А потом вернулся Цзянь

Границы все познают по-своему. У некоторых, кому повезло больше — срабатывает чуйка на уровне инстинктов: сюда подходить нельзя. Это черта, за нее не пропустят. Там проволока колючая, да снайперов по периметру понатыкано столько, что стоит ее переступить — изрешетят. У некоторых, кому повезло меньше — срабатывает движение вслепую. На ощупь. И те и другие ошибаются одинаково часто. И те и другие переступают границу. И тех и других за это жестоко наказывают. Шань оказался в числе счастливчиков. Границы он опознаёт четко. Старается не пересекать, даже если очень хочется. И сцепив зубы делает не то, что хочется, а то, что нужно. А ещё Шань понял, что к одной из границ он подобрался слишком близко. Ещё шаг-два и один из снайперов — тех, что по периметру — пустит ему пулю прицельно куда-нибудь в висок. При чем снайпер этот — свой. Граница тоже своя. Граница терпения. Он уже ровно неделю остаётся у Тяня. Ровно неделя совместной жизни, которая должна показаться грёбаным праздником жизни. Хер с ними, с вещами, которые можно привезти и позже. Это проблема решаема за один день. Но есть одна, которую Шань пытается решить уже годы. Как оказалось, Тянь срывается посреди ночи на звонки, быстрым шагом пересекает комнату и запирается на балконе, глушит их так, чтобы Шань и слова разобрать не мог и тихо отвечает: скоро буду. Шань слышит эти же слова, когда Тянь, с которого сон как рукой снимает, одевается быстро и выметается из студии прежде, чем Шань успевает у него что-либо спросить. Да и стоит ли задавать вопросы, ответом на которые будет: я не могу тебе об этом рассказать, Шань. И с каждым таким секретным звонком, с каждым хлопком двери посреди ночи Шань медленно, но верно делает шаг к границе терпения. С самоконтролем у него неплохо в последнее время, но это выбешивает основательно. И бешенство это тихое. Его и не заметить. Оно на лице не отражается. Зато внутри все вскипает с каждым разом сильнее. Бурлит кровью по венам, окатывает кипятком заживо. Шань раньше слышал о случаях самовозгорания — мама смотрела какую-то глуповатую передачу по телевизору, когда ему было лет семь. Тогда он думал: бля, да это мистика, так не бывает. Сейчас думает, что у него есть все шансы стать очередным героем этой передачи с пометкой «посвящено светлой памяти Мо Гуаньшаня, который погиб от внутреннего воспламенения». Туда возьмут актера, похожего на него, такого же рыжего, широкоплечего и высокого. А когда интервью будут брать у мамы, она будет плакать, комкать в руках влажную салфетку и всхлипывать: он слишком долго держал всё в себе. Видите, к чему это привело? И после каждого такого ночного побега Тяня, Шань всю оставшуюся ночь глядел в потолок и думал: как с человеком может быть так хорошо и плохо одновременно? Ну вот — как? Как можно жить вместе, но при этом не доверять. В студии должен витать запах мексиканской острой пиццы, а пахнет почему-то неизбежностью. Чего конкретно придется избегать — Шань не вкуривает. Но сердце от этого запаха сталью жмёт и не отпускает никак. Шань убеждает себя, что это ложное. Бывает же ложной тревога. Ты не знаешь откуда она появляется, зачем приходит, что ей от тебя нужно. Она просто есть и просто давит на тебя тоннами проёбанных в панике ударов. Давит страхом неизбежности. Заставляет задыхаться сухими опасениями до рези в глотке. И не отпускает очень долго, а когда уходит — оставляет после себя липкий осадок, который напоминает, что она ещё вернётся. Обязательно вернётся. — Мы подбираемся к границе, Шань! Будь внимателен. — Чжэнси сосредоточенно на экран смотрит, даже не замечая как Цзянь почти повис на нём. Опутал его руками и ногами, прижимаясь к спине, и вдыхает запах адреналина и чего-то, что только он один почувствовать может. Шань, благо, Чжэнси не нюхал. Не знает он, чего там такого чарующего Цзянь в этом нашёл. Но выглядит он до одури счастливыми и немного даже опьянённым. Цзяню начхать, что на экране к ним подбирается