А потом вернулся Цзянь

Тихая музыка ездит по ушам неважными мотивами, которые Шань с удовольствием назвал бы фальшивыми, понимай он хоть немного в этом дерьме. Сам Шань ездит зажатой в руке влажной тряпкой по столешнице. Протирает ее так, что на той скоро дыры проступят и на Дэя, который из кожи вон лезет, чтобы Шань заметил его, старается не смотреть. Дэй странный в последнее время. Дэй тащит ему обед каждую его смену и ошивается рядом как приклеенный. Дэй говорит с ним как с приятелем, с которым знаком уже много лет. Кажется Дэй ополоумел на почве чудовищного недосыпа и хренова графика работы, раз таким вот образом подружиться пытается. Напрягает Дэй, одним словом. Двумя словами — Шаню друзья не нужны. У него уже есть, ему бы с ними для начала разобраться. В тот день, когда все вчетвером в баре собрались, они и посидеть толком не успели. Тяню Чжэнси увидеть так и не удалось, потому что их присутствие явно там лишним уже было. У них там мир один на двоих, который когда-то жестоко разрушили, снова по кусочкам собирался. У них там духи женские затирались холодным ароматом, который Цзянь перед выходом из дома на себя нанёс. Шань мятную конфету во рту перекатывает, а та язык топит холодящей сладостью. Карамель, вообще-то, ему никогда не нравилась. Но Дэй снова припёр обед, клятвенно обещая, что Шаню понравится. И Шаню бы понравилось, он голодный как волк. Но если он сейчас примет обед, это ведь что-то означать будет. Что-то вроде: окей, убедил, давай дружить. Поэтому карамель не так уж и плоха, когда желудок сам себя жрёт. А новые друзья ему не нужны. Кого-то вроде второго Цзяня он уже не вывезет. И к тому-то привыкал добрых пару лет. Потом пару лет отвыкал. Сейчас вот — привыкает снова. Жизнь ну просто до пизды циклична и нихуя нового для Шаня придумать не может. Он уже всерьёз задумывается о том, чтобы спросить у неё при случае: может чего нового подкинешь? В это уже не интересно играть, я по второму кругу прохожу. — Тот парень, что приходил под конец смены, здоровый такой, он, м-м-м… — Дэй неуверенно вертится на высоком барном стуле, сидя напротив Шаня; губу, в которой металлическая серьга с правой стороны, закусывает, подбирая слова. — Твой друг? Шань, не поднимая головы, исподлобья на него смотрит. И слова немного теряются. Потому что кто ему Тянь — ебаная загадка. Думает: друг, да. А ещё он мне дрочит, ага. Потрясающе, кстати, дрочит. И мы вот съезжаемся на днях, прям как пара. Только отношения мы никогда не обсуждали. Недопарень — передруг. Вот как-то так, Дэй, понимай как хочешь. После небольшой паузы, говорит: — Дэй, глупые вопросы задаешь. Если я его не вышвырнул, ты как думаешь, он мой кто? По полупустому залу прокатывается смех двух посетителей, которые в дальнем углу пристроились. Днём в этом баре делать совершенно нечего. Скудные лучи солнца пространство холодным жёлтым топят, падая прямо на столешницу, с которой Шань машинально их стереть пытается. Не получается. Вот и с мыслями о том, кто они друг другу — не затрешь даже самой лютой бытовой химией. Только солнечные лучи по ночам испаряются, а мысли только хуже черепную коробку крошат. — Ты на него смотрел как на врага. Он на тебя как на возлюбленного. Нестыковка. — Дэй крутиться на стуле перестает, пальцами в края стойки упирается и на Шаня заинтересованно смотрит. Пальцы у него длинные, как у пианиста. Местные девчонки заглядываются на них, когда Дэй нарочито медленно им коктейли смешивает. Ну и как не засмотришься, когда столько колец на них навешано. Смотрится вроде неплохо, но с такими в драку не ввяжешься — фаланги трещинами пойти могут. Шань кривится недовольно. Нестыковка у Дэя, видите-ли. Да у Шаня у самого этих стыковок раз-два и обчёлся. Раз-два и к неправильному выводу пришёл. К неправильным Шань не хочет, поэтому выводов он вообще пока не делает и живёт по принципу: ай, да похуй, по ходу разберусь. — Раз нестыковка, значит кто-то из нас неправильно смотрел. — бурчит, комкая тряпку в руках. Она сырая, противная, от нее пахнет затхло. И