Все утро Арсений не может сосредоточиться даже на том, чтобы нормально побриться: в итоге даже режет по скуле, чего с ним не случалось очень давно, и потом долго стоит перед зеркалом, прикладывая к порезу ватный диск с антисептиком. Спит он всю ночь очень плохо, и Руслан так и не приходит в спальню — видимо, проводит всю ночь за работой, а рано утром уезжает в офис. Наверняка закроется в кабинете и даст себе пару часов сна — за это Арсений не переживает, в отличие от их (недо)ссоры.
Они ругаются очень редко, да и те конфликты, которые Арсений может вспомнить, гипнотизируя кофе-машину, вряд ли можно назвать полноценными ссорами — скорее просто стычки, которые так или иначе заканчиваются быстро, потому что Руслан не проявляет никакого желания их продолжать. Арсений да, Арсений всегда загорается быстрее и сильнее, но так же быстро остывает, чего не скажешь о Руслане — как говорится, вот уж кто долго запрягает, да быстро едет так, что уже не остановишь, поэтому он явно предпочитает сразу ставить блок и не реагировать ни на что. Потому все стычки всегда заканчиваются несколькими достаточно логичными вопросами с его стороны, на которые Арс обычно лишь отфыркивается, но на душе потом мерзковато — главным образом потому, что Арсений быстро понимает, что вспылил на ровном месте.
Самая крупная такая ссора произошла — Арсений никогда не забудет — года четыре назад, когда в театре сменился художественный руководитель, и Арс далеко не сразу смог найти с ним общий язык; а это все равно что с начальником в офисе скубаться — рабочая атмосфера говно, настроение вечно в жопе, на работу идти не хочется, а в случае с актерами еще и участие в постановках задвигается на такой задний план, что роль дверной ручки в пьесе начинает казаться заманчивой. Арсений тяжело переживал этот период, пытаясь отстоять свое никому не всравшееся мнение, и когда ему в очередной раз буквально указали на дверь, он сорвался — но не на художественного руководителя или коллег, а на Руслана.
Они ругались тогда полвечера с разной степенью интенсивности — Руслана не устраивало, что Арсений вечно на него огрызается, а Арсения не устраивало все; краем сознания он, конечно, понимал, что гадит там, где ест, но упрямо продолжал винить в происходящем всех и вся, поэтому в какой-то момент Руслан просто закрылся и вообще перестал на него реагировать. В таком состоянии он и уехал на три дня в командировку, и все это время они почти не разговаривали, и на душе у Арсения было погано; как будто прибило бетонной плитой, и он даже в театре на репетициях слова с трудом выговаривал — переживал все как всегда эмоционально, хотя вне сцены от этого можно было бы отдохнуть.
Это подавленное состояние, впрочем, тогда не помешало ему продолжить вести себя так, словно его обидел весь мир — и Руслан, вернувшийся из командировки и явно ожидавший ну как минимум нормального «привет», уже не выдержал и тоже рявкнул так, что в соседней квартире через стенку завыла дворняга. Арсений куда-то уехал и выключил телефон, а на дворе была ночь, а он как всегда в таком виде, в котором гопникам в подворотне лучше не показываться — Руслан тогда обзвонился и обписался ему во все места, взял машину и поехал искать туда, где в теории можно было Арсения найти.
Уже под утро ему написал Бебуришвили — «Арсений приехал ко мне, у вас все нормально?»; Белый все так же молча поехал забрать его, хмурого и сердитого, и в машине по пути домой сказал всего одну очень простую фразу, которую Арсений вспоминает даже спустя столько времени:
— Ну и кому ты сделал лучше?
Каждый раз, когда хочется натворить глупостей — ну и кому ты сделал лучше?
Каждый раз, когда хочется предъявить уставшему Руслану за носки на стиральной машине — ну и кому ты сделал лучше?
Каждый раз, когда хочется отключить интернет и не отвечать на взволнованные сообщения — ну и кому ты сделал лучше?
Очень часто, потому что всякий раз ответ на это — никому, ведь даже самому Арсению не становится в такие моменты легче.
В тот момент же Арсений не ответил ничего, и они ехали до дома молча, а дома Руслан сварил ему некрепкий кофе в джезве, потому что тогда у них не было кофе-машины; достал ему, пропахшему дымом дешевой кальянной, чистую домашнюю одежду из шкафа и отправил в душ, а потом они долго разговаривали. Арсений лежал головой на коленях Руслана, потому что она болела — а пока ее гладят, вроде становится полегче, но скорее всего лишь от того, что прикосновения отвлекают.
