А потом вернулся Цзянь

Тихие люди — настоящий подарок судьбы. Сидят себе спокойно, болтают мало и только по делу, нервы и себе и окружающим берегут. Тихий Цзянь — настоящий сбой в системе. Шань нихуя в этой жизни не боится, на него уже столько взвалилось за неполные двадцать один, что о нём впору снимать душещипательное кино, где главного героя упорно ломают сценаристы, обстоятельства, люди — все, кому не лень. Нихуя уже Шаня не пугает. А это вот — страшно. Это забралось с ногами на диван и втыкает в одну точку на пустой стене. Дёргается периодически, как будто Вьетнамские флэшбэки ловит. Это ноги руками обхватило, в колени подбородком упёрлось и молчит. Это по внешности за два с лихуем года едва ли изменилось, а вот что там внутри — Шаню и представить жутко. Потому это кто угодно, только не Цзянь. Цзянь — тонкий, звонкий и стихийное бедствие крупномасштабное напоминал. У Цзяня рот закрывался только когда он еду пережёвывал. У Цзяня даже с мертвым темы для разговора нашлись бы. Раньше. Шань здорово себя сдерживает, чтобы не подойти и не потыкать в это палкой, как в детстве в дохлых ворон. У этого взгляд пустой, размытый и стеклянный, как у наркомана в приходе, который сквозь тебя смотрит, когда его из бара тащишь мозги проветрить. Это даже не заметило, что Тянь в студию с Шанем вернулся. И Рыжему зачем-то хочется разуться бесшумно, голову в плечи втянуть и прошмыгнуть в свою комнату, только бы этого не видеть. А комнаты у него тут своей нет. Свой тут только Тянь, который лоб в недоумении потирает и мозгует как бы Шаню объяснить что за нахер здесь творится. Он тоже разувается тихонько, как будто Цзяня тревожить не хочет, головой в его сторону указывает: пойдём. Рыжий хмурится. Рыжему — ещё не успевший, толком, начаться новый, сука, год — совсем не нравится. И Рыжий зачем-то думает о том, что есть поверье: как новый год встретишь, так его проведешь. В этом блядском новом году всё неправильно и не по плану. По плану у него сейчас было подчистить запасы еды собственноручно приготовленной. По плану у него сейчас было салют посмотреть с неебической высоты, где видно будет, как красные огоньки в пиздатых драконов искрами разлетаются. По плану у него сейчас было повалить Тяня на пол, вытрахать его рот языком, а потом позволить Тяню вытрахать уже себя. Шань обещает себе больше планов не строить — один хуй по пизде идут. А ещё обещает не верить в поверья. Глупые они. И нет в них ни капли правды, так ведь, да? Господи, пожалуйста, пусть в них ни капли правды. Рыжий медленно проходит за Тянем, стараясь ступать бесшумно, как хренов ниндзя. Цзянь отмирает только когда Шань приседает на корточки, перекрывая собой то место, которое тот усиленное взглядом сверлит. Цзянь хмурится, непонимающе смаргивает — тусклые глаза расширяются, светлее становятся, яснее, а на лице тут же расползается улыбка. Лучистая такая и немного неловкая. Цзянь скатывается с дивана грациозно, подлетает к Шаню и в объятиях его жмёт. Крепко. В ответ обнять приходится и оказывается это не так уж и сложно — кого-то кроме Тяня обнимать. Оказывается терпимо и даже раздражения почти не вызывает. — Ры-ы-ыжик. — Цзянь щекой о его щеку по кошачьи потирается, а откуда-то сбоку Тяня кашель пробрал. Неестественный такой, на который Цзянь только посмеивается тихо. — Я тоже скучал. — отзывается Шань, ухватив за плечи, в попытке отлепить от себя ластящегося Цзяня. Хоть тактильность его никуда не делась — и на том спасибо. Теперь это хоть немного его напоминает. Это всё же от Шаня отстраняется, хоть и нехотя, на пол по-турецки усаживается и в глаза ему глядит беззаботно и чисто. Теперь Шань уверен — это Цзянь. Все нормально. Относительно. Насколько оно может быть нормальным, когда человек на хреновы года из жизни пропадает внезапно, а потом так же внезапно возвращается — как снег на голову. Нормально же, да? Если честно, Шань в душе не ебёт как это — нормально. Для него нормой всегда было то, чего люди старательно всеми силами избегали. Для него нормой было то, что для других считалось ебаным пиздецом в хре́новой степени. По ходу жизни степень множилась в прогрессии. И