Я не знаю, что мне делать. Я устал. Я… Мой мир рушится.
Тадаши, устало потирая переносицу, уставился в смазанные, собственноручно написанные в старом блокноте строки. Тут его заметки и дела, все те вещи, которые он должен не забыть, чтобы не подвести Айноске, но сейчас он просто давал своим мыслям волю, давал себе возможность высказаться — хотя бы так, тихо на бумагу. Это было странно, рука словно сопротивлялась, ручка больше мазала пастой по бумаге, а не выводила иероглифы. Наверное, он просто не привык. Наверное, это не выход, и ему надо именно выговориться по-настоящему, сбиваясь и не выбирая правильные слова. Было бы только, кому. С родителями он давно не общался, они тихо живут в небольшом городке и точно не поймут всё, что у него на душе. Снова зайти к Коджиро в ресторан? Вряд ли у него есть на это право сейчас после того, что случилось с Каору. Тадаши устало захлопнул блокнот и перевёл взгляд на окно. Вечер корявыми лапами понемногу затягивал небо. Айноске его точно не хватится, если он снова решит проветриться и поездит по затихающим улицам, пробуя привести мысли в порядок. Айноске… Да, тот самый его мир, который рушится и собирается вновь вокруг одержимости чем-то недостижимым, тем, что Тадаши точно не мог ему дать. Айноске его не хватится. Вспомнит только тогда, когда сорвётся какая-то важная встреча или же возникнет сложность в организации нового этапа S. Тадаши всё это держит в своих руках, как умелый и ответственный секретарь. Таких ведь много, Айноске легко найдёт нового и точно более преданного. Пустая дорога на миг поплыла перед глазами, а потом сверкнула ярким пятном, и Тадаши сам не понял, как резко повернул руль вправо, стараясь не задеть вылетевшего перед ним парня. Всё же задел — похоже, тот приложился головой и потерял сознание. Тадаши бегло общупал его — видимых переломов не было. Может, его стоило отвезти в больницу, но это создало бы много проблем и вопросов. Купить молчание одного человека всё же легче, чем задабривать любящих поболтать медсестёр, и Тадаши решительно устроил смутно знакомого парня на заднем сидении. В мире есть места, в которых не болтают, и даже если кто-то узнает его в элитном мотеле, то всё равно будет молчать. Такое уж это место, за вывеской которого прячется много грязных секретов. Парень, развалившись на большой кровати, упрямо не желал приходить в себя, и Тадаши даже заволновался и прислушался, но поднявшаяся тревога подутихла, стоило услышать вполне нормальное сонное сопение. Пацан бессовестно дрых здоровым крепким сном — вот же счастливый человек. Тадаши вдруг понял, что собственные сны в последнее время были серыми и пустыми, и просыпался он всегда уставшим. Пацан, очнувшись, резво подскочил на кровати и принялся растерянно оглядываться, и Тадаши решил сразу ввести его в курс дела: — Это отель любви. Хотя, наверное, надо было начать более тактично — пацан чуть не оглушил его своим ором, а потом окатил его полным презрения взглядом, когда отказался от предложенных за молчание денег. И когда он упомянул, что он скейтер, в его голосе звучала… гордость? Да, Тадаши его узнал. Реки Каян — тот самый упрямый и прямолинейный мальчишка, который умудрился бросить Айноске вызов и чудом легко отделался. У него была невероятная яркая энергия даже сейчас, хотя он был погружён в какие-то свои тёмные мысли, и Тадаши не мог не проникнуться к нему симпатией. Айноске в старшей школе тоже был таким — ярким и упрямым. Будет грустно, если Реки потом тоже станет таким, как он — тем, кто не верит никому. Его ещё можно было уберечь. Реки знал всё, что он говорил — и о том, что скейт опасен, и что он принесёт только разочарование, боль и пренебрежение вместо горстки славы. Тадаши на миг показалось, что Реки сам об этом думал, что он вдруг прочитал его мысли. Но этот парень всё же… так походил на Айноске — упрямый, да. И так же любящий скейтборд всем сердцем — так, что эта любовь светилась изнутри, рвалась запальчивыми словами и потрясающей искренностью, чувствовать которую так хорошо и так больно в то же время. Тадаши было больно — от того, что Айноске давно уже разучился плакать, как этот пацан. Когда же они в последний раз говорили по душам? Кажется, это было так давно. Наверное, стоило ответить искренностью на искренность, но Тадаши просто сбежал. Этому мальчишке и без него хватает проблем, а если учесть то, как он душевный — он ведь точно примет всё очень близко, и Тадаши будет от этого как минимум неловко. Хорошо бы он не вляпался снова ни в какую опасную гонку, всё же не хотелось бы увидеть, как он получит тяжёлую травму или полностью разочаруется в любимом деле. Но не зря говорят, что даже с мыслями надо быть осторожнее, даже они могут внезапно сбыться. Тадаши почувствовал морозную тревогу, когда Айноске вдруг решил заменить на Реки выбывшего из турнира Шэдоу. Это решение ведь уничтожит их обоих. Айноске не будет сдерживаться, причинит Реки ужасные травмы, и это сломает тому жизнь, такое сохранить в тайне не удастся, тогда и жизнь уже Айноске пойдёт под откос. И Айноске не думает об этом — или же думает, но специально выбрал такой вариант, словно так получится освободиться от всего иного и тогда раствориться в скейтборде.Пожалуйста, посмотри на меня Выслушай меня Я же здесь, Ай-чан
