А потом вернулся Цзянь

Все кажется нереальным. Как в игре с охеренной графикой, но припизднутым сценарием. Текстуры тут, на самом деле, что надо. Все такое настоящее. Шань на пробу касается стены подъезда, где под пальцами гладь глянца и никакой обшарпанной штукатурки. Руку слишком треморит, чтобы эту гладь как следует потрогать. Она должна быть холодной, но Шань не чувствует, словно бы в настройках ему поразительно вовремя убрали такие ненужные функции, как чувствительность снаружи. Он уверен, если сейчас ввяжется в драку и пропустит пару прицельных в скулу — ему будет плевать. Есть то, что болит гораздо сильнее, где на шматы мышцы рвёт, где болью каждая клетка исходится. Но даже это кажется далёким и совсем нереальным. Словно бы Шань только начинает отходить от общего наркоза, после которого уродливые кривые швы заживать будут очень долго и болезненно. Пошатнувшись, он упирается онемевшей рукой в стену, моргает часто, не понимая почему перед глазами такая муть стоит, головой бестолково вертит, пытаясь понять где он. Знакомая дверь родная-чужая. От неё таким холодом несёт, словно бы сто́ит туда вновь заглянуть, а ничего кроме вековых льдов и бескрайней ледяной пустыни со снежными барханами там не увидишь. Шань отшатывается от нее на уровне инстинктов. Плетётся медленно к лифту. Он бы и по лестнице пошел, честно. Только вот тело сейчас непослушное, ноги заплетаются и руки зачем-то дрожат. Телу трудно. На тело сейчас навалилось многое. Оно потяжелело страшно, свинцовым стало, точно тех выстрелов было вовсе не два. Гораздо больше их было и вместо крови, что обычно по венам должна бежать — медленно льется свинец. Шань с усилием жмёт кнопку и лифт тут же заботливо раскрывает двери. Как будто только его тут и ждал. Шань заходит в него и тут же устало приваливается к зеркальной стене, глаза жмурит, чтобы не видеть себя такого. Такого сломанного чьими-то сильными руками с холодными пальцами. Они ведь у этого кого-то всегда холодеют, когда он нервничает, их всегда нужно греть по-особенному. Жмурится, чтобы не видеть ёбаное отчаяние, которое привычный янтарный цвет глаз порошит тусклым его отголоском. Болью голову раскалывает надвое и Шань жалеет, что не смёл с полки и блистер аспирина. Это было бы сейчас даже важнее чертового телефона. Телефона, который молчит. Который в срочном порядке надо из кармана достать и вырубить. Но сил на это никаких нет. Все силы он оставил там, за ледяной дверью, пока бился в отчаянии и руки в кровь разбивал о кого-то, кто на Тяня был похож, но Тянем не являлся. Лифт несётся вниз непомерно быстро, и кажется, сердце из-за этого оказывается где-то в глотке. У Шаня есть реальный шанс вот прям тут его выблевать, чтобы больше не болело и не мучило. Но у судьбы совсем другие планы на Шаня и его конвульсивную глупую мышцу. Лифт останавливается на одном из высоченных этажей. Замыленным взглядом Шань даже цифры на мелком экране разобрать не может. Двери шелестят, разъезжаясь, и внутрь проходит старушка с собачонкой. Мелкая, с глазами-бусинами и белым мехом, тут же принимается его воодушевленно обнюхивать, но практически сразу же отлетает на метр, прячется под ноги хозяйки, поскуливает. Собаки умные. Собаки чувствуют, что тут человек почти мертвый и запах от него явно не такой, какой бывает у тех, к кому хочется подойти, виляя хвостом, и ласки выпросить. Шань сейчас на ласку едва ли способен. Ему бы двигаться нормально, а не как те насквозь прогнившие ребята из игры Чжэнси. Старушка смотрит на него с подозрением и тоже вжимается в противоположную стену, подальше от этого. Это она чувствует по-другому, воспринимает как недобрый знак, как опасность. Шань ухмыляется криво: опасен я только для самого себя. Да разве старикам растолкуешь такие простые и жизненные истины, когда в их голове уже собранный образ высоченного парня, у которого вид побитой псины и взгляд пустой, подернутый коркой льда. Старушка боится, псина застыла у ее ног с готовностью свою хозяйку защищать от Шаня. Они не понимают, что тут самому