толпа зомби, что патронов у них раз-два и обчёлся. Что миссию, скорее всего, заново начинать придётся. Цзянь в своем мире, имя которому «Чжань Сиси». И он за этот мир всё на свете отдаст. — Вам нужно добраться до укрытия, Малыш Мо. — шепотом Тяня пробирает до самых костей, до непроизвольной секундной дрожи. И Шань уверен — он это специально. Специально в шею. В слабое место. В отличие от Чжэнси, Шань не особо погружен в игру про апокалипсис. У него тут его личный сидит по левую руку. Совсем близко, плечом к плечу. И в шею шепчет. Губами незаметно для остальных к ней прижимается. Да и кому тут замечать чего, собственно: Чжань весь в игре, Цзянь весь в Чжане. А Шань, блядь, в замешательстве, что Тянь одной сраной фразой заставляет его дышать чаще, чем нужно и почти склонить голову на бок, чтобы позволить ему по ней не только губами, но и языком. И это так всё хорошо. Так всё слишком, что становится действительно страшно. Потому что даже у хорошего есть границы. Правда это «хорошо» перманентно разбавляется хреновым, потому что: Шань, у меня появились дела. И о делах Шань не узнает, потому что там где дела — там граница. Туда Шаня не пускают и даже глазком не дают заглянуть в удивительный мир семьи Хэ. А когда в эти дела зачем-то привлекают Цзяня — всё вообще в ебеня катится. Ведь эти двое ведут себя странно. Переглядываются многозначительно. Понимают друг друга с полуслова. Знаки какие-то подают попеременно, считывают их, что-то у себя в голове откладывают. А Шань пялится на эту нелепицу, и чувство того, что он третий, ебать, лишний, в геометрической прогрессии разрастается. Цзянь скрывать это пытается с излишним усердием. И в глаза Шаню от чего-то старательно не смотрит. А стоит ему только увидеть Чжэнси — он в нём словно бы спрятаться пытается, отгораживается от всего и не смотрит уже не только на Шаня, но и Тяня старательно игнорирует. Шань бы принял эту игру за чистую монету — подумал бы, что Цзяня не было долго, Цзянь соскучился по Чжаню очень. Но Шань в жизни привык доверять только себе и своим ощущениям, а чистых монет он в жизни не встречал. Поэтому — нет. Не от того, что Цзянь скучал, ластится к Чжэнси с удвоенной силой. Прячется он. Убегает от чего-то тоже неминуемого. Игра в принципе интересная, они вон уже до базы почти добрались, а там патроны, аптечки — зомби туда не пролезть, как бы не пытались. А с левой стороны холодом обдаёт — Тянь спокойно вышагивает в сторону вытяжки и включает самый шумный режим. Игра в принципе интересная, но Шань отвлекается, жмёт на кнопки джойстика безрассудно и замечает краем глаза, как к Тяню подтягивается Цзянь. Цзянь не курит. И запах сигарет не переносит. Но облокачивается о столешницу, руки на груди скрещивает и смотрит Тяню в глаза. Говорит что-то совсем тихо, головой понимающе качает, а взгляд у него ну такой отчаянный. Зомби на фоне воют, подбираются из-за кустов и проржавелых машин; слышны звуки выстрелов — Чжэнси сдаваться не умеет. А Шань всё смотрит не туда, машинально отстреливаясь. Смотрит на то, как Тянь всё ближе к Цзяню подходит, сигарету в зубах зажимает и ласково того по волосам треплет. Смотрит на то, как Цзянь от прикосновения не уходит, подставляется мягко, а потом натыкается слегка помутненным взглядом на Шаня. Дёргается, словно бы его током огрели, почти на месте подпрыгивает, руку Тяня с себя сгребает и отпускает безвольно. И улыбается Шаню изломано, замучено и почему-то виновато. Шань смаргивает, руку вверх поднимает, мол: нормально всё. Нормально. Нормально же, когда вот так себя близкие ему люди ведут. Нормально же, когда оба что-то скрывают. Нормально же, что точно таким же вот жестом Тянь рукой по волосам Шаня возит, когда говорит что-то убийственно мягкое. Нормально же, что у них от Шаня секреты. Нормально, когда вот вроде близко вы находитесь, в одной комнате, которую шагами измерить можно. А кажется, что неебически далеко — не дотянуться, не докричаться, не дойти. Нормально же среди