судя по тому, что Цзянь заметно расслабился, стоило только ему не одному оказаться — степень нормального для Цзяня очень изменилась. — И я тоже. — Тянь опускается на корточки рядом с ними, руки обоим на плечи закидывает, как он обычно делает и прижимается губами к виску Шаня. — А ещё я голодный. Очень. Ты знал, что Шань вкусно готовит? Шаню публичное проявление чувств не нравится от слова совсем. Даже если из публики — гудящий праздником город внизу и Цзянь, который совершенно этим не удивлён. Он пихает локтем Тяня под рёбра вроде беззлобно, но получается прицельно в солнечное сплетение и очень даже не слабо. Ну и поделом. Выбесил он сегодня. Душу всю вытряс, а потом каяться пришел и обратно её — бедную да наизнанку вывернутую, — за ребра заботливо упихивать. Спасибо, не надо. Вот не сейчас явно. Тянь хмурится, руку с плеча смахивает, словно Шань и по ней хлёстко ударом пришёлся. На Шаня старается не смотреть и пока не трогать; понимает что к чему. — Тянь, тебе, пока меня не было, память совсем отшибло? А, стой! Дай угадаю: Рыжий так много и долго дубасил тебя по башке, что там вывих мозга случился, угадал? Шань, я тебя научу бить так, что вывихов не будет — только переломы. — вот вроде же шутит Цзянь. Вроде. Должно было это по крайней мере звучать как неплохая шутка, которую Шань с удовольствием бы поддержал. Но Цзянь серьёзен. И Цзянь не шутит. Цзянь понимает, что лишнего пизданул, волосы растрёпанные с лица сметает и рот открывает, чтобы ситуацию исправить, затереть ее очередным подъёбом с намеком: вы ничего не слышали, я ничего не говорил, давайте как раньше, окей? Давайте не сейчас, а лучше вообще никогда. Тянь его опережает: — Я всё помню. Всё. — говорит бесцветно и с такой беспросветной тоской, что у Шаня внутри всё обрывается, а улицы, которые из панорамы как на ладони — тухнут на пару секунд, затихают, становятся серыми и безликими. Вот как Тянь сейчас. И вывих мозга у Тяня по ходу все же случился, потому что Шань видит, как он старательно маской покрывается: как черты лица острее становятся и только попробуй до скулы дотронься — порежешься; как губы в плотно сомкнутую линию, а зубы в сцепку; как на глазах дымка безразличия, за которой оглушительно пусто. Там, кажется, самый настоящий вакуум образовался от обычного вопроса: тебе память отшибло? И в вакууме звонко о стенки сосудов бьётся: я всё помню. Всё. Что значит это всё — Шань не знает. Что-то важное наверняка. Что-то, о чем ему не говорят. Что-то, что ему знать не дано, во что не посвящают. Что-то, что Шань бы с удовольствием из Тяня выбил. Но с самоконтролем у него со школьных времён ведь лучше стало. А у Тяня зубы в сцепке — значит не скажет даже под пытками. Ясно лишь одно — Цзянь прекрасно понимает о чём так яростно молчит Тянь. Вот это уровень взаимопонимания. Вот это, блядь — уровень. До которого Шань пока допереть не смог. И переть до туда, как до Марса пешком — то есть никак. Невозможно увидеть то, чего тебе показывать не желают. Ну нельзя так — жизнь такая. У Цзяня получилось до Марса и, кажется, даже не пешком, а на шикарном пилотируемом космическом лайнере, который ему Тянь любезно предоставил — сам когда-то открылся. Быть может, когда Шаня ещё не знал даже. А Шань в пролёте — лайнер-то одноместным оказался. Шань этот Марс только урывками разглядывать может и то — если позволят. Вот как сейчас — небрежно вырвавшимися словами, которые Шань наверняка слышать не должен был. Отличное начало года. Заебатое. Вот такое, о котором каждый ныне живущий и уже давно почивший мечтают. Сказочно просто. Заебись. Тянь поднимается, сметая руку с плеча Цзяня слишком резко — контроль движений по пизде пошел. Трудно одновременно и выражение лица настраивать, и жесты. Отходит на добрых десять шагов и холодильник открывает. О еде же говорили. Там еда — всё ровно. Спина у Тяня натянуто-ровная, плечи в напряге, аж перекаты стальных мышц у лопаток, сквозь олимпийку в обтяг, видны. Там в холодильнике еда и Тянь на неё смотрит. Долго. И это явно не тот случай, когда ты от нечего делать до холодильника добредаешь, открываешь его в глупой надежде на то, что с