Сенека

Вглядываясь в загрязненный кружок какой-то эмблемы, я пыталась понять, как это могло попасть на подошву моих ботинок. Треугольная гора, вписывающаяся в край кружка, тропинка, ведущая к её пику, покрытое горизонтальными черными полосками небо. Я все смотрела и смотрела, до тех пор, пока линии не начали плыть цветными зелено-красными волнами, расходясь по пространству, а после обернулась к обуви. Где же я ходила в ней, что подцепила это неизвестное чудо? Пальцы впились в тупые края, загрязняясь в уже сухой, сероватой, земле. Грязь, сплошная грязь, пачкающая мою кожу миллионами бактерий, которые тут же начинают двигаться, размножаться, захватывать новые территории, пока не поглотят всю меня до внутренностей… Переведя глаза обратно на ботинки, я нахмурилась: хоть дожди и льют уже долгое время, но не могу припомнить, когда же я их в последний раз надевала. И как вообще эта штука смогла зацепиться за подошву? Прокрутив эмблему между пальцами, направилась в ванную — отмывать её. Теперь в комнате было не так страшно находиться, как в начале. Под каплями воды эмблема обрела утраченную в грязи яркость. Руки пришлось мыть усердно, с мылом, несколько раз, до покраснений. Но все ещё не было никаких ассоциаций, зато я с содроганием вспомнила, что именно в этих ботинках я была, когда мы с Луссурией попали на кладбище. Точно, я стояла у могилы Александра, и должно быть… должно быть, именно там. Так вот как он попал сюда — его ли эта вещь? Как иначе он мог направиться за мной в замок? Подцепив краем пальца эмблему, подкинула её, как монетку, в воздух, глядя, как она несколько раз оборачивается. Когда кружочек был уже совсем рядом, я протянула руку, чтобы поймать его, но не успела — он пролетел в расстояние между пальцами, и уже вот-вот должен был раздаться глухой стук падения. Однако стояла тишина, и я опустила глаза вниз, натыкаясь на вихрастую макушку младенца, что сжимал в своих детских ручках эмблему. Вот он — момент истины. Именно та ситуация, в которой я смогу узнать у него, что ему от меня на самом деле надо. Для чего он все это затеял. Почему все ещё не пропал, растворяясь в пространстве, после своей смерти, как я. Почему за ним не пришло то существо, обволакивающее умиротворением, как ангел крыльями. Может ли любовь матери держать его в этом мире, или вина отца? Младенец немигающе глядел на гору, будто она через секунду действительно возрастет посреди комнаты. — Что ты хочешь от меня? — до невозможности устало, но упрямо, задала ему вопрос, опускаясь перед ним на колени, чтобы лучше разглядеть его лицо. Он поджал вспухшие синеватые губы, из которых на пол текла вода. — Ты хочешь, чтобы я отомстила? Кому? Гилберту? Он мотнул головой, все еще не говоря ни слова. И действительно, каких слов я жду от младенца, что умер еще до того, как научился говорить? Прижав пальцы к своему подбородку, задумчиво наклонилась над сверкающей эмблемой в руках призрака. Величавый знак смотрелся чужеродно в руках мертвеца, придавая ему иную историю. — Это твоя игрушка? — безучастно решила поинтересоваться, раз уж он все равно не пытается мне никак помочь. Вместо ответа он протянул эмблему мне, будто хотел показать лучше рисунок, а другую руку пятерней протянул в воздухе. Я твердо обещала себе не прикасаться ни к чему, что может меня убить. Я обещала. Обещала. Ладно, черт, я не могу. Холодеющими от постоянного стресса руками я потянулась навстречу, глядя ему прямо в пустые глаза. Надо же, он так похож на отца — а я говорила, что на Элли. Нет, ничего общего с Элли, только цвет глаз, а характер едва ли её. Пугающий, до одури гнилой, мстительный и злорадный. Не ради матери все затеял, а ради того, чтобы убийца испытал те же страдания. Я прикоснулась к прохладной поверхности его маленькой ладошки, и дернулась от прошивающей голову резкой боли. Колокола застучали в ушах, ветер зашумел, далекие голоса приближались-отдалялись, пока все не слилось в один огромный гул, нарастающий внутри головы. Во рту я почувствовала медный привкус крови, но руки мне уже не слушались — я была бы рада отдернуть пальцы, но не имела такой возможности. Пространство изменилось. Вырос темный лес, светились странные, огромные грибы, и красные кусты кололись острыми краями. Это было похоже на Нижний мир в иной интерпретации. Перед глазами все расплывалось, но я уловила, как изменился Александр: он подрос, глядел теперь на меня удивленно, пока я смотрела в прострации перед собой — тошнило, дико тошнило, и мир вокруг кружился в ярких цветах. Синий, розовый, красный, фиолетовый. Желтый. Знакомый круговорот, беспорядочный поток эмоций, протекающий сквозь сжатые ладони. Что-то вспыхнуло. — Я покажу тебе, — тихим голосом озарил мальчишка окружающее пространство, и в глазах его разгорались далекие звезды. Вокруг зашагали люди, мужские голоса лились живительной рекой. Жаркое лето, стекающий по вискам пот, пробегающие мимо силуэты. Я оглянулась: перед нами стояли двое мужчин, и один из них держал ребенка. Стриженый коротко Гилберт, как всегда безупречный, нервно посматривал на зашторенные окна, в то время как старый друг, Дионео, что помог мне тогда с лекарствами, скучающе зевал. Они что-то обсуждали, изредка