А потом вернулся Цзянь

Бары и алкоголь наверняка придумали для того, чтобы хорошо провести время и расслабиться как следует. Шань в баре. Шань напряжен. У Шаня уголок рта непроизвольно дёргает вверх, стоит кому-то из рядом сидящих компаний громче обычного стакан на стол поставить. У Шаня шестерёнки в башке скрипят так, что скрежет собственных зубов затирает напрочь. Шань в ожидании лютого пиздеца, который вот-вот начнётся. Минут через тридцать, потому что он специально припёрся раньше, чтобы успеть стену взглядом просверлить в случае, если потребуется срочно из этого пиздеца выбираться, а все двери забаррикадируют. Шань же дохуя расчётливый, хули с него взять. Шаню жарко, несмотря на то, что из окна, около которого он уселся, тянет холодом. Несмотря на то, что сидит он тут, вообще-то, в одной футболке, под которую нещадно задувает, и ему впору позаботиться о том, чтобы спину к херам не продуло. Не будь в баре так много народа, он бы с удовольствием головой пару раз о стол приложился просто для того, чтобы беспокойный рой мыслей в порядок привести. Метод этот эффективный, временем проверенный, самим Шанем проверенный. Метод этот люди явно не поймут и подумают, что он обдолбанный. Шань безотчётно оттягивает ворот футболки чуть грубее, чем нужно, задняя часть швом в шею врезается, бороздит краснотой кожу и от этого совсем немного легче становится. — Эй, хватит уже. — Тянь мягко за руку перехватывает, прячет ту под столом, чтобы заметно не было, и поглаживает большим пальцем тыльную сторону ладони. Пальцы у него холодные — тоже нервничает. Только показывать этого почти не умеет. Поэтому Тянь в таких ситуациях сразу берет на себя роль спасателя. Вот сейчас он руку Шаня из своей выпускает и принимается спасать Цзяня, который, кажется, и вовсе под деревянный стол сползёт да растечется там кровавой лужей. Цзянь уязвимый сейчас. Цзянь жадно на закупоренную бутылку бренди смотрит. Цзянь в шаге от истерики и в трёх шагах от настоящего безумия. Цзянь не замечает даже подперевшего его плечом Тяня, который придвинулся к нему на угловом диванчике. Не реагирует, когда тот подхватывает прядь волос, в аккуратный пучок собранных. Только головой слегка ведёт, потому что дискомфорт чувствует. Он взгляд с бренди на тяжёлую резную дверь оцепенело переводит. С двери на бренди. И эта игра уже полчаса длится беспрерывно. Шаня от нее уже натурально подташнивает и голова крутом идёт, как будто его заставили шутер от первого лица смотреть часа три к ряду, когда картинка трясется при беге героя. А герой там постоянно бегает. У героя там плохие парни на хвосте, а у парней плохих бесконечный запас патронов. Выбора у героя нет. Вот и у Шаня его сейчас нет. Только сидеть и ждать остаётся. И вот это вот «ждать» уже в херову систему превращается. Один раз — случайность, окей, терпимо. Второй раз — обстоятельства, ладно, пережить можно. Третий раз — система, на которую Шань не согласен. Но у него, конечно, никто не интересуется на что он там согласие свое даёт, на что нет. Подпись под графой «одобрено» никто не просит поставить. Вселенная мнение его на хую вертела и сейчас активно ему это доказывает. Вселенная уже заебала со своими сраными закидонами. Шань бы с ней поссорился давно и в морду дал. Да только, разве, возможно вообще поссориться с чем-то, во что ты не веришь, и с тем, что не верит в тебя? А она в него реально не верит, всё проверки устраивает, проблемы создаёт, с садистким удовольствием на ухо шепчет: посмотрим, на что ты ещё способен, м? Мне кажется, жизнь у тебя слишком уж размеренная, мальчик. Вот мальчик и бесится. Вот мальчик и кулаки сжимает, да средний палец вытягивает ей в ответ. Вот мальчик и получает совершенно неконтролируемого Цзяня, который почти с катушек съехал, и почти неконтролируемого Тяня, от которого он сам перманентно с катушек съезжает. Всё ровно. Всё тождественно. Всё будет в порядке, если вселенная от него хоть на минуту отъебётся. Ну или, как вариант, тоже с катушек съедет и начнет