тех пор, как ты его минут пять назад с разочарованием захлопнул там что-нибудь новое и вкусное по волшебству появилось. Это тот случай, когда руки надо чем-то занять и срочняком создать видимость активных действий. Когда накрыло чем-то неебически жутким, от чего бледнеешь в считанные секунды и мертво в одну точку смотришь, но в себя прийти надо быстро. Остыть надо и вида не подавать, что переебало. Тянь не подаёт. Тянь пялится в холодильник. Тянь руку на дверце сжал так, что та вот-вот трещинами пойдет. А у Цзяня взгляд сразу виноватым сделался, он его в пол упирает, чтобы Шань не заметил; он губу закусывает и носом шмыгает. А Шань напряг словил. Ну не так старых друзей после долгой разлуки встречают. Ну не должно быть между ними всё — вот так. Страшно, непонятно и отчего-то — больно. И напряг продолжается во время ужина. По-началу в студии тишина мёртвая, которую разбавляет только мерное бряцанье палочек о тарелки, а потом у Цзяня включается защитная реакция. И он говорит. Много. Долго. Почти без перерыва. Говорит глупости, прежние времена вспоминает, а Шань видит, как Тянь с каждым его словом только мрачнее становится, предплечьями в край стола упирается и нависает над тарелкой огромной тушей. А потом и вовсе залпом оставшийся в бутылке ром осушает. Немного его там было. Глотков на пять. Больших и шумных. Над ним только свинцовой тучи не хватает, грома и молнии. Про годы отсутствия Цзянь умудрился не заикнуться ни разу. Шань разговор поддержать пытается, расходует свой годичный запас слов и зачем-то рассказывает как готовил цзяоцзы, а Цзянь слушает с интересом и становится похож на лютующую от скуки домохозяйку, которая из семейного гнёздышка выпорхнула на кулинарные курсы. Головой понимающе качает, говорит: крутой рецепт, я запомню. А он обычный. С первой же попавшейся в поисковике ссылки. И Цзянь сам ему этот рецепт в далёкие времена скидывал, когда Чжэнси порадовать хотел. Порадовал — расстройством желудка и парой дней отдыха от школы. Крутой рецепт. Цзянь его наверняка до сих пор помнит. На ночь Цзянь остаётся. И если бы не он, Шань бы сам этот диван занял или Тяня на него прогнал. Но диван занят. А Шань, вздыхая, плетётся в комнату. После звонка мамы прошло всего-то несколько часов, а кажется, что целая жизнь. Жизнь, в которой кроме неведомой ебанины ничерта и не происходило толком: только странные реакции Тяня, неловкие разговоры Цзяня и Шань, который тут себя лишним ощущает. Лишним и немного мёртвым. А ещё раздраженным, потому что Тянь после горячего душа такой обворожительно-теплый, а трогать его нельзя. Потому что Тянь на край кровати аккуратно присаживается и накрывает его руку своей, а её одёрнуть приходится — это уже принцип. Вот такой вот Шань дохуя принципиальный. Шань двигается к самому краю и так большой кровати — тут посередине Цзянь бы уместился в позе звезды. — Я сегодня болтал с очень симпатичным барменом. — Тянь не настаивает, прикоснуться больше не пытается, но и сдаваться, видимо — тоже. Тянь тоже дохуя принципиальный. В их недоотношениях всё слишком дохуя. — Он тебя не послал? Удивительно. — Шань руки на груди скрещивает и пилит взглядом потолок. Пилит Тяня за проступок. Пилит себя за то, что не понимает как себя в таких ситуациях вести нужно. Мужики ж вроде не обижаются. Они выводы какие-то свои мужицкие делают. А он-то чё? Он до выводов ещё не допёр. Он вообще потерянным, на то пошло, себя чувствует. Потерянным и всё ещё брошенным. И всё ещё сидящим за столом перед панорамным окном. И всё ещё ловящим любую вибрацию телефона. И всё ещё пытается утрамбовать те крупицы информации, которые ненароком урвал. И этих долбаных «всё ещё» так много, что голова натурально пухнет, а череп по швам вот-вот разойдётся. — Нет, он меня не послал, но на главный вопрос не ответил. — Тянь головой качает и смотрит. Шань не видит, но чувствует. Всегда зачем-то на себе взгляд его чувствует. Вылавливает его из вороха ощущений, упивается им и ему всё мало. Хочется вот так совершенно по-собственнически взять, и ни с того ни с сего заявить: смотри только на меня, а? Ну зачем тебе на других смотреть-то? Что в