В блокноте в последние сутки ни одной записи о делах и встречах, только спутанные строки наискосок, и Тадаши давит ручкой на бумагу так сильно, что порой прорывает её. Хотя всё верно, все его мечты и тревоги и правда ведь мелкие клочки. Их не собрать, не склеить, у него сил не хватит. У него не было сил даже двинуться с места, когда Айноске, подскользнувшись, упал в грязь. Тадаши отдал бы всё, чтобы тут же кинуться к нему, накинуть на него свою куртку и прижать ладони к его ушам, чтобы он не слышал злые насмешки. Но он не мог даже пошевельнуться — само тело было против, вот так и пришло осознание, что у него просто… нет на это права? Сколько бы раз он ни защищал Айноске, он всё равно делал хуже — отбирал у него улыбку, а потом и переставал улыбаться сам, и сейчас будет так же. Айноске же одержимо вцепился в талантливого мальчишку не просто так — ведь сам Тадаши давно отказался кататься вместе с ним, и Айноске остался один. Он был одиноким настолько, что отчаянно признался в этом на потеху ухмыляющейся толпе и впервые за долгое время показал пугающую искренность. Ладно, Тадаши был в ужасе весь следующий день, ведь Айноске не появлялся ни дома, ни в офисе весь следующий день и сбрасывал его звонки. Тадаши же механически отвечал всем другим — и разозлённым тётушкам, которых так и подмывало послать к чёрту, и всем партнёрам и коллегам, и даже тому самому будущему предполагаемому тестю Айноске, которых, однако, устроил ответ, что Айноске пришлось срочно уехать в другой город по семейным делам. Похоже, в этот раз организацией трассы для гонки Айноске занимался сам — Тадаши смог связаться с командой, которая для этого всегда была на подхвате, и указания о том, что гонка переносится на другое место, они действительно получили с утра от самого Айноске. Он не хотел, чтобы Тадаши его остановил, или же просто не хотел даже слышать его голос — Тадаши оба варианта приносили боль, и он впервые за день, уже вечером, незадолго до начала гонки, написал на последней странице в блокноте:Мне так жаль, Ай-чан Прости меня Я… я же люблю тебя
От одного вида горной трассы жуть берёт — и не просто от зловещего синего освещения. Тадаши помнил, сколько ребят несколько лет назад, пытаясь угнаться за Айноске, получили травмы. И он, и Ланга были теми отчаянными скейтерами, что ради победы рвутся напролом, не думая ни о чём, и на их жуткой скорости это могло привести и к смерти. Айноске словно к этому готов, у него и костюм сейчас — само олицетворение пустой отчаянной одержимости. В нём он похож на прекрасного одинокого и потому очень опасного зверя — ему просто нечего терять, осталось только сломаться до конца, чтобы и сломанные рёбра прорвали кожу, подобно устрашающим искусственным позвонкам, украшающим сильную спину. Айноске сам на себя не похож, он не играет в очаровательного мерзавца, как раньше, он злой и потерявшийся, он словно готов мчаться по жуткой трассе до тех пор, пока ноги не подведут его, и он не сорвётся в пропасть. Тадаши замирает в немом крике, когда туда срывается — нет, не он — а Ланга. Это их вина, дурных взрослых, что такой мальчишка, как он, должен принимать их отчаяние и боль, которых слишком много, которые его сломают и искорёжат. Но он… он справляется, хватается за скейт и с шальной улыбкой мчится дальше, и Тадаши даже не верит сначала собственным глазам. А потом верит — но уже в то, что эта гонка что-то да изменит. Например, Айноске вспомнит, что кататься вместе с кем-то — это весело. И Тадаши впервые за долгое время хочется, чтобы он победил. Айноске всегда воспринимал победу как способ унизить противника, показать тому, что на вершине только он и никто больше. Он не жаждал её — он просто знал, что победит. А сейчас он боролся — по-настоящему, без уловок и грязных методов, и Тадаши просто хотелось, чтобы он победил и улыбнулся от того, что всё получилось. Но не хватило совсем чуть-чуть, и Тадаши не знал, что ему сказать, как поддержать в тёмной тишине вдали от весёлой