Руслан рассказывал ему, как по первой вечно ругался со своим начальником на горячо любимой работе: по любому поводу, даже по самому тупому, включая начальниковскую фамилию, которая казалась ему предельно всратой. Хотя оба были хороши: что Воля, что Белый, в любом вопросе и в любом из аспектов, и Руслану так же много раз указывали на дверь, пока он не понял — если ему здесь нравится, если он горит тем, что он делает, он должен научиться искать компромисс и доносить свои мысли каким-то другим способом. У Белого в арсенале на тот момент была ругань, гавканье, закатанные глаза и коронное «срака», но это было явно не то, что нужно для построения карьеры в хорошем месте.
— Я три раза пытался уволиться, — тихо смеялся тогда Руслан, пока они на рассвете так и продолжали сидеть на диване; вернее, Арс лежал у него на коленях и тоже уже мог улыбаться, потому что любой рассказ Руслана всегда немного напоминал стэндап. — И четыре раза он пытался уволить меня. Пока я не сказал себе — Рус, если тебе нравится здесь, прекрати гадить там, где ешь.
Тот Арсений улыбался и запоминал, слушая перекатывающуюся на языке картавую «р», а нынешний смотрит в зеркало и думает о том, что много времени утекло с тех пор — но и он многому научился и во многом поменялся, и такие моменты на работе и в личной жизни уже не кажутся концом вселенной, пусть даже Руслан сегодня поедет за машиной явно один, а Арс на сцене не сразу избавится от чувства досады, что на главную роль взяли снова не его.
у меня репетиция до двух, если я к трем приеду, мы поедем вместе?
Арс (10:17)
да, если хочешь
Рус (10:18)
Арсений улыбается в экран, потому что ему становится полегче на душе, когда он делает даже такой простой, но все-таки первый шаг навстречу; и в гримерке при встрече с труппой он уже не чувствует раздражения, даже поздравляет Лазарева с ролью, хлопая его по плечу — и тот поднимает голову от сценария, улыбается как всегда солнечно, поздравляя в ответ, и настроение ощутимо выравнивается. Арсений думает, что еще пару лет назад этот период болезненного восприятия затянулся бы на существенно более долгое время, и хорошо, что теперь это не так — такого рода боль никогда не является источником ресурса, постоянно только лишая его.
Первая репетиция проходит в изучении сценария, правок и каких-то сиюминутных идей для диалогов и даже для каких-то деталей костюмов, которые вкидывает Дима, наблюдая за актерами — у него тоже обязательно есть сценарий, и он часто вносит изменения в костюмы даже на финальных этапах, потому что он не просто перфекционист, а еще и одухотворенный, что обуславливает почти непрерывный поток идей. И на самом деле, каждый из труппы вносит что-то, даже если он не заявлен на участие в самой постановке — когда слышишь со стороны, восприятие формируется немного иначе, и раз за разом Арсений, наблюдая за работой их театра, приходит к выводу, что художественный руководитель сумел построить здесь что-то совершенно новое и творчески живое.
И пусть они скубались первое время — в конце концов, Арсений рад, что он смог в чем-то пересилить себя и все же здесь остаться. Надо признать, и худрук тоже в чем-то себя пересилил тогда, и это не менее ценно — Арс таким образом получил подтверждение, что он как актер тоже здесь важен.
Даже если не всякая главная роль — его.
В первых репетициях новых постановок время летит в два раза быстрее, потому что оно все такое горячее и интересное, проходит во вдохновленных спорах и самых первых попытках войти в образ, и эти моменты Арсений бережно хранит, как свое самое ценное — он больше не Арсений в синих демисезонных ботинках, а полувоображаемый лучший друг героя, его голос в голове, буквально его альтер-эго. И все в нем становится другим — движения, голос, пластика и даже взгляд, и худрук мимолетом говорит, что это даже немножко пугает. Так, в шутку, но это значит — получается.