них такого интересного? Сам-то Шань давно уже понял — в других ничерта интересного нет. А вот Тянь — просто ебаный кладезь. Глаза, у него, к примеру, интересные: цвет у них холодную сталь напоминает, но стоит ему на Шаня посмотреть, как там зачем-то сталь теплые всполохи нежности пробивают. Руки у него интересные: крепкие, сильные, со взбухшими венами, которые сплетениями на предплечье взбираются; и вот, кажется, грубыми они должны быть, неотёсанными, шершавыми, а те на деле родные и мягкие. И прикосновения от них такие властные, что сердце перманентно удары проёбывает, а дыхание нахуй отказывает. — Потому что бармены не всё знают, чтобы на главные вопросы отвечать. — в нападение Шань умеет прекрасно. В укор тоже. Шань только просить не умеет. Проще ведь было бы начистоту выложить: не понимаю что с тобой происходит. Что с нами. Что вообще это мы значит и как его воспринимать. Ничерта не понимаю. И с Чэном там что. И с Цзянем. Давай уже об этом наконец поговорим, ну давай? Вместо этого Шань все так же пялится в потолок, пока в нос не клинится аромат пиздатого геля для душа, которым Тянь последний месяц пользуется — очень вкусный, кстати. На коже его — вкусный. Если сразу после душа приниматься Тяня по-звериному вылизывать. Пялится в потолок, пока в поле его зрения не появляется Тянь, который придвинулся почти вплотную и сверху вниз на него смотрит глазами своими с плавленной сталью. И как бы самому от этого взгляда не расплавиться, потому что глаз от него уже не отвести. Шань сильный, правда. Очень. Но ведь у каждого распиздатого героя есть свой криптонит. — Я душу ему пытался открыть. — и говорит он правду. Потому что кадык под светлой кожей дёргается, потому что сглатывает Тянь шумно, а потом по губам языком неосознанно мажет. И делает он так, когда нервяк поймает. Потому что выглядит он искренним и провинившимся. А у Шаня сердце удар за ударом проёбывает, потому искренность — это кратчайший путь к этой глупой мышце. Какие-то хреновы мудрецы с чего-то давным давно уже решили, что путь к сердцу лежит через желудок. Мудрецы должно быть ёбнулись совсем и маразмом пропитались плотно, потому что херню спизданули. Шань маразматичным мудрецам не верит, а вот сердцу — да. — Что-то он этого совсем не заметил по ходу, раз не ответил. — Шань руки за голову заводит и вздыхает: ну заметил же. Да, заметил, а сейчас вот просто выёбывается, потому что — нравится. Нравится, как Тянь сверху нависает и обеспокоенно в глаза заглядывает. Нравится, что он уставший весь такой и с темными отметинами под глазами не о себе сейчас думает, не о том, что не спал больше суток, а о Шане. Нравится, что медленно, но верно всё ближе к нему подбирается, наивно полагая, что Шань ничерта не замечает. Нравится, что действует аккуратно и осмотрительно, потому что раньше Тянь умел только эгоистично и напролом. Раньше Тянь только силой всё брал. Раньше Тянь не знал, что можно по-другому. Не учили его. А из Шаня, как оказалось, пиздатый вырос учитель. — Со временем, Шань. Когда я буду готов. Когда ты будешь готов. — ещё ближе. Шань его мятное дыхание на губах чувствует. А вот загнанным себя — ничуть. — Я готов. Был готов за несколько минут до нового года. Не только выслушать, но и… — Шань тоже в искренность пошёл. Только со словами у него плохо и каждое долго подбирать приходится. — Бля, я ко всему был готов. Быть готовым ко всему — это здорово. Обычно Шань готов принимать удары судьбы, отражать их, в попытках устоять на ногах, когда жизнь неизменно ставит подножки. Обычно. С Тянем он тоже готов ко всему. Всего себя, без остатка и напропалую — ему. Шань до крайности дошёл. И Шаню пиздецки страшно, что эта крайность может оказаться пропастью, в которую придется сорваться, если Тянь не поймёт, не услышит, возьмёт себе в привычку исчезать вот как сегодня. А если как Цзянь? А если не на ночь, а на год? И если вот это «если» — сорвётся уж точно. Не факт, что выкарабкается. Не факт, что живой. — Мы постепенно, да? По шажочку. Один. Потом второй. Третий. Ладно, Шань? — Тянь говорит приглушённо, как будто о самых страшных тайнах мира ему поведать решил. Теплая