толпы. Поражение — это всегда больно, и Айноске уже целые сутки светился этой болью, сегодня дав ей волю и позволив Ланге прорваться сквозь её душную темноту. Если душа Тадаши — мелкие клочки, то у Айноске сейчас точно стеклянное крошево. — Я-то думал, что всё это в прошлом. Он многому меня научил. Прямо как… и ты когда-то, — вдруг тихо и устало говорит Айноске, и Тадаши чувствует, как дурацкие клочки словно собираются в груди в большой горячий ком. Он горит, растёт, жарит изнутри, а потом его тепло солью царапает щёки, и Тадаши тихо всхлипывает на полпути к машине и осторожно касается самыми кончиками пальцев ладони Айноске, и тот не отдёргивает свою. До они так и идут дальше молча, но — редкое дело — они идут рядом, и это так непривычно. Тадаши всегда видел перед собой именно спину Айноске, следуя за ним исполнительной тенью. Они и в машине ничего не говорят, и, подъехав к дому, Тадаши понимает — Айноске успел заснуть на заднем сиденье, неудобно приткнувшись к окну. Он просыпается, когда Тадаши аккуратно паркуется и глушит мотор. — Устали? Эта гонка выдалась напряжённой, — неловко пытается нарушить тишину Тадаши, и Айноске согласно кивает: — Мне кажется, на мне не осталось живого места. — Я могу помочь обработать ушибы. Если хотите. — Я подумаю над этим. Странно, но при всей своей требовательности Айноске и правда никогда не просил Тадаши о помощи именно с травмами. Даже когда он растянул запястье пару лет назад, перевязывать его эластичным бинтом всё равно поручал их старому повару. Словно не хотел, чтобы Тадаши видел, как ему бывает больно. Но в этот раз он пришёл, аккуратно постучавшись в дверь Тадаши и принеся с собой терпкость его любимого геля для душа. Тадаши даже растерялся, пытаясь одновременно и отдёрнуть полы собственного махрового халата, и куда-то деть скомканное мокрое полотенце — в итоге просто кинул его на спинку стула. — Ушибы. Мои, да, — обрывисто напомнил Айноске, и Тадаши на ватных ногах подошёл к собственному шкафу. Да, коробка с лекарствами была там, в ней точно есть очень хорошая мазь… Он медленно обернулся на знакомый шелест страниц, и Айноске, подняв глаза от его блокнота, бегло облизал губы. — Он был открыт, и я… — Сядьте, пожалуйста, на кровать. Мне так будет удобнее, — выдохнул Тадаши, подрагивающими пальцами вытаскивая нужную мазь. Айноске наверняка увидел те смазанные иероглифы на последний страницах, в которых — вся его боль, всё то, что он и сейчас не может сказать. Он не хочет об этом говорить сейчас. Это его блокнот открыт, а его собственные страницы пока такие тяжёлые. На оголённом плече Айноске расползается тёмной синевой ушиб, и сам он болезненно стискивает зубы, когда Тадаши слегка надавливает на кожу пальцами, втирая мазь. Наверное, им завтра стоит съездить к врачу. — Нужно немного потерпеть. Мазь скоро подействует, станет немного легче. Айноске медленно кивает. — Знаю. Помню запах этой мази. В детстве ты мне лодыжку ей мазал, я тогда ещё со скейтом плохо управлялся. — Даже у вас что-то не получалось. — И правда. И даже я… ошибался. И мне… Мне тоже так жаль, Тадаши. — Вам не за что изви… — Есть за что. Мне нужно ещё разобраться во всём этом, как-то собрать всё в своей голове, но я… Я даже в последние годы иногда подходил к двери твоей комнаты, думал, что здорово бы было зайти к тебе, сесть на кровать и поговорить с тобой. Как в детстве. Да, комната у тебя сейчас другая, но я знаю, что у тебя всё равно лежит книга под подушкой, как тогда и… Прости. Мне надо было давно к тебе постучаться. Тадаши тихо кивает и снова слизывает с губ тёплые слёзы. Может, он плачет от запаха едкой мази. Или точно плачет от того, что может наконец сказать вслух: — Ты здесь, Ай-чан. Или от того, что Айноске, повернувшись к нему, неловко обнимает его за плечи, и Тадаши жмётся щекой к его щеке, прикрывая глаза. — Мне так много надо тебе сказать… — Надо. Иначе я отберу твой блокнот. И Тадаши сонно смеётся в ответ, чувствуя, как Айноске аккуратно гладит его ладонью меж лопаток. Да, ему так много надо сказать, но завтра, всё завтра, а сейчас… — Оставайся здесь, Ай-чан. Тадаши ведь давно толком не спал, может, сейчас получится? Пусть и тесно будет, зато ладонь Айноске никуда не денется, он в неё точно вцепится во сне. И Айноске остаётся, замечательно сопит во сне и здорово пахнет едкой мазью от ушибов. Он взъерошенный с утра, ворчит, что Тадаши бессовестный пёс и отлежал ему руку, а потом отвечает на трезвонящий телефон и елейно говорит кому-то из тётушек, что они его достали и что на чай они могут не приезжать. И всё-таки отбирает у Тадаши блокнот и в тот же день дарит ему новый.