А потом вернулся Цзянь

Потолок у Тяня заебись какой классный: ровный, без трещин и размывов от нерадивых соседей, которые очень любят воду включенной оставлять. А вот созерцать его всю ночь — совсем не классно. Особенно когда Тянь спит беспокойно, крутится, бормочет во сне неразборчиво-печальное и к Шаню отчаянно жмётся. Пора бы привыкать к тому, что кровать огромная только на вид, а когда Тянь к нему вот так прижимается всем телом, словно подсознательно в него врасти пытается — кажется, что она мелкая, точно одноместная. Башка трещит, словно он вчера и вправду напился. И честно — лучше бы похмелье, чем созерцание потолка во тьме и тысячи мыслей в секунду. Шань тихо поднимается, стараясь не шуметь, садится на кровати, голову на руки опускает и пальцами в волосы врезается. Вздыхает тяжко и вместо того, чтобы облегчение ощутить от вздоха — его только больше к полу тяжестью жмёт. Веки тяжёлые, упрямятся, не хотят нормально открываться, и Шань уверен — от этого взгляд у него лютый. И этим лютым он на Тяня искоса смотрит, теряясь в ощущениях: в нежности, которая под ребрами расцветает неконтролируемыми вспышками; в надежде, что у них будет как в дерьмовых да сопливых фильмах — счастливо и навсегда; в страхе, которым захлёстывает с чудовищной силой, которым Шань захлёбывается и давится, потому что — они не в сопливом кино. Потому что — это Шань. Потому что жизнь его по голове никогда не гладила, а ебашила со всей дури подручными и всегда до пизды тяжелыми. Но вот расщедрилась ведь один единственный раз, на единственно-важного. А единственно-важный сейчас нос морщит забавно и ёжится от холода. Шань фыркает на себя: всё ж нормально, чё грузиться-то? Лучше, чем нормально даже. Лучше, чем у него могло бы когда-нибудь быть, не встреть он Тяня. Шань убеждает себя, что всё в норме, поднимается с кровати и уже выходить из комнаты собирается, как вспоминает: Тянь же без него мёрзнет, его укрыть надо. Подходит чуть не на цыпочках, за края одеяло подтягивает к его подбородку. Одеяло теплое, и Тянь ото сна теплый, и губы у него теплые, расслабленные, когда Шань их своими почти невесомо касается — Тянь же только так греется. Шепчет: хорошо, Тянь. Мы по шажочку. Мы попытаемся. Голову тисками жмёт не то от усталости, не то от нервов. Шаню аспирин нужен и крепкий кофе. Он почти до навесного шкафа доходит, что над плитой и стопорится резко. В недоумении всем корпусом поворачивается и немного виснет. Кажется, мозг у него совсем поплыл, потому что информацию неправильно воспринимает. Потому Цзянь засоня, а ещё не особо спортивный. Был когда-то. А сейчас вот Цзянь в стойке на руках, ещё и вниз головой. В шесть утра. Светлые волосы, что из неаккуратного пучка торчат, по полу разметались. Майка и вовсе вниз съехала, почти на подбородок, а мышцы пресса чёткие, очерченные. И вот Цзянь уже не таким субтильным как вчера кажется. У Цзяня на лбу испарина в утренних сумерках блестит, там вена проступила взбухшая, которая в полутьме на трещину больше похожа. — Утречка, Шань. — голос будничный, словно бы он не в стойке сейчас, а на диване валяется и журнал листает. Цзянь глаза не открывает, концентрируется на удержании равновесия. Но как только говорить начинает, его слегка в сторону клонит. — Ага. Развлекаешься? — Шань неторопливо кнопку на вытяжке жмёт, взбирается на столешницу, что совсем рядом с раковиной и нащупывает позади себя пачку сигарет, которую Тянь там вчера оставил. Щёлкает зажигалкой и затягивается задумчиво, рассматривая Цзяня. — Как видишь. — Цзянь поджимает ноги к груди, совершает немыслимый кувырок через голову и возвращается в обычное положение сидя. На руки упирается, откидывая голову назад и дыхание в порядок приводит. Волосы у корней взмокшие, а