Шань рад, что она у него есть. Вот и с людьми так же. Неприятными они по-началу показаться могут, а потом — ничего вроде. Вроде привыкаешь. И возишься с ними каждый день. И новую себе совсем не хочешь — родная она уже, тряпка эта. — Ты поэтому не в свою смену пришёл? — Дэй намеков не понимает совсем. Шань же ему намекает, намекает, а он. Глупый он, что-ли? Шань вон и зыркает на него люто. Вон скомканную тряпку в столешницу впечатывает с такой силой, что из нее вода сочиться начинает, хотя отжал он ее хорошо. Вон шею разминает, тряпку оставляет в покое и пальцами хрустит так, что мужик за дальним столиком на него опасливо поглядывает. Дэю плевать, он только ближе придвигается, чуть ли не всем корпусом на столешницу ложится и всё смотрит. Прямо в глаза, как будто страх потерял. Как будто никогда от таких как Шань не огребал в темных переулках. Как будто обеспокоен за Шаня. Вот те на. — Много болтаешь, а лучше бы работал. — Шань взглядом на столы по периметру бара расставленные указывает. На чистые столы, которые, по его мнению, по третьему кругу протереть надо. На столы чистые, которые на безопасном от Шаня расстоянии стоят. — Поэтому, я же знаю. И уходить поэтому отказался. Он напряжный какой-то, Шань. Не знаю, пугающий, что-ли? — настойчивый Дэй. И точно глупый. И Цзяня почему-то всё больше напоминает своей манерой поведения. Прежнего Цзяня, который ещё не умел ни в стойку, ни в переломы. Зато умел так мозг профессионально вытрахать, что после него там звенящая тишина оставалась. Который дурачился вечно и в неприятности влипал с завидной регулярностью. Дэй за кромку столешницы со стороны Шаня уцепился и подтягивает себя медленно, проезжаясь по гладкой поверхности животом. Разлёгся на ней, ногами болтает в воздухе и хмурит брови, явно копируя Шаня. И всё ещё не боится. Тьфу ты, Шань, по ходу, сноровку совсем растерял. А ещё понять не может, в кого же Дэя всё-таки записать — в дикари, или в детишках оставить. Хотя, разницы-то между ними особо нет. — Ты уверен, что должен мне обо всём этом говорить? — Шань и сам Тяня кем только не обзывал. Мудак, урод и тупица — самые мягкие прозвища. Шаню его так — можно. Дэю — нет. — Я за тебя пекусь, поэтому — да. Тебе, Шань. Ты когда пришёл, я подумал, что умер кто-то. Ты рожу-то свою скорбную видел в тот момент? Не-а. Вот не видел. Если бы посмотрел, сам бы себя испугался, наверное. Шань вообще с зеркалами не особо дружит. Они ему какое-то рыжее недоразумение постоянно показывают. Это, Шаня, в общем-то и не парит, но когда Тянь шепчет на ухо, что он красивый — неизменно передёргивает. Порой Шань думает, что Тянь серьезную болезнь подхватил далёкие годы назад. Ее безвкусицей ещё называют. — Дэй, ещё одно слово о нем, и я на тебе живого места не оставлю. — Шань не угрожает, нет. Предупреждает просто. Мягко, спокойно, со внутренним стойким желанием заботливо Дэя за ворот форменной рубахи сгрести и дернуть его на себя. Встряхнуть как следует, чтобы челюсть у парня от неожиданности клацнула, а глаза большими сделались и зрачки в них — у́же игольного ушка. С желанием близко-близко его к себе подтащить и вкрадчиво в красках расписать что он с ним сделает, если тот ещё хоть одно слово плохое о Тяне скажет. Цзяню и не снилось. Переломы сказкой покажутся. И морфий, кажется, уже без надобности будет. — А когда он пришёл, видел? Тогда я всё понял: не кто-то умирал, а ты. — Дэй голос понизил и насупился даже. А Шаня словами внезапно пробило. Внезапно остро. И внезапно больно. Потому что в ту ночь он действительно немного умер. Чуть-чуть совсем, на одну сотую, но все же умер. А потом так же немного воскрес, когда Тянь болтал с симпатичным, по его словам, барменом. Вот такие штуки бывают с недопарнями и передрузьями. — Тебя это ебать не должно. — Шань устало рукой по волосам проводит, глядит на окна, за которыми солнце зачем-то вылезло и думает, что на Дэя в общем-то злиться бессмысленно. Если уж он его в дикари да дети записал. На этих ребят вообще злиться нельзя, они ж на уровне