— Блин, половина третьего уже, через полчаса малый зал займут, давайте сворачиваться, — Лазарев тоже выныривает из ситуации растерянно — ну все, значит, все точно получится. — Тут же вроде арендовал кто-то? Арс, это твой экземпляр, мы перепутали…
— Да, тут мероприятие будет, Дима, скажи Шастуну, чтобы встретил оргов, я видел, он уже тут, — худрук дает знак всем расходиться. — Пусть проведет сюда и покажет все, если какие-то вопросы, то все к Гарику. Давайте, шевелитесь, еще большой зал к вечеру готовить.
— Я вот не понимаю, что это за мода у капельдинеров приходить ни свет, ни заря, — ворчит Арсений, когда заходит в гримерку за своими вещами и смотрит на часы; он вообще проморгал, сколько там сейчас времени. — Блядь, половина! Мне у Руслана надо быть через полчаса, все, пока, Дим!
— Арс, там же вечером урок еще…
— К семи буду.
Арсений хватает свое пальто, пытается запихнуть в нагрудный карман сценарий, но в итоге плюет и решает забрать вечером — Руслан ненавидит, когда люди опаздывают, но Арсу, конечно, это прощает; дело скорее даже не в этом, а в том, что Белый явно специально выкроил посреди рабочего дня время, чтобы съездить в автомобильный салон и не дожидаться, пока рак на горе свистнет. И если Арсений успеет, может, они смогут пообедать вместе, пока не начнется очередное совещание; обычно когда начинается новый проект, а тем более зарубежный, как сейчас — у Руслана действительно время остается только на то, чтобы поесть и иногда поспать, но это уже опционально.
Плавая во всех этих мыслях и одновременно пытаясь написать Руслану в телеграм сообщение, Арсений второй рукой второпях пытается накинуть на плечи пальто и вылетает к центральной лестнице, даже не замечая, что пол блестит — его явно только что вымыли, чтобы к приходу зрителей до вечера он успел высохнуть. Как и гранитная лестница с чуть стершимися краешками ступеней, да и если бы они были идеально новые, вряд ли это могло бы помочь, когда лестница такая же мокрая — худрук на днях из-за погоды дал распоряжение мыть все два раза в день, потому что иначе театр становится похож на свинарник.
Арсений спешит и поэтому не замечает ничего — подошва у его демисезонных ботинок скользкая, и поэтому на лестницу летит сначала телефон из рук, а потом и сам Арс, потому что нога предательски съезжает с гладкого мокрого краешка ступеньки. Ногу простреливает острой болью, после чего добавляется тупой удар поясницей, и Арсений краем сознания успевает подумать только одну мысль: слава богу, что не копчик.
Только вот явно подвернутая нога так не думает, и Арсений сидит на ступеньках посреди лестницы, едва слышно скуля и ругаясь — в фойе никого нет, и что-то ему подсказывает, что встать он (по крайней мере, сейчас) не сможет. И телефон отлетает далеко, в самый низ, и Арсу даже не хочется представлять, что случилось с его экраном — в который раз. Лодыжка болит от любой попытки двинуться и встать так, что боль отдает в голову, и перед глазами темнеет до мерзких кругов.
— Арсений, вы в порядке? — И почему-то даже не удивительно, чей это голос, да и удивляться в таком состоянии сильно не хочется, даже если это снова надоедливый капельдинер. — Арсений, что случилось?
Арс закатил бы глаза, потому что вопрос очень тупой, но ему плохо и больно, поэтому он лишь неразборчиво бормочет что-то, силясь встать, и Антон подскакивает к нему по этому дурацкому мокрому полу; бестолково хватает за руки, явно не зная, чем и как помочь, пока Арсений не начинает шипеть — от этой суеты ему становится только хуже.
— Да не мельтеши ты, дай руку просто, — выдавливает он, неосознанно переходя на «ты», потому что контролировать себя сложно. — Не могу встать, больно пиздец.
Шастун помогает ему встать, давая опереться на плечо, и очень быстро становится ясно, что идти он сам не может: встать еще как-то, но не более того, и у Арсения в голове все смешивается — и боль, и досада от того, что он явно ни к какому Руслану сейчас не поедет, и фоном пока еще слабое, но жутковатое осознание, что он и репетировать наверняка какое-то время не сможет.
Боль ползет вверх по ноге и сковывает голову.
— В травму надо ехать, мне кажется, — слышится неуверенный, взволнованный голос откуда-то сбоку, и Арсений только сейчас осознает, что он все еще опирается на Шастуна, хотя тот уже успевает дотащить его до диванчика у стены; настолько упал в собственные сумбурные мысли. — Арсений, ау. В травматологию надо. Я такси вызову, хорошо?