оглядываясь: то ли разыскивая кого, то ли скрываясь. — …женишься на ней? — с иронией закончил свой монолог Дионео, смотря на Александра с противной нежностью. У него был неожиданно низкий голос. Гилберт сжал ладонь, доставив ребенку боль, отчего я мысленно зашипела, будто это было мое тело. — Если узнают, лишат наследства, — мрачно пробормотал парень надо мной каким-то осипшим голосом. Под его глазами залегли глубокие тени от бессонных ночей. Дионео пододвинулся ближе в мимолетном интересе продолжения. — Я уже давно помолвлен, я тебе рассказывал, и буду рад вернуться во Францию хотя бы офицером. — Хотя бы? — Дионео, хохотнув, поднял высоко свои брови. Сухие губы ядовито морщились. — Если бы не Элайза, сдохнуть тебе на первой миссии. Разговор постепенно с громкого переходил на яростный шепот. Парни доказывали что-то друг другу, уже и позабыв, что у них на руках находится ребенок. В окно неподалеку выглянула счастливая Элли, которая тут же помахала рукой Гилберту. Парень покрепче перехватил Александра, принимая вид заботливого отца, пока ребенок мял в руках ту самую эмблему. Я затравленно оглянулась: Александр смотрел на все безучастно, словно воспоминания были и вовсе не его. Бесчувственность призрака могла бы поразить, но негативные эмоции он источал всей своей позой. Он действительно был болен. Давило на легкие, внутренности словно были перекручены, а запахи воспринимались совсем по-другому: будто кто-то рядом гнил, и достаточно долго. Жалость захлестнула мою грудь, как землетрясение. Сколько бы он смог прожить, если бы его не утопили? — Я знаю, что тебе сделать, — Дионео наклонился ближе, вглядываясь своими дикими глазами в чужие. Кожу обожгло чужим неприкрытым пренебрежением. — Только запомни, кто тебе помог в трудную минуту. Его ястребиные глаза предвещали бедствие. Ребенок улыбнулся, не понимая, что в ближайшее время его не станет. Я вернулась в реальность, когда уже лежала на полу, свернувшись в позе эмбриона, прижимая руки к солнечному сплетению. Грудь горела так, словно весь кислород выкачали, а из носа текла кровь, попадая в рот, заставляя давиться соленым привкусом. Перед глазами плыло — я лишь видела Александра над собой, и то, как он плакал. С него текла вода, а он рыдал. Он задыхался, как и несколько лет назад, когда его топили. — Ты… чертов… — прохрипела, пытаясь держаться в сознании, пока в висках стучал приближающийся поезд. Неотвратимость потери сознания нависла надо мной дамокловым мечом. Злой, дикий оскал разрезал мое лицо. — Ублюдок. Вместо оскорблений в мыслях вертелась лишь гневная мольба похлеще настоящих молитв. Достигающая даже черствого сердца, вставала мне поперек горла, подавляла волю чужой жаждой справедливости. «Убей его». «Прикончи». «Сделай так, чтобы он молил о пощаде». Хотелось закрыть уши, лишь бы не слышать этот детский крик, но это было бы бессмысленно — дух ничего не говорил, лишь смотрел равнодушно на мою боль и страдания, как когда-то на его задыхающееся тело смотрел отец. Голову кружило, и вновь: его безжалостное, жестокостью искривленное лицо, побуждающее к действию. Пламя вспыхнуло внутри, окатывая внутренности горячей волной, расходясь по всему телу — голова стала проходить, и я обессиленно уронила её на холодный пол, прикрывая глаза. Кожа будто разогрелась до немыслимых температур, и даже окружающий воздух был слишком холодный в таком состоянии. Несколько минут я просто плавала в неге проходящей боли, чтобы раствориться в темноте теряемого сознания. * — Привет, ты сегодня рано, — даже не оборачиваясь, поприветствовал меня Гилберт на нашем обычном месте. Он сидел ко мне спиной, что-то рисуя на клочке бумаги новеньким карандашом. Я промолчала, чувствуя себя так, словно если я сделаю хоть одно неверное действие, то погибну. Это было недалеко от правды. Я будто была обособлена от своего тела, и ничего не могла с собой сделать. Не услышав ответа, парень повернулся ко мне и застыл в оцепенении. Я сжала руки в карманах плаща, краем пальца коснувшись телефона, пытаясь не показывать своих настоящих эмоций. Я чувствовала к нему лишь презрение, злость — он не был достоин второй эмоции. Жажда мести горько жгла виски чужой волей. — Откуда оно у тебя? — его голос был едва слышен, казалось, он сказал это одними губами. С него так быстро слетела вся спесь, что это было даже смешно. Он едва сдерживал панику в глазах, надеясь на то, что я сейчас скажу, что нарисовала эмблему сама. — Где ты это взяла, Мари? — Ты о чем? — я наигранно склонила голову, «не понимая», что он имеет в виду. Душно, как же душно в этом помещении. — А, ты об этом? Пальцем очертила контур острой горы на кружочке, который я со всей старательностью прикрепила к воротнику. Пришлось изрядно попотеть, чтобы сделать из этого некий значок, что люди обычно вешают на рюкзаки. Парень медленно встал со своего места. — Я нашла его на кладбище, — перекатилась с пятки на носок и обратно, осматривая комнату, лишь бы только не останавливаться на его бледном лице. — Знаешь, то, на котором твой сын похоронен. Ах, это его вещь? — У меня нет сына, не было, — это было бы убедительнее, если бы у него не дрогнул голос. Я подошла ближе, теперь вперив свой взгляд