Шаню бы защита не помешала. Как только слышится заветный «дзынь» и двери лифта лениво расползаются, они тут же проворно выходят и, не оглядываясь, выметаются на улицу. Девушка на ресепшене окликает Шаня, поднимая руку в приветственном жесте. Он лишь головой качает и идёт на выход. Тут даже на ресепшне все лоском сверкает. И девушка за стойкой — длинноногая красотка с идеальным макияжем на и так идеальном лице. А Шань тут настоящий сбой в системе идеальности — сломанный, убитый и вот-вот кровью харкать начнет. Раздвижные двери впускают в холл простуженный ветер порывом, который холодит лицо, и Шань, не задумываясь, ныряет в холод. Ливень серой пеленой закрывает город, точно пытается смыть с него всю грязь и гниль, которые принесла зима. Шань останавливается под раскидистым козырьком, нащупывает в кармане пачку, нащупывает внутри себя остатки чего-то живого. И если первое обнаруживается без проблем, то со вторым придётся повозиться. Слишком много в себе копаться придётся, руины разгребать, слои пыли смахивать, чтобы то самое живое отыскать. Тут кинологи нужны и спасатели. Тут чудо нужно, чтобы найти. Но чудеса лишь в сказках случаются. А Шаня не по той дороге понесло — он выбрал путь, где тропы темные, где массивные корни деревьев спотыкаться заставляют, где из-за деревьев руки черные за глотку норовят ухватить и утащить в страну самых жутких кошмаров. Первая затяжка даётся едва ли легко. Легкие раздирает смолью, но даже этого недостаточно, чтобы живым себя почувствовать. Поэтому Шань затягивается ещё раз. Жадно, до першения в горле. И дым выпускает неспешно. Теперь ему торопиться некуда. Смена только завтра. Учеба тоже завтра. А идти ему совершенно некуда. Нести свои проблемы в теплый дом, где мама, такая же погрязшая в отчаянии как и он сам, но старательно это скрывающая — это явно не лучшая идея. У них ведь между собой есть эта маленькая игра. Они делают вид, что всё прекрасно, что они даже счастливы. И увидь их кто-то со стороны — именно так бы и подумал: обычная семья. Не заметил бы кто-то этих крошечных баночек с таблетками, которые маме настоятельно советовал психотерапевт. Не заметил, что морщинки под ее глазами разгладились, потому что улыбается она лишь уголками рта, но глаза эта притворная улыбка не трогает вот уже много лет. Хороший, кстати, способ молодость сохранить — перестать быть счастливым. Никакие пиздатые косметологи и пластические хирурги таких потрясающих результатов с вау-эффектом не добьются. Машина, что срывает свист покрышек о мокрый асфальт, отсвечивает по нему красными сигнальными огнями, прогоняя темень сумерек, глаза слепит. Красиво, блядь. Шань вдыхает морозный воздух с запахом мокрого асфальта и влажной земли. Он чистый, свежий, из него словно бы вычленили бензиновые выхлопы, запах солнца и уличной еды. Ливень обнуляет город. Тянь обнулил Шаня. Тождественно до тошноты. Шань делает последнюю затяжку, которая оседает по краям языка кислотой и совершенно по-варварски тушит сигарету о фасад здания. Фыркает: теперь оно точно не будет казаться таким идеальным. И делает шаг навстречу ливню. Шаг навстречу неизвестности. Шаг навстречу позабытому одиночеству. У одиночества есть ужасная черта характера — оно приставучее. Оно не отлипает, даже когда ты уже не один, и живёшь, ощущая себя поразительно счастливым. Оно только тихо усмехается и ждёт тебя за дверью, поглядывая на часы. Оно знает, что рано или поздно вы с ним встретитесь. И будет преданно ждать месяцы, года, тысячелетия, чтобы когда дверь за тобой захлопнется окончательно — сжать тебя в объятиях и сказать ласково: а вот и ты. Давно не виделись. Шаня в объятиях оно не сжимает. Оно душит. В надежде, что дождь сегодня кислотный, что он способен смыть с Шаня эту удавку, что атмосфера дала сбой и этот ливень, сука, целебный — Шань сдирает с головы капюшон, подставляя лицо колючим каплям, которые клинятся под одежду, под кожу, под кости. Он глаза заливает, не даёт разлепить веки. Заливается в уши, за ворот, разбивается о лицо вдребезги ледяным