— Да знаю я, что такое травма, — хрипло говорит Арс, прочищает горло, склоняясь и дрожащими пальцами стараясь оттянуть горло ботинка и глянуть, что происходит с лодыжкой, как будто это можно увидеть просто так. — Смена же.
— Я же только в шесть выхожу, а еще трех нет, я успею вернуться, если что, — судя по звукам телефона, Шастун решает все за Арсения, и надо признать, что у того нет сил ни спорить, ни сопротивляться. Травма так травма, надо только Руслану написать, но телефон так и валяется на полу, потому что Антон его не заметил и не поднял, а в фойе, как назло, ни единой души, потому что все актеры привыкли пользоваться служебными входами.
Один вопрос: зачем Арсений потащился через главный?
На зов капельдинера прибегает Позов, поднимает телефон и взволнованно говорит что-то Арсению, но тот воспринимает плохо, потому что все еще не может прийти в себя — слишком уж резко и неожиданно, да и резкий болевой шок дает о себе знать. Реальность он начинает осознавать более или менее только в такси, потому что неловкий Антон случайно толкает его, пытаясь помочь сесть на заднее сидение — Арсений стонет, толкая его в ответ, и более или менее приходит в себя только тогда, когда машина трогается с места.
— Да чего ты вообще со мной потащился? — Раз уж перешли на «ты» случайно, то глупо будет снова «выкать». — Сам бы как-нибудь добрался, там сейчас какая-то группа приходит в малый зал, их встречать надо…
— Дима сказал, что поможет встретить, — прерывает Арсения Шастун, оборачиваясь с переднего сидения. — Да нифига вы… Ты сам бы не добрался никуда, там же очевидная травма, почему нельзя просто помолчать, когда вам… Тебе помогают?
Арсений поджимает губы, бросая на Антона горящий взгляд: прекрасно понимает, что тот прав, но все равно почему-то бухтит. Просто раздражает, что этот капельдинер занимает столько эфирного времени прямо с первого момента их невольного знакомства — вряд ли бы они вообще познакомились, если бы не инцидент с цветами. Арсений вроде и бухтит, но краем сознания понимает — ему стоит быть снисходительнее и спокойнее, потому что сам он правда сейчас не смог бы никуда поехать, Руслана пришлось бы долго ждать, а почти вся труппа уже разбежалась по делам. Так что помощь Антона как нельзя кстати, пусть Арсений волей-неволей и продолжает гадать, нахуя ему это нужно.
Они приезжают в травматологию, и Антон помогает ему дойти до кушеток, где формируется небольшая очередь: берет его паспорт и сам оформляет все в регистратуре, потом возвращаясь и присаживаясь перед Арсом на корточки — места на кушетке больше нет.
— Держи, — мягко говорит он, протягивая паспорт и талон. — Нужно немного подождать, тебя сейчас примут, надо будет сделать рентген. Сильно болит?
Арсений поднимает на него взгляд, забирая паспорт, и отводит глаза, ничего не отвечая; болит сильно, но Антон разговаривает с ним неожиданно тихо и мягко, хотя и кажется, будто он так вообще не умеет — казался слишком уж ураганным и непосредственным. И эта мягкость как-то отвлекает, успокаивает и помогает не думать о плохом: действительно, сейчас ему сделают рентген, проведут какие-то манипуляции и отпустят домой, и он быстро восстановится, потому что от этого еще никто не умирал. От этих мыслей лицо Арсения как-то разглаживается, и он прикрывает глаза, откидываясь спиной на крашеную зеленую стенку; главное в этом деле — не испачкаться поликлиничной побелкой.
— Все хорошо будет, — так же негромко говорит Антон, зачем-то поглаживая Арсения по острому колену, обтянутому темными джинсами, и тот не дергается, потому что это больная нога, и он может сделать только хуже. — Уверен, там нет ничего серьезного, иначе ты бы не смог даже стоять.
Прикосновение такое мягкое и аккуратное, что Арсений не огрызается — просто наблюдает за пальцами, поглаживающими колено, и тщетно пытается осознать, что он чувствует по этому поводу. Наверное, его это успокаивает: рядом есть кто-то, кто может ему помочь, если вдруг что-то пойдет не так.