прямиком в его пустые глаза. После стольких бессонных ночей у меня, наконец, был шанс со всем этим разобраться раз и навсегда. — Это знак моей Семьи. — Надо же, даже у такого человека, как ты, есть семья, — не сдержавшись, я ядовито скривилась. Ненависть пламенем вспыхнула внутри, обжигая желудок. Пришлось вздохнуть, сжав кулаки в карманах, чтобы продолжить. — Гора? «Несправедливо. Несправедливо. Несправедливо». «Утопил меня!» «Утопил, и живет счастливо!» Разговор вновь стал безучастным. Я чувствовала себя нестабильной, шатающейся лодкой посреди шторма, боялась саму себя, и не узнавала. Язык шевелился сам собой, слова были чужими, как и эмоции. Все это было каким-то незнакомым, глупым, неважным. — Наша Семья из тех, что первыми взошли на Альпы, — к нему вернулось хрупкое превосходство, но как появилось, так и исчезло, как вспыхнувшая на секунду спичка посреди продуваемого ветрами помещения. — Мои предки были великими людьми… — Что сказали бы твои родители, если бы узнали, что ты сделал? — вздохнув, я задумчиво поморщилась. Внутри меня поднимался стон: то ли бушующей ланки, то ли мой собственный, от душевной боли и страха неизвестности. Чужой контроль больно давил на шею, опутывал стальными веревками, заставляя выть во весь внутренний голос. «Остановись, это моё тело», — я дрожала от сдерживаемой ненависти к Александру, но он меня не слушал, сосредоточенный на событиях того, что происходило во внешнем мире. Он управлял моей волей, но не захватывал тело — это все еще была я, действующая под чужими эмоциями. — Я ничего не делал, — он твердо стоял на своем, не догадываясь о том, что я знаю всё. Словно плесень, мысли и воспоминания Александра распространялись в моей голове. — Элли тебе рассказала? Вы не умеете держать язык за зубами, подлые!.. — Заткнись, — я перебила его и поморщилась, когда он поднял голос. Даже не боялся привлечь внимание других рядовых? Мы стояли друг напротив друга, как давние враги, но я не чувствовала в нем равного. Лишь животное, напрочь лишенное сострадания, эмпатии и хоть какой-то человечности. У меня не было к нему никаких чувств: я уже не воспринимала его, как человека, а потому и не могла заставить себя разозлиться. — Как ты смеешь перебивать альфу, — шипящие в его словах растягивались, выдавая крайнюю степень непонимания и гнева. Телефон нагрелся в моей руке, когда он подошел ближе, нависая надо мной, подавляя волю своим резким запахом, что ложился на плечи неподъемными камнями. — Ты пожалеешь, что вообще ввязалась в конфликт со мной, и твой альфа тебя не защитит! Мне захотелось смеяться от его слов, но это был бы смех нервный, натужный, идущий из глубин разочарованной души. Будто бы мне требовалась помощь альфы — о нет, этого мне не хотелось. Я видела насквозь Гилберта, его страх и нервную дрожь, прокатывающуюся по телу. Хотя, быть может, в одном он был прав — Фран не может меня защитить от этого гребанного призрака, с которым я по незнанию связалась. — Ты убил его, — безжалостно прервала его яростные излияния, когда устала слушать угрозы. — Утопил, как котенка. Смотрел, как он захлебывается. Что ты чувствовал, Гилберт? Что, Гилберт? Ты был рад? Может, горд? А? Он отпрянул, неверяще глядя на меня. Я поджала губы, не сводя с него горящего лихорадкой взгляда. Голод до чужого страха глушил изнутри. — Ответь, — процедила сквозь зубы, наступая на него. Теперь он не подавлял волю, а отходил под моим натиском, пока не ударился ногами о стол. — Ответь, каково это — убивать собственного ребенка? Несмотря на напряженность, я говорила все негромко, чтобы никто за пределами комнаты разговора не услышал. «Что ты творишь?» — мысленно я плакала, уже отчаявшись вернуть контроль над телом. — Ты сумасшедшая, я никого не убивал! — он решил идти до последнего, доказывая мне это, но я уже видела, как рушится его оборона. — Я сейчас же вызову Луссурию, пусть он тебя… «Я действительно сошла с ума, Господи». — У меня есть все доказательства. Дионео сдал тебя, — блеф сработал на отлично — Гилберт втянул воздух через нос так, словно с минуты на минуты начнет задыхаться. — Что ж, раз ты так уверен… я пойду и расскажу остальным. Просто хотела тебя предупредить. — Ты… ты ничего не докажешь, — он вцепился в мои плечи так, что наверняка останутся синяки. От боли я скривилась, но идти на попятную не собиралась. Торжество заставляло ехидно ухмыляться потрескавшимися губами. — Слышишь, гребанная омега? Ты ничего не докажешь. — А есть, что доказывать? — я тонко продолжала улыбаться, стараясь не обращать внимания на боль. — Вы хорошо постарались, чтобы скрыть все, но у меня есть доказательства. Много. Гилберт молчал, разглядывая моё лицо в поисках хоть капли лжи. Но я твердо была уверена в своих словах, даже если они были абсолютно фальшивыми. Не сомневаться, даже если он выглядит действительно так, словно не понимает, о чем я говорю. Не поддаваться на чужие эмоции, даже если хочется. Протест охватил меня злым смехом — а сейчас я делаю что, разве не нахожусь под контролем чужих чувств? — Послушай, что бы ты ни нашла — это подстава. Дионео специально это сделал, чтобы занять моё место, — он хотел верить в собственные слова, и у него это не получалось. Я