крошевом. Дождь — это круто. Но дождь сегодня вовсе не кислотный и даже не целебный. Это просто вода. Пора бы уже Шаню запомнить, что под этим свинцовым небом не бывает чудес. Оно скорее на голову ему обрушится, чем одарит чем-то хорошим. Ноги взмокли так, что носки в берцах паскудно хлюпают, а под подошвой струится вода, что стекает в сток. Он весь в дожде, но ещё больше в отчаянии. Он весь один. Потому что на улицах совсем никого. Даже машины сиротливо приткнулись на своих местах на стоянках, а таксисты, наверняка, в такое время уже забились по домам, не желая слушать возню дворников по лобовому. Где-то на другом конце города всё ещё слышны раскаты грома. Где-то далеко сверкает молния, разрезая темное небо. Где-то слева слышится приглушенное столбом ливня: — Шань! Шань бы попросил у голоса ещё минутку вот так постоять. Под этим ледяным душем. Ну, может, всё-таки удастся ему всё с Шаня смыть. Шань ему второй Шанс, быть может, даёт. Хотя бы ему. А в руках в это время почти физически ощущается то самое заветное, чего люди больше всего в этой жизни добиваются — свобода. Шань не знает что делать с этой вынужденной свободой. Он так долго её ждал, так долго её искал, с ног сбивался. А когда нашел, когда она в самоволоку улеглась к нему в ладони — смотрит на неё и совершенно не понимает зачем она ему нужна, свобода эта. Хмыкает тихо, головой качает, чувствуя как губы ломает болезненной улыбкой. Потому что люди — эти странные существа, которые обожают всё усложнять — придумали два совершенно разных слова: «свободный» и «лишенный». И вроде бы звучат они по-разному, а означают одно и тоже. Смысл у них, увы, одинаковый. Вот Шань свободу, вроде бы, за хвост поймал. А на деле — лишение. Он свободен от нервяка постоянного, который ночью спать не давал и заставлял его давиться оправданиями. Он лишён теперь даже жалких оправданий. Он свободен в своих действиях: делай что хочешь, Шань. Поступай, как хочешь, Шань, перед тобой целый огромный мир, Шань. Он лишён своего мира — целого, огромного мира со свинцом в глазах, с тёплыми ладонями и холодными пальцами, — лишён его свободой. Перед ним больше нет целого мира. Есть только он, одиночество, ледяной ливень и проклятая свобода. А ещё есть кто-то, кто настойчиво трясёт его за плечо. Шань выдыхает шумно, распахивает глаза, в которые тут же капли заливаются, опускает голову вниз и тормошит волосы, сбивая с них влагу. — Шань, какого чёрта ты делаешь? — перед ним застыл Дэй, тоже весь промокший, в своей тонкой осенней куртке. Сверкает своими большими голубыми глазами гневно и, приподнявшись на носки, вытряхивает воду из его капюшона. — Стою под дождём. А ты? — говорит первое, что приходит в голову. Первую правду, которую он говорит будучи освобождённым-лишённым. Мозг сейчас соображает совсем туго. В нем словно бы все извилины выстроились в натянутые линии, по которым нейроны скользят слишком быстро, чтобы за мысль, которую они несут в себе, уцепиться. Дэй хмурится, машинально цепляя языком серьгу в губе. Всегда он так делает, когда раздражен. — Смотрю на то, как ты стоишь под дождём. — Дэй недовольно головой качает, взглядом из стороны в сторону мечет, словно пытается определить кто это рыжее недоразумение тут посреди дороги позабыл. Понимает что-то, брови хмурит пуще прежнего, а у самого с волос струи срываются, по лицу мажут. И нет ему до них дела. А до Шаня — есть. — Как смена? — отрешённо спрашивает Шань, наблюдая за бликами фонарей, которые в лужах рябят. Тут отвлечься-то больше не на что. Все внимание огромное высотное здание на себя забирает. Его подсвечивают прожектора, которые на идеальном газоне с точностью до миллиметра расставлены, словно бы специально. Оно блещет даже ночью, даже в ливень. И если будет густой туман, совсем непроглядный — его тоже видно будет. А Шань лужи разглядывает, только бы голову не вздёрнуть вверх, к облакам, которые студия подпирает. Только бы не начать в панике выискивать широкоплечую фигуру, что наверняка сейчас курит у панорамы. Только бы не возвращаться