Механические люди профессора Востокова

Он слабо помнил и соображал, что было потом. Словно это было с кем-то другим. Словно не ему давали Владимира под рукоплескания и поздравления неизвестных и ненужных ему людей. Словно не он ехал в новом снаряженном поезде в Москву. Попутчики были знакомы ему. Все те же инженеры из Сестрорецка, со все теми же разговорами. «С ними все будет в порядке», — вспомнилось Коле. Но на испуг все еще не было сил. На слабое удивление, может быть. Не могли они выжить в том вагоне. Натан Эразмович об этом тоже молчал. И Коле оставалось полубезразлично размышлять, были ли они еще людьми тогда, в их первую поездку? Москву он тоже не запомнил. И даже к окнам апартаментов, положенных для инженеров новой фабрики, не подходил ни по утрам, ни по вечерам. Не искал, видны ли там в небе дирижабли. Не сверялся с графиком их полетов. Они и небо остались где-то далеко, в полной будущего света жизни. В этой он весь погрузился в работу. Натан Эразмович был им, кажется, полностью доволен. Очень скоро Коля мог даже с закрытыми глазами представить каждый болтик, каждую шестерню как в автоматонах Востокова, так и в станках, на которых их следовало собирать почти без участия человека. Потому как эти станки тоже были когда-то людьми, но не помнили этого. А, может, и помнили, Коля об этом больше не спрашивал. По ночам он мысленно строил собственного автоматона, действовавшего без нужды в человеческой душе. Взмывавшего в небо, способного противостоять дьявольской армии, которую они создавали днем. Утром он почти не вспоминал об этом. Несчастье затягивало в себя как болото, все глубже, все надежнее, и не выпускало, не оставляло ни лучика света. Сколько это продолжалось, он не мог сказать точно. Наладив все в Москве и оставив там надежных управляющих — кого-то из сестрорецких инженеров — вместе с Натаном Эразмовичем он вернулся домой. — Господи, Николай Иванович, как вы исхудали-то, — голос Фаины и запах бисквитов заставили его встрепенуться подобно Герону. — Как же так можно, Николай Иванович! Она коснулась его щеки мягкой теплой ладонью, и он понял, что вот теперь готов разрыдаться. В эти мягкие руки. В этом мире еще были живые люди. В этом мире еще была теплота и нежность. И кофе, и бисквиты, и запах ванили и малинового варенья. И где-то за облаками все еще было небо. Коля моргнул и посмотрел на Фаину. Он вспомнил, что хотел уйти от Востокова. Вспомнил, о чем размышлял ночами. Его рука накрыла ее ладонь. — Фаина, — прошептал он, забыв всякие приличия. — Фаинушка. — Нежничаете? — бодро спросил Натан Эразмович. — Это хорошо. А то я уж думал, вы совсем малохольным сделались, Кибальчич. Ничего, все проходит. Но в вашем случае пройдет быстрее, вам надобно готовиться к свадьбе. — Что? — переспросил Коля. Натан Эразмович усмехнулся и хлопнул в ладоши. И по этой команде в гостиную чинно вошел Клыков, ведя под руку... Катеньку. Коля мог бы поклясться, что это она — та же походка, тот же поворот головы, то же родное, знакомое лицо. Поверив в чудо — а ну как в мертвецкой, в совсем другой жизни, ему все почудилось?!. — Коля бросился к ней Чуда не произошло — она взглянула на него пустыми холодными глазами. И ему померещился шорох шестеренок и алый блеск за темнотой зрачка. — Натан Эразмович, что же вы натворили! — в отчаянии воскликнул он. — Я вернул вам с того света вашу любовь, — резко ответил Востоков. — Чем вы опять недовольны? Воссоздать полностью ее оказалось невозможно, мозг был мертв продолжительное время. Что-то удалось добыть из него, чем-то дополнить, и в ваших силах обучать ее дальше. Сейчас это преданная вам девушка со всеми необходимыми навыками, достойными выпускницы Смольного. В том числе, искусна в любви не хуже восточной гейши. Думаю, вы получили больше, чем потеряли, Кибальчич. Она стала совершеннее. Пощупайте кожу, не отличишь от настоящей. И так во всем. Радуйтесь же, ну! Коля хотел только кричать от ужаса. Оживший механический труп смотрел на него глазами