Цзяню наверняка очень жарко, но виду он не подаёт, только чёлку налипшую на лоб небрежно сдувает. Цзянь раньше сигаретный дым терпеть не мог, а теперь вот принюхивается с интересом, головой в сторону смоли ведёт, точно надышаться им не может. И вздыхает как-то уж слишком тоскливо. Так вздыхают, когда скучают о ком-то сильно. Шань знает. Шань сам так затягивался-вздыхал-подыхал, когда Тяню срочно понадобилось из города на пару месяцев свалить — работа, Чэн, помощь нужна. А Шань в неведении, в прострации все эти два месяца, в мыслях весь о нём, в делах по уши, которые чисто механически на автомате делал. И держаться ему помогали редкие звонки всего на пару слов. Что сейчас Цзяню помогает держаться — Шань в душе не ебёт. За окном сумерки медленно рассеиваются, а над городом завис серый смог. И серость эта поглощает небо, в котором на яркое солнце и намёка нет. Поглощает стены студии. Шаня поглощает, потому что он понимает, что Цзянь вот так — далеко уже не в первый раз. Понимает, что это уже привычка — вставать спозаранку и за упражнения приниматься до завтрака. Понимает, что Цзяню даже будильник ставить не пришлось, что проснулся он скорее всего ещё час назад, не меньше. Ведь майка взмокшая, а кожа у Цзяня красными пятнами пошла, как после долгого забега на длинную дистанцию. Что, скорее всего, с первого дня исчезновения, его обычный режим на это сменился. — Что с тобой случилось? — вообще-то вопрос этот Шань задавать не планировал. От только думал слишком громко. Вот оно и вырвалось само вместе с дымом, да выдохом. Цзянь ёжится, его взгляд на секунду таким же серым как улица становится, таким же безжизненным. Там ведь сейчас после буйного празднования, как после апокалипсиса: повсюду разбросаны разрывные петарды; оборванные пьяницами фонари уже далеко не красные — все в грязи, слякоти, сырые от снега; на улицах ни души, ни машин тихо едущих по дороге, ни даже птиц; в воздухе напропалую пропахшим порохом, едва заметные взгляду частицы древесного угля витают, они в глотку тут же забьются до приступа кашля, стоит только из дому выйти; и тихо там очень. Вот и у Цзяня во взгляде, как после апокалипсиса — мертвенно, тихо и соломенную радужку древесным углём крошит. — Жизнь? Хах, Шань, ты лучше других меня в этом понять можешь, кажется. Со мной случилась взрослая жизнь. Взрослые проблемы. И взрослое дерьмо, к которому я оказался не готов. Вот, как видишь, готовлюсь. — Цзянь руками разводит и очень серьезным становится. Как вчера, когда про перелом лишнего сказанул. Ноги вытягивает, голову немного склоняет на бок и смотрит он так, словно уже очень многое в жизни пережил. Так двадцатилетние не смотрят. Не должны они так смотреть, по крайней мере. Но крайняя мера теперь для Цзяня, видимо, сместилась куда-то до отметки «пиздец». И он, двадцатилетний пацан, которому сейчас нужно жизни радоваться, улыбаться искренне и совершать глупости, за которые через десяток таких же счастливых лет стыдно будет — вот так смотрит. Как измотанный жизнью старик. Как измотанный личной войной солдат, который только-только с поля боя вернулся, где на каждом шагу разрывные мины; который ещё не до конца осознал, что ему повезло в живых остаться. И о взрослой жизни Шань немало знает, правда, он и сам себя двадцатилетним едва ли назвал бы. Повзрослеть пришлось рано: жизнь — сука, обстоятельства — дерьмо, судьба — дрянь. Но пока рядом Тянь, пока он в комнате свои заслуженные часы досыпает, пока он свои убийственно-теплые улыбки Шаню дарит, пока в его глазах сталь нежностью плавится — Шань будет в порядке. У Шаня будет стимул эту взрослую жизнь жить и доказывать ей, что он чертов герой с одной единственной слабостью. И опять же: как Цзянь эту жизнь жил и отпор ей давал без