в свой огромный мир, где только хуже будет. — Скучно, людно, девчонок было так много, что я бы не отказался от мужской компании. — Дэй зевает до хруста в челюсти, словно бы демонстрируя: во-о-от так там скучно было. Дэю вот скучно. А Шаню — никак. Шаня парализовало и абсолютно все равно, что с ним сейчас происходит. Ни боли, ни эмоций, ни страха. Ни-че-го. Так бывает, когда нервы перемыкает и на восстановление какое время нужно. Так бывает, когда внутри все системы гаснут и живёт человек чисто на привычках. Так бывает, когда внутри всё воем лютым, но к вою этому ты настолько привык, что уже не слышишь его, фоном воспринимаешь. Только голова все ещё болит, точно ее тисками сжали и давят всё сильнее и сильнее. А череп, он ведь хрупкий на самом-то деле, по швам разойтись может. Шань небрежно мокрой рукой висок потирает, пытаясь боль усмирить. — Так позвони друзьям. — говорит на автомате. И думает куда бы сейчас податься. Ночевать в баре — хреновая, на самом деле, идея. К Чжэнси и Цзяню совсем не вариант — его хорошенько оботрут махровым полотенцем, заботливо переоденут в сухую одежду, усадят в мягкое глубокое кресло и всучат в продрогшие руки горячий какао по фирменному рецепту Цзяня. И Шань совсем расклеится. А расклеиваться ему ну совсем нельзя — клея под рукой нет. Того, кто действительно склеить его обратно сможет — тоже. И вот после того, как Шань отогреется, Цзянь начнет задавать вопросы. Много вопросов. И каждый будет острее заточенной опасной бритвы. Каждый будет проходить в опасной близости от сонной артерии. Каждый будет больнее ножевого ранения. Каждый будет возвращать его в мир, который он потерял. — Я живу недалеко, пошли. — Дэй тянет его за рукав мягко, но настойчиво, волоча Шаня в сторону дороги. Шань бредёт за ним по началу, потому что ещё не осознал, что там Дэй сказал. Он всегда говорит много, и не всегда эта информация правильно усваивается. Он как Цзянь. Как прежний Цзянь: добрый, бескорыстный и болтливый. — Дэй, это все границы переходит. — Шань тормозит уже у самого выхода из жилого комплекса, головой мотает из стороны в сторону, стряхивая в лужи стылые капли. — Все границы переходит то, что ты тут уже пятнадцать минут стоишь под ливнем и даже не шевелишься. Если бы я тебя не узнал — вызвал бы санитаров. А если заболеешь, все твои смены свалят на меня, так что, двигай давай. Ты слишком здоровый, чтобы мне тебя на себе тащить. — Дэй ворчливо подпихивает Шаня в спину. Каждый человек превращает слова в оружие. Каждый может смертельно ранить и глазом не моргнув. Но оказывается, есть люди-санитары. Они-то как раз словами и лечат. В детстве нашими санитарами становятся мамы, которые гладят по голове, льют перекись на поцарапанную коленку и приговаривают тихо: ну-ну, это скоро пройдет. Всего лишь царапина, видишь? А пока она заживает, мы с тобой уничтожим запасы мороженого, ладно? Только тс-с-с. Это наш секрет. Когда мы взрослеем, санитаров встречается все меньше. Большинство людей выбирают себе оружие попрочнее, патроны разрывные, чтобы били больнее и больше страданий приносили. Шань и не надеялся в этом жестоком мире встретить такого вот санитара, который подойдёт к почти незнакомому человеку, за рукав его ухватит и уверенно скажет: я живу недалеко, пошли. — Ты тащишь незнакомца в свою квартиру. Ночью, Дэй. — Шань усмехается печально, губы ломает в нездоровой улыбке. И Дэя понять совсем не может. Как будто тот настороженностью вообще не обладает. Как будто в нем столько доброты, что она всё остальное собою вытеснила. Как будто с ним ещё ни разу взрослая жизнь не случалась, и он вознамерился привести к себе человека ею изломанного. Посмотреть на него хочется, головой неверяще покачать и спросить, подпирая рукой подбородок: ну и как так вышло? А у Шаня ответ едва ли найдётся. Шань и сам у себя с завидной регулярностью об этом спрашивает. Ему действительно интересно. — Я тащу туда друга. С которым неведомая ебанина творится. Ночью, Шань. Именно. Живёт Дэй действительно недалеко. Всего-то пятнадцать минут