— Руслан, — вдруг говорит он, хватаясь за телефон, и ловит вопросительный взгляд Антона, тут же прикусывая язык. — Напишу другу, он заберет меня после рентгена. Какой здесь адрес?
Антон диктует адрес, вставая на ноги и доставая пачку сигарет — и, посмотрев на очередь, которая двигается не особо быстро, кивает в сторону выхода.
— Я схожу покурю пока, запиши мой номер, если вдруг тебя позовут на рентген раньше, — от непосредственности и взбаламученности Шастуна не остается и следа; по крайней мере, сейчас. — Набери, я помогу дойти.
Антон выходит из поликлиники, и Арсений остается наедине со своими мыслями и телефоном; у него начинает болеть голова, потому что так происходит всегда, когда он расстроен, а причин для расстройства у него сейчас масса — начиная от того, что они явно не поедут ни в какой автомобильный салон и заканчивая тем, что пока непонятна серьезность его травмы. Если он еще и будет вынужден взять больничный, то лавочку хорошего настроения вообще можно будет закрывать, потому что Арсений, как и любой мужик, категорически не умеет болеть. Если травма — то сразу перелом, если температура — то сразу обморок.
Руслан, кстати, такой же: однажды после прилета из отпуска, когда мотались в Турцию на неделю, они разом подхватили какой-то вирус и обнаружили температуру 37.5, и приехавший на зов Бебур обнаружил их обоих в кровати и едва ли не в процессе написания завещания.
Рус, я в травме, упал с лестницы
Арс (15:05)
Сможешь забрать меня?
[Геолокация]
Арс (15:05)
Жди
Рус (15:07)
И Антон все не возвращается — за это время можно было скурить две или даже три.
***
— Меня Арсений уже два дня в телеге игнорирует, — в трубке зудит нудный картавый голос, и Руслан закатывает глаза. — У него все хорошо? Ты его не обижаешь?
— Да что у тебя за мода такая, Бебуришвили, — Белый звучит раздраженно; и не только звучит, потому что он и правда раздражен. Работы вал, Арсений должен приехать минут через двадцать, им нужно много всего успеть, а этот мандодельный хер как всегда выбрал самое удачное время, чтобы доколебаться. — Я когда его обижал, объясни мне? Заебали твои тупые шутки. Если ты по делу, я тебя слушаю, если нет, то иди работай уже. Времени свободного много?
— Да что ж ты за дед такой вредный, — обиженно тянет Андрей, через две секунды, впрочем, уже про обиду забывая. — Я хотел вас в стор позвать, у меня отработка материала завтра. А?
— Напоминаю, что Арсению тоже можно звонить, если что. А игнорит — я хуй знает, почему, может, все бесится, что ему опять роль не ту дали. Позвони ему и сам спроси, если он хочет в стор, мы пойдем, а если начнет орать — так пусть хоть на тебя, а не на меня.
В трубке повисает молчание, и Белый даже не замечает, что оно длится долго — вовсю печатает ответ с корпоративной почты и обращает на это внимание только тогда, когда Бебуришвили снова начинает говорить, и голос у него какой-то другой. Тише и серьезнее, и это невольно заставляет прислушаться, потому что таким голосом он обычно никогда не шутит.
— Ну, ты же знаешь, что Арсу всегда сложно, когда роли достаются кому-то другому, — говорит Андрей, и в трубке слышно, как чиркает зажигалка; следом глубокий вдох и выдох с дымом. — Ему нужна поддержка в такие моменты, как и любому живому человеку, вот он и кочевряжится. Ты ж вечно как скала, кремень, камень. Если б настало время, я б тебя собирал.
Руслан прекращает печатать и, вздохнув, откатывается на кресле от компьютера и протирает глаза свободной от телефона рукой, обращая взгляд на окно; надо бы расслабиться, но у него не получается — ни у него самого, ни у глаз, уставших от компьютера. Он скоро будет как Арсений: только тот носит очки-нулевки, пижон, а Руслан наденет самые настоящие, дедовские.
— Ты прекрасно понимаешь, и Арсений тоже понимает, как я к этому отношусь, мы не раз говорили, — Руслан жалеет, что в офисе нельзя курить прямо в кабинете, потому что сработает противопожарка, и он получит по своей директорской жопе. — Я никогда не препятствую ничему, что приносит ему радость, потому что каждый из нас имеет право заниматься тем, что ему нравится. Да, я далек от всей этой творческой фильдеперсовой мишуры, потому что ну не мое это, не понимаю, но я рад, что он занимается этим. Все, что я могу делать — создавать ему условия. Разве я не делаю этого?
