Возлюбленный владыки моря

      Когда в очередной раз дверь храма была закрыта от него — он не пожалел об этом, не сорвался, не впал в отчаяние. Попытает счастья завтра.       Его нареченный так и не вернулся после обряда, хотя все говорили об обратном, словно ослепленные, оглушенные и очевидно — обманутые жрицами. Один Кэйя не понимал, что стряслось, и почему уже несколько дней у родителей его возлюбленного при вопросе «где Дилюк?» возникал вопрос, кто это.       Услышав его в первый раз и увидев абсолютное непонимание на лице отца семейства, открывшего дверь, Кэйя едва не попятился. Такое искреннее смятение на лице и в глазах подделать было невозможно — Кэйя хорошо читал людей. Однако он просто не мог не пытаться. День за днем он приходил, пытался подловить пару на лжи, вот только… Тщетно. Они действительно не помнили свое единственное дитя. Не помнили его и соседи, и друзья. Не помнила алые кудри даже стража храма! Только под сводами еще витал нежный аромат омеги. Аромат, ощущать который продолжал лишь Кэйя.       Дело было нечисто с того самого момента, как закатное солнце вечером дня празднества озарило темные воды моря багрянцем — рыбаки, пусть и радующиеся улову, тут же зашептались, мол, море алеет, словно в нем утопили несколько сотен кораблей, наполненных вином, или, что больше похоже, кровью. Кэйю тогда пробрало дрожью, которую он стряхнул с плеч, словно сбегающую воду, но забыть шепотки не выходило.       Ночью Дилюк не пришел к нему несмотря на уговор встретиться после праздника и окончания проведения ритуалов. Не пришел и к утру. А к полудню никто уже не помнил лица вчерашнего возлюбленного бога.       Камень, брошенный в воды, выплюнуло обратно волной, прибивший к берегу шумную пену. Альбериха никто не ждал в этом месте, никто более. Он ощущал себя столь же отвергаемым, как море отвергло камень, выбросив его обратно на сушу, утягивая совсем другие камни.       Казалось, что вся эта жизнь — лишь сон, и не было у него нежного омеги, на которого он смотрел с обожанием и с другим, более глубоким чувством. Не было нежных рук, касавшихся его лица, с любовью шепчущего голоса, такого нежного и тихого, что он замирал, боясь упустить хоть слово. Голоса, казавшегося ему морем в штиль.       Дилюк был его. Только его. Прекрасным и чутким. Добрым и мягким. Нежным для него одного, говорящим «люблю» одними глазами, и едва Кэйя встречал взгляд алых глаз, в которых отражалась глубокая любовь, как это чувство тут же отражалось в синих глазах. Альберих с нетерпением ждал, когда любимые губы осмелятся сказать ему правду. Когда сложат слово и позволят ему наполниться звуком.       Но, очевидно, услышать долгожданное признание Кэйе было не суждено никогда.       Жрицы признали его любопытство потугами злых богов, и официально Кэйю изгнали из альф, претендующих на место в рядах защитников города. Сказать, что это опечалило его? Да нет, не то что бы. Но даже получив отповедь и наказ никогда не ступать под своды храмов, Альберих ни на секунду не забывал любовь всей своей жизни.       Кэйя ушел, покинул взрастивший его город, не желая слушать шепотки за спиной. Но он не простил и ничего не забыл.       И когда всего несколько недель спустя в отражении его глаз город запылал в огне, охватывающем здание за зданием, уголок за уголоком, уничтожая все, что он знал, каждую подворотню, где он украдкой касался губ Дилюка, рискуя сорвать поцелуй — Кэйя улыбался. Улыбался он и тогда, когда огонь с треском сжирал горожан, что еще недавно шутливо гнали их из укромных уголков, грозясь рассказать жрицам о бесстыдстве пары. Улыбался, наслаждаясь смертью всех, кто посмел забыть о Дилюке. Улыбался, крича ветру приказ раздуть пламя, и мстил без жалости и сомнений — за то, что город украл у него единственное сокровище.       