личного Тяня, без этой хре́новой нерушимой поддержки и плеча, о которое опереться в любую секунду можно — Шань в душе не ебёт. И хочется со столешницы слезть, подойти к нему, обнять покрепче, голову на своё плечо бережно уложить, чтобы он это плечо физически почувствовал. Чтобы понял, что бороться в одиночку не обязательно. Что у него много кто есть. Он его обнимет. Обязательно. Чуть позже, чтобы Цзянь не подумал, что Шань всерьёз вознамерился его жалеть. Нет, жалость — ужасное проявление дружбы. Отстойное. Друзей не жалеют — их поддерживают. Шань сигарету о раковину тушит, вслушивается в её последнее шипящее издыхание и выворачивает кран, чтобы удобнее было холодной воды в стакан набрать. Ополовинивает его махом, выдыхает шумно и спрашивает охрипшим голосом: — И для этого нужно ни свет ни заря подрываться с постели, хотя спал от силы четыре часа и мчаться на тренировки? — Вынужденная необходимость. Да я и не против. Смотри как красиво: людей ещё нет, весь город спит, а мы с тобой одни. — Цзянь к окну отворачивается, пилит взглядом белеющее небо, белеющий туманом и пороховым смогом город внизу. И вдыхает как-то болезненно, беспомощно и очень-очень — одиноко. — И долго ты вот так был один? — Шаню пора бы уже этот словесный поток контролировать. Потому что друг из него херовый выходит. Потому что от каждого его вопроса Цзяня подкашивает и, кажется, равновесие это он уже еле-еле удерживает. Чего там в стойке-то? Если шлепнешься — то только копчик себе отобьешь и острыми лопатками в землю врежешься. А если стойка не физическая — то падать гораздо больнее, там ни одна даже самая распиздатая перекись не поможет, ни один даже самый опытный мануалист, ни все ампулы лидокаина внутримышечно. Ничерта уже не поможет. Шань видит, как Цзянь кривится болезненно, словно бы кто-то по свежей ране наждачкой заботливо прошёлся. Он — Шань, прошёлся. Крепко так. Неосознанно, но очень больно. — Кто знает. Я старался не считать: занимался как проклятый, тренировался до потери сознания и времени на остальное как-то не оставалось. А когда засыпал — скучал по вам. Вы как жили? — Цзянь плечами пожимает, говорит наигранно-будничным тоном. А в глазах печали столько, что он ей сейчас вот-вот захлебнётся. Оказывать первую помощь Шань умеет. И если бы Цзянь водой захлебывался — смог бы его откачать. А что делать, когда человек отчаянным больным одиночеством давится — не знает. Тут и Гугл на хуй пошлёт, выдавая вместо запроса: да вы ебанулись о таком спрашивать. Но Шань уверен — тренировки, о которых Цзянь сказал, действительно до потери сознания были. До того самого момента, когда в глазах темнеет, тело непослушно к земле прижимает, а в ушах писк оглушительный. До того момента, когда тошнить начинает страшно, а глотку сушит до кашля. До блаженной отключки, которая как глоток свежего воздуха в невыносимую жару. — И так и сяк. Так много времени прошло, что я не знаю что тебе рассказывать. Я в баре работаю, мудаков своей рожей пугаю. Вчера вот, как раз, один заходил. — Шань со столешницы всё же съезжает мягко, вытаскивает из шкафа вместо аспирина капсулы для кофемашины. Сразу две. А сам размышляет над тем, как эти годы у него прошли. Хорошо, потому что с Тянем. Только вот с Тянем тогда неведомая ебанина творилась. Он оглядывался всё время, искал что-то, кого-то. Он вне себя от ярости был, когда узнал, что Цзянь пропал. Он тут же зачем-то к Чэну поехал, а вернулся со сбитыми в кровь костяшками. Он спать почти перестал, ел только когда Шань подзатыльниками его к столу гнал. Однажды Шаню на ночь остаться пришлось, потому что Тянь совсем невменяемым был. А Шань же герой, он людей в таком ебаном отчаянии оставить не может. Кажется, тогда герой и обзавелся личным криптонитом. А