его по головушке гладить. Вот тогда заебись будет. А сейчас только и остаётся, что зубы покрепче сцепить и попытаться не смотреть голодным взглядом — таким же, как у Цзяня — на херов бренди. Потому налакаться хочется страшно. Потому что у жизни для него на новый год оказалось слишком много ебаных сюрпризов, один краше другого. Просто комбо, блядь, из возвращения блудного Цзяня и совместной жизни с Хэ Тянем. Это же должно считаться чем-то неебически хорошим. Лучшим просто. Только вот Шаню неебически тревожно от чего-то. Слишком все гладко, как затишье перед… — Он идёт. — Цзянь, бледный, как полотно, бескровными, сухими губами совсем тихо произносит. Но Шаню кажется, что он заорал это ему в самое ухо через сраный громкоговоритель. Кровь к голове мгновенно приливает и кружит её ещё больше, словно он удар по касательной в висок пропустил, когда сознание мутнеет и думать выходит только о том, что сейчас рожа об пол сотрётся, если пошевелишься. Шань не думает. Подрывается с места на автомате. На автомате хватает бренди, сдирая крышку в одно выученное движение. На автомате пробирается сквозь плотную толпу, распихивая зевак плечами. На автомате тянет на себя дверь, которая скрипом по мозгам даёт. На автомате жмёт руку Чжэнси, который с мороза весь румяный. От которого неестественно женским парфюмом пахнет, а на щеке у него не до конца стёртый след от розоватой помады. Шань думает: пиздец. Думает: надо отлить. Думает: и как нахуй от всего этого избавиться? Хватает не успевшего сориентироваться Чжаня за руку и ведёт за собой. Сопротивляться тот начинает только около двери с табличкой перевёрнутого треугольника. — Шань, мне не надо. — Чжань из хватки высвобождается, непроизвольно в ворот куртки вцепляется и натягивает его до самого подбородка. — Поверь мне — надо. Тебе очень надо. Тебе ещё никогда так в туалет не надо было, как сейчас. — только ему и остаётся, что снова перед Чжанем дверь открыть и упихивать внутрь. И благо, у Чжаня подошва вся в снегу, а пол кафелем уложен. Господи, благослови херовое сцепление. Шань ещё никогда законам физики так не радовался, потому что Чжань упрямый, а по кафелю его ботинки отлично скользят. — Шань, мы не девчонки, чтобы вместе в туалет идти. — Чжэнси руки на груди скрещивает и недоверчиво на Шаня смотрит. Шань недоверчиво смотрит на помаду на его щеке. Чжэнси не сечёт. Чжэнси только брови хмуро у переносицы сводит и отходит на шаг-другой, когда Шань к бутылке присасывается и жадно пару глотков делает. Обжигает. Вкус — дрянь. Сейчас как раз то, что нужно. — Я сделаю вид, что ничего не видел. А ты сотрешь всё это с себя сейчас же. — Шань руку с зажатой в ней бутылкой вытягивает и тычет в следы пальцем. Шаня зачем-то адской злобой пробивает. Ему до сердечных спазмов обидно. До зубов сцепленных и до импульсивных порывов не водой помаду затереть хочется, а спиртом неразбавленным. А следом наждачкой. Чтобы больно и поделом, блядь. Вот поделом. Это тоже бесконтрольное. Это иррациональное. Это пиздец. — У тебя температура? — Чжэнси всегда умел ласково и ненавязчиво спрашивать не больной ли Шань на голову. Шань не больной. Зато если Цзянь вот это вот всё на Чжане увидит, кто-то из них явно в госпиталь отправится. С переломом, но без синяков, потому что Цзянь умеет. — Ты мне ещё спасибо скажешь. — Шань врубает воду, которая мощной струей о раковину бьёт. Капли на майке безобразными кляксами оседают да на пол мокрой россыпью рикошетят. Сзади слышится отчётливый громкий «вжик», который эхом отдается от пустых кафельных стен. Чжань сопит недовольно, взглядом сквозь сплошное, во всю стену зеркало, его пилит. Брови вздёргивает, руки в стороны разводит: что не так то? А вот всё, Чжань, не так. Духи на тебе женские. Вкусные, но Цзянь не оценит, поверь. Просто, блядь, поверь. Помада на щеке свежая, едва ли масляную консистенцию потерявшая и то — из-за мороза. Волосы растрёпанные не в меру — обладательница пиздатых духов, небось, постаралась. Глаза слегка опьянённые, хотя