других несчастных женщин, а может, и мужчин. Совершенное чудовище, сшитое из лоскутков чужих душ. — Она ваша, берите, — ободряюще кивнул Натан Эразмович. — Можно даже без свадьбы, она не станет возражать. Клыков доставит ее вам домой. И хлопот с ней, смею заметить, очень мало. В случае поломок обращайтесь ко мне. Восстановим. Коля обернулся и встретил полный слез взгляд Фаины. Он потерял весь мир еще раз. Только-только забрезживший рассвет обернулся кошмаром. Как ему быть теперь? — Это же не она, Натан Эразмович! — вскричал он. — Это ее самоходная могила! Говорящий склеп! Если он умеет говорить. — Умеете же вы выдать барышне комплимент, — хмыкнул Натан Эразмович. — Могила? Так приносите ей цветочки. Или просто доверьте склепу стирать ваши носки. Ваше дело. Будто при жизни от вашей пассии был больший толк. По мне — так исключительно вред, беспокойства и убытки. Привыкнете, присмотритесь, и вам понравится. Дареному коню в зубы не смотрят, но, пока вы соберетесь с мыслями, могу оставить ее у себя прибираться и в помощь Фаине. –Натан Эразмович, я прошу освободить меня от обязанностей вашего помощника, — вытянулся в струнку Коля. — Я не могу более заниматься тем, что против моей чести. — Чести, — фыркнул Натан Эразмович. — Мальчишка. Ваша отставка не принимается. Езжайте домой вместе с невестой, успокойтесь, утешьтесь. А после возвращайтесь. У нас нет времени на сантименты. Половина Петербурга живет новой жизнью, и вы обвыкнете. А потом я одарю бессмертием и вас. И уж тогда вы станете мне благодарны. Он бежал из дома Натана Эразмовича, не чуя под собой ног. Механический голем преданно следовал за ним, невозмутимый, как латунная игуана. Оставить ее у Востокова он не мог. И жить с нею оказалось невыносимо. Она была абсолютно покорна. Не возражала, не обижалась, не спорила. Она даже умела улыбаться, одними губами. Починяла одежду, стирала, убиралась, готовила из бросовых продуктов блюда на зависть поварам «Медведя». Она была сделана на славу. Истинный шедевр. А Коля не мог написать о ее судьбе ее отцу. И отвезти ее к нему тоже не мог — в ней не было ничего от прежней Кати. И Коля ужасался, думая — а что, если было бы? Если бы перед ним сидело это создание и катиным голосом говорило катины слова, пыталось бы шутить, смеяться, как шутила и смеялась когда-то Катя? Неужели он забыл бы, что перед ним подделка, копия человека, подменыш из детских страшных сказок? И сколько же таких бродит по улицам, поднимает шляпы, приветствуя его? В скольких хорошеньких головках записано ровно то же, что в голове «Катеньки»? Сколько их еще будет? Как могло оказаться так, что правда была на стороне негодяя и убийцы Бондарева? Разве может быть правда на стороне негодяев? Как он сам мог это не увидеть? Дирижабли за окном шли своими привычными и новыми маршрутами. Все больше становилось среди них военных. Все чаще то тут, то там заговаривали о грядущей войне. Не в России, упаси Боже, хотя турков не мешало бы додавить. В Европе было неладно, об этом был осведомлен даже безграмотный дворник Егор Кузьмич. Он вдохновенно судачил о том, каких братьев России следует поддержать, каких принять в свои объятия, а кому раздать пинков, чтоб неповадно было забывать, как совсем недавно Петр Первый и наши деды ставили их в неприличные позы. — Пущай знают Россию-матушку, — крякал он и опрокидывал в себя стакан чаю, подозрительно пахший совершенно не чаем. Разве что цветом был схож. Куда ни глянь — и в коридорах и аудиториях Академии, и в кухмейстерских, и на набережных, в салонах и чайных — все разговоры сводились к одному: а неплохо было бы показать зазнавшейся Европе, кто тут истинная сила и народ божий! А Коля закрывал глаза и видел полчища бездушных автоматонов, призванных убивать и делать таких же автоматонов из живых людей. Видел новый порядок, готовый вот-вот обрушиться на сонный старый мир. Порядок, в котором каждому найдется свое четкое верное место, как шестеренке в механизме. И не сдвинешься уже ни влево, ни