— Делаешь, но поддержка ведь — тоже часть условий. И не такая уж трудная.
— Да бля, умник, ты свечку, что ли, держишь? Я поддерживаю, как умею. Если ты не помнишь, когда он три месяца угорал по благотворительным спектаклям, я ни слова ему не сказал, хотя мне тогда пришлось взять большой кредит и корячиться раком, а его три копейки уходили на то, чтобы ну как-то жить. У меня даже мысли не было сказать ему, что он хуйней мается. Глазенки же горели. Хули я мог?
Руслан вдруг чувствует, что выдыхается: вряд ли он мог предполагать, что этот спонтанный разговор окажется таким непростым. Раз за разом они с Арсением возвращаются к этой теме, и Руслан честно полагает, что делает максимум — ну, свой максимум, но не потому, что это все летящее и творческое трогает его, а потому что это Арсений, и он важен. Ходить на премьеры, не забывать заказывать цветы, помнить расписание и читать пьесы, по которым они ставят спектакли, потому что у Арсения глаза горят, и Белый сам вдохновляется этим — пусть и на что-то другое, на свое. Как вечный двигатель, от которого ты можешь брать ресурс на свои нужды, но перед этим не забывая подпитать его тоже.
Они не раз поднимали эту тему прямо или косвенно, но Руслан до сих пор иногда ловит на себе этот просящий взгляд — поддержи, посочувствуй, скажи, что я все равно самый-самый, и Руслан все это делает, но, видимо, недостаточно.
Ему не дано прочувствовать этот творческий поиск, потому что он существует на других вибрациях — но ради Арсения старается, и часто само старание оказывается важнее результата.
Но условное «часто» не означает — увы — желанного «всегда».
— Ладно, Рус, остынь, — Бебур, видимо, и сам уже жалеет, что поднял эту тему. — Я ни в чем тебя не упрекаю, просто к слову пришлось. Понятно же, что если бы ты делал хуйню, у вас бы никогда ничего не получилось. В стор все-таки приходите, для вас лучший столик с обзором на мои новые брюки.
Руслан сдавленно усмехается, ухом чувствуя, что ему приходят сообщения в телеграм — наверное, Арсений уже на подъезде, так что нужно предупредить всех, что он пропадет на пару часов, пока они будут забирать из салона машину.
— Опять Бебурберри?
— Беру свое хорошее мнение назад — какой же ты все-таки мерзкий неотесанный гондон.
Руслан, посмеиваясь, сбрасывает звонок и открывает приложение, быстро пробегаясь глазами по рабочим чатам с огромным количеством сообщений и находя личку с Арсением — он действительно писал ему буквально минуту назад, но вообще не о том, что он почти у офиса.
Белый мельком читает сообщения и тут же вскакивает на ноги, засовывая в карман пиджака телефон, зажигалку и сигареты — и быстрым шагом выходит из кабинета.
— Оксана, предупреди всех, что в ближайшие три-четыре часа меня нет на связи. Все потом.
***
Арсения подташнивает то ли от боли, то ли от того, что он опять ничего не ел с утра; пока они сидят в очереди, потому что утренняя наледь никого не щадит, Антон приносит ему бутылку воды и какой-то шоколадный батончик — и потом, когда помогает дойти до рентгеновского кабинета, давая на себя опереться, Арсений думает о том, что теперь вовек с ним не расплатится. Или так они будут квиты за цветы?
Шастун постоянно вовремя и невовремя напоминает, что все так или иначе будет хорошо, и это на удивление не раздражает, а действительно магическим образом успокаивает: после пары глотков воды становится легче дышать, шоколадный батончик притупляет тошноту, а ненавязчивые прикосновения к локтю или колену напоминают, что он здесь не один. К ним выходит медсестра и говорит, что если очень больно, можно выпить что-то из списка — аптечный пункт за углом; она дает рецепт Антону, и тот тут же подрывается сходить, и Арс его уже не останавливает.
В конце концов, он и правда не откажется сейчас от парочки хороших обезболивающих таблеток.
Рентген показывает обычный вывих голеностопного сустава, и в кабинете травматолог делает укол, правит вывих и накладывает эластичный бинт — судя по его виду, Арсений делает вывод, что он пока не умирает, а значит, можно сделать лицо попроще.