Алое пламя было так похоже на его возлюбленного. Ненасытное, пожирающее — как огонь в любимых глазах, пышущих страстью, оставляющих на месте хрупкого сердца лишь пепел и сладкую муку. Рокочущее, словно море. Всепоглощающее, словно морские глубины.       Они заслужили то, что захватчики, и, быть может, сами боги сделали с ними; заслужили уничтожение, заслужили видеть перед смертью то, как город оказался разграблен. И Кэйя, бродя по пеплу костей, глядя на воинов, выволакивающих из укрытий плачущих жриц, испытывал удовлетворение. Пусть на себе прочувствуют, что значит потерять дом, положение, единственного, кого любишь, как жрицы утратили своего бога и свое место в мире.       Они этого заслуживали. Крики о помощи, вопли боли — он пропускает их мимо ушей, даруя непокорившимся свою истину. Его рука болит от напряжения, и когда клинок у горла девушки, забившейся в угол между домами, замирает, она тоже замирает, а всего через удар сердца молит его о прощении, узнав и изо всех сил цепляясь за его крепкое запястье: — Молю, сэр Альберих… Пощадите меня! Я последняя!       В глазах бывшего рыцаря, а ныне изгнанника, ничто не дрогнуло, как не дрогнула и рука, вспоровшая горло заламывавшей руки девушки. Ее плач отнюдь не достиг зачерствевшего сердца воина. — Ну, а я более не один из вас. Чужаков не молят о пощаде. Молят богов. Вот и боги помогут выжить тебе, если ты достойна, — Кэйя чуждо усмехнулся.       Никто жрицам не помог. Бог моря явно счел принесенную не так давно жертву недостаточной для того, чтобы откликнуться — Кэйя мог лишь скрежетать зубами. В его понимании, подаренной морю красотой и невинностью Дилюка можно было призвать на помощь хоть десять богов. Пусть он в жизни бы не согласился на такой обмен.       Он умер бы сам, но не отдал бы своего любимого. Если бы только он мог вернуться назад и остановить вкладывающего свое имя Дилюка, если бы он только мог!       Город был спален дотла, как и сердце Альбериха, потерявшее всякую надежду найти возлюбленного. Они сгорели вместе, как сгорели воспоминания альфы в мареве горя. Жрицы недвусмысленно отвечали, как именно морскому богу приносится его главная жертва.       А потому он отдал что осталось от его сердца — морю, что забрало у него любимого. Все равно его верность могла принадлежать лишь Люку.       Он присоединился к захватчикам, взошел по трапу на корабль и отказался вновь ступать на берег без нужды. Трудился и отдыхал, не делая себе поблажек, за красоту и ум был приближен к капитану корабля — юной, но кровожадной омеге, державшей в страхе свою часть океана. — Приглашаю тебя провести со мной ночь, доблестный воин, — тонкие ручки огладили его плечи и нырнули в вырез на груди, касаясь мощных грудных плит. Омега соблазнительно улыбалась, почти зеркальная улыбка Кейи на миг стала шире, став откровенно изощренной, прежде чем преломилась в свете факелов, став горько-ироничной.       Альфа сбросил чужие руки со своего тела. — Нет.       И личико капитана искализось бешенством.       Ничья любовь Кэйе была не нужна, что поделать, если сердце отдано другому? Пусть и исчезнувшему бесследно. Это приглашение, как и десятки других, не меняло ничего в его жизни, но Кэйя, как чужак, не принявший обычай и омегу-капитана, как должно, отказавший там, где никто никогда не оказывал, если хотел жить, был наказан.       Не нужно гадать, как страдало его тело, как болели раны от порки, смачиваемые соленой водой. Какие вопли слышали сменяющиеся пленники в трюме, когда капитан приходила повторить вопрос и вновь получала отказ. Как радовались остальные члены команды, что на месте Альбериха не оказался никто из них. Служба службой, а омегу боялись даже самые бывалые ветераны, пусть они и сохраняли лицо — положение обязывало.       