пешком в мокрых берцах, в которых воды немерено. Ливень усмирился, перетек в редкий дождь, оставив после себя топи, в которых Шань пару раз оказывался по щиколотку. На асфальте росчерки городских огней едко всплывают среди темноты. Уже поднимаясь по лестнице, Шань понимает, что пальцев ног совсем не чувствует. Пульсации в висках меньше стало, зато голова наполняется лютой тяжестью. Наверное, это всё, что у него осталось — звенящая тишина внутри и пульсирующая боль в висках. Дэй борется с замком, чертыхается и наконец попадает ключом в скважину дрожащими от холода руками. С порога стягивает с себя промокшие шмотки, оставаясь только в джинсах. Шань оглядывается по сторонам, без особого интереса отмечая, что живёт он неплохо. Квартира просторная, хоть и однокомнатная с минимумом серой мебели. На стенах рисунки красивые, но Шань не шарит в искусстве. — Сам намалевал? — спрашивает, все ещё стоя в коридоре, ведь с него льется в три ручья, вон, под ногами целая лужа собралась. Но раздеваться тут, как Дэй, он уж точно не станет. На теле следы, которые оставил после себя Тянь. Бурые, ровные, горячие, в сравнении с остальной кожей. Какие-то часы назад Шань ими любовался. Смотрел с упоением, отмечая каждый засос, мазал по ним аккуратно подушечками пальцев, словно бы боялся стереть. А сейчас бы всё отдал, чтобы их не видеть. И никому никогда не показывать. Их не стереть, они не уйдут так быстро. В кожу впитаются. Навсегда в нем застрянут. И даже когда уже исчезнут — Шань их помнить будет. Каждый. Память-то у него хорошая, а суперспособности, которая амнезией наделяет, увы — нет. — Ага. Ручная работа, потратил неделю, но оно того стоило! — отзывается Дэй, обтираясь сухим полотенцем, и довольно косится на красоту, в которой Шань, увы, не шарит. Шань шарит в другой. Она под ребра то и дело неопределенной нежностью тычется, когда его Тянь обнимает. Она всплесками неожиданной радости, горячей нугой расползается, топя сладостью нутро, когда Тянь во сне его имя произносит. Вот это — красота. Вот в этом он шарит. И красоту эту из его жизни выдрали с мясом. Завалившись в душ и собрав под собой ещё больше воды, Шань еле как отлепляет от тела приставучую одежду, комкает ее в руках, соображая, сразу ли выжать или на отъебись в стирку закинуть. Комкает, вжимается пальцами в ткань. В чужую, но до боли родную. Опускает глаза и каменеет на долгие секунды, за которые сердце сначала из груди одним мощным ударом рвётся, а потом и вовсе затихает на совсем, проваливаясь в асистолию. Шань выдыхает хрипло и резко, получая удар под дых, а перед глазами чернота сгущается комьями. Пальцы закостенели на толстовке Тяня, и даже дождь ее озоном не пропитал. Потому что она разносит по всей ванной комнате его запах. Запах прожженного летним солнцем газона. Запах трав полевых и свежих. Запах, который существует только в воображении Шаня. Потому что таких запахов даже самый пиздатый парфюмер за всю жизнь не достигнет, господи ты ж боже. Он один такой. Он лучше любого. Он миллиардами крупиц оседает на теле, он крышу сносит начисто. Запах, который Шань больше почувствовать не сможет. Запах, который навязчивым призраком преследовать будет. Запах, который Шань будет искать как обезумевший, потому что без него случится настоящая ломка, когда все кости наизнанку. И кажется, сейчас, словно бы Тянь отсюда всего пару минут назад вышел, свешивая полотенце с плеча и лениво сказал: твоя очередь. Шань дышит урывисто, закидывает толстовку в стиральную машину и плотно закрывает крышку. Подальше. Подальше от запаха. Подальше от Тяня. Подальше от того, к кому тянет настолько же, насколько и сбежать от него хочется. Подальше от трав полевых, обласканных солнцем. Подальше от личного рая, от личного ада. Подальше от того, к чему хочется, но к чему нельзя больше. Потому что Шань живёт взрослую жизнь и делать в ней приходится то, что нужно, а не то, что хочется. А нужно ему сейчас заново себя собрать, нужно под горячие струи проточной воды. Нужно держаться. Нужно просто дышать. Пытаться