инстинктов всё делают и по дурости. Вот и Дэй на кой-то чёрт за него переживать удумал — по дурости. — Но почему-то ебёт. Хах, ладно, знаю я, знаю. Ты все это дерьмо выслушивать не намерен, окей. Просто чтобы ты знал: я считаю тебя хорошим человеком. И если что — ты знаешь где меня найти. Если понадобится поддержка или тот, с кем ты можешь выпить. — Дэй неожиданно ловко со столешницы вниз скатывается, хватает тряпку и отходит на безопасное для них обоих расстояние — к столам. Шань чертыхается — вот этого только и не хватало. Приехали. Его тут жалеть вознамерились. Ещё и споить. Ещё и поддержать. Докатился. В зеркало сегодня он всё же посмотрит — вдруг и в правду так жалко выглядит, что таких сердобольных, как Дэй, сразу же на жалость пробивает. Нет, друзьями они явно не станут. Жалость и дружба — понятия несовместимые. *** В зеркало он и в правду смотрит. Внимательно. Протирает его ладонью ещё раз, чтобы испарину, которая за считанные секунды налётом нарастает, убрать. И смотрит. И видит. Среднячок — откровенно говоря. Ни то, ни сё — рыжий, одним словом. Обычный. А Тянь на него смотреть умудряется как на ёбаное произведение искусства. Как на то, что запечатлеть на долгие годы вперёд пытается. Как на то, что собой затирает всё вокруг. Как на то, что внутри, там, далеко за ребрами, биением отдается — каждым ударом. Наверное, Шань на него точно так же смотрит. И уж совершенно точно — так же чувствует. Это взаимно. Это прекрасно. Это пугает. Это несёт его прочь из ванной, почти без одежды и уж явно без шанса на спасение. Это толкает вперёд, на кровать, где мирно спит Тянь. Это заставляет его смотреть и упиваться тем, какой он есть — настоящим. Вот оно. Вот настоящее. Тянь — его настоящее, и Шань так пиздецки надеется, что и будущее тоже. Потому что он был в прошлом, он есть сейчас, он должен быть и там, далеко через года. Шань улыбается против воли, касается жёстких волос. И уж совершенно точно намеренно наклоняется, воруя поцелуй. Невесомый. Лёгкий. И настоящий. Тянь ото сна ещё теплый, бормочет что-то неразборчивое, Шаня в одно движение на спину валит и под себя подминает. Ложиться Шань вообще не планировал. Тем более — вот так. Ни на кровать, ни под Тяня. Но даже в полудрёме Тянь сильный, тяжёлый. И ещё горячий. Как будто его лихорадит. И лихорадка, она ведь заразная такая. Стоит только к больному приблизиться, как всё — ты тоже заболел. Тебя тоже лихорадит страшно. И жарко становится очень. И жар оплывает по всему телу, концентрируется в области паха. Ну просто потому, что нужно же ему хоть где-то концентрироваться, так? И рядом с Тянем локализация именно туда со всей дури бьёт. И по голове тоже бьёт неслабо. До того, что мысли испаряются. До того, что одеяло тут вот совсем лишним кажется и стоит только Шаню пошевелиться, чтобы его с ног откинуть, как Тянь за руку его перехватывает. Крепко. И дыхание у Шаня перехватывает, потому что Тянь глаза открывает и смотрит на него ясным взглядом, как будто и не спал он вовсе. Потому что Тянь не говоря ни слова в шею ему утыкается, вдыхает глубоко, затягивается им точно сигаретой после целого дня никотиновой ломки. И наверняка ведь чувствует запах своего геля для душа на коже, которая тут же мурашками покрывается. И чёрт Шаня дёрнул сегодня именно им воспользоваться, потому что Тянь дышать им не перестает, только елозит, удобнее на нём устраивается, и лишь сильнее с каждым разом затягивается. Выдыхает жарко. Очень тут жарко. Встать бы и окно открыть нараспашку, чтобы даже под одеялом заебенеть. Ведь к паху не только жар, но и кровь. И головой меньше думать получается. А Тянь — сука. Тянь, сука, знает его слабые места. Шаня всегда вести начинает, стоит ему только вот так языком размашисто по шее пройтись. Мокро. До судорожного вдоха через сомкнутые зубы. Громкого такого, который по всей комнате, где толком кроме кровати и навесного телевизора на противоположной стене нихера и нет. Тянь — сука. Тяню его изводить очень нравится. Тянь шею уже откровенно вылизывает и