Развязка не наступала долго, но окончательная расплата была жестокой. Месяцы пыток, выходивших за грань, лечение на грани с пренебрежением, чтобы повторить цикл истязаний — и Кэйя начал уже сомневаться, существовало ли то время, когда он мог босиком пробежаться по теплой воде океана, держа за руку аловолосую фею своей жизни. Могло ли это быть столь сладким сном, из которого его вырвали? Одни лишь боги знали в ответ.       Правда, пошатнувшаяся вера в богов и духов не смогла заставить его не молить об окончании мучения. Он отказался становиться любовником даже на одну ночь, едва помня, почему отказывает, и попросил о смерти.       И тогда разъяренная капитан лично пронзила его правый глаз острым клином, а он, сгорая от боли и лихорадки, сквозь крики от невыносимой боли молил всех известных ему богов, своих и чужих, чтобы наконец-то его жизнь была предана морю. Он почти сошел с ума.       Когда теплая, темно-алая кровь потекла из свежей, горящей огнем раны, когда веревки на его теле расплелись и опали, словно диковинные цветы, когда он бессильно опал на руки стражи и даже когда увидел в кровавой пульсирующей пелене алого рассвета лишь спину удаляющегося капитана… Даже тогда он продолжал молить всех богов о смерти — быстрой и по возможности безболезненной. — Сбросьте его в воду. Толку от него никакого, — с досадой бросила сердитая омега через плечо. Кэйю покорно поволокли к борту корабля. Сам альфа неотрывно и с непонятной тоской жадно вглядывался в горизонт. Капитан уловила, как шевельнувшиеся губы благоговейно выдохнули краткое «Люк», но так и не поняла, что это могло значить.       Смотреть на казнь она не собиралась. Ее мучили досада и ревность.       Темные воды с алым отсветом на воде стали единственным способом Кэйи получить желаемую кончину, но все смешалось — он стал слишком слаб за время заточения и пыток. Картинки замелькали вспышками, напоминая видения: холод и тяжесть камня в руках, что Кэйя сжал в ладонях, всепоглощающая боль в раздробленных пальцах, падение, удар, адская, неописуемая и непереносимая боль в черепе, выжигающая мозг; горящие огнем легкие, в которые едкая соленая вода уже проникла через першащее горло, оставляя клокочущее чувство, крик, вырывающийся из глотки вместе с остатками воздуха, уходящего к поверхности. Он едва успел опомниться и сохранить хоть что-то, пусть и с опозданием.       Руки обмякшего Кэйи разжались от бессилия, глаз уставился в никуда, почти не видя. Камень, что ему дали, выпал из рук и пропал, а падение в холодной тьме замедлилось. Эта агония, от которой Кэйю трясло, заставляя терять крохи воздуха, затягивалась, и чем дальше, тем больше хотелось разодрать себе горло. Сил оставалось лишь на то, чтобы найти клинок, но он некстати вспомнил, что тот уже давно покоился где-то на уплывающем корабле, чью убегающую тень он видел отсюда. После его отказа и плена, пыток, даже возможности лишить себя жизни у него отобрали, решив пустить в недолгое, но затянувшееся путешествие по агонии в ледяной воде.       Перед глазами пронеслась вся его жизнь: взгляды, шаги, запах и смех Дилюка, его голос, его милые капризы, его попытки противостоять и безоговорочное поражение в сражении с собой: Кэйя оказался настойчивым поклонником. Их вечера, их танцы, их песни, то, как они держались за руки, прижимаясь друг к другу в тесных уголках, не позволяя себе ничего большего и мучительно пытаясь довольствоваться и этой близостью.       Последнее, что Кэйя вспоминал, уходя на дно, полностью лишенный сил, сгорая от желания оплакать потерянное счастье и почти теряя толики сознания — это нежность алых волос, мягкость теплых рук и горячие поцелуи, от которых он бы не отказался перед самой смертью. Ах, как же жаль…       Они столького не успели.