своих себя чужим чувствовать. Так же бывает. Так же бывает, когда тебя осознанием резко парализует: ты в клетке. В просторной такой клетке, где и жить в принципе-то можно. Иногда даже счастливо. Но контролировать свою жизнь из-за нее фактически невозможно. Ты резко становишься зависим от: Шань, сегодня не жди меня — дела. Он заперт, он давится спертым воздухом, он давится оправданиями Тяня, жрёт их. А они пресным сухим комом глотку раздирают. Он глотает, глотает, глотает их без передыха. И будет продолжать глотать, пока его терпение не лопнет окончательно. Пока он физически окажется не способен проглотить ещё одно. Пока чаша терпения не переполнится. И вот тогда-то начнется пиздец. Ад на земле на двоих разделенный. Ад, который проглотит, прожжет и свергнет под магму. Ад, который отпустит не скоро. А под ребрами и вовсе навсегда останется, как тягучее напоминание: тогда было хорошо, а теперь — вот так. Теперь до звериного рыка плохо. Привыкай, малыш. Тебе с этим всю жизнь ходить. Плечи-то крепкие, чтобы выдержать? В своих плечах Шань уже не уверен. Да и как в этом мире хоть в чём-то уверенным быть можно, кроме уплаты налогов? Ай, их и после смерти сметут. О них не забудут. А о нём — да. — Ты тоже заметил? — тихий голос Чжэнси вырывает Шаня из потока убийственных мыслей. Чжань всё ещё пялится на экран, жмёт кнопку повтора. Он сосредоточен как всегда. А ещё напряжён. — Что? — Шань хмурится, не в силах отделаться от тревоги, которая с каждой секундой все больше наваливается. Которая кости едкой щелочью изъедает. Он оборачивается на секунду, скользя взволнованным взглядом по пустующей студии. И вытяжка уже не работает. И Тяня с Цзянем нет. Только сигаретным дымом едва-едва тянет. — Цзянь с Тянем. Они странно себя ведут. — не отвлекаясь, бормочет Чжэнси. Вот вроде всё с ним так, но от этого холодного отстранённого тона — мурашки по коже. Он точно не словами говорит, а увесистые булыжники в Шаня швыряет с неебической высоты. А силу притяжения ещё никто не отменял. Тяжёлые они, булыжники эти. — Да, заметил. Разве не всегда так было? — Шань закусывает губу, устало откладывает джойстик на пол и заваливает голову на сидение дивана. В потолок смотрит упрямо. Игнорирует ебучую тяжесть внутри, которая по мышцам спазмами даёт. И тревога уже весьма ясная. Тревога о том, что так всё и продолжится. Что секреты Тянь свои не выдаст. Скелетов, заботливо расставленных по шкафам в алфавитном порядке — не покажет. О кошмарах, которыми ночами захлебывается — не заикнется даже. Просто будет продолжать делать вид, что всё в норме. А Шань к своей границе терпения уже не просто по шагу идёт, он со всей скорости туда несётся. На такой, из-за которой под подошвой пыль поднимается и оседает ещё очень долго. На такой, из-за которой ветер в ушах бушует. На такой, из-за которой воздух в нос паскудно забивается и дышать выходит лишь ртом. Он в опасной, в критической близости. Ему так надоело, ему так остоебенило всё. Ему правды хочется, а не отговорок. Ему факты нужны, а не проклятые оправдания. Ответы нужны, а не тишина вместо них и раздавленный чем-то Тянь, когда он с этих «дел» домой возвращается. — Было-то оно, было. Только они тогда не отстранялись от нас. Вчера Цзянь по телефону разговаривал, а ты знаешь, голос у него громкий, я почти каждое слово слышал. А потом он притих резко. Я проверил. Общался он почти шепотом, прикрывая трубку рукой о каких-то «делах». — Чжэнси играет уже на автомате. Это видно по тому, как он бесцельно вертит героем на экране в круговую, пуская автоматную дробь куда придётся. А Шаню хочется ручку у Чжаня попросить и под каждым его словом расписаться, потому что — правда. Чжэнси всегда в правду умел как никто другой. И резать ею умел беспощадно, вот как сейчас. Умелый он парень. Шань под его словами кровью истекает. А врачей у него нет, медсестёр нет и морфия тоже. Опять забыл, пустоголовый. — Напрягает? — Шань и тут тыкается в догадки, как слепой котенок. Потому