фыркает, окатывая прохладой влажную кожу. Смена температур на Шаня тоже херово влияет. И опьяняет. Не так, как бренди — хуже. В сотни раз быстрее. В сотни раз острее и током от паха до кончиков пальцев, которые на простыне сцепить приходится. Тяжёлый Тянь. Под ним дышится тяжело и прерывисто. Под ним так чертовски хорошо, что пальцы с простыни на спину скользят, продавливают напряжённые мышцы и врезаются ногтями непроизвольно, ведь Тянь — сука. Тянь с шеи до подбородка языком дьявольски медленно ведёт. До губ. По губам сомкнутым. По губам расслабленным. По губам слегка приоткрытым, потому что через нос решительно не получается дышать. Через рот теперь тоже — там язык Тяня. А ещё конфета мятная, которую Шань как только вышел из душевой кабинки успел перехватить — наверняка ее Цзянь на полке оставил. И язык у Тяня теперь тоже мятный, скользкий, приятный до несдержанного хрипа. Несдержанного потому что: да пошло оно всё на хуй. Потому что поцелуй должен был выйти мятно-холодный, а выходит жаркий и сладкий. И Тянь на нём. Голый. Шань не сразу заметил, только сейчас. Когда Тянь чуть приподнялся, одеяло с бёдер рванул и снова опустился на него, а на косую мышцу чуть теплая капелька смазки упала. Шаню сразу же хочется руки вниз запустить, удостовериться, не показалось ли. Ай, черт возьми, ладно, ладно. Точно ведь знает, что не показалось, но член Тяня так хорошо в его руку ложится и эта мысль все другие затирает разом. Но Тянь-то — сука. Запястья крепко сжимает, жмёт к матрасу, расставив их по обе стороны от головы Шаня. Тянь — ебаный волшебник, потому что знает, что у Шаня на уме сейчас. И снова изгаляется, поцелуй углубляет, конфету, уже мелкую совсем, языком ловко перехватывает. И бедрами чуть вверх ведёт до нового сраного хриплого выдоха. Возбуждением кроет люто и прижаться хочется крепче, тоже двигаться начать хочется. Но Тянь тяжёлый. И Тянь ещё тысячу раз сука. И там он — ну очень горячий. И низ живота уже у Шаня влажный от того, что Тянь тягуче-медленно проезжается от паха членом, упираясь в него головкой, а ткань трусов собственной смазкой пропиталась. Это гормоны всё. Ебучие, блядь, гормоны, которыми ебашит хуже, чем в шестнадцать, когда трахать хочется почти всё, а выходит только собственную руку в темной комнате. Сейчас всего не хочется. Только Тяня. Или чтобы он его, уже, блядь, не важно. Воздух плотный совсем, им дышать сложно. А вот Тянем дышать, оказывается, легко. И сейчас — по-настоящему необходимо. У него запах сладковатых трав непонятных, дурманящих. От которого внутри всё плавится быстро и без вариантов. — Как всегда? — Тянь приподнимается на локтях, отпуская его руки. На запястьях борозды белые тут же красным затягивает. Шань смотрит на руки заторможено, потом на Тяня, который ответа ждёт и вопросительно бровь приподнимает, на что Шань головой отрицательно качает, слизывая с губ его вкус. — Нет, хватит. — Шань притягивает его к себе, целует медленно, вдумчиво, касается кончиком языка нёба напоследок и глаза в сторону отводит виновато. — Как всегда — уже хватит. И вроде бы слова как слова, а от них дыхалка не выдерживает. От них в дрожь бросает, в жар. От них задохнуться как нехуй делать. И от хищной ухмылки, которая на лице Тяня появляется — тоже. Шань чувствует, как рожа полыхать начинает, особенно щеки. Ее спрятать под подушкой хочется, подальше от Тяня, чтобы не видел он его таким. Таким дохуя смущенным и с толку собственными словами сбитым. Но Тянь же сука. Тянь по красноте пальцами прохладными мажет, словно стереть ее мягко пытается, губу закусывает и ещё шире лыбу тянет. На акулу похож. Или у кого там из хищников ещё оскал такой же лютый и прекрасный. А ещё жадный. Тянь жадный сейчас до невозможности. Снова к губам, снова до затяжного приступа убийственного возбуждения, снова к шее, развязно языком вылизывает и ниже всё, ниже. У Шаня с самоконтролем в последнее время сбоев не случалось, всё хорошо. Было. Потому что контроль сейчас на хуй идёт. А Шаня выгибает навстречу горячим губам, которые