склонила голову вбок, рассматривая его сквозь опущенные ресницы. Свет, проникающий сквозь небольшие свободные от штор участки, осветил мое лицо пятнами. — Я любил его… — Даже несмотря на болезнь? — Никакой болезни не было. — Хватит отрицать мои слова, я все знаю. — Ты ни черта не знаешь! — он сорвался, хлопая рукой по столу. Я вздрогнула, но не отступила. Сквозь темные шторы в комнату едва попадало солнце, огибая его силуэт, делая лицо более жестким, но, между тем, раскаивающимся. В этот момент я поняла, что так устала, что у меня нет больше сил что-либо делать. Я будто потухла, злость погасла, как огонь, когда ему больше не дают разгореться. Поглощенные местью осколки мыслей тлели, но теперь уже не хотелось его уничтожить, хотелось просто заплакать, сжавшись в калачик. Александр медленно сдавал позиции под моим натиском. — И что же я не знаю? — сухо спросила, одним шагом оказываясь около стульев, чтобы сесть на самый близкий из них. — Поведай мне настоящую историю, пока я не решила рассказать ту, о которой ты думаешь. — Я не убивал Александра, — он присел напротив, — это сделал не я. Но я разрешил. — Разрешил? — повторила его последнее слово в надежде, что он раскроет больше деталей. Руки уже вспотели в карманах, но вытаскивать я их не торопилась. Нестерпимо хотелось молиться — давиться словами, мольбами, раскаянием, лишь бы все это поскорее закончилось. Лишь бы это все оказалось страшным сном, мороком, навеянным чужими раздумьями. — Дионео сказал, что знает, как решить мою проблему. Я сказал делать ему все, что он захочет, лишь бы только никто не узнал, что я связался с бетой, — Гилберт поморщился, как от головной боли. Его тонкие пальцы путались меж собой, как лозы. От его слов становилось жутко, тошно, — попросил прогулку с Александром — я разрешил. Я не знал… я думал… Он начал глубоко дышать, быстро моргая, но я продолжала смотреть на него, не дергая даже бровью. Ни капли сочувствия к нему, особенно в свете таких событий. Как самый настоящий трус, скидывающий ответственность на других, не способен принять собственные промахи. Хотелось встряхнуть его за грудки: «Ты серьезно не понимаешь, что ты наделал?!», но я продолжала сидеть каменным изваянием. — О-он, — парень начал заикаться от несдерживаемых эмоций. — Он пришел с его телом, кинул мне его под ноги. Я… Он всерьез начал задыхаться, хватаясь за рубашку, и я двинулась вперед в отчаянном рефлексе медика: спасти человека, даже если этот человек давно потерял человечность. Но это была игра — боже, как я только могла ему поверить? — он кинулся вперед одним рывком, хватаясь ладонью за моё горло, и глаза его горели от насмешки. — Ты поверила в это? — он деланно хмыкнул, когда я схватилась за его руку своими — повезло, что телефон из кармана не выпал. Кислород медленно, но верно кончался в моих легких, а нового не поступало из-за перекрытых дыхательных путей. Я пыталась вдохнуть, но вместо вдоха выходил хрип, и прошло несколько секунд, прежде чем он отпустил меня, не убирая ладони с горла. Перед глазами роились мушки, все темнело. Ноги ослабли от пережитой попытки удушья. Теперь его палец лег на тот самый участок, который позволял Эду контролировать меня. Я поняла, что он собирается делать, еще до того, как он открыл рот. Ланка внутри меня разъяренно вскинулась. — Молчи, омега, — он давил на меня так сильно, что внутри все ломало. Я поморщилась, кривя обескровленные от напряжения губы. — Не смей никому рассказывать о своих подозрениях. Делай вид, что ничего не знаешь. Я прикрыла глаза, покорно склонив голову. Внутри злость разгорелась с утроенной силой: и ланка, дробящая чужую волю копытами, не особо её успокаивала. Чужое присутствие в голове ослабло, но не вытиснулось до конца. — Хорошая девочка, — ласково похвалил меня Гилберт, убирая руку с шеи, на которой расцветали и вспыхивали Солнцем синяки, оставленные его отвратительными пальцами. — Так бы… Пламя вырвалось наружу, поглощая мои ладони, когда я схватила его за локоть, заставляя опуститься на колени передо мной. Стук его падающего тела был приятной отдушиной после пережитого. Огонь клокотал в такт внутреннему пульсированию: я была готова его уничтожить на месте, поглотить все это место пламенем, сжечь весь мир дотла. Оценивающе оглядев заскулившего парня, я сочувствующе фыркнула: — Ты что, правда поверил в это? — было немного смешно возвращать ему его же слова. Собственные высказывания после того, как я говорила их вслух, сливались в один долгий стучащий звук зарывающейся могилы. Чьей? — Почему ты не подчинилась? — в его глазах плескалось удивление пополам с болью. — Ты — не мой альфа. Контроль — больная тема. В глазах Гилберта вспыхнул страх. И мне самой стало так страшно, но не из-за его угроз и положения, я испугалась своих-чужих эмоций. Теперь, имея возможность убить его пламенем, увидела эти бессильные попытки встать, эти глаза… черт, он так боится. Он боится меня. И я себя боюсь. Потому что почувствовала власть над чужой жизнью, азарт крови и смерти. Мне показалось, что я смогу задушить его без усилий, и он обмякнет в моих руках. И что от этого я бы почувствовала только триумф, а не вину. От осознания этого я чуть не задохнулась прямо