что по Чжэнси толком и не скажешь что его напрягает, а что нет. Его спокойствию даже мертвый обзавидуется. Даже Шань. — Очень. — тот согласно головой кивает, да так и задерживает её внизу. Рассматривает пол, на котором отсвечивает изображение с плазмы. В его волосах клинится ярко синий с экрана, отдает бликами и профиль острее делает. Из другой комнаты слышатся приглушённые голоса: злое шипение Цзяня, который спорит с Тянем о чем-то. В Рыжем просыпается то наивное детское, когда к двери украдкой подкрасться хочется и подслушать о чем за ней говорят. Это ведь не пересекая границ получается, так? Это случайно услышанная оборванная фраза. Это новая зацепка, по которой мозг сам додумывает события, превращает их во что-то более-менее осязаемое. Но, во первых — он не ребенок. Во вторых — додумает он как всегда самый худший из вариантов, а потом будет мучиться ещё сильнее. — Меня тоже. Ты пытался с ним поговорить? — у Шаня слова еле как выговорить получается. За окном панорамы сгущаются тучи, виснут свинцом на уровне глаз. Кажется, они тяжёлые очень. Кажется, они сейчас разревутся о чем-то ливнем. О чём-то неминуемо надвигающемся. О чём-то очень болезненном и неизбежном. — Съезжает с темы как только я начинаю. И становится…блядь, я даже не знаю. Натягивается он весь как струна и жевать сразу что-нибудь начинает. Вчера вот пытался сожрать карандаш, потому что под рукой еды не оказалось. В прошлый раз умял лимон. С цедрой, Шань. Без сахара. Кривился, но жрал, чтобы не продолжать разговор. — Чжэнси дерганно рукой ведёт от шеи до макушки, растрепав и так не слишком послушные волосы. Вздыхает тяжко. И Шань уже жалеет, что спросил. Что оказался тем, кто и в нём посеял эти ебучие семена сомнений. Таким, как Чжэнси сомневаться вообще нельзя. Эти крепкие, всегда во всем уверенные ребята, на которых в любой ситуации положиться можно, под гнетом сомнений хрупкими становятся. Ломкими. От них фонить сомнениями начинает. А потом они уходят в себя. Далеко и надолго. И хуй вытянешь. Потому что ни одна пучина, ни одна пустыня, где сплошь и рядом зыбучие пески так не затягивает, как собственные мысли, которые ещё и изнутри жрут. И если эти крепкие ребята оттуда и возвращаются, то только тенью былого человека. Изжеванной, покореженной, как старый, давно забытый на свалке металла автомобиль, проеденный ржавчиной — тенью. Они больше ни о чем не говорят, только думают каждый о своём. Об одном и том же, только под разными углами. С одной стороны Цзянь. С другой стороны Тянь. А они вдвоём не у дел — за бортом и без спасательных кругов. Шань примерзает к полу до тех самых пор, пока Цзянь наконец не появляется в гостиной и не говорит нарочито спокойно, что им пора. У них дела там с Чжэнси неотложные. Вечер чудесным был и повторить его надо обязательно. От души ведь поиграли. От души. Цзянь не притронулся к пицце, за которую раньше готов был чуть ли не подраться. Цзянь ни разу не сыграл в игру, которую обожал наравне с Чжанем. Цзянь ни разу больше не посмотрел в глаза Шаня, а напоследок слепо обнял его. Вжался так, что кости хрустом пошли. Бормотал о чем-то пока натягивал обувь, низко опустив голову, чтобы волосы лицо закрывали. О драконах что-то говорил и том, что те в виде татуировок неплохо на руках смотрятся, пока переступал порог студии, повиснув на Чжане. И даже когда Шань закрыл за ними дверь, все ещё слышал его удаляющийся громкий голос. Студию захватила мертвая тишина. Только мерный гул холодильника. Только с какого-то хера сбившаяся дыхалка Шаня. Только Тянь, сидящий на диване и хмуро смотрящий в телефон. Шань чувствует, что закипает. Ужасающе медленно, и процесс этот, кажется, уже не остановить. Он опирается о косяк, высматривая в небе грозовые облака, которые всё тучнее над городом нависают. Скоро гром будет. Скоро ливень. Скоро он опять услышит эти слова от Тяня. И ожидать их — хуже всего, если честно. Тянь устало трёт лоб, щёлкает блокировкой смартфона, впечатывает его