. Но, казалось, даже такой обрывистый ответ удовлетворил альфу. Парень показал открытой ладонью на корпус рядовых, где всегда было не так тепло, как в корпусе офицеров (не очень-то щедрая преступная группировка для своих рабочих). — Я предлагаю заниматься там, — той же рукой, которой было показано на строение, он хотел дотронуться до моего плеча, видимо, чтобы я за ним успевала, пока мы шли. Это движение было угадано сразу — и я отстранилась до того, как рядовой успел это сделать. Не хватало только чужих прикосновений, о боже, нет, меня от них уже тошнило. Не хотелось бы весь оставшийся вечер смывать с себя чужой противный запах. Ах, я такая драматичная. — Наверное, мне нужно взять книги, — решила сгладить эту ситуацию, не желая так быстро испортить отношения с вынужденным репетитором. Хоть первое впечатление было не самым приятным, но я могла ошибиться, и он на самом деле человек куда лучше, чем мне представилось. Он прищурился, склоняя голову вбок. — Ты умеешь читать? — почему-то он был искренне удивлен этому факту, отчего и я сама немного растерялась. Что на это вообще можно ответить? Конечно, я умею, я что, похожа на необразованного человека? Увидев, что я не совсем поняла вопрос, он решил его разъяснить. — Сколько омег я ни встречал, они все были такими глупыми, что и читать не умели. Если это был комплимент, то Гилберт полностью провалился. Это было ужасно. Омеги в этом мире ничем не отличались от альф, кроме некоторых биологических нюансов в виде течки и подчинения альфе. В остальном они были на равных: и умственные, и физические способности. Безусловно, в обществе ценились хрупкие и слабые омеги, и порицались самодостаточные. Ничего удивительного, в этом мире всем правят альфы, а уж они не хотят выпускать из своих лап омег, которые сделают для них все. Мадлен, между прочим, тоже омега, живущая здесь, умела читать. Это ясно так же, как и тот факт, что Гилберт облажался с первых же минут. Хотелось бы мне увидеть, как Гилберт говорит такое в лицо ей. Боюсь, что живым из этого диалога он бы не вышел. К сожалению, я не готовилась к такой ситуации, надеясь, что все будет намного лучше. В какой-то степени я даже была в дикой растерянности из-за его слов, потому что, сколько я ни слышала сексизма в этом мире, такую глупость мне в лицо говорят впервые. — Наверное, им просто не давали учиться? — начиная раздражаться, я дернула уголком губы. Мы в это время уже были на половине пути к теплому помещению. Вопрос был риторическим — и так очевидно, что многим омегам даже в современности не позволялось получать настоящего образования. Министерство не работало так, как задумывалось, но все реформы производятся постепенно. — Многие ученые говорят, что мозг омег развит слабее, чем мозг альф, — с превосходством он все же решил меня просветить в эту тему. Гилберт был полностью расслаблен. Не ожидающий никакого нападения, сопротивления человек, чувствующий свою власть над другим. — Но извини, если тебя это обидело. Раскаяние было неискренним, но что уж ожидать от человека, что читает странные статьи странных ученых? До тех пор, пока мы не пришли в комнату, рта я не открывала, в надежде, что больше никаких комментариев от него не последует. Парень изо всех сил старался быть вежливым и услужливым, открыл мне дверь, будто у меня нет рук, но часто от него пролетали скользкие фразы. — Сделай чай, — он махнул мне рукой, как служанке. Я выгнула бровь: я бы, может, и сделала, если бы это было сказано не в приказном тоне. Гилберт стушевался, подрастеряв уверенность, — чему тебя учит твой альфа? — Точно не такому? — недоуменно вторила его удивительным словам. Кашлянув, Дюпон достал чашки и завис, не зная, что дальше делать. Должно быть, заваривать чай — очень трудное занятие. Ирония сочилась из моих мыслей, как яд. Не понятно только одно — почему он вообще пытается вести себя со мной хорошо: извиняется, исправляется, что-то объясняет. Боится получить от начальства за плохое отношение, или действительно никогда не встречал омег? — Еще