уже совсем близко к широкой резинке трусов. Шань близок к безумию. К настоящему такому, концентрированному, которое мозги туманит напрочь, которое сознание вышибает как дверь с пина, и ту с петель с корнем вырывает, почти щепками. Которое дрожью тело колотит. Которое из глотки вырывает протяжный стон, когда взмокшая ткань к члену больше не липнет. Которое, блядь, основательно накрывает, стоит только Тяню с него смазку слизать, плотно прижав язык к головке. И этот язык, блядский ж ты боже… Не останавливается он, беспорядочно выписывает рваные линии на уздечке, а дыхание на коже пламенем адским оседает. У Шаня пульс взбесился: он, кажется, умрёт сейчас нахуй. Потому что это всё — слишком. Слишком горячий рот у Тяня, который член почти вакуумом втягивает. Слишком искромётно Шаня к кровати жмёт. Слишком громко он дышать начинает. Слишком упрямо Тянь ноги ему раздвигает. А Шань слишком податливый. Слишком напряжно чувствовать пальцы уже смоченные, которые вроде бы мягко по колечку мажут и продавливают слегка снова и снова, пока один не вклинивается на фалангу. Шаню стрёмно. Стрёмно, блядь, что это нравиться может. Что от этого голова кругом и паскудный ломаный стон, который бесконтрольно вместе с выдохом из нутра рвётся. Шаня на части рвёт — он не знает что чувствать: член, который Тянь всё глубже вбирает или напряжённые мышцы, в которые уже не так туго палец проскальзывает. Ткань под ладонями чуть не трещит от очередного глубокого толчка в рот Тяня, который Шань чисто на автомате делает, упираясь головкой в гланды. Его язык ни на секунду не останавливается, проходится по уздечке, стволу, чертит по пульсирующим венам, пока Шань подыхает от того, как это блядски приятно. В ушах шум крови стоит громкий до глухоты, а вот рту зачем-то сохнет и горло раздирает. Кажется, он стонет, но ничерта не слышит, только чувствует вибрацию, проходящую по трахее с каждой новой вспышкой, которая дрожью пробивает, когда Тянь ещё один палец добавляет. Там влажно до ужаса, ведь в рот Тянь берет глубоко, ведь от этого у него слюна усиленно выделяется. Перед глазами плывет всё и идеальный потолок затирается, потому что их зажмурить приходится. Время тоже затирается. Эта пытка бесконечной кажется, пальцы Тяня задевают что-то, что напрочь вырубает, от чего Шань захлебывается, шипит, выругивается крепко. В себя приходит, только когда понимает: ещё немного и сдержаться не сможет. Ещё чуть-чуть и… Шань резко голову поднимает, потому что внизу слишком холодно стало и чуть ли не морозным воздухом окатывает. Пальцев в нем больше нет. Хрипит на выдохе: какого блядь, хера. И почти врезается лбом в лоб Тяня. Который такой же вмазанный. У которого губы краснющие. У которого в уголках глаз соль собралась. Который шепчет зачем-то: расслабься, Шань, расслабься, хорошо? Шань щурится непонимающе. Откидывается на подушку. За Тянем внимательно следит, закусывая губу, а потом чувствует это. Головка во вход упирается горячая, твердая, обтянутая слоем тонкой резины, которая ещё весь жар вобрать в себя не успела. Страхом оглушает так же сильно, как лютым желанием вперёд податься. И это какое-то ёбаное безумие, потому что дышать вообще нереально. И всё происходящее нереальным кажется. Всё сходится на давящей боли, что клинится внутрь. Всё сходится на голосе Тяня, что прерывистым шепотом в ухо просит: Шань, ты расслабься. Все хорошо, слышишь? Немного потерпи. Я знаю, больно. Ещё немного, Шань. В глотке сохнет страшно, Шань сглатывает слюну больше напоминающую дёготь — вязку, густую. Головка скользит внутрь короткими толчками. Это импульсами по всему телу — колкими, сладкими. Это стоном долгим, приглушённым, в надплечье Тяня. Это зубами острыми туда же. Это изнутри распирает, рвёт на куски не то от боли, не то от ебаного экстаза — он внутри. Замер. Не двигается. Тоже не дышит. Тоже в ебаной прострации от похоти, которая всё вокруг кроме друг друга притупляет. И накрывает ею мощно, когда Тянь на первый толчок решается. Накрывает так, что Шань зубы сильнее на