алкоголем и не пахнет. Вот это — не так, Чжань. — Спасибо за заботу, конечно. Но в чём твоя проблема? — Чжэнси вкрадчиво говорит, едва ли не тихо. Как с психом натуральным говорит. У Чжаня отлично бы получилось психиатром быть. Вот его это, честное слово. Говорит как с дитём малым или дикарём, который по человечески не пиздит, а рычит только на своем, на дикарском. Хотя чем дети малые от дикарей отличаются — Шань не знает. Что те, что другие ему одинаковыми кажутся. Шань ещё раз к бутылке прикладывается. Новая порция в три глотка, глотку горечью освежает. И только он собирается сказать, как понимает: недостаточно. Горлышко снова к губам, которые уже неестественно жжёт, а потом те и вовсе неметь начинают. Снова три глотка, уже более уверенных и быстрых. И так же быстро на выдохе, пока весь запал не растерял: — В Цзяне. Чжэнси смотрит, как на безумца. Смотрит, как на того, кто о неприкасаемом заговорил. О чём-то, о чём в обществе говорить вообще не принято и если скажешь — тут же пулю в лоб схлопочешь. Смотрит, как будто Шань ему признался в том, что самолично младенцев в ванной топит в свободное от истязаний стариков время. Шань только губу до боли закусывает. Не чувствует. Онемела же, паскуда. И тихо совсем. Музыка за дверью только приглушённо с голосами весёлыми мешается и разбавляется мужским взрывным смехом. Тихо совсем, только дыхание Чжэнси с каждой секундой все громче становится, а из-под расстёгнутой куртки видно, как его грудь все чаще и урывистей поднимается и опадает. Тихо совсем, только вода о раковину оглушительно хлещет. Тихо совсем, только Чжэнси ещё на пару десятков шагов от Шаня отступает как от прокаженного и спиной в стену влетает. Выдыхает шумно, как будто ему под дых кулаком въебали, а взгляд совсем пустым становится. Он сквозь Шаня смотрит. Тихо совсем, только Чжэнси от недостатка кислорода, ртом сипло воздух тянет. И спрашивает он совсем тихо, неверяще: — Что? — И твоя проблема, и моя, и Тяня. — Шань подходит к нему медленно, как к зверю израненному, который лапой в капкан угодил. — Он вернулся, Чжэнси. — почти по буквам чеканит, почти на хрипы срывается. — Он там сидит. — почти остановку сердца зарабатывает, почти дышать перестаёт. — И тебя ждёт. — почти впритык к Чжэнси стоит, почти дыхание его прерывистое на своем лице чувствует. Очень. — почти слышит, как Чжань выдыхает тихое, виноватое «ох». — А ты в этом. Бля… Почти слышит, как Чжаня ломает изнутри, как мышцы в нем рвёт, как сухожилия гулко натягиваются струнами, как лопаются от давления и в мясо внутренности рубят, как кости его сухо хрустом выламывает. Чжань сглатывает вязкую, как дёготь, слюну, моргает часто и головой неверяще и как-то заторможено качает из стороны в сторону. Лоб нервно трёт. Инстинктивно, даже не понимая что делает, к щекам тянется и с нажимом оттирает все следы помады рукавами с жёсткой тканью. Почти наждачка. И уж точно неразбавленный спирт на открытые раны. Его трясти начинает, как от похмелья. Бледнеет быстро и стремительно. Шань совсем рядом стоит, но подхватить его так и не успевает — Чжань по стене на пол съезжает. Сидит на корточках с головой низко опущенной и в волосы вцепляется судорожно. Тянет их с силой. Шаню тоже так хочется. Тоже на пол и пальцами в волосы. Только под спиной стены не оказывается. Только ему нельзя вот так же контроль над собой терять. Потому что он сейчас Чжэнси очень нужен. Потому что Чжэнси сейчас далеко не в порядке. Потому что если оба сейчас тут сломаются, то спасать их придётся Тяню. А Тянь не может. Тянь Цзяня спасает в эту секунду. Тянь его отвлекает, Тянь его на себе концентрирует. Тянь его за руку сейчас наверняка держит и мягко подушечкой большого пальца по тыльной стороне мажет. Тянь наверняка ему какие-то ласковые глупости сейчас на ухо шепчет, а Цзянь из-за этого неизменно краской заливается. И кажется, если Шань сейчас в этом ключе будет думать, то ещё и иррациональной ревностью накроет. Нельзя. Нельзя, блядь. Это Цзянь И. Это друг. Это тот, кого