раз извини, — его щеки покраснели от усердия, когда он нашел заварку в каком-то ящичке. Мы сидели в небольшой комнатке, что была похожа на едва оборудованную кухню с элементами зала, так что здесь были все условия для готовки чая. В офицерском корпусе я таких комнат не видела, для еды там был только огромный зал для самих офицеров, и столовая для всех остальных, что бегают по поручениям. Чем-то это даже напоминает университет. — Ничего страшного, — медленно проговорила я, пытаясь не думать о том, какую сильную ложь сейчас сказала. — Хорошо, эм, — волнуясь, Гилберт чуть не перевернул чайник. Его судорожные движения расслабляли, но в том и был их смысл — он точно хотел показать, что полностью безобиден, напуган и подчинен. Как странно и неприятно, — какие проблемы у тебя возникли с итальянским? Я, наконец, смогла растянуть губы в настоящей улыбке. Вопрос по делу, невероятно. Собравшись, я начала рассказывать все неприятные ситуации, что внезапно появились во время разбора учебников. Книг при себе, увы, не было, но по памяти рассказать смогла все то, что вызвало самые большие затруднения, а их было очень, очень много. Заваривал чай Гилберт только на одного человека — на себя. — Понял, значит, все плохо, — подвел он итог всему сказанному. — Сейчас я принесу тетрадь… ты никуда не уходи, ладно? Некоторые точно до тебя докопаются. Я утвердительно качнула головой — мне хватило приключений этой недели на всю жизнь вперед, чтобы отсюда не высовываться без сопровождения. Да и сам он хорошо справлялся с задачей меня задолбать в край, сильное напряжение от чужих унижающих фраз било по вискам. Уйти я не могла, оставаться не хотела. Такие ситуации уже становятся привычным делом. Меня оставили в комнате одну, и я тут же стекла на предплечья, потеряв ровную осанку. Это было так… тяжело. Просто кошмарно. Наконец-то в мыслях возникла звенящая тишина, дающая буквально секунды отдыха от диалога. Что ж, теперь у меня есть мотивация выучить итальянский язык как можно быстрее — это гарантирует, что больше с Гилбертом я не пересекусь. После того, как он вернулся, занятие длилось очень долго. Запланирован был час, но через двадцать минут мне начало казаться, что я нахожусь в этой комнате как минимум лет сто. Гилберт хорошо учил — это у него не отнять. Хорошо объяснял, сразу окунул меня с головой в итальянскую среду, полностью перестав общаться на французском. Выход из привычной языковой среды помог мне куда быстрее понять некоторые слова и перестать стесняться собственного итальянского, но усталость росла в геометрической прогрессии. Что-то в самом Дюпоне меня настораживало. Иногда он говорил какую-то фразу или правило, а потом уверял, что этого не говорил. Давал задание с размытыми инструкциями, а потом говорил, что я сделала все неправильно. Честно говоря, спустя три таких случая мне хотелось просто захлопнуть тетрадь, выкинуть её в окно, а заодно и самого Гилберта. Вместо этого я вздыхала, и надевала на лицо маску вежливой девочки, будто это как-то могло спасти меня от своей же злости. — Время вышло, — после наших бурных рассуждений по поводу времен. Меня просто раздражало, что в итальянском их так много, а его веселила моя реакция. — Нужно будет упражняться каждодневно. И перестать общаться на французском — так у тебя не будет никакого прогресса. Я скучающе покивала: мне уже хотелось вернуться в комнату и заняться чем-нибудь интереснее. Даже почитать художественную литературу, опять повоевать с пламенем, или побегать по тренировочному залу, чтобы выместить всё накопленное раздражение. Заметив мой настрой, Гилберт отпустил меня без лишних расшаркиваний, проводя до выхода из здания. Пока я была с кем-то, никто на меня не обращал внимания, и это радовало. * Спать в своей комнате сейчас казалось мне сущим самоубийством. Что, если в этот раз младенец решит сделать что-нибудь, кроме созерцания моего сонного лица на кровати? Он мог бы убить меня, когда я полностью расслаблюсь. Да и подвергать себя лишнему стрессу не хотелось, хватает и