Тянь обзавелся личным генератором тепла, к которому так жадно тянется до сих пор. Однажды это со всеми происходит. Однажды ты смотришь на человека и думаешь: я тебя оставить не могу. Думаешь: привязался. Думаешь: блядь. Думаешь: и чё делать теперь? Думаешь: ай, да похуй, по ходу разберусь. И остаёшься — однажды. И приходишь потом чаще, чем планировал. И видеть его зачем-то хочешь чаще, чем того обстоятельства требуют. И позволяешь ему больше, чем вообще кому-либо. И заботишься о нем зачем-то так яростно. И он целует тебя — однажды. А ты в ебаном ступоре, в прострации, из жизни выпадаешь на эти мучительные секунды и думаешь: ахуеть. Думаешь: блядь. Думаешь: от него вкусно пахнет. Думаешь: и целуется он хорошо. Думаешь: а чужой язык во рту — это не противно. Думаешь: да что за нахуй. Думаешь: ай, да похуй, по ходу разберусь. А потом это всё чаще, чем однажды происходит. И забота, и поцелуи, и совместные ночёвки. И греешь ты человека чаще и кайф от этого ловишь. И от поцелуев, кстати, тоже. А потом, совершенно случайно, человек перед тобой в одном банном полотенце дверь отпирает. А ты не сбегаешь, сломя голову, а в студию проходишь, стыдливо отводя взгляд. А взгляд коварный — сам липнет к полотенцу. К тому, что под ним. К тому, на ком оно. И так же, совершенно случайно, человек тебя к стене жмёт, целует до темени перед глазами и разрядов электрических по телу. А ты зачем-то поцелуй кусачим делаешь, углубляешь, дышишь поверхностно и думаешь: бля. Думаешь: пиздец. Думаешь: приехали. Думаешь: он горячий. Думаешь: там тоже. Думаешь: его член в руку идеально ложится. Думаешь: пиздец-пиздец-пиздец. Думаешь: ай, да похуй, по ходу разберусь. А потом уже думать совсем не можешь, потому что Тянь в рот стонами врезается, языком шею вылизывает. Потому что ноги подкашиваются от мгновенного кайфа и тягучего удовольствия, что судорогами в пахе сходятся. Потому что собственный член в руку Тяня тоже идеально ложится. И Тянь, если честно, ахуительно дрочит. И после, когда уже оба голые, оба потные, оба уставшие, оба в сперме; когда дыхание всё ещё рваное, а мысли разъебанные; когда взгляд пьяный и въёбанный, думаешь: он красивый. Думаешь: понравилось. Думаешь: ну что за пиздец, а? Думаешь: и как я до этого всего докатился? Ну вот — как? Думаешь: ай, да похуй, по ходу разберусь. И разбираешься до сих пор. Потому что: ну реально же пиздец. Потому что реально привязался. И реально нравится. — Это тот, с которым ты домой вчера пришёл? — Цзянь заметно веселеет, с места встаёт и к Шаню подходит, наблюдая, как кофе тонкой струйкой в подставленную чашку струится. — Проницательный. — Шань усмехается и волосы ему взъерошивает. Всё ещё влажные, остывшие. Всё ещё неебически мягкие. И Цзянь неосознанно, скорее на уровне инстинктов, ему навстречу подаётся, глаза прикрывает от удовольствия. Вот такой вот мальчик — живущий взрослую жизнь и требующий ласки, словно ребенок. — Я не хотел его в это втягивать, но, как видишь, мои хотелки на хую вертели. — Цзянь виновато губу закусывает и шею старательно потирает. — Кто вертел? — машинально спрашивает Шань, подавая Цзяню дымящуюся кружку. Кофе крепким ароматом в нос бьёт и сразу дышать легче становится. Кофе вообще поразительный напиток, почти волшебный. Вот встал ты с утра рано-рано, взъерошенный и злой на весь проклятый мир. Особенно на тех умных дядек, которые зачем-то придумали, что утро для пробуждения придумано, а не для сладкого сна. Щётку о зубы мнёшь и старательно думаешь о том, что утро хорошим быть просто не может. Оно промозглое, серое, пыльное. А потом, уже на кухне, под теплым жёлтым светом от навесной люстры завариваешь себе кофе. И уже от первого затяжного вдоха, от первого пробного глотка, который горло приятно