дышать. Пытаться не вдыхать настолько глубоко, потому что запах тот он урывками ещё улавливает и оставляет его в себе, запирает там за семью замками, консервирует, чтобы не пропал просто так. Чтобы просто был. Чтобы знать, что когда-то он Тяня настолько…что даже запах сохранить упорно пытается. Шань почти улыбается, почти той улыбкой, которую дарил Тяню, потому что, он им уже насквозь — как за дверью копошится Дэй, бурчит что-то о том, как сильно любит дождь, но не любит лужи. И запирает входную дверь. Щелчок Изнутри Шаня пробирает дрожь, хватая за глотку тем убийственным щелчком, которым Тянь поставил точку, перейдя границу. Так и не успевшая оформиться улыбка медленно сползает с лица. Тело холодом окатывает, несмотря на то, что в душевой кабинке шпарит кипяток, под который Шань ещё не встал. Полупрозрачные стенки уже покрылись матовой испариной, зеркало, что над небольшим шкафчиком — тоже. А Шань покрывается холодным потом и думает, что пора записываться к маминому психотерапевту. И, приходя к нему на приём, пустым голосом вещать о том, что он боится дверей. Нет, дяденька в крутых очках, вы поймите, не просто дверей. Дверей, которые на замок запирают. Дверей, в которые потом не зайти. Дверей, за которыми вся жизнь остаётся, дядь. Дверей, за которыми целый человек, ради которого жизнь эту жить можно — остаётся. Понимаете, дядь? Усы у вас смешные, но мне не легче от этого. Дяденька со смешными усами только головой угрюмо покачает, чиркнет фирменной ручкой в блокноте пару предложений и выдаст Шаню длинный спискок препаратов, которые лишь по рецепту выдают, строго настрого наказав: никакого алкоголя, никакого кофе во время приема лекарств. И только поэтому Шань на прием не пойдёт. Ему сейчас что кофе, что алкоголь нужны будут очень. Ведь по венам до сих пор свинец, его разбавить надо. А душу немного встрепенуть. Вялая она какая-то, неживая совсем. Убил ее кто-то непреднамеренно и с места преступления скрылся. Шань выходит из душа раскрасневшийся от кипятка, согретый, но его всё ещё колотит. Выходит в чужих шмотках, которые в плечах жмут, и кажется, там вот-вот швы разойдутся. Дэй даже по телосложению на Цзяня похож. Бегает что-то, носится, чай кипятит, пока Шань устало опускается на кресло перед журнальным столиком. Похож на заведенного болванчика, который трещит без умолку. Похож на живого. А Шаню хреново становится, стоит только понять, что таким как он среди живых — сейчас совсем не место. Что живых он только травит собой. Что живые заразиться могут. Дэй бормочет что-то из кухни, выглядывает из-за дверного проема, улыбается весело, проверяя, не уснул ли Шань, и дальше на кухню ураганом уносится. У Дэя, видимо, свой алгоритм спасения утопающих чужаков: теплый дом; горячий душ; потертые, но выстиранные шмотки с запахом порошка; чай с мятой, много конфет и ничего не значащие разговоры. Телефон Шань оставил на кухне, заглушив насовсем. Потому что крыть уже начинает. Уже руки чешутся Тяню написать короткое: ты в порядке? Потому что Шань не в порядке. После выстрелов в порядке никто не будет. Ни стреляющий, ни пораженный горячей пулей. Потому что после разрыва сердца никто в порядке не будет. Потому что после: «Может быть в другой раз. В другой жизни» — никто в порядке быть не может. Беспокойство острыми зубьями режет нутро: что-с-ним-как-он-где-он-в-порядке-ли-он-он-он-он-он-он Его было в жизни Шаня так много, что сейчас не осталось абсолютно ничего, кроме ебучего треморящего беспокойства о нём. Дэй рассказывает о пьяной девчонке, которая не хотела уходить из бара после закрытия. Когда он берет в руки чашку с чаем, та звоном отдается о кольца на его пальцах. Звоном в ушах. Звоном стекла, что в Шане недавно разбилось и осыпалось, раня нутро. Там у Дэя девчонка пьяная, а тут у Шаня разрыв внутренних органов и звон в ушах. Его прерывает Дэй, гулко ударяя полупустым стаканом о стол, смотрит на Шаня внезапно внимательно, хотя до этого распинался в беззаботном тоне. Говорит четко, выделяя каждое слово: — Я не буду