тех звуков, что он издает за стенкой по ночам. Так что, стоя перед дверью, я хмуро размышляла, хочу ли я действительно зайти внутрь, или мне просто так кажется. В комнате не было никаких звуков, поэтому я собрала остатки храбрости, и резко открыла дверь, вглядываясь в темноту. Никого не было. Это хорошо — просто замечательно. Щелкнул выключатель, озаряя пространство ярким светом. Фух, спасибо. Дальнейший путь я прошла уже без паники, но с видимым напряжением. Не трогайте меня, призраки, я пришла за зубной пастой и щеткой. Не трогайте, так… о боги, почему в ванной так много воды? Влага растекалась по плитке, заполняя неровности, скапливаясь лужами у ног. Не хватало только плесени для полного хаоса. Дрожащей рукой схватила полотенце, что висело около душа, и скинула его на пол, чтобы протереть пол. Боюсь представить, каким образом он это сделал и зачем. В это же время я внимательно прислушивалась к любому звуку, чтобы никто не появился внезапно за моей спиной. Или в зеркале. Или вылезти из ванной. Я смотрела слишком много ужасов, чтобы оставаться спокойной. Когда работа была выполнена, с тяжелым выдохом повесила полотенце сушиться, и тут же отметила необходимость отнести потом эту тряпку на стирку. Взяв с собой все необходимое в ванной, вернулась в основную комнату и направилась к тумбочке, чтобы взять книги, но остановилась, вглядываясь в отпечаток детской ладони прямиком на ручке. Он был мокрым, мои брови сошлись на переносице, когда я протянула руку, чтобы стереть влагу, но меня словно ошпарило испугом, когда я дотронулась до него. Испуг, отчаяние, беспомощность. Перед глазами пролетели какие-то картинки, мне не принадлежащие. Я положила все, что было в руках, на кровать, вставая на колени перед тумбочкой. Темное дерево насмешливо оставалось безмятежным, не поддаваясь испепеляющему взгляду. Тканью детская ладонь не стиралась, только края стали чуть смазаны, будто кто-то в спешке оставил след. Я все смотрела и смотрела, в надежде, что оно исчезнет, если я не буду трогать. Но оно оставалось, дожидаясь моего прикосновения. Ты хочешь со мной связаться, чертов ребенок? Дрожь сама собой проходила по телу. Не знаю, стоит ли касаться чего-то сверхъестественного, если не уверена, что после этого выживешь, но, зажмурив глаза, все-таки прислонила кончики пальцев к отпечатку, тут же захлебываясь в быстро текущей реке. Воспоминаний ли? Надо мной, казалось, кто-то был, прижимал к земле тяжелой рукой. Спина ощущала весь каменный рельеф горных пород, грудь знакомо тянуло, легкие горели от попадающей внутрь воды. Детский крик в ушах, глушимый потоками, неясный мужской силуэт над поверхностью шумного ручья. Пустые глаза, разочарованное бормотание. Я закашлялась, отнимая руку и хватая воздух — теперь я вся была мокрой, как и одежда, будто меня действительно топили в реке. Наклонившись над полом, выплюнула собравшуюся во рту воду. Из-за еле заметного сквозняка тут же стало холодно, от того я застучала зубами, обхватывая себя за плечи то ли для того, чтобы согреться, то ли для того, чтобы пережить этот кошмар. Значит, тебя топили, Александр. Спасибо, что чуть не утопил и меня. В следующий раз я хорошенько подумаю, прежде чем так хвататься за отпечатки духа, слышишь? В комнате оставаться больше не хотелось — взяла то, зачем пришла, вместе со сменными вещами, и закрыла за собой дверь, успокаиваясь только тогда, когда оказалась в комнате Франа. Здесь меня словно никто не мог достать, но это было самовнушение. Разуверить меня могло только появление духов, но пока этого не произошло — я, пожалуй, буду спокойна. Несколько раз постучалась о поверхность дверного косяка, не выдерживая всего того, что происходит, пока одежда противно липла к телу. Нужно было прополоскать рот и постоять под душем, чтобы смыть с себя всю грязь, что могла попасть вместе с видением. Снимая плащ, вспомнила про переданный конверт от Луссурии, и мученически застонала — весь текст наверняка смазался из-за воды. Везет как утопленнику. Ой, не в обиду тебе, Александр.