обжигает, понимаешь: жить можно. И утро вовсе не противное. — Я не могу этого рассказать, Шань. — Цзянь головой отрицательно покачивает и делает первый глоток. Обжигается немного, но все равно с облегчением выдыхает, языком цокает. — Очень хочу, но не могу. Ты же меня знаешь, мне только дай волю попиздеть, я и мертвого разговорю, но это… Нет, Шань. Извини. Слова Цзяня от чего-то эффект рванувшего механизма напоминают. Который раскалился до предела и в самый неподходящий момент ебанул осколками в рожу. Шань отшатывается на шаг-второй. Потому что Тянь теми же словами ему говорил: я не могу тебе рассказать чем Чэн занимается. Чем я занимаюсь. Извини, Шань. Шань извинять не хочет. Ему всего пары слов будет достаточно. Пары сраных: я буду в порядке, Шань. Это не опасно, Шань. Я не пропаду, Шань. Там я в безопасности, Шань. Он уже это «извини, Шань» не вывозит. Это трубчатой костью поперек горла стоит и глотку вспарывает острыми концами. И ещё пара лет таких неискренних «извини» — и точно вспорет окончательно. Потому что быть в счастливом неведении гораздо хуже, чем знать горькую правду. В том, что она горькая — Шань уверен. Ему достаточно этих горьких наигранных улыбок от Тяня, когда он домой от Чэна возвращается, горьких умоляющих взглядов: Шань, хороший мой, ты только вопросов не задавай, ладно? Пожалуйста. Вот не сейчас только, окей? Давай вообще никогда. Давай просто забудем о том, что меня не было. Забыть не получается. Никогда не получится, потому что когда Тянь невесть где, невесть чем занимается — Шаня под дых въёбывает и дышать выходит только через раз. Он как зарвавшийся астматик в период цветения полевых трав. У него удушье. У него на шее невидимая удавка, которую безжалостно стягивают до тех пор, пока Тянь не вернётся. У него крыша от догадок — одна чудовищнее другой, — едет. — Чжэнси без тебя место себе не находил. — Шань переводит тему, после долгих раздумий. И когда произносит это — задумавшийся Цзянь всем телом дергается, из чашки, о которую он руки греет, кофе коричневым пятном на стол да его жёлтую майку проливается. Цзянь шипит что-то неразборчивое и злое, салфетку хватает, затирает пятно, размазывая его по ткани и только ведь хуже делает. А потом останавливается резко, голову пониже опускает, качает ей печально. Замаранная салфетка из руки обессиленной на стол валится. — А я без него. Я только на этой мысли и держался, Шань. О нём…о вас. Хреново это — когда тебе есть что терять и когда ты за это как за последнюю надежду цепляешься. Как Чжань сейчас? — и говорит он тихо, не поднимая головы. Как будто стыдно ему очень. Как будто, если он громче об этом скажет — его тут же осудят и камнями закидают. Как будто о Чжэнси он может только на полутонах и задушенно, ведь если голос немного повысить — его имя громом по стенам даст; и те трещинами пойдут, а стеклопакеты лопнут, звонко роняя искрошенное стекло на пол. Как будто боится даже немного его имя вслух произносить, потому Шань видит. Видит, блядь — у Цзяня его именем внутри всё дурниной орёт. Его именем каждый клочок израненной души исписан — на ней места живого уже нет. С его именем Цзянь засыпает и просыпается и это — единственный стимул эту взрослую жизнь жить. Шань видит, что там вот, за грудиной у Цзяня — уже всё в стеклянном крошеве. И он по этим осколкам ступает босыми ногами, которые уже не то что в кровь — в мясо. Он осколки эти окровавленные собирает бережно, к себе с нежностью жмёт, даже если это больно адски. Даже если те ладони остро царапают, вскрывая тонкую кожу, разрывая сухожилия. Жмёт к себе и упивается ими. О Чжэнси он каждое слово внимательно ловит. Концентрируется на нем, как на самом важном в жизни. Шань себя тоже ловит на этой проклятой концентрации, когда