тут, мне показалось, что я предала саму себя. Ведь разве это правильно, убивать человека, даже если он причинил другим столько боли? Александр перекрыл мои мысли кислым, медным привкусом крови. Пламя потухло, оставляя после себя сильные ожоги, и я всхлипнула, прижимая руки к груди, но делая тем только хуже. Это было невыносимо. Моральная боль наложилась на физическую. Моя голова была звеняще, совершенно пуста, потому что я сделала все, что хотела. Все, что хотел призрак. Оставив Гилберта, я ринулась к двери в надежде, что все исчезнет само собой. Чертыхнувшись на полпути, все же повернулась и посмотрела на стоящего на коленях парня. В свете солнца, что пробивалось сквозь зашторенную темную ткань, он выглядел, как нечто неземное, но такое усталое и осознавшее бессмысленность своего существования, что мне на мгновение даже стало жаль его, пока я не поправила себя мысленно. Жалеть его не нужно, ведь он ни к кому сожаления не испытывает. Сын весь пошел в отца, не так ли, Александр? Прохладный воздух коридора обжег мои руки, заставляя чуть ли не скривиться в плаче. Они болели так, словно я опустила руки в раскаленное масло, и пламя, желающее восстановить кожу, делало только хуже, будто сжигая заново. Хныкнув, чуть не врезалась в одного из рядовых, когда шла быстрым шагом на выход — он скользнул по мне удивленным взглядом, а я видела лишь спасительный свет открытой двери. — У вас упало, — лишь пробормотал рядовой под нос мне в спину, и я поняла, что с моей одежды сорвалась эмблема. К лучшему — в моей голове нагнетались голоса, перекрикивая мои мысли детским плачем. С глухим стуком эмблемы о каменный пол все внезапно стихло. Это была не я, это не могла быть я — будто моими чувствами и телом кто-то управлял. С чего бы мне чувствовать такую злость по отношению к человеку, который мне ничего не сделал? Желание мести мне не принадлежало. Но так же я не могла поверить, что Александр действительно мог так подло поступить: захватить контроль над моими чувствами, лишь бы отомстить своему убийце. — О боже, боже-боже, — хотелось схватиться за волосы, чуть ли не оседая на землю. Ожоги на руках выглядели просто ужасно: неприятного вида пузыри, боль даже от легкого ветерка. Надо было идти к Луссурии, хотя у меня не было оснований полагать, что за такие махинации меня не прикончат на месте. Мне достаточно просто существовать, чтобы меня втягивали в какую-то драму. Грязь под ногами неприятно липла к сапогам и издавала противные звуки, когда я бежала со всех ног к медицинскому корпусу. Кому, как не мне, знать, какие последствия бывают от ожогов, если на поврежденную поверхность попала инфекция? Главная дверь была заперта, нужно было приложить немыслимые усилия, чтобы коснуться руками до ручки и потянуть её на себя. Лицо исказилось в гримасе боли, но цель была уже слишком близка, чтобы останавливаться. Скорее всего, у меня шок, адреналин все еще плещется в крови, так что всей боли я не ощущаю. Но тут становится страшно: какая же тогда вся боль, если это — её отголоски? Сожженная кожа прилипала к любой поверхности, поэтому я старалась больше ничего не касаться: ни ткани, ни волос. Корпус молчал, окутанный вечерней паузой. Работала только лаборатория, в которой то и дело доносился яростный шепот, и кто-то перевернул чашку Петри. Могильная тишина разрасталась вместе с неизвестной жидкостью, что наверняка разлилась на полу. — Всё, умрешь через два часа, — съехидничал мужчина за дверью. Даже сквозь боль я закатила глаза, услышав это неприкрытое издевательство над работником. А, может быть, и правда умрут, кто знает, что они там изучали? Кабинет Луссурии был совсем рядом, когда пламя отчаялось вылечить ожог. Постучать руками уже не было сил, поэтому я пару раз грохнула ногой о дверь, и угрюмый стук раздался на весь пустой коридор. — Нечего так ломиться, открыто, — укоризненный голос Луссурии нисколько мне не помог войти в кабинет. Я все пыталась извернуться, чтобы захватить ручку локтем, но никак не получалось сделать это под правильным углом. — Ну что-о?.. Я ногти не докрасил, дорогуша. Длинная пауза сопроводилась моим тяжелым вздохом. — Мари-чан? — дверь открылась, когда прошло несколько минут. Я сидела на скамейке около двери, равнодушно прикрыв глаза. — Ой, лучик, пролетай, что у тебя с руками?.. Боже-боже, когда только успеваешь? Так-так, где-то у меня были мази, сейчас посмотрю. — А пламенем никак нельзя? — с губ сорвался только хриплый шепот. Луссурия повернулся, разглядывая меня через плечо. — Как же, можно, — он ухмыльнулся одним уголком ярко накрашенных губ. — Сжечь до конца — можно. Вылечить, дорогуша, нельзя. Это было в его стиле — сначала дать на что-то надежду, а потом кокетливо и игриво растоптать каблучком. Он что-то напевал, пока разглядывал этикетки на разного рода медикаментах. — А что произошло, поделишься с подружкой? — кажется, у него было хорошее настроение. Это радует, значит, сегодня меня к уборке помещений не должны приписать. Отыскав нужное средство, начальник положил его на стол, а сам пошел менять перчатки на стерильные. — Сейчас я обработаю твои ручки, но шрамики все равно останутся. Не как у босса, но-о… ладненько, прививку от столбняка хочешь? — А у меня есть выбор? — шикнув от приступа боли, я поморщилась. — Выбора нет, спросил, чтобы на лицо твое посмотреть, — он вернулся с инструментами. — Давай правую. Ну так, что произошло? — Я-я, кхм, — голос сорвался, как только я вспомнила все, что происходило до этого. Как вообще рассказывать события другому человеку? Я могу только сдаться на чужое благоразумие, поддаваясь судьбе. Как скоро меня увезут в психиатрическую лечебницу? — МоётелоктотозахватилиячутьнеубилаГилберта. — Что-что? — Луссурия даже перестал распаковывать стерильную повязку. Вдохнув-выдохнув, я решила говорить медленнее.  — Моё тело кто-то захватил, — первая часть далась мне намного легче, чем вторая, — и я чуть не убила Гилберта. — О, — он вытянул губы в трубочку, задумчиво промычав. — Миленько. Иллюзионист? Мельфиоре? — Не знаю, — огорченно пожала плечами и только хотела продолжить, как он прикоснулся к ожогу, и я прикусила губу, лишь бы только не взывать белугой на весь корпус. — Продолжа-ай, — промурлыкал начальник, разглядывая пузыри. — С кладбища притащила на сапогах в замок какой-то предмет, коснулась его, а дальше… — меня немного передернуло, когда я вновь вспомнила чужую жажду мести, злорадство от страданий Гилберта и желание все сжечь дотла. — Моё тело будто контролировали. Ай! Следующие несколько минут раздавались только мои вскрики от боли — глаза слезились, но ни одна слезинка не потекла по щеке. Наконец, мужчина начал перевязывать мои руки сухой стерильной повязкой, и, хоть это тоже было больно, но я выдохнула с облегчением. — Только иллюзионисты могут захватывать тела? — я поддалась вперед, заметив, что он уже закончил завязывать узелок. — Разве Солнце не могло развеять этот контроль? — Для того чтобы это делать, нужно знать, как это делается, — Луссурия тыкнул пальцем мне в кончик носа, словно я какой-то ребенок. Впрочем, я и была ребенком в этом теле, шестнадцатилетним, не соответствующим по уровню психического развития, но все же. — И каждый использует пламя по-разному, изворачиваясь в условиях. Но только иллюзионисты умеют проникать в чужие мысли. Как ты избавилась от его влияния? — Я… — задумавшись, было ли прерывание контакта с предметом избавлением от влияния, я почувствовала, как холодок прошелся по спине. — Эмблема упала — все стихло. — Да, такое может быть, лучик, — теперь мы просто сидели рядом, чуть ли не сталкиваясь коленями. Мужчина выглядел устало, но я уверена, что выгляжу еще хуже. — Что ты делала под контролем? Это напоминало допрос, мягкий и дружеский. Меня не пытали, но стоило бы мне сделать хотя бы один неверный шаг, и меня бы не пощадили. Хотелось плакать, зарыться в свои волосы, забившись в углу, накрыться чем-нибудь и исчезнуть, отдохнуть от всех проблем. — Точно, — я вспомнила про телефон, лежащий на дне кармана, и он все ещё записывал все происходящее. Диктофон был единственным выходом вывести Гилберта на чистую воду, потому что никаких улик, спустя столько лет, уже не было. Он и Дионео ловко обманули всех, кто знал об этой ситуации — и никто не разбирался, потому что посчитали правдивой сказку о том, что ребенок погиб от собственной болезни. Дрожащая рука закончила запись и протянула технику начальнику. Он по-воробьиному наклонил голову, рассматривая телефон. — Я записывала разговор с Гилбертом, ты можешь прослушать, — телефон лег в мужскую широкую ладонь, сделав меня более нервной, будто жизнь отобрала у меня единственное доказательство о помешательстве. — И все, что я там говорю — это не мои мысли. Я не сумасшедшая. Снимая испачканные кровью и сукровицей перчатки и надевая новые, мужчина вперил пристальные глаза в мое лицо, и взгляд чувствовался даже через плотные очки. Я глаз не отводила, смотрела твердо, хоть и хотелось сдаться, уйти. Вызов труса, храбрость тряпки. Кто бы мог подумать, что я когда-то буду так поступать. Раньше мне не хватало смелости даже для того, чтобы возразить наглому преподавателю. — Я послушаю, приму к сведению, — телефон пропал в складках его форменного плаща. Его силуэт немного расслабился, отчего и мне стало спокойнее. Не хотелось бы иметь во врагах такого опасного человека. — Мари-чан, я тебя поздравляю! Тут он вновь вернулся в свое привычное настроение, схватив меня за щеки. Я попыталась поджать губы, но выходила только «рыбка». — С чем? — шепеляво, но все же поинтересовалась. Луссурия оскорбленно ахнул, строя тонкие брови домиком и отпуская мои щеки только для того, чтобы похлопать ладонью по одной стороне лица, как обычно делают с понравившимся ребенком. — Как ты могла забыть, — наигранно потрясенно пробормотал он, — у тебя же сегодня день рождения! — А, — незаинтересованно отодвинулась, — очень классно. Моя реакция заставила его обнять себя за плечи: — Какая холодная реакция, я весь дрожу, — тут он очень убедительно изобразил дрожь, а потом широко улыбнулся. — Теперь мы можем приступить к нормальным тренировкам, раз с пламенем ты управилась. Подарить тебе коробочку, как подарок на день взросления? — Пожалуй, не сегодня. День и так был насыщенным на события, хотелось бы получить эту неизвестную коробочку только тогда, когда я буду способна трезво мыслить, а не сбиваться каждый раз на желание