в диван с глухим хлопком. Терпение — штука классная. Она растягивается до тех пор, пока не лопнет как воздушный шар, в котором слишком много воздуха. У Шаня терпения много, но он уже физически чувствует натяжение. Шань дёргается от неожиданности, когда грозовой раскат гремит, вырывая из тусклого сумеречного города вой машинных сирен. Ввергая темную опустошенную студию в дребезжание панорамного окна. — Шань, тебе какое-то время придётся пожить одному. — слова Тяня тоже громом, в которых тысячи децибел больше. А воем в Шане отдается уже собственная тревога. Его замыкает на пару добрых минут, пока молния режет небо острой пикой. Пока Тянь сидит так же молча и даже не поворачивается. Пока Шань осознает, чем его сейчас так урывисто переебало. Ах да, одному. Шаню опять одному. Шаню, который должен быть с Тянем — одному. Шаню, которому одиночество поперек глотки — одному. — Чего? — Шань в это верить не хочет. Хочет, чтобы послышалось, ведь раскат грома оглушающим был. Ведь у Шаня в последнее время со слухом наверняка проблемы. И уши могло заложить запросто. Ведь Тянь так с ним не мог. Он переминается с ноги на ногу, промаргивается, словно бы пытаясь отойти от сна. От кошмара, где он снова один. — У Чэна для меня появились дела. — Тянь ведёт головой в его сторону. И профиль его адски подсвечивается новой прорезью молнии. Волосы становятся похожими на смоль, Тянь — на каменное изваяние. Прекрасное-ужасное. Родное-чужое. Тянь становится похожим на взрослую жизнь, которая рано или поздно случается с каждым. Она беспощадна. Он сейчас тоже. Шань снова приваливается к косяку. Этого точно послышаться не могло. Ему заорать дурниной хочется, перекрикивая раскатистый гром: да что не так с тобой, блядь? Что с нами не так? — И ты о них не расскажешь, конечно. — вместо крика, он разумно выбирает шёпот. Он хуже грома, хуже молнии. Он режет заржавевшим ножом. Не Тяня — его самого. Он не спрашивает. Утверждает. И на полном ходу, не в силах остановиться несётся к той последней черте, которую пересекать нельзя. Вон, граница уже видна. И колючая проволока на высоком, идеально ровном заборе поблескивает острыми шипами, которые в кожу неминуемо под самые мышцы забьются, до самых костей. И снайперы там уже его на прицеле держат. А он бежит. К неизбежному. От него же не сбежать, так? Тогда уж можно сократить дистанцию. Оно все равно случится, так или иначе. И Шань сделает всё по своим правилам, даже если финал будет слишком быстрым и уж точно — фатальным. — Сколько можно, Шань? Я уже тысячи раз говорил, что не могу! — голос Тяня оползает стылой злобой. Врезается в стены студии эхом. Врезается в грудину Шаня острыми копьями, пробивает рёбра, ввинчивается в мышцы до неестественных разрывов. Шань бы сам хотел знать ответ на вопрос: сколько можно. Потому что терпения уже нет. Его было много. Очень. Но даже у него есть лимит. Терпение за углом вот так за бесплатно не раздают. Им не барыжат в темных безлюдных переулках по неебическим ценам за грамм. Им не дают ширнуться в замызганном туалете пиздатого клуба, где ошивается только золотая молодежь. Будь у Шаня такая возможность, он бы нашел, попросил, украл это терпение, в конце концов. Он бы стал самым частым покупателем такой великолепно-забористой дури. Он бы вмазывался ею ежедневно и жил счастливый и обдолбанный. Он бы последнее продал, чтобы ему хоть грамм отсыпали. Но такой херни ещё не придумали. Ею ещё не балуют прожженных наркоманов. На неё ещё не подсаживают, хотя спрос был бы огромный. А у Шаня дури этой больше нет. — Почему именно мне не можешь? Мы, блядь, съезжаемся! Под одну, блядь, крышу. А ты не можешь рассказать о какой-то хре́новой детали своей жизни? Серьёзно? Шань чувствует, что срывается. Что нет больше разумного шёпота. Что нет больше разумного Шаня. Есть гнев его охвативший. Есть кровяная дымка, застилающая глаза и толкающая его вперёд, к дивану, с которого Тянь так и не встал. Он горой нависает над зависшим в своих мыслях