Шань неизменно принимает и будет принимать всегда, при любом ебаном раскладе. Это свой. К своим не ревнуют. Шань глаза зажмуривает, переносицу пальцами зажимает, чтобы в себя быстрее прийти, гневно шипит на себя, позабыв про то, что он тут не один: да ссссука. — Шань, если это шутка, то очень хреновая. — голос Чжэнси адски подавленный снизу раздается. Убитый совсем, больше похожий на предсмертный хрип с угасающей агонией. Больше похожий на мольбу. Больше похожий на сухой шелест. Шань глаза открывает и натыкается на взгляд Чжэнси. Цепенеет. Потому что смотрит тот с ебаной скорбью. С болью, которая никакой шкалой руминации не измерить — любой шкалы тут катастрофически мало будет. Любой врач увидев это за голову схватится и разорётся на медсестер: какого хуя вы ему морфий не вкололи? У него болевой шок, он умрет сейчас! Быстро! У Шаня в этом блядском туалете ни злых врачей, ни нерасторопных медсестёр, ни спасительного морфия, как на зло, нет. А это ведь вещи полезные. Их всегда с собой носить надо. Любой уважающий себя герой их с собой берёт, а Шань вот — сглупил. Забыл. А теперь тут человек подыхает и задыхается. Теперь тут человек испариной покрывается и дрожит на полу. Тут человека переебало. Его тоже переёбывает. Шань ставит бренди на широкобокую раковину, перед Чжэнси опускается на корточки и что сказать не знает. В голове пусто. В голове ёбаный вакуум. В голове сраный новый дивный мир и одно сплошное ничего. К голове питание отключили без предупреждения и бумажного объявления, от руки корявым почерком написанного, которое обычно на двери подъезда скотчем неаккуратно приклеивают: электричество отключаем. Когда подача возобновится — не знаем. Приносим свои никому на хуй не упавшие извинения за неудобства. Вы уж не пугайтесь, будьте так, блядь, добры. Первое, что приходит в голову: ему помощь нужна. Второе: как бы он реально тут на полу в туалете не откинулся. Третье: от него до сих пор женскими духами несёт. Четвертое: руки, Шань, у него руки трясутся. За эту мысль он успевает кое-как ухватиться. И хватается уже за руки Чжэнси, которые в холодном поту и ебаном треморе. Кажется, самого Шаня этот тремор тоже заражает. Вот ведь бывает, а? Даже тремор воздушно-капельным передается, как мутировавший штамм опасного вируса. Шань вспоминает как он обычно Тяня отогревает. С ним ведь просто — кожа к коже и всё. С Чжэнси не работает. Его только сильнее колотит, тот вздрагивает каждые несколько секунд и бледнеет сильнее. Он с кафелем стерильно-белым сливается. Он на Шаня никак не реагирует, только пальцами в его ладони вцепляется так же, как секунды-вечности назад в свои волосы. Он глубоко внутри себя спрятался и хуй его от туда дозовёшься — хоть заорись ты тут. Там ведь шум страшный, там рушится всё. Там вой наземной сирены дурниной орёт. Там всё трещинами покрывается и тут же кусками серого бетона, на голову тяжёлым валится. Там апокалипсис личный, которому Шань невольным свидетелем стал. Там пиздец. — Чжэнси, посмотри на меня. Слышишь? Я тут. Давай же, ну. — он зовёт его. Он из хватки крепких пальцев еле как высвобождается, потому их судорогой свело. Чжэнси их даже если захочет расцепить — не сможет. Его руки тут же промокшую футболку Шаня хватают, наматывают на кулаки податливую ткань. Будь это кто-то другой — Шань бы не стерпел. Шань бы в нос лбом со всей дури врезался. Но перед ним Чжань. Перед ним умирающий Чжань. Перед ним Чжань, которого вот-вот в личном апокалипсисе под руинами закопает заживо. А под руинами теми его никак оставлять нельзя. Там строительная пыль в глотку забивается, в гландах стрянет и выхаркать ее никак нельзя — только давиться. Там плиты многотонные, чудовищно тяжёлые — под ними все кости скрошатся в порошок за секунду. Там сирена перепонки с первого залпа рвёт и из ушей тонкие струи крови сочатся. Там смертью пахнет хуже, чем на городском кладбище. Там умирает всё живое. Там Чжэнси оставлять никак нельзя. Поэтому Шань за подбородок его цепляет, приподнимает голову и в глаза смотрит. Лучше бы не смотрел. Лучше бы не видел. Лучше бы его, вот сейчас прям, амнезией резко накрыло. Потому что там разруха тотальная и фатальное опустошение. Потому что там, кроме руин, ничерта не осталось. Потому что там вместо глаз чернота и пустошь. Потому что там пиздец. — Шань…я...