упасть и свернуться в клубок, как змея. Луссурия понимающе кивнул, и я встала, чтобы уйти, наконец, к себе в комнату. Ноги едва держали ослабшее от стресса и боли тело, но силы оставались как раз на то, чтобы дойти до безопасного помещения. — Лучик, ты про прививку не забыла? — хихикнул начальник, глядя на то, как меня шатает. Вспомнив об этом, я представила, как игла вонзается мне в кожу, и появляется кровь. Дрогнув, мученически промычала что-то невнятное. Чувство было такое, словно еще немного, и упаду в обморок. Глаза закатились — я упала. — Боже-боже, и это медик, — услышала где-то на периферии, когда меня тащили на кушетку, — как будет уколы делать, если сама боится? * После того, как меня вернули в сознание нашатырным спиртом и сделали прививку, Луссурия пообещал, что следующий мой день будет свободным, лишь бы я только отдохнула и немного пришла в себя. Я верю ему так же, как очень жадному торговцу, пытающемуся продать мне просроченный товар. То есть, не верю совсем. Очертания коридора расплывались перед глазами, меня штормило, и, уверена, завтра с утра будет еще хуже. Вот и день рождения, не пила, а чувство такое, словно целый день закидывалась стопками алкоголя. Семнадцать лет. Почти приближено к моему настоящему возрасту, а все воспринимаю Мари, как ребенка. Или, быть может, на это влияет и отношение окружающих? Семнадцатилетняя девочка-омега, все время пребывающая в монастыре. И впрямь, откуда бы взять опыту? Сплошная наивность. Перед комнатой я остановилась, находясь в сомнениях: что, если Александру было мало того, что уже произошло, и он не отступился? Что, если он все еще находится в моей комнате? Тогда мне лучше еще одну ночь поспать в соседнем помещении. Но, вопреки мыслям, я уже потянула дверь на себя, пытаясь не кривиться от боли. В темноте заката улавливался громадный силуэт с непомерно, непропорционально телу, большой головой. Я застыла на пороге, потянувшись к выключателю, и свет вспыхнул, ослепив на секунду уставшие глаза. Крик удалось сдержать едва-едва. — Обязательно так пугать? — зашипела разгневанной кошкой на Франа, который безучастно сидел на кровати, что я все никак не могла заправить в последнее время. И прямиком в уличной одежде! Господи, сколько микробов и грязи, и все это на чистом постельном белье. Как знать, может он и убить кого-то успел, и кровь вместе с потом уже впиталась. Лягушачья шапка, показавшаяся мне головой, насмешливо глядела с высоты. Неподготовленному человеку можно было и инфаркт отхватить от такого зрелища, особенно в темноте, особенно в ожидаемо-пустой комнате. — Я-а тебя-я напуга-ал? — парень меланхолично осмотрел мой потрепанный вид, особенно задержавшись на скрытых под повязками руках. Они дрожали, поэтому я старалась не держать их долго на весу. — Это-о ты меня-а пугала-а после-едние часы. — Мы даже не виделись, как бы я это сделала? — начинать встречу с пререканий после долгой разлуки — это в нашем стиле. Только сейчас ко мне пришло осознание, что связь эмоций восстановилась, и Фран наверняка чувствовал весь калейдоскоп эмоций. Ясно, вот почему он об этом сказал. — Я остави-ил тебя все-его на неде-елю, — безэмоциональный голос тянулся в пространстве, как резинка, — а ты-ы опять во-о что-то ввяза-алась. Это было уже своеобразной традицией: он просто отворачивался или отходил, а я во что-то вляпывалась, пытаясь справиться со всем сама. Безусловно, справлялась. Но это все равно было подозрительно — такую закономерность уже трудно назвать просто совпадениями. — Ты прямо-таки мой талисман, — ироничная ухмылка легла на губы, но большее сказать было трудно. Как так просто сознаться в том, что ты провинилась, доверилась иллюзиям, как какой-то ребенок? Он надеялся вывести меня на рассказ, но все, что я хотела — это рухнуть в постель, и заснуть долгим сном. Может быть, даже не проснуться. Даже если кровать теперь грязная, даже если придется спать на полу, или на земле, или под землей. Мне просто хотелось спать. — Я чуть не убила человека, — губы дрогнули, когда я пыталась улыбнуться, всем видом показав, что меня это нисколько не волнует. Но меня это волновало, до такой степени, что хотелось просто разбить себя и собрать обратно, во что-то более хорошее, чем я есть сейчас. Как только я сказала это, плотину из шока, непонимания и растерянности внутри прорвало. О боги, что я наделала? Всерьез ввязалась во все это, доверилась странному призраку, и, кажется, совсем сошла с ума. С чего бы мне помогать человеку, который даже не является моим другом? В груди потяжелело, испарина покрыла прохладный лоб. Я все не могла поверить в то, что я действительно была способна на убийство: безжалостно глядела в испуганное лицо, сжигая свои ладони. Элли, несомненно, прекрасная женщина, но она и сама способна разобраться со своими проблемами. Александр, захватив мои эмоции, заставил меня ввязаться в чужую семейную драму, использовать пламя Солнца, «обхитрить» Гилберта. Боюсь, Элайза будет не очень счастлива моему вмешательству. Нет. Как же это так. Такое же бывает только в фильмах, нет? Когда персонаж теряет себя, человечность, сострадание, совесть. Остается только жажда страданий и чужих мучений. Я так… боюсь себя. Я