спрашивать, что у тебя случилось. Не потому что мне не интересно. Мне на самом деле очень интересно, но ты скажешь, что это не моё дело. Я не буду спрашивать кто сделал с тобой это. Потому что ты опять скажешь, что это не моё дело и начнёшь хмуриться. А я не хочу, чтобы ты хмурился, ладно? Но я спрошу только одно — насколько все хреново, Шань? — смотрит с мягким беспокойством и без особой надежды на то, что Шань ему всё-таки ответит, а не пошлёт. Кружку в руках вертит сосредоточенно, но взглядом всё равно буравит. Глаза в глаза. А когда глаза в глаза — ничего кроме правды отвечать не стоит. По глазам прочесть можно многое. Глаза, если честно, те ещё предатели, которые, даже самых хороших лжецов с потрохами выдают. Лжец из Шаня хреновый. Шань никогда врать не умел, да и незачем ему было. Да, правда — это больно. Да, она способна нутро болезненно-медленно вскрывать. Но правда всегда нужна, как глоток свежего воздуха. Без правды этот мир давно был бы погребён под руинами, которые после себя оставляет ложь. Да и свойство у нее есть дурацкое — всплывать в самый неподходящий момент. Поэтому, лучше уж сразу ей ошарашить, чем потом, когда она уже отяжелеет на тонну-другую, на голову свалится в огромной высоты. — Неебически. — Шань выдыхает правду, пытаясь ею же не поперхнуться. Потому что правда — хуже проглоченных лезвий скальпирует глотку. Потому что правда — это всегда правильно и всегда больно. Возможно, ее придумал какой-нибудь поехавший мазохист, который скромно улыбался в кулак и гордо декламировал: я создал нечто способное сломить того, кто ее говорит и того, кто ее слышит. Одновременно, прикиньте? Од-но-вре-мен-но. Я создал монстра, без которого человечеству не выжить. Наслаждайтесь и постарайтесь не подохнуть от боли, дети мои. Дэй удовлетворённо кивает, понимая, что Шань лгать не собирается. Придвигается чуть ближе, сидя напротив, и заговорческим тоном интересуется: — Шань, ты быстро привыкаешь к темноте? Шань смаргивает. Не понимает при чем тут темнота. Они же сейчас говорили о том, как его изнутри в пыль скрашивает, как ломает люто, как наизнанку выворачивает и с хирургической точностью грудину вскрывает. А Дэй про темноту. Ещё и как — как о большом секрете, который он пообещал никому и никогда не выдавать. А вот Шаня увидел и решил: ему можно, надёжный он парень, этот Гуаньшань. — Достаточно, а что? — Шань делает шумный глоток уже остывшего чая. Вкусного, где травы перемешиваются с сахаром. От которого веет зачем-то детством и спокойствием. От которого руки треморить почти перестает. Он снова смотрит на Дэя, который загадочно прикусывает серебряную серьгу в губе с полуулыбкой. В глазах усталых и пронзительно-голубых видны всполохи понимания и ни капли сочувствия. А это ведь как раз то, что сейчас Шаню так нужно. Он впервые рад, что Дэй его сюда притащил. Потому Шаню больше не нужно ломать себя, жрать изнутри. При Дэе это было бы неправильно. К тому же, жрать у Шаня внутри уже нечего. Там пустошь, там пепел, там рвань, потому что всё хорошее он оставил Тяню. Дэй начинает говорить спокойно и вдумчиво, чуть понизив тон, вынуждая Шаня каждое слово с интересом ловить: — Наши глаза так устроены. Они быстро адаптируются к тусклому освещению. Или и вовсе — к темноте. По началу действительно кажется, что ты в кромешной тьме и она никогда не рассеется. Что ничерта вообще не видно и тебе в этой тьме ещё вечность сидеть придётся. Но проходят минуты, и вот ты уже видишь очертание стула. Спортивки, которые на нем висят. Видишь силуэт шкафа. И ты больше не ощущаешь себя в кромешной тьме, Шань. У наших глаз нет выбора и они привыкают к темноте. И люди тоже привыкают к ней, даже если у них забрали свет. Шань так и застывает с чашкой, поднесенной к губам. Потому что смысл до него доходит поразительно быстро. Потому что Дэй оказался чертовым мудрецом и хорошим, блядь, санитаром. Шань кивает ему с благодарностью и вслушивается в дождь, что барабанит по стёклам. Быть может, Тянь сейчас тоже не в порядке, но тоже в этот дождь вслушивается.