рука ложится на скулу и к ней так приластиться хочется. Потереться о неё, чтобы ещё больше тепла получить. Чтобы эта рука смахнула с Шаня сегодняшний день. Чтобы затёрла до белых дыр, до амнезии. И Тянь, кажется, на это вполне способен. Шань хмурится. Вообще-то он всегда хмурится — привычка уже такая. И Тянь это как никто другой знает, поэтому улыбается тепло. Господи-боже да такими улыбками вековые льды топят. Такими океаны осушают до солевой корки на дне. Такие гораздо сокрушительнее, чем неконтролируемые лесные пожары. В такие Шань въёбывается день ото дня. — К чему ты был готов, Шань? — тот голову на бок немного склоняет и в глаза внимательно вглядывает. И ближе ещё на дюйм. И дюймов-то между ними теперь всего-ничего. И слов у Шаня — всего-ничего. Шань губу закусывает, напрягается: вот так тебе в лоб сказать, да? Чтобы все проще стало и понятнее. Чтобы хоть немногим этот неудачно начавшийся новый, блядь, год сделать. — Ко всему. — и говорит совсем тихо. Потому что губами в губы говорить громко не получается. Потому что Тянь делает первый маленький шажочек. Не напирает, пробует его языком — аккуратно по линии сомкнутых губ скользит; следит за реакцией и когда понимает, что Шань отталкивать не собирается — пальцами по челюсти проводит мягко: позволь. И это, бля, так нелогично. Ну не логично же позволять — приоткрывать рот, втягивать его язык в себя. Нелогично поцелуй в самоволку углублять. Нелогично распаляться так критически быстро, инициативу перехватывая. Нелогично Тяня на себя за плечи утягивать, чтобы почувствовать всем телом тяжесть под ребра въёбывающую. Нелогично в приступе тупого раздражения, с помесью концентрированного желания, ногтями врезаться в шею и вести ими до лопаток. Но так ведь Тянь любит. Так ведь Тяню нравится. Да и ебись эта логика, если честно. На хуй её. Какой тут к черту самоанализ и самокопание, когда тело у Тяня опьяняюще горячее, когда руки его без намека на нежность по прессу проводят всё ниже и ниже. Когда у Шаня от таких грубых и напористых крышу сносить начинает, а дыхание переёбывает в момент. Когда от дыхания самого Тяня — хриплого, загнанного, урывистого, — голова кругом как от десятка мертвых петель. Ещё одной Шань сегодня точно не выдержит. Не сегодня. Точно нет. Он успевает перехватить руку Тяня за секунду до того, как тот смахнул бы ненужную тряпку. За секунду до того, как не смог бы уже остановиться сам. Но Тянь на новый год был очень плохим мальчиком. А плохим мальчикам вместо подарка достается вселенский облом и ноющая боль в яйцах. Тянь выдыхает разочарованно в самые губы и зачем-то улыбается. Видимо, понял. Ещё и принял, раз мягко к губам напоследок прижимается. Елозит лютым стояком о стояк, пытаясь поудобнее пристроиться и лбом в лоб бодает. Шань пытается сконцентрироваться, не замечать, не думать о том, что внизу все адским пламенем горит. Что вены там пульсируют с удвоенной силой. Что ещё раз всё на хуй послать хочется, стащить с Тяня кусок тряпки, зажать оба члена в кулак и размашисто по всей длине пройтись снова и снова. Он губы жадно облизывает, чувствуя привкус зубной пасты и Тяня, закусывает нижнюю: концентрация, господи ж ты боже, самоконтроль. Думать башкой, а не членом. Расплавленными мозгами, а не крепким стояком. Поступать как надо, а не как хочется. А хочется сейчас грубо, резкими толчками и сорванными хриплыми стонами. Хочется с каждым толчком все глубже. Хочется, чтобы Тянь его именем задыхался. Хочется, но не можется — принципы, еби их в душу. Тянь только лбом притирается и говорит совсем тихо: спасибо, Шань. И: Я заслужил. И: Я мудак. И: А ты жестокий. И: Мне это нравится. И: И ты мне тоже, Шань. Тоже нравишься. И это аут. Потому что в его шёпоте столько оглушительной искренности, что она грудину чем-то до пизды светлым и ярким изъедает. До того, что уличные красные фонари, что деревья украшают, кажутся блёклыми и уродливыми. До того, что весь мир до одного лишь Тяня затирается. Потому что вообще-то они о таком ещё не говорили. Вообще-то они год уже вроде бы вместе. Вообще-то Шань сейчас счастлив. Вообще-то новый год ничего такой оказался.