уже не та, что была раньше, и, хоть вначале я надеялась, что мне удастся сохранить настоящую себя, но, видимо, это оказалось выше меня. Сердце сделало несколько толчков, качая без устали заболевшую кровь. Хотелось вцепиться в воротник Франа, зарывшись в густой мех, скрыться у него в плаще, чтобы меня больше никто не видел. — Но не уби-ила же, — парень встал с насиженного места, и прохладный аромат полыни немного усмирил мою задыхающуюся панику. Он протянул ко мне бледные руки, обхватывая бинты на ладонях, оглаживая голую кожу за пределами повязки. Кожу будто окатило сухим песком. — Все-е в порядке-е. Ты не изме-енилась после это-ого. — Я такая глупая, — чувствуя какую-то пустоту в собственной душе, горько прошептала, опустив глаза вниз. Ожоги болели не так сильно, когда Фран был рядом. — Луссурия наверняка считает меня сумасшедшей, и рядовые… я уже не понимаю себя. — Кака-ая ра-азница, что они дума-ают? Те-ебе просто ну-ужно отдохнуть. Разобра-аться в себе. Его глаза поймали мои, и холодная зелень будто травой накрыла моё нестабильное состояние. Я скривилась, стараясь не расплакаться, но это было выше моих сил — я могла держаться, стоя перед Луссурией, я могла сколь угодно делать вид, что все нормально, но Фран, благодаря связи, знал, насколько все плохо с моим душевным состоянием. Я вцепилась в его плечи, пряча лицо. Всхлипнув, я все же разрыдалась, а он молча стоял, прижав ладони к моей содрогающейся спине. — Тебе ну-ужно поспать, — сказал мне этот невыносимый человек, который и сам едва держался на ногах. Только пришедший с миссии, наверняка только-только отчитавшийся перед начальником, пришел ко мне, чтобы успокоить. Такое отношение хоть и казалось невероятным, но приятно грело душу. Я понимала, что обо мне беспокоятся, и сама беспокоилась в ответ. Это и есть любовь? — Тебе тоже надо спать, — я вытерла слезы одной рукой, чтобы увидеть его равнодушное лицо. — Зачем только пришел? Все в порядке, я бы справилась и сама. — Ты все-егда забыва-аешь, что я-а твой а-альфа, — парень немного отошел, давая мне нужное пространство, чтобы я пришла в себя. Благодарно ему улыбнувшись, я поправила сбившиеся бинты на руках — боль вернулась, но это уже было привычно. — Когда-а тебе-е пло-охо, как я могу-у спокойно спа-ать? Представив, что ситуация была бы наоборот, я призналась самой себе, что и сама бы не смогла оставить его. Сделала бы все, чтобы облегчить чужие волнения: хоть он и довольно скрытен в области чувств, и в основном действительно ничего не чувствует, но он тоже человек. Не робот. Мне хотелось спросить, как он пережил своё первое убийство, как не сошел с ума после этого, как нашел в себе силы идти дальше, сохранив способность спокойно глядеть на себя в зеркало и не кривиться от презрения к черноте своей души. — И во-от это благода-арность, — пожаловался Фран, когда я смущенно отвернулась, борясь со сном. Глаза слипались, к тому же, от слез только болели. Нервный срыв немного стихал, но ненависть к себе оставалась, и, боюсь, не уйдет еще долгое время. Свет сейчас казался острой иголкой, колющей мне всё лицо. Вместо ответа я рухнула на кровать и зарылась в одеяло, приглашающе махнув рукой — хоть постель и была маленькой, но на двоих места хватало, если мы будем очень тесно друг к другу прижаты. Оставаться одной этой ночью не хотелось. Не после пережитого. Боюсь, мне теперь будут сниться кошмары, связанные не только с Бьякураном. Морозило и трясло, но я упрямо поджимала губы, лишь бы только меня вновь не пришлось успокаивать. Остальным и без меня проблем хватает: серьезно, в отряде убийц кого-то можно удивить покушением? Фран еще не устраивал допроса, как Луссурия, даже не спросил «кого» и «почему». Чувствую, что все это ждет меня завтра, и тогда меня стошнит от эмоций. — А-ах, так бы-ыстро, мы даже не хо-одили на свида-ание, — Фран все пытался спародировать кисейную барышню, но получалось плохо. Голос оставался тихим, что только убаюкивало. Я проигнорировала эти слова, слишком желающая спать. Быть может, я бы подыграла ему, если бы у меня были хоть какие-то остатки бодрости, но нет. Сейчас этого не было. Он попытался лечь так, как был: в плаще, с шапкой; и я возмущенно вскинулась, даже находясь наполовину в дремоте. — Быстро. Разделся, — процедила сквозь зубы, не выдержав такого покушения на чистоту спального места. — И выключи свет. На секунду повисла такая тишина, что мне показалось, что я заснула. Но нет — Фран просто подбирал, как бы сильнее возмутиться моим словам. — Та-акая жесто-окая оме-ега. Тира-ан! — несмотря на сетования, он сделал так, как я и сказала. Но этого я уже не видела, полностью закрыв глаза. Его холодные руки, притянувшие ближе к телу, разбудили меня через некоторое время, но я тут же погрузилась обратно, в сон. Стоило признать, что без Франа жить, конечно, возможно, но я слишком по нему скучала, чтобы еще раз так надолго расставаться. Мерный стук сердца парня успокаивал, и это навевало мысли о детстве. Противное лекарство от кашля с запахом полыни, запах ладана в церкви, бабушкины рассказы ночью, когда мы с братьями не хотели засыпать. Сквозь сон я улыбнулась, и даже боль не смогла заставить меня в эту ночь проснуться.