Он…когда? — говорить Чжэнси начинает задушенно, словно его глотку заботливо удавкой перетянули. Пустыми глазницами в него упирается и так же сквозь Шаня смотрит. Наверное даже сквозь стены. И ровно в то место, где сейчас сидит Цзянь. Чжэнси на уровне инстинктов Цзяня уже чувствует. Всегда чувствовал. Наверное поэтому надежды и не терял. Поэтому и в моргах, в больницах, в полиции, в центрах без вести пропавших — Чжэнси в лицо уже знают, отпирают дверь и встречают безразличным взглядом: эх, опять ты? Ну проходи, снова поболтаем. Снова на трупы посмотришь. Снова скажешь, что не он, и убитый горем домой пойдешь. Когда, говоришь, снова заглянешь? Ах, завтра? Ну ладно, мы дверь открытой оставим, а то уже заебались её открывать. А может ключи тебе оставим, ты тут уж как-нибудь сам, хорошо? Всё ведь знаешь. Все протоколы наизусть заучил. Только бахилы не забудь. Бахилы — это важно. Ну, до встречи, Чжэнси. — Вчера. — Шань с трудом из себя одно лишь слово выдавливает. Слова гнилостными комьями поперек глотки встают. Идут туго, трахею острыми бритвами рассекают. Оказывается, слова — это больно. Оказывается, слова — это страшно. Оказывается — слова убивают. — Хах. Блядь. — Чжэнси руки с футболки убирает и губы трёт как припадочный, затирая улыбку — явное следствие тихой истерики. — Блядь! — рвёт гланды одним единственным пропитанным болью словом, которое эхом по всему туалету отскакивает. И дышит. И хрипит. И подыхает. И пытается сдержать истерику, которая утробными хрипами вырывается. И глаза у него красные. И Шань видит под плотным слоем женских духов и одежды то, что видеть не должен был. То, о чём догадывался долгое время. То, о чём узнал только когда Цзянь пропал. Видит, что душа Чжаня такая же, как у Цзяня, рваная, его именем пропитана точно ядом. И сердце его, едва живое, бьётся в ритме: Цзянь-И-Цзянь-И-Цзянь-И. И смотреть на него страшно. Очень. — Чжэнси, раковина. Умойся. — Шань встаёт, ухватившись за раковину, тянет наверх Чжэнси, который за ним сейчас слепо и бездумно куда угодно пойдёт, продолжая сверлить взглядом стены, пробивая их на пути к Цзяню. К тому, кого искал так долго. К тому, кого не находил так долго ни среди мёртвых, ни среди живых, ни среди без вести пропавших. К тому, о ком внутри воем и болью нечеловеческой нутро вскрывает. К тому, о ком стылая печаль в глазах и пустота за ребрами. К тому, кого не забывал никогда. К тому, кого ночами, наверняка, оплакивал. И херня это всё, что мужики не плачут, не верьте, не ведитесь — это обман. Они просто не показывают этого никому. Никому об этом не говорят. Только по ночам в подушку скулят, как побитые псины. — Где он был? — Чжэнси в кромку раковины упирается, глаза от Шаня прячет, опуская голову. А голос его ломается. Не как у подростка в пубертатный период. А как у подыхающего двадцатилетнего, у которого случилась жизнь. — Попробуй сам у него спросить, а выяснишь — не забудь мне рассказать. — Шань стоит рядом — страхует. Человек когда вот так ломается — обязательно надо на подхвате быть. Подошва у него скользкая, кафель тут сцепление хуёво держит. Череп, как показывает практика, не такой уж и крепкий против керамической хуёвины, о которую Чжэнси сейчас крепко держится. А злых врачей, нерасторопных медсестер и спасительного морфия, у Шаня, как назло, с собой нет. Забыл. Теперь, на всякий вот такой, фатальный, случай — с собой их брать надо обязательно. У каждого героя они должны в припасе быть. — Шань, я не могу. — Чжэнси на лицо холоднющей водой плещет, отплевывается ею и говорит, чуть не захлёбываясь. — Глотни и пойдём. — Шань брэнди с раковины сгребает и опять на пару глотков горючего затирает ебучее чувство никчёмности. Какой же