надплечье сцепляет, которое Тянь словно бы специально подставил. Накрывает так, что в голове оглушительно пусто, а внизу до безумия заполнено. Толчки резче становятся, глубже. Шань зубы наконец расцепляет, лижет коротко место укуса, пальцами в спину впивается, потому что она теплая. Она приятнее, чем простыня. Она напряжённая до ужаса и мышцы под кожей стальные. Внутри всё меньше боли, только тянет туго, когда Тянь медленно назад ведёт. Снова вперёд до искр из глаз, до зубов уже на собственной губе, чтобы не вскрикнуть. Тянь приподнимается, пальцы в волосы вплетает, в глаза смотрит пристально. От взгляда этого почти заскулить хочется и ещё попросить, чтобы глубже, быстрее. На взгляд Шань ещё не дрочил. Сейчас вот — будет. Потому что оторваться от него невозможно, потому что там всё о Шане, о Шане, о Шане. Туда всю нежность из Тяня выгребли и перед ним выставили: смотри на здоровье, только от восторга не захлебнись. Там стали больше ни капли, там только теплое, вязкое, отдающееся в грудине монументальным доверием. Там Шаня принимают таким, как он есть. И пусть с грязным ртом, из которого Тянь в свою сторону лишь маты слышит; и пусть изломанным годами, жизнью, судьбой; и пусть вот таким обычным, ничем не выделяющимся — Тянь его принимает. Без остатка. Всего. Со всеми проблемами, травмами, ранами. Там ни капли сомнения, концентрация чудовищной преданности. Там то, что Шаня заставляет за жизнь цепляться. Тот, ради кого он на всё пойдёт и даже не задумается. Тянь Шанем дышит. Шань Тянем задыхается. Рука уже по члену кулаком скользит. Там, в глазах Тяня, чёрт-те что творится, там пиздец натуральный. Радужки почти не видно — зрачок всю сожрал. Тысячи слов невысказанных и миллиарды чувств, которые не на показ. Которые только для Шаня и только сейчас. И бля…вот на что дрочить надо, а не на порно, где всё однообразно и никаких эмоций. Там искренность тотальная. Там хренова новая вселенная, в которой место есть лишь двоим. Там пожарище, которое топит лаской, которая тоже на показ никогда не была. Которая только для Шаня. Которая вопреки всему и лишь благодаря ему. И там не просто «ты мне нравишься, Шань» — нет. Там что-то неебически большое, чистое, упрямое. Для этого слова подходящего ещё не придумали. Это только почувствовать можно, когда вот так — глаза в глаза. Когда вот так — в момент концентрированного единения: телами, душами, когда сознание одно на двоих. Там пиздец. Тянь держится уже еле-еле. Шань тоже. Рукой член крепче перехватывает, под темп толчков подстраивается. Шаня вмазывает ровно в тот момент, когда Тянь беззвучно одно лишь слово произносит. Одними губами одно лишь имя. Ненамеренно. Скорее инстинктивно. Скорее на автомате. И звучит оно оглушительнее собственного громкого стона, когда Шань выгибается. Когда прошибает разрядами сладкими. Когда глаза жмурит, а под веками один хер Тянь остаётся, словно его там высекли. Когда вспышкой в голове взрывает сознание и все белым становится на долгие секунды. Когда глушит писком в ушах. Когда в руку кончает горячими каплями. Когда Тянь тоже спустя пару минут вгоняет член до упора и застывает. Он красивый такой, когда его судорогой пробивает. У него лицо в этот момент совершенно потрясающее. С него пот градом. От него пахнет пряной сладостью и до сих пор мятой. Оргазм у него долгий, тягучий, пульсация внутри раздирает по новой и затихает медленно совсем, тихо. Звуки постепенно в слух клинятся. Сначала оглушительный бой сердца, потом дыхание сорванное, сиплое у обоих. Затем хриплый расслабленный смех Тяня. Голос Тяня: — Это было… Вот с этим Шань согласен: это было. На большее его точно не хватит. Тянь выходит с адской осторожностью, что все равно больно. Там саднит всё. Но Шаню так хорошо — по телу расслабление тотальное, которое зачем-то улыбку вызывает. Лёгкую такую, мягкую. И тоже у обоих. Шань бездумно в потолок невидящим взглядом смотрит, когда Тянь рядом с ним обессиленно опускается и за руку его берёт. Думает: жизнь прекрасна, даже если задница блядски болит.