— Лангета здесь не нужна, но пару дней нужно побыть дома, я напишу схему лечения, — говорит врач, и Арсений слушает рассеянно; все равно обычно всем этим занимается Руслан, потому что именно он запасливый дед, и Арс вообще не удивится, если у них это все есть в аптечке. — И дня через три на прием по месту жительства сходите.
Когда Арсений по стеночке выходит из кабинета, то видит Антона, который на автомате протягивает ему руку — и Арс на таком же автомате цепляется за нее, тяжело опускаясь на кушетку и выдыхая; пока действует анестезия, все в порядке, но скоро банальный лидокаин начнет отпускать, и вправленный сустав начнет болеть еще сильнее.
— Да езжай ты в театр, за мной сейчас приедут, — хрипло говорит Арсений, но Шастун почему-то снова противится и присаживается на краешек кушетки рядом, пытаясь заглянуть в глаза. И это слишком близко, слишком неловко, и какая-то часть Арсения хочет его оттолкнуть, но вторая боязливо, но медленно сдается этой заботе. Так пережить стресс всегда гораздо проще, и Арсений не хочет думать, что было бы с его настроением, останься он в поликлинике один.
Начать следует с того, что один бы он сюда с вывихнутым голеностопом вообще не добрался.
— Щас когда приедут, тогда и помчу, мы же быстро управились, — легко говорит Шастун, увидев, что Арсению становится лучше. — Я еще успею даже пообедать, так что все в ажуре. Уверен, что нормально себя чувствуешь? Может, в буфет зайти, тут недалеко? Ты пока посидишь.
— Не надо, Антон, — Арсений качает головой и заставляет себя улыбнуться. — Посчитай, пожалуйста, сколько я должен тебе за такси и таблетки, я переведу по номеру телефона.
Почему-то на мгновение становится тоскливо, как бывает в день ранней весны: везде еще сумрачно, но тут выходит долгожданное солнце, и становится одновременно и радостно, и тоскливо — странная такая неравнозначная смесь ощущений. Радостно — потому что солнце же, все вокруг автоматически становится ярче и теплее, а тоскливо — потому что оно сейчас скроется, и потом неизвестно, когда его еще ждать.
— Арс, — раздается вдруг голос Руслана, и он быстрым шагом проходит от входа до кушеток, случайно толкая плечом Антона и резко садясь напротив Арсения; Белый выглядит взволнованным и хмурым, когда берет его за руку, потому что в коридоре достаточно пусто, чтобы позволить себе какое-то взаимодействие. — Ты как? Идти можешь?
— Пока могу, меня обезболили, — Арсений через силу улыбается, почти сразу же смещая фокус внимания с Антона, а поэтому уже не видит его хмурого взгляда на них. — Вывих обычный, придется пару дней посидеть дома.
Белый кивает молча, оглядываясь на Антона и скользя по нему нечитаемым взглядом: говорит сдержанное «спасибо, что сопроводили», снова переводит взгляд на Арсения, силящегося сделать вид, что он может идти. Руслан не улыбается, и по его лицу сложно понять, что он думает и что чувствует — он только мимолетно прикасается губами к запястью Арсения, успокаивая его.
Антон в защитном жесте скрещивает руки — и кивает.
— На здоровье. Вон там лист назначений, не забудьте его.
Арсений хочет было поблагодарить его и напомнить про деньги, но Антон очень быстро уходит, будто его и не было здесь — только скрипят входные двери поликлиники, и из соседнего кабинета физиотерапии выходит несколько шумных пациентов, скрадывая внимание; Арс теряется, потому что внутри селится странное ощущение будто бы вины — Шастун с ним тут нянчился, а он даже не сказал нормального «спасибо». Руслана вряд ли можно брать в расчет, потому что он всегда разговаривает сквозь зубы, когда переживает — как и сейчас.
— Пойдем, Арс, — Руслан помогает ему подняться, забирая с собой второй ботинок, потому что нога опухла настолько, что влезть туда уже не представляется возможным. — Пойдем, я отвезу тебя домой.
Шея Руслана пахнет духами и лосьоном после бритья: Арсений чувствует этот запах, когда утыкается в нее лицом в попытке устоять на ногах, и стоит так с полминуты, пока не чувствует, что готов идти более или менее самостоятельно.
Домой — так домой.