из него герой, если он Чжэнси парой предложений, до такого состояния довел? У героев помимо врачей, медсестер и морфия при себе сверхспособности должны быть. И будь у Шаня выбор — он бы остановился на амнезии. Полезное это умение, нужное. Щёлкнул пальцами — и Чжэнси в порядке. Не помнит своих проклятых вылазок в морги да больницы. Не помнит, как в очередной раз стоял у стола, на котором тело неизвестное под белой тканью неподвижно лежит. Не помнит ебаный холод от тела и колючие мурашки от первобытного страха, которые по хребтине взбирались в те моменты, когда эту тряпку белую, с трупа сдирали. Не помнит как не то облегчённо, не то отчаянно выдыхал: не он. Не помнит как его крыло страшно. Не помнит как он ночами вопил от боли в подушку. Не помнит как из раза в раз, вот как сегодня, тупо по стене сползал и ломался. Ну пусть он всего этого не помнит, а. Ну хотя бы на этот вечер — пусть он не помнит. — Пошли. — повторяет Шань, когда Чжэнси жадно прикладывается к бутылке и глотает без продыху, пока Шань его не останавливает. Чжэнси дышит шумно через нос, морщится, предплечье к губам, обожжённым спиртом, прикладывает. Упирается спиной в стену и говорит виновато: — Шань, я реально не могу. У меня, блядь, ноги не идут. Сколько ещё они в туалете проторчали Шань не знает. Когда он слегка пьян — чувство времени напрочь затирается. Эфемерным становится и неважным. Опьянение кожу щек приятно покалывает, разнося по ней красные крапинки. Такое дерьмо с ним всегда случается, стоит только выпить. Щеки как будто в самоволку решают, что им стыдно за то, что Шань налакался и краснеют, выдавая его с потрохами. Они так и молчат, передавая друг другу пустеющую бутылку. Хорошо, что за это время никому поссать не приспичило. Странная была бы картина: два широкоплечих мужика со скорбными рожами зависли над одной хре́новой раковиной, глаза в пол упёрли и брэнди хлещут, как не в себя. Из одной бутылки. И молчат. И за руки держатся. Что ещё хуже — в туалете. Потому что Чжэнси держится за раковину, Шань держится за него, а на деле поддерживает — не суть. Шаню было бы плевать. Потому что когда он в общий зал вернётся — за руку возьмёт уже другого широкоплечего мужика со скорбной и красивой рожей. — Я готов. — твёрдо говорит Чжэнси, прочищая горло. Шань видит — врёт. Думает: к такому готов никогда не будешь. Думает: пиздец. И выходит из туалета, толкая дверь плечом. Чуть не врезается в кого-то. И уже хочет извиниться на отъебись, когда замечает знакомые ботинки. Вот сегодня их только видел. Глаза поднимает и думает: понеслась, блядь. Потому что перед ним Цзянь. Цзянь в ступоре. Цзянь Шаня в упор не видит. Цзянь смотрит чуть левее, туда, где Чжэнси, где судорожный вздох слышится. У Цзяня, кажется, расщепление личности полным ходом, потому он то в улыбку пытается, то в отчаянный всхлип. Цзяню пошевелиться страшно, потому что он боится, что эта, как ему кажется, иллюзия-Чженси холодным ветром развеется, который по случайности кто-то через входную дверь запустил — Шань видит. Цзяню дышать страшно, потому что он так и застыл на полувдохе. Цзяня ломает улыбкой. Кривой, ломкой, стрёмной. На неё реально смотреть стрёмно, от нее ужасом до самых костей пробирает. От нее укрыться хочется под теплым одеялом, как от монстра, что под кроватью прячется. А потом приподнять одеяло ненадолго и запустить под нее того самого монстра — ему тоже от этой улыбки страшно стало. И бояться уже вместе с ним. Шань опять чувствует, что стал невольным свидетелем того, чего видеть не должен. Он аккуратно Цзяня обходит, стараясь не мешать этой больной игре в гляделки, где ломаются оба участника. Где оба вдребезги. Где оба не знают что сказать, что сделать, как дышать, чтобы не развеяться прахом. Где оба уже в другой реальности существуют, в которой кроме них никого, ничего, никогда и не было. Где оба пожирают друг друга взглядами голодными. Где Шаню сейчас явно не место. Шань идёт не оборачиваясь, только за спиной слышит убитое, тихое: Чжань Сиси…