вправо. Не захочешь. Востокова все чаще звали ко двору, об этом Коля узнавал в Академии. И думал, что на самом деле Востокову ходить туда не обязательно, он давно уже был истинным императором российским. Вряд ли там, наверху, остались еще живые люди, а не полностью подчиненная ему машинерия. А расскажи кому об этом, не поверят. Никто не поверит, не всполошится, не остановит покатившееся со склона колесо. А те, кто поверил, кто пытался — уже мертвы. Ночами он усаживал послушную Катеньку за реторты с пробирками. А сам паял, гнул, соединял проводки и трубки. Он должен был остановить Востокова, сам. А для этого он должен был вооружиться самой надежной взрывчаткой. А уж потом, когда его арестуют — а арестуют ведь непременно — сказать всему миру правду. Кто-то да послушает, если сказать всему миру. А для того и шума нужно наделать на весь мир. Так что Катя насыпала, смешивала, разогревала, наливала. Не ошиблась ни разу, иначе разнесло бы весь дом. И ни разу не спросила, зачем они это все делают, к чему. Наверное, стоило ее научить вышивать салфетки льняные да батистовые и продавать их на случай, когда она останется одна. Но времени на это у него не было. Он торопился. Он знал, что уже опоздал во всем. К Рождеству у него набрался уже довольно приличный арсенал, которого могло хватить даже на то, чтобы сравнять с землей добрую часть Петербурга. Все это он таскать с собой, конечно, не собирался. Постепенно заложил тайники в тех возможных местах, какими мог следовать государев экипаж и самокат Натана Эразмовича. Ему оставалось в нужный момент оказаться у тайника, быстро взять бомбу и направить ее в цель. К Рождеству Его Величество собирался посетить Академию и поздравить учащихся и преподавателей. Коля надеялся застать его вместе с Востоковым. А нет — так для шума хватило бы и одного Государя. Заодно все бы увидели, что это давно уж не живой человек, а кукла. Поднялись бы беспорядки, бунты. Не до войны бы стало. Убивать Востокова ему не хотелось, но иного пути остановить его Коля не видел. В самом деле, не усовестить же его. Не уговорить покаяться. Конечно, сначала нужно было уничтожить машину, дьявольские органные трубы, спрятанные в подвале Натана Эразмовича. Так что за час до готовившегося покушения Коля зашел к нему домой. Востокова дома, конечно, не было, хотя самокат стоял у входной двери, а мрачный кочегар дремал у угольного сарая на заднем дворе, не вынимая самокрутки изо рта. Клыков скреб метлой мостовую, внимательно зыркая по сторонам. Открыла Коле Фаина, тепло и привычно грустно улыбнувшись ему. И Коля на мгновение потерял всякое желание что-либо взрывать, пропадать, убивать. В этом мире еще оставалось что-то, что было ему дорого, а он-то забыл. — Фаина... Фаинушка, — он схватил ее за руки и она замерла. — Что с вами, Николай Иванович? — спросила она, отстраняясь. — Здоровы ли вы? — Фаина, ангел мой, — он умоляюще сжал ее пальцы. — Вы не должны бояться этого человека, не должны жить с ним в расплату за свою жизнь. Пойдемте со мной. Мы можем сбежать. В России множество мест, где можно укрыться и жить тихо и спокойно. Я всю жизнь положу, только бы вы жили спокойно и улыбались. Я не многое могу, но... Ее ладонь прижалась к его губам. — Николай Иванович, милый, бедный мой Николай Иванович. Неужто вы еще не поняли? — она покачала головой. — Я не могу бежать. Ни с вами, ни сама, ни с кем-либо еще. Я такая же как все они, Николай Иванович. Я такое же его творение, как ваша Катенька. Это был удар, оглушивший его. Он, не веря, посмотрел ей в глаза, и вот уже он видел в ее зрачке алую искорку, уже слышал шорох проклятых шестеренок. Как он мог не замечать? Как он мог не понять. Конечно, именно так он ее «спас». Так оно все было. Потому она смогла дотащить до подвала и трупы, и грузного, состоявшего из металла Клыкова. Хрупкой женщине такое не под силу — ни разум ее, ни руки такого не осилят. А автоматону такое нипочем. Он должен был понять! Оттолкнув ее, он помчался в подвал. Здесь