Тяне, цепляет за плечи, встряхивает, чтобы он пришёл уже наконец в себя. В себя прежнего. В улыбчивого. В того, у которого от Шаня ещё не было секретов. В того, кто не пытался спрятаться под маской и выглядывал оттуда только в моменты взаимной дрочки, а теперь и секса. В того, в кого Шань въебался с дуру. В кого-то живого, в конце то ебаных концов. Шань смотрит на него умоляюще. Шань смотрит, давая последний, чёрт возьми, шанс. Шань смотрит и показывает, какая ебаная рвань у него внутри: смотри, видишь? Это ты видишь? Вот что остаётся после твоих «я не могу, Шань», «меня не будет какое-то время, Шань». Вот что ты после себя оставляешь. Вот во что ты меня превратил. Тянь видит. Кривится болезненно, но тут же, как по щелчку, на его лице уже ничерта не отражается. Только молния всё чертит в небе, да всполохами мертвенно-белого отдается в стали его глаз. — Я не знаю где ты. Я не знаю чем ты занимаешься. Я не знаю насколько это опасно. Но я уверен — это опасно, Тянь! Это тебя ломает, я вижу! И этим ты потом ломаешь меня. — Шань сильнее ввинчивает пальцы в крепкие плечи. В плечи до того напряжённые, что мышцы продавить физически невозможно. В плечи ровные. В плечи от чего-то уже совсем чужие. И видит рваную ухмылку, которую Тянь себе позволяет. Он смотрит на Шаня и скалится. Он смотрит на Шаня, который до сих пор пытается ему показать насколько он сломан. Насколько он не готов быть один. Насколько он готов быть вместе, но не так. — Остынь. И не поднимай больше эту тему. — говорит ровно. Говорит со сталью в голосе. Говорит, и каждым словом убивает готовность. Обнуляет её. Обнуляет тот год, что вместе. А Шань задыхается возмущением, задыхается от того, что стоит уже у самой границы своего терпения. Ещё шаг. Один ебаный шаг — и его пристрелят. — И сколько это будет продолжаться? — выдыхает и снова судорожно хватает ртом воздух. Подачу кислорода к чертям отключили. Как и подачу тепла от Тяня. Как и его здравый смысл и всё человеческое, что в нем Шань видел. Шань ведь задыхался им, таким живым и надёжным. Кто сейчас перед ним — Шань точно знает. Тот, кто возвращался домой в ночи или в ночи из него пулей вылетал по «делам». Тот, кто мертвенно полночи пустоту взглядом резал. Тот, кто в душе дольше обычного под тугими струями горячей воды стоял, смывая с себя тщательно последствия «дел». — Сколько потребуется. Я и сам не знаю. — Тянь нервно дёргает плечами, высвобождаясь из хватки, откидывается на диван и трёт глаза, которые неверняка щиплет. Так бывает, когда в них правда попадает. Правда, которую ни видеть, ни слышать не хочешь. А тебе ее все равно с маниакальным упорством показывают, вот как Шань сейчас — всего себя наизнанку: видишь, что ты со мной сделал? С тобой тоже самое. С тобой даже хуже. Тебе к врачу надо, с такими ранами вообще не живут. — Ты понимаешь вообще сколько всего мы будем делить? Кровать, каждое блядское утро, каждый день, эту хуеву студию. Жизнь, Тянь. Мы будем делить на двоих одну жизнь! О моей ты знаешь неебически много. О твоей я не знаю почти ничего. В чём твоя проблема? Не доверяешь мне? — Шань взывает к нему как с далёкой планеты. Он похож на человека, влюбившегося в солнце, который готов выжечь сетчатку, смотря на него, обжечься, пытаясь дотянуться, сгореть, пытаясь дотронуться. Он похож на того, кто решил поверить, довериться, сигануть вниз с неебической высоты, уверенный, что его поймают. Только Шань летит. Только его не ловят. И маты мягкие не подставляют. На него только холодной сталью смотрят. Беспощадно. Холодно. И очень больно. — Доверяю, Шань. Но это — личное. Это дела семьи. — чеканит Тянь. Так заученно. С нажимом. Бескомпромиссно так. Так что Шаню хочется проблеваться его же словами, потому что они ненастоящие, но доведенные до ёбаного совершенства. Они скрывают так много, что килотоннами ложатся на плечи и давят вниз, к земле, под землю. — А я тебе кто? Ты сказал как-то, что Цзянь твоя семья. Я тебе кто, Тянь? — Шань цепляется