кто-то о Тяне говорит. Только Тяня у него никто не забирал вот так — резко и без вариантов. Вот так — на года, каждая минута которых наверняка Цзяню столетием показалась. Вот так — без звонка, смс и хотя бы записки на дверце холодильника: у меня случилась жизнь и, возможно, я уже не вернусь. Цзяня отдышка пробивает хуже той, что от стойки была. Хуже той, которая спортсмена, который в забеге выиграл, душит. Ещё хуже — его тремором колотит так, что он ладони в кулаки сцепляет, но не прячет их под столом. Он жадно на Шаня смотрит, готовится каждое слово о Чжэнси ловить, давиться им, упиваться, вмазываться. И теперь Шань понимает: это не тремор, блядь. Это ломка. Настоящая, наводящая ужас, затирающая сознание — ломка. — Виделись на прошлой неделе. Ты ещё ему не рассказал, что вернулся, да? Шань видел, как Чжэнси тяжко было. Ох, как же это сказано-то мягко. Пиздец с ним был самый настоящий. Обычно спокойный и уравновешенный Чжань, который, казалось бы, Дзен познал — стал лютующим зверем, который по городу метался как загнанный зверь в клетке. Который каждый закоулок, каждую подворотню, каждый притон проверить успел. Который в каждой больнице, в каждом морге побывал. На каждом, блядь, опознании тел, которые в холодильниках амбальных томились, под знаком «неизвестный». И после каждой такой вылазки возвращался он бледный, как смерть. Молчаливый. Убитый. А потом снова бежал, искал, выведывал, выслеживал, как адски преданный пёс. Ведь он действительно преданный — он Шаню говорил, ранящие в самое сердце, разрывными патронами, слова: я обещал его защищать, пока он сам сильным не станет. Я знаю, он сильный, не смотри на меня так, Шань. Я пообещал это в надежде, что он со всеми сильным будет, а со мной слабым. Всем нам иногда свойственно ломаться. И делать это лучше только при самых близких. Я бы просто был рядом. Я бы просто позволял ему сломаться немного, а потом на глазах собраться. Он ведь умеет, я не раз видел. Чжань ведь действительно ищет его до сих пор. И надежда в нём ещё есть, хоть и угасает она с каждым днём. И искать его будет, пока сам не подохнет. В этом они с Чжэнси похожи. Одинаковые они. Поэтому Шань с ним каждую неделю по несколько раз встречался, не давал утонуть в беснующейся тревоге, которая ни на секунду не затихала. Не давал окончательно с ума от безысходности сойти. Давал ему паскудную надежду из раза в раз. И из раза в раз проклинал себя за это. Потому что надежда — это сраная иллюзия. Она не исцеляет, она только пластырем на вспоротую грудину ложится. — Как я могу? Заявиться к нему на порог и сказать: привет, а вот и я? Шань, он меня нахер пошлёт, я уверен. Нет, он сначала мне вмажет по физиономии, пошлёт к чёртовой бабушке, к самому чёрту, к дьяволу и только потом — нахер. — Цзянь устало головой о стол прикладывается. Да так, что чашки звоном отдаются, а светлые волосы тонут в кляксах кофе, которые Цзянь со стола так и не вытер. Шань знает — не пошлёт. Чжэнси уже сам успел побывать на дружеском приёме у чёртовой бабушки, у всех чертей ада, у дьявола в адском котле и Цзяня там не нашёл. Так что — нет. Не пошлёт. А вот вмазать может. За эти года, проведённые в беспробудном неведении и надежде, которые душу его хуже самого дьявола наизнанку выворачивали. За все те года, за которые Чжэнси обил пороги всех окрестных моргов и больниц, полицейских управлений и бюро без вести пропавших. Шань рядом был. Шань видел, как человека к земле жмёт чувством вины. Шань видел, как человек подыхает. Шань подыхал сам. — Он никогда не переставал тебя ждать. — говорит тихо. Говорит с болью. Говорит так, чтобы Цзянь понял, что его плечо рядом и на него можно опереться. И руку укладывает поверх руки Цзяня, которую тот в кулак отчаянно сжал.