следовало соблюдать осторожность: оставить снаряд с четко выверенным часовым механизмом и выйти до взрыва, иначе привалит или контузит, а у него была еще одна важная задача. И погибнуть раньше ее исполнения он не мог. Он поискал в дальнем углу потайные рычаги, не нашел и оставил бомбу прямо у стены. Ее мощности должно было хватить даже при закрытом проходе. — Эй, Клыков, в лаборатории авария! — крикнул он тому, выбегая. — Скорее! Клыков бросился в подвал, а Фаина на улицу, вслед за Колей. — Николай Иванович, постойте, — закричала она. — Остановитесь! И тут земля дрогнула от взрыва. Посыпалась черепица. Брызнули во все стороны стекла в окнах. Фаина остановилась, в ужасе глядя на рушащийся дом. Коля останавливаться и смотреть не стал. Нанятый заранее извозчик ждал его за углом. И к нему Коля уже вышел шагом, сдержанно улыбаясь и поправляя борт шинели. Просто господин, который заезжал по делам, а теперь отправляется... по другим делам. Вопросов извозчик задавать не стал и хлестнул лошадь, едва дождавшись седока. Мало ли что там бахнуло — еще задержат, с расспросами в участок заберут, а ему работать надо. Самые ведь прибыльные дни, Рождество. Надобно своего не упускать-то. Так что он погнал, покрикивая на нерасторопных пешеходов, норовивших броситься через дорогу прямо под копыта, матерился в заторах на перекрестках, пел хриплым голосом псалмы вперемешку с каторжными песнями, а расспрашивать не расспрашивал. Извозчика Коля отпустил у кондитерской за квартал до тайника. Просто господин, пожелавший зайти за лакомствами для детишек или мамзели. Затем, выйдя из лавки с пакетом пряников, Коля заторопился к тайнику. Самокат Государя должен был появиться с минуты на минуту. У тайника Коля обронил пакет с пряниками, а поднял уже другой. Такой же, но с двумя бомбами — на всякий случай. Государь, конечно, мог передумать и поехать другой дорогой, и это было бы обидной отсрочкой — пришлось бы нести бомбу к Академии, а там — множество невинных людей, они могли бы пострадать. Но ему повезло: отряд жандармов проскакал, расчищая улицу, предваряя появление Государя. И Коля встал спиной к стене, почтительно сняв фуражку и склонив голову. Кажется, он не ошибся. Его сердце бешено колотилось, а рука нащупывала в пакете удобный округлый «пряник». Внезапно на боковой улице послышался знакомый гул и рев мотора. Коля ни с чем не мог его спутать. Так звучал только самокат Натана Эразмовича. Неужели Клыкову посчастливилось уцелеть после взрыва? Он заглянул за угол и убедился, что к нему на всех парах несется знакомый тарантас. Но вместо Клыкова на водительском месте повыше шоферского возвышалась женская фигура. Фаина. Сердце Коли упало, но он тут же напомнил себе, что ее тоже давно нет в живых. То, что имело ее формы, ее голос, было сплошным обманом. Как аппетитные, сделанные из воска сахарные яблоки в витрине кондитерской. Коля не мог позволить ей помешать тому, к чему столь тщательно и долго, слишком долго готовился. Он швырнул бомбу прямиком под колеса самоката. Раздавшийся взрыв разметал чудо-машину, предмет восхищения всего города. Металлические детали, обода колес подняло вверх и швырнуло в разные стороны. В окна, в стены, на мостовую. Пламя объяло ее остатки. Коля сцепил зубы и тут же приготовил вторую бомбу. Пути назад не было. Императорский самокат остановился, заскрежетав по камням мостовой выдвижными тормозными стержнями. Натан Эразмович выскочил из него, без всяческого соблюдения субординации. И сразу следом за ним — Государь. И тогда Коля шагнул вперед и швырнул вторую бомбу. Со всех сторон к нему бежали люди — жандармы, полицейские, дворники. Он не смотрел на них. Он думал только о сгоревшем самокате Востокова и о кровавом месиве, оставшемся от императорского экипажа. И почему-то о том, что так и не узнал, имелся ли в этом экипаже действительно книжный шкаф, и что за книги в нем стояли. Сопротивления при аресте он не оказывал. Он должен был дожить до суда, чтобы сказать всему миру правду...