из последних сил побелевшими пальцами за крупицы надежды. Той, которая как песок в воде — схватишь, но стоит хватку ослабить, как он ускользает сквозь пальцы к илистому дну. Рассеивается, подхватываемый течением. И песка в море много, а тот что в руках у тебя был — один такой. И его не вернуть. Шань все ещё надеется, что он для Тяня семья. Потому Тянь для него именно под этим обозначением ходит. Потому что родной. Потому что Шань уже долгое время за него, про него и за ним. Но Тянь перманентно это перекрывает. Не позволяет за ним. Запирается за семью замками, стены невидимые, но очень крепкие выстраивает — не пробить их. Только руки в мясо искрошить, пока достучаться пытаешься. Разве с семьёй так поступают? Разве с родным так можно? — Это другое, Шань. Как ты понять не можешь? — рычит Тянь, резко подаваясь вперёд. Локтями упирается в колени, смотрит пустым взглядом в небо, которое роняет шумные капли дождя. На окно, на котором этот дождь оседает подтёками. На пол, который чертит призрачная водяная гладь за панорамой. — Хах. Если у тебя есть такое разделение, значит я далеко за кругом родных людей. Я понял. Я не могу так. Я устал. — Шань отшатывается. Отходит на пару шагов назад. Чтобы лицо его видеть. Чтобы насмотреться вдоволь на того, кто внешне так похож на Хэ Тяня, но им сейчас не является. Потому что следующий шаг — это пуля в висок. Следующий шаг — это ад. — О, правда? А я по-твоему не устал? — намерено весёло, почти нараспев отзывается Тянь, приподнимая голову. Вздёргивает брови, смотрит на Шаня осуждающе. Тянь тоже к границе неебически близок. Толкать его за черту Шань себе позволить не может. Он все ещё привязан. Он всё ещё весь о нём. Но за ним больше не сможет. Устал. Адски устал, что перед носом захлопывают двери. Что не доверяют. И за кого его тут держат — тоже понять не может. — Устал, Тянь. Мы оба устали. Сделай выбор, Тянь. Я и… — Шань запинается, сглатывает вязкую слюну, с силами последними собирается. — И то, что между нами или твоё личное. Шань стоит на краю пропасти. Совсем близко, пятками уже там, твердой земли касается лишь подошва носков. И рука, которая должна его спасти в любой момент может паскудно вытянуть палец, ткнуть под ребра и безжалостно толкнуть назад. В пропасть. В отчаяние. В оглушительную боль. В темноту неизвестности. Тянь молчит. Закусывает губу, неверяще качает головой, но продолжает молчать мучительные секунды. — Я или личное, Тянь? Всё или ничего… — Шань повторяет вопрос. Всё или ничего. Пропасть или спасение. Рай или ад. В руки Тяня он вложил всю свою жизнь. Он доверил. Он ждёт. Он блядски боится быть сломанным настолько, что себя потом никак не собрать. Но он позволяет Тяню выбрать, вкладывая в его руку заряженный пистолет, снятый с предохранителя. — Шань, я не могу. — Выстрел в висок. Прямое попадание. Чёткое. Болью окатывающее каждый оголенный нерв, которые Шаню приходится по-скотски закусить, чтобы не завопить. Чтобы не показывать больше то, что внутри. Чтобы сжать кулаки, чтобы дышать заново. Но ничерта не чувствовать. Ни воздуха. Ни собственных ног. Ни сердца, которое въёбывает под ребра частыми ударами. Ни себя самого. Потому что после разрывного патрона в висок ещё никто не выживал. Шань сглатывает бритвенно острую злость, которая сочится из глотки болезненным рычанием. Которая топит в нем человека, оставляя после себя зверюгу загнанную. Не знающую что делать. Не знающую куда податься и у кого помощи просить, чтобы вот так больно больше не было. Зверюгу, которая в свой хвост вгрызается от безумия. Вот и Шань, как зверюга та — хватает себя за запястье и жмёт до боли, до хруста физического, который чуть не вибрацией по телу отдается. Импульсы жгучей, давящей — вверх по предплечью поднимаются. На них отвлечься можно. На них всё внимание, на них концентрация. Что угодно, главное на Тяня сейчас не смотреть, чтобы не разлететься на осколки окончательно. Потому что Шань знает, привычной плавленной стали он там сейчас не найдет, как бы ему того не хотелось. Спасения нет там больше. Там будет холод и вековые льды, там будет: я не могу Шань. Мы не семья, Шань. Ты для меня на последнем месте, Шань. Не на главных ролях уж точно, Шань. Мне наплевать, что тебя там волнует, Шань. Ты ничерта от меня не услышишь, Шань. Я выбрал не тебя, Шань. Смирись и терпи, Шань. Шань никогда ни с чем не мирился. Тем более терпеть он не умел. Шань всегда в нападение, всегда в агрессию, всегда в кровь, но только не в терпение. Не в смирение. Он видел тех, кто смирился. Он видел, наблюдал, жил с ними. Они не были похожи на живых. Они жертвы обстоятельств, они разучились испытывать эмоции и чувства. Они хуже тех зомби, которых с удовольствием валил Чжэнси. Мама. Мама смирилась с тем, что отца посадили. Она годами не улыбалась искренне. Она жила в ебаном ожидании. Она и сейчас так живёт — существует. Шань видел достаточно. Видел, как перед сном она пичкала себя таблетками, чтобы те наконец помогли ей уснуть. Видел, как она среди ночи подрывалась с кровати и уносилась вихрем в ванную, зажимая рот рукой — только бы при сыне в истерику не впасть. Видел, как вымученно улыбается ему с утра. И эта улыбка была настоящей пыткой. Для нее. Для него. Настоящая, искрящаяся болью, пытка. Шань видел. Шань жил с этим. Шань не собирается жить так же. Он не мазохист. И жить так — решительно невозможно. Жить в постоянном ожидании перманентного пиздеца, уходов Тяня, приходов кого-то внешне похожего на Тяня, но не его самого. И ожидать, что возможно, он однажды и вовсе вернуться забудет. Так невозможно. Это неправильно — в страхе жить. Шань смелый. Шань страхам своим отвешивает плевки в лицо. Шань болезненно четко понимает — выход тут есть лишь один. — Хоть в чем-то мы сходимся. Я тоже так не могу, Хэ Тянь. Может быть в другой раз. В другой жизни. — Шань сжимает на пробу кулак — проверяет, может ли он двигаться. Кое-как. Этого достаточно. Достаточно, чтобы грести с полки под плазмой телефон. Достаточно, чтобы психованно нацепить на себя куртку с капюшоном. Достаточно, чтобы достать из куртки ключи от студии и откинуть их куда придётся. А приходится на пол. Достаточно, чтобы проверить в карманах джинс портмоне. Достаточно, чтобы отпереть дверь и вынести себя из квартиры. Достаточно, чтобы не хлопнуть — закрыть. С Шаня уже достаточно. Грудина исходится вибрацией, внутренним нечеловеческим воем, болью адской, словно черти за ней всё выжечь решили. Шань судорожно хватает ртом сырой подъездный воздух, прикладывает треморящую ладонь ко взмошкему лбу. Шань переступает черту. Расцепляет зубы. Прикладывается спиной к двери, съезжает по ней, не в силах удерживать себя на ногах. Потому что ебаный ад внутри только начинается, а Шань уже весь наизнанку вывернутый. Потому что остаться очень хочется. Дверь на себя рвануть, чтобы она махом открылась, врезалась в стену с гулким стуком, отрекошетила ему в плечо. На растерянно стоящего в коридоре Тяня посмотреть и сказать: я же пошутил, придурок. Иди сюда. Иди ко мне. Я тебя греть буду, у тебя ведь всегда пальцы на руках ледяные, когда ты нервничаешь. Потому что сделать он так уже не сможет. Потому что делать он привык не то, что хочется, а то, что нужно. Потому что это и есть взрослая жизнь — когда ты принимаешь взрослые решения. Даже если они тебя убивают. Потому что иной исход убьёт тебя ещё быстрее. А жизни сдаваться Шань не собирается. Только надежда всё где-то тихо урывками шепчет: он сейчас все исправит. Ты шаги за дверью слышишь? Это его. Ты их наизусть знаешь. Ты их из сотен определить можешь. Слышишь? Он подходит. Он у двери уже. Вот он сейчас ее откроет. И вы снова будете вместе. Вот-вот сейчас уже. Он просто медлит. Шань слышит короткий, но такой оглушительно-громкий щелчок — дверь запирается изнутри. Ещё один выстрел — решающий. Прямиком в сердце на вылет. В ушах паскудный писк, точно Шаня оглушили. Ведь Тянь тоже переступил черту. Поставил точку — их больше нет.